Текст книги "Российский фактор правового развития Средней Азии: 1717–1917. Юридические аспекты фронтирной модернизации"

§ 1. Договоры 1868 и 1873 гг. в оформлении нового статуса среднеазиатских ханств

Сразу следует отметить, что, в отличие от Казахстана, который уже с момента первых контактов в конце XVI в. рассматривался Российским государством (тогда еще Московским царством) как сфера его интересов и объект для интеграции в российское политико-правовое пространство, ханства Средней Азии изначально с середины XVI в. интересовали российские власти не столько как потенциальные вассальные территории, сколько как торговые партнеры (см., например: [Каппелер, 2000, с. 143; Каррер д’Анкосс, 2010, с. 74–76])[20]20
  Правда, в начале 1620-х годов московские дипломаты вели переговоры с одним из хивинских султанов, Агван-Мухамадом, который, в обмен на поддержку в занятии трона, обещал признать себя вассалом царя Михаила Федоровича. Однако дальше переговоров дело не пошло, а вскоре Агван-Мухаммад, спасаясь от собственных братьев, бежал из Хивы и нашел убежище в российских пределах [Веселовский, 1877, с. 132].


[Закрыть]. Как мы уже имели возможность убедиться, в течение длительного времени Россия именно в таком ключе старалась строить отношения с Бухарой, Хивой и Кокандом, которые лишь изредка сменялись серьезными военными конфликтами – начиная с экспедиции князя А. Бековича-Черкасского и заканчивая неудачным походом на Хиву оренбургского губернатора В.А. Перовского зимой 1839/1840 гг.

Последующая активизация военных действий Российской империи в Средней Азии, завершившихся в конце концов признанием зависимости от России сначала Коканда и Бухары (1868), а затем и Хивы (1873), по-разному объяснялась исследователями, которые обращались и продолжают обращаться к данной теме. В качестве причин приводилось и желание Российской империи «компенсировать» территориальные, а главное – моральные потери после Крымской войны 1853–1856 гг., еще более популярным объяснением стало противостояние России и Англии в Центральной Азии, известное под названием «Большая игра» (см., например: [Российская дипломатия, 1992, с. 221–238]). Однако, на наш взгляд, нельзя сбрасывать со счетов и традиционные экономические интересы России в этом регионе. Как мы увидим в следующей главе, именно на укрепление позиций российских торговцев и промышленников была в значительной степени направлена политика империи в Бухаре и Хиве в рассматриваемый период, о чем свидетельствуют и договоры России с этими ханствами, о которых речь пойдет ниже. Тем не менее экономическими аспектами влияние Российской империи в этих ханствах, безусловно, не ограничивалось: оно затронуло все основные сферы их государственной, правовой, общественной и культурной жизни, хотя и не без учета местной специфики [Каппелер, 2000, с. 146].

При этом весьма важно иметь в виду, что никакой нормативной базы, закреплявшей статус среднеазиатских протекторатов Российской империи, их права и обязанности, фактически не существовало. По итогам победы над Бухарским эмиратом в 1868 г. был заключен мирный договор, однако мирные условия вошли в дополнения к нему, тогда как основное содержание договора регулировало преимущественно торговые отношения между двумя государствами. Аналогичный договор был заключен несколько ранее и с Кокандским ханством [Халфин, 1965, с. 232–233], однако учитывая кратковременный характер пребывания этого государства в вассальных отношениях с Россией (из-за последовавшего вскоре окончательного включения его в состав империи), положения данного договора не успели оказать значительного влияния на правовое развитие этого государства.

В 1873 г. армии Туркестанского и Закавказского военных округов оккупировали Хивинское ханство, и 12 августа с его правителем Мухаммад-Рахим-ханом II был заключен так называемый Гандемианский договор, в котором также большинство статей было посвящено урегулированию торговых отношений между Россией и Хивой, тогда как условия мира и положения, закреплявшие фактическую зависимость ханства от Российской империи были изложены, по сути, в двух-трех пунктах.

Заключив договор с Хивинским ханством, российские власти сочли целесообразным использовать часть его условий для уточнения взаимоотношений и с Бухарским эмиратом, который к этом времени все более попадал в зависимость от России – военную, политическую и экономическую. В результате 28 сентября того же 1873 г. был заключен Шаарский договор о дружбе между Российской империей и Бухарским эмиратом.

Собственно, два договора 1873 г. и являлись основными документами, определявшими взаимоотношения Российской империи с двумя среднеазиатскими ханствами. Формально протекторат России над ними не был никак оформлен, лишь отдельные статьи договоров косвенно указывали на подчиненное положение Бухары и Хивы по отношению к империи. В частности, п. 12 Гандемианского договора гласил: «Русским подданным предоставляется право иметь в ханстве недвижимое имущество. Оно облагается поземельной податью по соглашению с высшей русской властью в Средней Азии» [Сборник, 1952, № 19, с. 132]. Аналогичным образом, в Шаарском договоре присутствовали следующие положения:

«Статья 4. В тех местах на бухарских берегах Аму-Дарьи, где окажется необходимым и удобным, русские имеют право устраивать свои пристани и склады для товаров. Наблюдение за безопасностью и сохранностью этих пристаней и складов берет на себя бухарское правительство. Утверждение выбранных мест для пристаней зависит от высшей русской власти в Средней Азии.

Статья 5. Все города и селения Бухарского ханства открыты для русской торговли. Русские купцы и русские караваны могут свободно разъезжать по всему ханству и пользуются особенным покровительством местных властей. За безопасность русских караванов внутри бухарских пределов отвечает бухарское правительство» [Там же, № 20, с. 136].

Как видим, фактическая зависимость среднеазиатских монархов от «высшей русской власти в Средней Азии» (т. е. туркестанского генерал-губернатора) отражена в документах довольно осторожно и то – применительно к статусу русских подданных в ханстве, занимающихся торговлей[21]21
  Проект договора с Бухарой, предложенный К.П. фон Кауфманом в 1867 г., содержал куда более жесткие формулировки – вплоть до запрета эмиру сноситься по важнейшим вопросам внутренней и внешней политики не только с иностранными государями, но и с российскими центральными властями и обязанностью обсуждать их только с туркестанским генерал-губернатором (см. подробнее: [Покровский, 1927, с. 50]).


[Закрыть]. Надо полагать, такой подход объяснялся нежеланием российских властей давать иностранным «партнерам» Российской империи (и в первую очередь Великобритании, главному сопернику России в борьбе за контроль над Центральной Азией в рамках «Большой игры») поводы для обвинения в захватнической политике. В результате хотя и сами российские власти не скрывали, что контролируют Бухару и Хиву, и иностранцы, побывавшие в этих государствах, также имели возможность убедиться в их вассальном положении, на формально-юридическом уровне Россия не могла быть обвинена в захвате независимых среднеазиатских ханств ([Покровский, 1927, с. 47]; см. также: [Каспэ, 2001, с. 167; Лурье, 2012, с. 142–143]).

Кроме того, надо сказать, что среди представителей властных структур Российской империи (как центральных, так и региональных) не было единства относительно судьбы Бухары и Хивы. Ряд государственных деятелей (в первую очередь военные) склонялись к целесообразности прямого включения ханств в состав России – с упразднением в них института ханской власти, местной структуры управления, системы права, административного деления, как это было в 1876 г. проделано с Кокандским ханством. Их противники (прежде всего, представители внешнеполитических и финансовых ведомств) возражали против этого, указывая как на возможные международные осложнения, так и на затратность процесса административных преобразований. Их точка зрения возобладала примерно на четверть века – пока уже в первом десятилетии XX в. вновь не был поднят вопрос о прямом включении Бухары и Хивы в состав России (см. подробнее: [Тухтаметов, 1966, с. 68 и след.; 1969, с. 54 и след. ]). Таким образом, оставляя в качестве правовой основы регламентации отношений с Бухарой и Хивой «торговые договоры», Россия, по сути, была готова к любому развитию событий в отношении этих государств – как к сохранению их формального суверенитета, так и дальнейшей интеграции в состав империи (см., например: [Лурье, 2012, с. 183]). Сохранение системы «косвенного управления», впрочем, в большой степени устраивало российские власти, и причину этого весьма четко отразил британский современник Г. Норман, писавший, что формат протектората позволял России контролировать политику и экономику эмирата, не принимая при этом на себя никаких обязательств [Norman, 1902, р. 287]. Несколько позже аналогичное суждение было высказано и шведским путешественником О. Олуфсеном, который отметил, что русские даже не пытались реформировать систему управления Бухарским эмиратом, поскольку существующая была экономичнее и позволяла эффективно проводить преобразования в различных сферах, не встречая противодействия со стороны эмира и его «министров» [Olufsen, 1911, р. 575].

Интересно отметить, что сохранение системы управления и даже традиционного местного самоуправления в среднеазиатских ханствах обосновывалось даже в контексте «Великих реформ» в самой России. Так, например, российские чиновники и даже иностранные путешественники проводили параллели между среднеазиатскими аксакалами городов и селений и мировыми институтами, возникшими в России в 1860–1870-е годы (см., например: [Curtis, 1911, р. 124]), хотя внутри страны имперская администрация в этот период активно вмешивалась в деятельность и местного самоуправления, и мировой юстиции (см. подробнее: [Лонская, 2000, с. 115–117; 2003]).

Однако скудность нормативной базы и система «косвенного управления» отнюдь не соответствовали масштабам вмешательства России в политико-правовое развитие Бухары и Хивы. При этом далеко не последнюю роль играл и личностный фактор: достаточно вспомнить ряд выдающихся деятелей российской администрации в Центральной Азии – первого туркестанского генерал-губернатора К.П. фон Кауфмана, первого главу Российского политического агентства Н.В. Чарыкова и других, кто лично или через доверенных представителей нередко влиял на правовую политику как российских властей (в том числе и центральных) по отношению к среднеазиатским ханствам, так и самих монархов Бухары и Хивы. Достаточно широкую свободу действий им давало отсутствие четкой правовой регламентации отношений России с ее вновь появившимися среднеазиатскими протекторатами. Лишь в исключительных случаях взаимоотношения между Россией и Бухарой или Хивой, регламентировались дополнительными соглашениями международного уровня. Чаще всего они решались в текущем порядке, обычно – путем формального издания актов бухарских и хивинских правителей, которые принимались ими по собственной инициативе, однако в большинстве случаев их издание было результатом «лоббирования» со стороны представителей российских властей.

Такими представителями в Бухарском эмирате поначалу являлись доверенные лица туркестанского генерал-губернатора с довольно расплывчатыми, хотя de facto и весьма серьезными полномочиями (см., например: [Арендаренко, 1974]). А в 1886 г. в Бухаре начало работу Российское политическое агентство, также юридически подконтрольное туркестанскому генерал-губернатору, но вместе с тем напрямую взаимодействовавшее и с Министерством иностранных дел Российской империи [Матвеева, 1994]. Иностранные дипломаты и путешественники, посещавшие Бухарский эмират, писали о настоящем всесилии российского политического агента, одно упоминание имени которого открывало любые ворота в Бухаре. Оно заставляло с вниманием относиться ко всем просьбам и пожеланиям тех, кто пользовался покровительством российского дипломатического представителя, обращение к которому «по многим вопросам было бы более эффективным, чем к эмиру» [Добсон, 2013, с. 138]. Сходная ситуация складывалась и в Хивинском ханстве, где роль, аналогичную роли Политического агентства в Бухаре, играл так называемый Амударьинский округ (позднее – отдел). Формально его полномочия сводились лишь к осуществлению контактов с Хивинским ханством от имени империи, фактически же руководство округа играло важную роль в политике Хивы [Ниязматов, 2010, с. 204–206].

Впрочем, следует отметить, что российские дипломатические представители в среднеазиатских ханствах нередко, и в самом деле, старались стимулировать преобразования, которые позволили бы поднять уровень жизни в Бухаре и Хиве, приблизить их систему управления и правоотношений к российским и европейским нормам. Самым главным событием в социальной сфере стала отмена рабства, предусмотренная п. 17 Договора с Хивой и ст. 17 Договора с Бухарой 1873 г., хотя на практике этот процесс затянулся на долгие годы. Иностранные путешественники свидетельствуют, что формально работорговля была под запретом, но фактически она оставалась по-прежнему распространена во всем эмирате, причем и эмир за ее счет пополнял свой гарем. Достаточно сказать, что хотя уже в середине 1870-х годов он «отчитывался» перед туркестанскими властями о полном уничтожении рабства в эмирате [ЦГА РУз, ф. И-1, оп. 20, д. 8223], официальный указ эмира о запрете работорговли был издан лишь в 1886 г.! Соответственно, представителям русских властей приходилось «собственным примером» подталкивать бухарские власти к выполнению этого обязательства: известно, что они выкупали пленников и освобождали их (см., например: [Чернов, 2010, с. 64–66]). Аналогичным образом, и хивинский хан в середине 1870-х годов рапортовал о реализации им соответствующего пункта Гандемианского договора, удостаиваясь похвал туркестанского руководства [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 10, л. 23], однако еще и в 1880-е годы имперской пограничной администрации приходилось принимать меры по освобождению из хивинской неволи русских подданных [Там же, д. 27, л. 57].

Еще одной сферой правоотношений в среднеазиатских ханствах, в которой представителям Российской империи удалось добиться значительных успехов, была уголовно-правовая. Не имея формальных полномочий вмешиваться в эти отношения, русские власти тем не менее использовали официальные и неофициальные методы воздействия на местные правящие круги, чтобы улучшить существующую уголовную систему. Поначалу российские представители могли лишь выражать свое неодобрение. Так, когда в Бухаре был убит крупный эмирский сановник диван-беги, его убийца, в соответствии с древним обычаем, был передан родственникам и слугам убитого, которые подвергли его длительным мучениям, а затем жестоко казнили. Российские представители пытались отговорить бухарские власти от столь варварского способа казни, но, не преуспев в этом, удалились на время казни из столицы [Dobson, 1890, p. 272–273]. Однако со временем представителям имперских властей удалось убедить эмира отказаться от подземных тюрем-зинданов и отменить ряд мучительных пыток. Начиная с 1888 г. в Бухаре не применялось сбрасывание с «Башни смерти» [Чернов, 2010, с. 66; Olufsen, 1911, p. 337, 548]. Однако даже в начале XX в. приходилось констатировать, что в Бухаре, несмотря на усилия русских властей, сохранялись такие наказания как привязывание к шесту, при котором наказываемому не давали уснуть до самой смерти, жестокие изощренные пытки с целью добиться признания и т. д., что продолжало вызывать жалобы Российского политического агентства. Действия русских в этом направлении не остались незамеченными населением Бухары. В структуре Политического агентства имелся свой суд для разрешения гражданских и уголовных дел, в которых пострадавшей стороной являлись русские подданные или другие иностранцы, причем решение суда считалось окончательным и не могло быть обжаловано даже в суде эмира. Этот суд пользовался большой популярностью бухарцев, которые пытались решать в нем даже свои внутренние споры, на что сами представители Российской империи были вынуждены отвечать отказом, скрупулезно соблюдая политику невмешательства во внутренние дела эмирата.

Русские компании арендовали в ханствах Средней Азии недвижимость под торговые конторы, склады, производство тканей и табака, брали в разработку золотые копи. Они также стимулировали развитие виноделия и виноторговли в Бухаре, а торговля шкурами и мехами (в том числе и ввозившимися на территорию ханств) осуществлялась через российских дилеров. Все эти действия никоим образом не регламентировались международно-правовыми актами, а оформлялись на уровне частноправовых договоров, правда – в присущем Востоку порядке: путем издания среднеазиатскими монархами соответствующих указов-ярлыков.

Развивая торговлю и производство, представители российских властей и предпринимательских кругов много внимания уделяли и развитию коммуникаций: в 1880–1890-е годы начинается активное строительство в Средней Азии дорог и мостов. Несомненно, важнейшим событием стало построение на территории Бухарского эмирата железной дороги, связавшей Бухару с Ташкентом, Оренбургом и европейской частью России. В связи с этим нельзя не сказать несколько слов о появлении в Бухарском эмирате «русских колоний» с особым статусом. Уже вскоре после подчинения Бухары в ней появляются российские укрепленные поселения с гарнизонами: укрепление Св. Георгия в бухарском селении Хала-Ата, в Чарджуе и Керки. Как и предоставление торговцам земли и строений, такие вопросы тоже решались путем издания личных указов («позволений») эмира представителям русских властей.

Что касается сферы налоговых правоотношений, то российские власти не вмешивались в систему налогообложения, однако ловкие бухарские беки умели пользоваться изменением статуса эмирата в собственных интересах. Они увеличивали налоги с подвластного им населения под предлогом, что должны делать подарки русским чиновникам и офицерам – а если таких подарков не будет, то придут русские войска [Благовещенский, 2006, с. 268–269]. Между тем в Туркестанском генерал-губернаторстве в конце XIX – начале XX в. проводилась политика запрета одаривания бухарскими властями русских чиновников и офицеров [Дмитриев, 2008, с. 119–120], так что бухарские правители всего лишь вводили в заблуждение подчиненное им местное население.

Однако в середине 1890-х годов и Бухарский эмират, и Хивинское ханство вошли в имперскую таможенную систему, при этом характерно, что официально это было также оформлено не посредством международных договоров, а как «инициатива» среднеазиатских монархов, издавших в связи с учреждением в их владениях российских таможен специальные ярлыки-указы.

Все эти аспекты направления правового развития Бухары и Хивы под российским протекторатом будут предметно проанализированы в следующих главах. Завершая же данный параграф, можно констатировать, что в течение второй половины XIX в. власти Бухары и Хивы под влиянием представителей Российской империи провели существенные преобразования в экономической, социальной и даже в какой-то мере уголовно-правовой сфере. Хотя прямых попыток реформ системы государственного управления и правового регулирования в ханствах российские власти на данном этапе не предпринимали, значительная трансформация правоотношений в них привела к необходимости изменений и в этой сфере, что и нашло отражение в политической и правовой жизни среднеазиатских ханств уже в начале XX в.

§ 2. Инкорпорация правителей среднеазиатских ханств в состав российской правящей элиты

Взаимоотношения российских властей (как центральных, так и пограничных) со среднеазиатскими монархами, чьи владения попали под протекторат Российской империи, прошли довольно длительную эволюцию. Пожалуй, наиболее кратко и при этом выразительно описал ее небезызвестный впоследствии враг советской власти лорд Дж. Н. Керзон, охарактеризовав бухарского эмира Музаффара последовательно как врага, затем союзника и, наконец, марионетку России [Curzon, 1889, p. 163–164]. Однако необходимо понять, каким же образом происходила эта трансформация и, самое главное, как она закреплялась официально.

В процессе установления протектората над среднеазиатскими ханствами (конец 1860-х – середина 1870-х годов) российские власти занимали достаточно жесткую политику в отношении среднеазиатских монархов. Первый туркестанский генерал-губернатор, которого в современной исследовательской литературе по статусу и полномочиям сравнивают с британскими вице-королями Индии [Сергеев, 2012, с. 107], в этот период и вел себя как вице-король – активно вмешивался в междоусобную борьбу в Бухаре, Хиве и Коканде, фактически решая, кто из претендентов на трон в большей степени заслуживает доверия в качестве вассала России.

Так, когда вышеупомянутый бухарский эмир Музаффар в 1868 г. подписал с Кауфманом мирный договор, признав протекторат России, многим политическим силам в эмирате это не понравилось. Бухарская оппозиция выступила против эмира, выдвинув в качестве альтернативного претендента на трон его старшего сына Абд ал-Малика (в источниках также фигурирует как Катта-тура) [Халфин, 1965, с. 236–237]. Несмотря на то что именно Музаффар подписал договор с Россией, Кауфман в течение некоторого времени колебался, кого из соперников поддержать, приказав своим подчиненным выяснить, будет ли и Абд ал-Малик соблюдать договор, если займет трон [Дмитриев, 1969, с. 81]. И только убедившись, что за сыном эмира стоят не только внутренние противники Музаффара, но и британские власти Индии, отправил туркестанские войска на помощь Музаффару, в результате чего восстание было быстро подавлено, а претендент на трон бежал в британские владения ([Дмитриев, 1969, с. 81–82]; см. также: [Милютин, 2006, с. 86–87]).

Летом 1873 г., когда войска К.П. фон Кауфмана вступили в Хиву, хан Мухаммад-Рахим II, легкомысленно решившийся на противостояние с Россией, бежал из столицы, опасаясь за свою жизнь. На освободившийся трон тут же был выдвинут его брат Атаджан-тура. Однако в переговорах с ним Кауфману стало совершенно ясно, что претендент не обладает даже тенью реальной власти, а потому никакие соглашения с ним не смогут быть реализованы на практике. Поэтому, как и в Бухарском эмирате, он предпочел поддержать легитимного монарха, который, получив гарантии безопасности от русских, вернулся в Хиву и подписал Гандемианский договор [Терентьев, 1906б, с. 262–263; Тухтаметов, 1969, с. 26–27]. Атаджан-тура, не без оснований опасаясь мести со стороны брата, предпочел найти убежище в российских владениях, и впоследствии в течение некоторого времени туркестанские власти использовали его в качестве гарантии лояльности его брата, намекая Мухаммад-Рахиму II, что Атаджан пользуется их покровительством и т. п. (см., например: [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 24, л. 158]).

Совершенно иная ситуация сложилась в Кокандском ханстве. Как уже упоминалось в предыдущей главе, хан Худояр стал первым из среднеазиатских монархов, подписавших с Россией договор, по которому признавал ее протекторат (1868). Однако он имел куда больше проблем со своими подданными, чем монархи Бухары и Хивы – ко времени подписания договора его уже трижды свергали с трона, поэтому неудивительно, что он надеялся на поддержку русских штыков. Убедившись в его неэффективности, К.П. фон Кауфман строго-настрого приказал пограничной администрации Туркестанского края не вмешиваться во внутренние дела Кокандского ханства, предоставив Худояра его собственной судьбе. В 1874 г. хану удалось каким-то чудом подавить очередное восстание, но годом позже оно возобновилось в куда более крупных масштабах, и на этот раз против него (как ставленника «неверных», т. е. русских) выступило сразу два претендента на трон – собственный сын Насреддин и самозванец Пулад-хан, выдававший себя за одного из членов ханского рода [Бабаджанов, 2010, с. 548]. Естественно, с самозванцем российские власти в контакты не вступали, а вот с султаном Насреддином К.П. фон Кауфман попытался начать переговоры, обещая поддержать его при условии подтверждения договора, подписанного его отцом (который к этому времени уже бежал в Русский Туркестан). Однако претендент, которого поддерживали консервативные силы, провозгласившие газават против русских, уклонился от переговоров, тем самым дав повод ввести в ханство войска из Туркестана с целью защиты русских границ и российских подданных на территории самого ханства [Халфин, 1965, с. 319–320]. Потерпев ряд поражений летом 1875 г., Насреддин уже был готов пойти на условия Кауфмана, но туркестанский генерал-губернатор, убедившись, что и новый хан не справляется с ситуацией, решил упразднить Кокандское ханство и включить его в состав края в качестве Ферганской области [Милютин, 2009, с. 41].

Таким образом, уже во второй половине 1870-х годов у России осталось два протектората в Средней Азии, правители которых имели довольно противоречивый статус в отношении государства-сюзерена. Формально являясь самостоятельными правителями (всего лишь с рядом ограничений во внешнеполитической деятельности), фактически они все больше и больше интегрировались в состав правящей элиты Российской империи[22]22
  Этот процесс отмечает и А. Эткинд, специально оговаривая отличие российской политики по отношению к населению и элитам Центральной Азии от политики Британской империи в ее колониях [Эткинд, 2013, с. 29]. Впрочем, он склонен объяснять это отличие не столько приниципильно разными подходами в «колонизации» двух империй, сколько тем, что британские колонии были отделены от нее морями и океанами, а российские находились на том же континенте, что и метрополия.


[Закрыть].

Как ни парадоксально, по мере укрепления контактов с российскими властями, эти правители не только не утрачивали, но и, напротив, повышали свой статус и свои позиции внутри собственных государств. И если английский журналист Дж. Добсон, побывавший в Бухаре в 1888 г., писал, что «теперешний эмир вряд ли является чем-то большим, чем русский чиновник, и не может помочь даже сам себе» [Добсон, 2013, с. 138], то Д.Н. Логофет, российский офицер и ученый, длительное время прослуживший в Туркестане, в начале XX в. описывал его статус совершенно иначе. По его словам, недопустимая мягкость туркестанских властей и российских дипломатических представителей в самом эмирате привели к тому, что эмир, на словах провозглашавший себя верным вассалом России, фактически неоднократно игнорировал требования имперской администрации (нередко вступая в длительную переписки, ничем не заканчивавшуюся) и даже без уважения относился к высокопоставленным ее представителям, которые либо приезжали в Бухару, либо принимали эмира у себя. Внутри же государства он вообще вел себя как абсолютный монарх, никоим образом не учитывая интересов России в целом, и русских подданных, пребывавших в самом эмирате в частности [Логофет, 1911б, с. 176–190]. Есть основания полагать, что Логофет несколько сгушал краски, поскольку целью его фундаментального исследования о Бухарском эмирате было убеждение российских правящих кругов в необходимости его окончательного включения в состав России. Тем не менее некоторые показатели изменения статуса среднеазиатских монархов в значительной степени подтверждают его выводы.

Наружно повышение статуса эмира Бухары и хана Хивы в отношениях с Россией нашло отражение в изменении их титулатуры, использовавшейся российскими властями в переписке со среднеазиатскими вассалами и во внутренней официальной документации. В 1870-е годы хивинского хана именовали «его высокостепенством», в 1880-е – «его светлостью», а с 1890-х – «его сиятельством». Бухарский же эмир титуловался сначала «высокостепенством», затем «светлостью», а с 1910 г. – «высочеством»[23]23
  Интересно, что кокандский хан Худояр после подписания договора 1868 г. изначально титуловался «светлостью», и этот же титул сулил его сыну Насреддину в случае подтверждения им условий договора [Бартольд, 1963, с. 395].


[Закрыть].

Бухарский эмир Музаффар (прав. 1860–1885) был награжден орденом св. Анны I степени. Его сын и наследник Абдул-Ахад (прав. 1885–1910) имел придворное звание генерал-адъютанта, воинское звание генерала от кавалерии, являлся наказным атаманом Терского казачьего войска, был кавалером целого ряда российских орденов – св. Станислава II степени, св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира I степени, Андрея Первозванного, Белого Орла. Наконец, его сын, последний бухарский эмир Алим-хан (прав. 1910–1920), подобно отцу, был генерал-адъютантом, генерал-лейтенантом по Терскому казачьему войску. Был награжден орденами св. Станислава I степени, св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира II степени, Белого Орла. Высокими званиями и титулами обладали и хивинские ханы. Так, Мухаммад-Рахим II (прав. 1864–1910) был произведен в генералы от кавалерии, имел ордена св. Анны I степени, св. Александра Невского, св. Владимира I степени, Белого Орла. Его сын и наследник Исфендиар II (прав. 1910–1918) был войсковым старшиной Оренбургского казачьего войска, носил звание генерал-майора, был зачислен в свиту императора, являлся кавалером орденов св. Станислава I степени, св. Анны I степени, Белого Орла [Россия, 2017, № 12, с. 80–82][24]24
  Обратим внимание, что ордена, названные именами православных святых носили бухарские правители, являвшиеся, согласно своей титулатуре, «амир ал-муминин», т. е. «повелителями правоверных»!


[Закрыть].

Повышение статуса среднеазиатских правителей нашло отражение не только в титулатуре, но и в протоколе: по словам Д.Н. Логофета, изучавшего состояние Бухарского эмирата в начале XX в., «еще сравнительно недавно, 10–15 лет тому назад, при проездах туркестанского генерал-губернатора эмир бухарский спешил встречать его как высшего представителя русской власти в крае, далеко от своей резиденции, оказывая при этом особенно много знаков внимания по восточному обычаю, но в настоящее время порядок таких встреч давно изменился, и генерал-губернатора встречают лишь одни чиновники эмира, ожидающего у себя приезда к нему с визитом» [Логофет, 1911а, с. 14].

Покровительство со стороны российских властей служило своеобразным «фактором легитимации» претензий на трон конкретных представителей правящих династий среднеазиатских ханств. В 1910 г. на престол в Бухаре вступил Сейид-Алим-хан, четыре года обучавшийся в Императорском кадетском корпусе в Санкт-Петербурге и пользовавшийся покровительством императорского двора: его горячо поддержали сторонники реформ в Бухарском эмирате, связывая грядущие преобразования со среднеазиатской политикой российских властей, проводником которой они видели нового монарха [Пылев, 2005, с. 65]. Аналогичным образом не вызвало никаких беспорядков и воцарение в Хиве в том же 1910 г. хана Исфендиара, который также имел тесные связи с имперскими правительственными кругами и пользовался поддержкой хивинских реформаторов [Погорельский, 1968, с. 69–70]. Как правитель государства, находившегося под протекторатом Российской империи (да еще и номинально нося титул генерал-лейтенанта русской армии), Исфендиар имел возможность привлекать в случае необходимости русские войска. По некоторым сведениям, его восшествие на престол оказалось мирным еще и потому, что порядок во время коронации обеспечивали казаки генерала Глушановского [Ниязматов, 2010, с. 319]. В в 1917 г. для подавления мощного крестьянского восстания в ханстве Исфендиар получил войска уже от Временного правительства; характерно, что власть хивинского хана пала как раз после того, как в результате Октябрьской революции он утратил возможность опираться на русские вооруженные силы и пал жертвой узурпатора Джунаид-хана [Фиолетов, 1941, с. 77].

Впрочем, во многом эти изменения в статусе носили формальный характер. Нельзя сказать, что российские власти предоставили своим среднеазиатским вассалам полную свободу действий. Напротив, контроль за их деятельностью со стороны соответствующих имперских административных структур усиливался. В Бухаре это было с 1886 г. Императорское Русское политическое агентство, а в Хивинском ханстве сходные функции выполняли начальники Амударьинского отдела. Их роль в обеспечении контроля российских властей за протекторатами в Средней Азии мы более подробно рассмотрим в следующем параграфе.