Текст книги "Минус (сборник)"

13

В Минусинске эпидемия гриппа. Говорят, больницы забиты, лекарств нет; в местной газете «Власть труда» из номера в номер печатают расчетный счет благотворительного фонда для закупки медикаментов. У нас в театре больше половины труппы на бюллетенях, спектакли на две недели отменены.

К тому же там очередное чепэ. Отмечали день рождения актрисы Тани Тарошевой. Я с утра ничего не ел и поэтому опьянел очень быстро. Дополз до нашей кандейки, упал на топчан и отрубился. И, оказалось, правильно сделал. После пьянки педераст Лялин, подкараулив на лестнице Игорька, схватил его и стал целовать, а Игорек вырвался и рассказал об этом парням. Вадим, Андрюня и Лёха, само собой, решили разобраться, но переборщили. В итоге Лялин в больнице со сломанным ребром, сотрясением мозга, чем-то еще. Ходят слухи, что накатал заяву в милицию…

Лёха получил денежный перевод и сегодня свалил к родителям. Поехал через Абакан – из Минусинска-то поезда в западном направлении не идут, – а я с ним за компанию, заодно решил наконец абаканских ребят повидать.

Здесь тоже хватает перемен и неприятностей. У Олега Шолина от рака умерла мать, Серега Анархист с женой разошелся. Живут теперь вместе в шолинской трехкомнатке. На деньги, какие у них были, закупились двадцатью килограммами гороха и десятью буханками хлеба. Анархист насушил сухарей. Едят по два раза в день гороховую кашу, не голодают.

…Шолин мается у окна, я сижу в кресле, с удовольствием курю стрельнутую на улице фильтровую сигарету. Анархист полулежит на диване. Он в своем старом среднеазиатском халате, на плечах парадные погоны полковника, красный десантский берет со значком «ИРА» сдвинут на затылок. Увлеченно читает вслух из толстой тетради:

– «И вот последние бойцы Ирландской республиканской армии оказались в западне. Укрепившись в руинах белфастского порта, они героически отражали атаку за атакой озверевших британских карателей. Со стороны залива по бойцам вели ураганный огонь военно-морские силы. Ракетно-бомбовые удары выкашивали бойцов, но оставшиеся в живых не желали пощады. “Свобода или смерть!” – шептали их растрескавшиеся губы. На самом верху огромного портового крана развевался зелено-бело-оранжевый стяг – символ свободной Ирландии».

– Нет, всё, она не придет, – объявляет Шолин и поворачивается к окну спиной.

– А? – Выдернутый из чтения этой репликой, Анархист вопросительно и ошалело глядит на Олега, потом понимает и машет рукой: – Брось, Шолинберг, куда она денется!

– Нет, нет, я ее потерял.

Вздохнув фальшиво-сочувствующе, Анархист обратился ко мне. Сообщает раз уже, наверное, пятый за тот час, что я здесь сижу:

– Вот роман написал. Девять суток беспрерывной работы. «Свободу!» рабочее название. Как окунулся на первой странице, так вот сегодня утром вынырнул только, когда точку поставил. Перечитываю теперь.

И я в пятый раз отвечаю:

– Молодец, молодец, Серега. – Других слов на язык не приходит.

– Та-ак… – Он доволен моей скупой похвалой, он снова уткнулся в тетрадь, ищет, где прервал чтение. – Так… ага… «В небе кружили хищные стаи королевских вертолетов…»

– Серега, – больным голосом зовет Шолин, – давай попозже. Сил нет никаких…

Анархист покорно захлопнул тетрадь. Уронил голову на подушку. Олег бродит по комнате. Часто останавливается у окна, глядит во двор и, не увидев желаемого, отворачивается. Продолжает бродить.

Обстановка квартиры та же, что и при его маме. Беспорядок, конечно, не слабый, воздух прокуренный, но по существу – никаких перемен. Вещи, мебель напоминают об уютной семейной жизни, ведь неживые предметы намного долговечней людей.

Сервант с праздничным сервизом на двенадцать персон, хрустальными рюмками и фужерами. Старинная, украшенная рисунками звезд и хлебных колосьев швейная машинка стоит на белой еще, почти свежей кружевной скатерочке. Вдоль стен – два стеллажа с тем набором книг, что имелись в советское время в каждой интеллигентной семье: коричневый двадцатипятитомник Горького, зеленый Чехов, такой же зеленый Диккенс, светло-синий Блок, сиреневый трехтомник Бунина, разрозненные тома библиотеки всемирной литературы, бумажные корешки серии «Классики и современники»… В углу на тонких ножках огромный фанерно-стеклянный ящик – телевизор «Рубин».

– Вот, Сэн, такое дело, – говорит мне Шолин, – теперь я в ранге круглого сироты. Никого у меня… совсем никого не осталось.

Еще месяца два-три назад он был упитанным, светловолосым, чистеньким юношей. С ним я познакомился в одну из первых же своих поездок сюда, в Абакан. В тот раз я решил посмотреть рок-фестиваль, а получилось, что и сам поучаствовал, попросив подыграть попавшихся на глаза ребят-музыкантов. Шолин оказался барабанщиком, подстучал в тему. После выступления мы распили с ним бутылку портвейна, он предложил мне переночевать у него дома. Он, помню, тогда учился на первом курсе физмата в местном пединституте, даже по пьяни разговаривал очень культурно, употребляя массу умных словечек, постоянно сбиваясь с «ты» на «вы»… За несколько лет он потерял всех родных. Сначала умер дед, диктор местного радио, потом отец, а теперь вот и мать. Она работала в НИИ, изучала историю древних хакасов и, уже даже очень больная, что-то писала. Я ее видел несколько раз, ночуя у Шолина, и она с каждым разом становилась все больше похожей на мертвую. Олег за ней ухаживал два с половиной года, в институте академы брал, а она вот все равно умерла от рака желудка…

Олегу осталась трехкомнатная квартира, ее получили, как я слышал, не так уж давно, и вот – бах, бах – и из четырех человек он теперь в ней один. В двадцать лет.

Все эти трагедии сильно его изменили. Он вдруг стал худощавым и точно выше ростом, волосы как-то очень быстро и беспорядочно отросли, свалялись, лежат на голове грязно-желтым париком. На лице застыла гримаса мученика, вокруг рта, на лбу появились бороздки морщин. Он двигается как-то рывками – дернется, сделает несколько быстрых движений, а потом обмирает, словно бы проваливается в забытье, затем снова рывок, полминуты активной жизни и снова ступор. На него как-то неловко, стыдновато смотреть, как на инвалида или калеку…

– М-м, – соболезнующе мычу в ответ, а Анархист, спасибо ему, скорей начинает успокаивать:

– Не надо, Шолинберг, не думай. Не вернешь ведь. Тебе надо активным делом заняться. Напиши тоже что-нибудь…

Олег, горько хмыкнув, присел к столу, стал скручивать цигарку.

– Вот, – заметил, – мама табак купила, чтоб на даче тлю травить, а я теперь его курю.

Повозившись на диване, Анархист снова взял в руки тетрадь, полистал. Обратился ко мне:

– Посоветуй, где можно мою «Свободу!» опубликовать. Ведь нужная книга. Нужно ее донести до народа.

– Ох, господи, – морщится Шолин, – какой дурачок…

– Ладно, Олег, я ведь не с тобой разговариваю, в самом деле.

Кажется, Олег и Серега начинают ненавидеть друг друга. Мне это куда как знакомо – я-то намучился выше крыши за полтора года со своим дорогим соседушкой… Если хочешь найти врага – поживи с человеком бок о бок продолжительный срок. Убить будешь готов.

Затыкав окурок в переполненной пепельнице, Шолин дернулся:

– Все, не могу больше терпеть. Пойду! Ее нужно найти!

– Да, блин, куда ты пойдешь-то?! Ты хоть знаешь адрес этой Женечки? – взрывается Анархист. – Нашел тоже объект страсти. Было б что.

Шолин не слышит, он в прихожей, он обувается, нервно шуршит курткой.

Хлопнула дверь. Ушел.

– Что за Женечка? – интересуюсь.

– А, привел позавчера какую-то, – говорит Анархист. – Сутки торчал с ней в той дальней комнате, меня не пускал… Потом она ушла, обещала сегодня утром вернуться. И он вот с семи утра прыгает, ноет. Знаешь ведь его, ему лишь бы страдать… Давай лучше о деле.

– О каком деле?

Серега сменил лежачее положение на сидячее, покрутил в руках тетрадь, глянул в нее, будто выискивая нужное первое слово, и только уж после этого стал говорить:

– Сразу, Сэн, предупреждаю, что я очень серьезно. Я и раньше об этом много болтал, но тогда действительно болтовня была в основном. А сейчас – серьезно. В общем, хочу тебе предложить: давай сорвемся в Ирландию!..

Да, у Анархиста это навязчивая идея. Его постоянно зарубают всякие грандиозные планы, но неизменно есть главный – добраться до Ольстера и вступить в Ирландскую республиканскую армию. Как-то в детстве он увидел по телику изуродованного пластиковой пулей ребенка, потом – голодающих в тюрьме ирландцев и вот никак с тех пор не может успокоиться. Купил десяток значков с именем «ИРА», нацеплял их по всей одежде, изучает книги про оружие и, не имея возможности рвануть на далекий остров, пока что, правда, на словах, готовит теракты против Церкви Прославления, главы Хакасии Лебедя-младшего, толкинистов, элдэпээровцев… Но все равно то и дело начинает агитировать насчет поездки в Ирландию.

– Гляди, Ромка, сам, какая у нас у всех ситуация, – тоном маньяка говорит он. – Что нам тут светит? Ведь ничего же. У тебя, скажи, есть перспективы? Нет. Уменя – тем более. И Шолин тоже… Поэтому необходимо совершать решительные поступки. Все великие однажды совершали на первый взгляд безрассудное и – возносились! Вот гляди: садимся зайцами в поезд и едем. Сперва до Новосиба. Сутки всего! Там у меня дружок есть по армии. Передохнем. Потом – до Свердловска. Там я, правда, не знаю никого, зато неформалов, говорят, много. Они помогут. Так? От Свердловска до Москвы – еще сутки. Доберемся, Сэн! Из Москвы – в Минск. Люди вон весь мир без копейки денег исколесили, а тут восемь тысяч километров всего… Польша, Германия, Франция, их можно пешком перейти. И вот он – Бискайский залив. Реквизируем яхту – там полно всяких яхт – и в Ирландию. Давай, а? Соглашайся!

Анархист соскочил с дивана, встал посреди комнаты – в халате с погонами, в берете, бородатый и худой, он похож на прорывающегося через хребты Памира бойца неизвестной, крошечной армии. Вот остальные отчаялись, приуныли, и Анархист подбадривает их, выбрасывая горячие пули слов:

– Вступим в ИРА, будем биться за святую свободу! Ведь надо же в конце концов победить! Ромка, пойми, только победа!.. Тут опять видел – обострение обстановки, карательные меры. Гнобят их по полной, уничтожают просто народ. У них же народ теперь самый малочисленный из европейских! Они там как в концлагере все! Поехали, Ромка…

– Так давай лучше в Чечню, – пытаюсь я отшутиться. – Ближе, реальней. Не один ли черт, где смерть принять.

– Да не из-за смерти я, блин, – тускнеет Серега, – я из-за свободы, из-за Ольстера…

За окном заснеженный двор с невысокими, напоминающими скелеты странных животных топольками, детскими качелями, турником, скамейками для мамаш и пенсионеров. Двор окружают три девятиэтажки, с четвертой стороны – магазин и ларьки. И в ларьках, и в магазине полно водки, вина, вкусной еды… В каком-то фильме, помню, один мужичок, доведенный до безумия нищетой и трезвым существованием, залез в магазин, высосал там же литр водки, схавал батон сервелата, упал, а потом, на зоне, не особо жалел, что поступил так глупо. Он считал, что хоть несколько минут был счастлив.

Людей никого, и это странно, ведь сейчас середина дня. На улице сонно, морозно и тихо; на ветке тополя рядком сидят неподвижные воробьи. Кажется, вот-вот они начнут сыпаться в снег окоченевшими комочками… Изучаю двор, окна соседнего дома, тротуар, ищу сам не знаю чего.

С Анархистом заговорить опасаюсь. Этот пустой разговор (никуда он не поедет, сам понимает прекрасно) мне малоприятен. Только себя раздражать и обманывать грандиозными планами. Новосибирск, Москва, Варшава, Париж… Поехать в Минусинск, что ли, навести порядок в комнате, каким-нибудь делом заняться…

Зазвонили в дверь. Часто и нетерпеливо. Анархист пошел открывать:

– Вот и Шолинберг. Неужели эту Женю нашел?..

Вместо Шолина неожиданный гость – художник Юра Пикулин. Какой-то небывало ссохшийся, искореженный, хрупкий, как сгоревшая спичка. Кажется, пихни его – и рассыплется.

– Здо… здорово! – хрипло, с огромным трудом выдавливает приветствие и скорее занимает первый попавшийся стул, при каждом вдохе постанывает: – О-ох, есть что… ох, покурить?

– Табак есть, – отвечаю, – для травли огородных вредителей. Можно самокрутку соорудить.

– Ох, сооруди. Только бумаги поменьше, а то… о-ох… а то вырвет.

– Откуда ты такой? – интересуется Анархист. – Избили, что ли?

– Да какое избили… Похмелюга. Три дня квасили тут… у Ковригина, – пытается рассказать Юра. – Целую тыщу пропил… весь аванс. Сегодня очнулся… ох… и ни рубля… Мне как рассказали… шампанское покупал, «Смирновку», пиво… ох… темное… Коктейли мешал…

– У, ясно, ясно, – завистливо кивает Анархист. – Не слабо.

– А… а теперь – вот, – Пикулин вытянул ходуном ходящие руки. – А у вас-то… у вас ничего?..

– Хм, сами не против.

Пикулин принял самокрутку, жадно затянулся несколько раз и подавился дымом.

– А я тут роман написал, – не может не похвастаться Анархист, – целый роман за девять суток! Девяносто шесть тетрадных листов мелким почерком.

– И о чем? – без всякого интереса спрашивает Пикулин.

– Об Ольстере. Об освобождении его от оккупантов.

– Ну да, ну да. Еще не переболел?

– Это не болезнь, Юр, это – цель!

– Ну да… о-ох, ну да…

Медленно, но необратимо темнеет. Снег стал синеватым, тополя-скелетики еще колючей растопырили свои темные кости, а стены домов, наоборот, побелели, на них резче обозначились квадраты окон. В одних желтоватый, уютный, сытный какой-то свет, в других – безжизненная, холодная чернота.

Анархист только что кончил очередную пламенную речь про Ирландию, призвав нас собрать необходимое и бежать на вокзал. Мы с Пикулиным отмалчиваемся.

– Зря, зря вы, ребята, не соглашаетесь, – расстроенно говорит Анархист после долгой, тягостной паузы. – Нечего нам здесь делать. Не-че-го. Ни мне, ни Ромке, ни тебе, Юр. И Шолина необходимо забрать. По-любому останется он на улице…

– Почему на улице? – ожил Пикулин.

– Да как… Отбирают у него вот квартиру. Какие-то братки приходят, предлагают обмен с доплатой. Однокомнатку и семьдесят тысяч. Ну, понятно же, что за обмен. Документы только подпишет и – вышвырнут.

– А Шолин чего?

– Да чего… Ему, кажется, всё всё равно. Шок после матери…

Юра поерзал на стуле, закурил окурок цигарки.

– Серьезные это ребята или так, шулупонь?

– Серьезные вроде. Но они сами-то не особенно светятся, через подставных действуют. Ходит тут один, Андрюша, дескать, посредник, благожелатель…

Несколько минут Пикулин сидит и думает, а Серега Анархист глядит на него, как на спасителя. И вот Юра начинает серьезным, деловым тоном:

– Так, вот что я, в общем, решил. У меня в Черногорске… это тут городок в десяти минутах автобусом…

– Да знаем, знаем.

– Ну вот – в Черногорске у меня чуваки есть знакомые. На местном оптовом рынке крутят, здесь у них тоже точки. Цедекович главным у них. Слышали? Стас Цедекович… Ну, зря. Или наоборот – повезло. Очень авторитетная у них контора. Так что я могу с Цедековичем перетереть, он мне не откажет. Ты как, Серый, за?

– Да что я… Я-то обеими руками. Ты с Шолиным договорись. Он на все варианты фыркает только.

Юра махнул рукой:

– А зачем его вообще в известность вводить! Ему действительно сейчас не до разборок. Сами все сделаем. – И, сменив тон, Пикулин жалобно спрашивает: – Серый, а пожрать есть что-нибудь? Кишки ссыхаются.

– Горох есть замоченный, надо варить.

Упоминание о еде вызывает и у меня чувство голода. Торопливо предлагаю Анархисту:

– Давай я сварю.

– Да я сам.

Часов в шесть явился Шолин. Расхристанный, пьяный, обессиленный. Шатаясь и цепляя руками мебель, добрался до дивана и тяжело рухнул на него лицом вниз. Полежал так, повернулся на бок и засопел.

– Олег! Оле-ег! – Пикулин стал тормошить его. – Скажи, где напился!

– Не трогай, – морщится Анархист, – пускай спит. Пойдемте лучше на кухню…

Таскали кашу ложками из общей большой тарелки, как члены патриархальной крестьянской семьи. Тщательно измельчая зубами непроварившиеся горошины, я разглядывал многообразный кухонный инвентарь, висящий на стенах, стоящий на полочках. Сколько всего накуплено, а теперь оно никому не нужно, кроме кастрюли да ложек…

– Ништя-ак, ништя-ак, – мурлычет Пикулин, – сразу легче стало. Ништя-ак…

– Организмы питаете? – Шолин, как привидение, стоит в дверном проеме и смотрит на нас налитыми кровью глазами, укоризненно покачивает головой. – Молодцы-ы… Недалеко ушли от животных…

– Сядь поешь, пожалуйста, – голосом заботливой тетушки отзывается Анархист, – сил набирайся.

– Спасибо, не хочется.

Но все-таки присел к столу, вынул сигарету из заднего кармана джинсов, та оказалась сломанной. Шолин спрятал ее обратно. Неохотно, словно бы против воли стал отчитываться о своем путешествии по Абакану:

– Весь город практически обошел. Искал людей, любовь, радость. Такое что-нибудь… Коля Кидиеков собирается в кругосветку, Мананкин на телевидении новую передачу готовит, водочкой меня угостил…

– Погоди! – вскрикивает Анархист. – Кидиеков в кругосветку?! Откуда у него деньги такие?

– Он не сам по себе, а с фольклорным ансамблем этим… с «Челтысом». Горловое пение…

– Везе-от!..

– Пускай поездит, посмотрит, – Шолин презрительно дернул плечами, – а моя судьба – здесь. Этот любимый проклятый город – моя планета. Квартира – моя страна, комнаты – города.

«Вот вышвырнут тебя братки отсюда, и лишишься и страны, и городов», – приходит мне в голову, я делаю усилие, чтоб не хмыкнуть.

Да, если нет сил и возможности путешествовать по свету, то есть пусть убогая, но все же альтернатива: перебираться из комнаты на кухню, из кухни в комнату. Эта процедура слегка освежает и взбадривает, и в то же время успокаивает.

Поели каши и перебрались. Пикулин лег на диван в позе покойника, сложив кисти рук на груди, Анархист занялся изготовлением самокрутки, а Олег, слегка протрезвевший, зачем-то стал показывать мне потертую, измятую фотографию из газеты.

– Вот, – объясняет, – какая у нас семья была. Заметь, как просветленно в будущее глядим, а оказалось – в могилу…

На фотографии полноватый благообразный пожилой мужчина с густыми седыми волосами, молодая красивая пара – муж и жена, и на плечах у мужа мальчик лет трех, полнощекий, улыбающийся, в кроличьей шапке. Все открыто и радостно смотрят в одну сторону, а над ними в виде фейерверка надпись: «С новым 1980 годом, дорогие абаканцы!».

– Это дедушка мой, Василий Георгиевич, – говорит Шолин как-то пугающе-вкрадчиво, – это папа, Юрий Васильевич, это вот мама…

– Приветик! – резанул затхлый воздух звонкий, приятный голос. – А что у вас дверь не заперта? Не боитесь? У-у, понятно, снова грустите…

– М-да, Наташа, веселого мало, – вздохнул Анархист. – Ночь близится, а мы трезвые.

– И хорошо, и всегда бы так!

Наташа, пятнадцатилетняя девушка из соседней квартиры, свежая, симпатичная, соблазнительная, как большинство девушек в ее возрасте, легкой походкой прошла по комнате, опустилась на свободный стул. Объявила, словно самую радостную в мире новость:

– А я из бассейна! Родителей уломала абонемент на полгода купить. Так наплавалась – класс!..

Я с ней знаком, можно сказать, – встречал здесь несколько раз, когда у Шолина была еще жива мать. Наташа помогала Олегу за ней ухаживать. Я любовался малолеткой… Сейчас тоже, ясное дело. Сижу вот в углу дивана, затаившись, полузакрыв лицо ладонью, сквозь растопыренные пальцы изучаю Наташины ноги в капроновых черных колготках, сквозь них слегка просвечивает белизна ее кожи. Пытаюсь представить, какая кожа у нее на ногах… Гладкая, без волосков, без жилок и родинок. Такая, наверное, как выражались раньше: цвета слоновой кости. Не знаю точно, какой это цвет, но выражение красивое… От ног ползу взглядом выше, выше, трогаю длинные пальцы, остренькие углы локтей, ласкаю горло, без морщин, без сантиметра лишней кожи, осторожно подбираюсь к лицу.

Лицо – самая важная часть в облике человека. Самая важная и самая незащищенная. И правы, думаю, мусульмане, заставляющие женщин прятать лица, беречь от солнца, пыльных ветров и взглядов посторонних людей…

– Наташ, – попросил-проныл Шолин, – цветочек, пожалуйста, обогрей нас. Сгладь горечь очередного разочарования.

Девушка ободряюще улыбнулась, закурила ароматную сигарету, Шолин и Анархист тут же стрельнули у нее по штучке, я договорился с тем и с другим, чтоб оставили.

– Так что, Олежек, за разочарование? – интересуется Наташа.

– Ох, понял сегодня, что любви-то нет.

– Хи-хи! А что же вместо нее?

– Вместо нее?.. Ну, вот есть, извини, есть половое влечение. Более или менее сильное, продолжительное или короткое… Была здесь вчера одна девушка, достаточно симпатичная, неглупая очень. Сутки мы с ней плотно общались. То разговаривали, то… ну, это самое… И когда разговаривали, а говорили о возвышенном в основном – о живописи, литературе, – я не мог по-настоящему вникнуть, что она говорит, что сам говорю – мне мешало желание ее гладить, целовать. Я не слушал, а любовался, мечтал. И я уверен: так у всех. И через какое-то время это проходит, люди снова чужие.

– У некоторых малонормальных мужчин, может, и так, а женщинам важно другое! – пыхнула Наташа горячей репликой.

А мне понравились слова Шолина, я ведь испытываю те же желания, находясь рядом с привлекательной девушкой. Как вот сейчас. И потому спрашиваю достаточно нервно:

– И что тогда важно женщине?

В дверь позвонили. Что-то недовольно бурча, Анархист пошел открывать.

Пикулин привстал на диване, зашептал простенькую молитву:

– Хоть бы с водкой кто, хоть бы с водкой…

Анархист заглянул в комнату. Лицо озабоченное.

За его спиной маячит сухопарый и высокий, совсем молодой паренек с аккуратной прической, в куртке «пилот». Улыбнулся Шолину, и тот покорно к нему направился:

– Лучше в соседнюю комнату.

Ушли. Анархист остался между комнатой и прихожей.

– Кто это? – подозрительно щурясь, спросил Пикулин. – Слышь, Серый?

– Один из них… я рассказывал. Насчет квартиры опять.

– Скоты, – Наташа вздохнула. – В милицию заявить надо. Доводят парня…

– Можно попробовать и самим навести здесь порядок. – Пикулин поднялся с дивана, выглянул в прихожую и громко позвал: – Хэй, гость, подойди-ка сюда! – Оглянулся на Анархиста: – Как его?..

– Юр, не заводись!..

– Как его звать, спрашиваю?!

– Андрей.

– Андрюша, хэ-эй, на пару слов будь любезен! – Пикулин сел на стул в центре комнаты, бросил ногу на ногу. – Наталия, сигаретку можно у вас попросить?

– У меня две штуки осталось.

– Для понта! Чтоб вид иметь!

Девушка с неохотой подала сигарету. Он развязно стал курить, наверно, подражая киношным героям. Подождав минуту, другую, снова прокричал:

– Андрюша, дружок, не задерживай, очень прошу!

– Может, не стоит, – говорю. – Это ведь их дело…

– Идет, – прошипел Анархист.

В комнате появился Андрей, за ним – унылый, усталый Шолин.

– Здравствуй, Андрюша! – нагло разглядывая посредника, воскликнул Пикулин. – Как жизнь, как бизнес?

– Добрый вечер…

– Нормал? Ну и ладушки. Я хотел, Андрюша, с тобой потолковать мала-мала. Присаживайся, не робей.

Парень брезгливо посмотрел на маленького, невзрачного человечка на стуле, повернулся к Шолину:

– Не понимаю…

– Да ты не крутись, красотунчик. Ты все понимаешь, гад! – прорвало Пикулина, он вскочил и мгновенно оказался перед Андреем. – С-слушай, пешка, ты сейчас будешь запоминать мои слова. Понял, нет? Передай хозяевам, что хата уже занята. Вашей шулупони здесь больше нечего делать. Здесь – я! Понятно, мужчинка, нет? А зовут меня, для справки, Цедекович. Станислав Цедекович. Не слыхал такое сочетание слов? Зря, зря, красотунчик. Но ты запомни, твои хозяева знают. И если возникнут еще какие-то заморочки, то придется общаться плотнее. Понял меня? Если понял – свободен.

Андрей, спокойно выслушав эту эмоциональную речь, пожал плечами, сказал сладковатым голосом, но с затаенной угрозой:

– Хорошо, я передам. Все понятно. Спокойной ночи. – И, слегка поклонившись, вышел из комнаты.

Хлопнула дверь.

– Ну как, правдоподобно же получилось? – Пикулин решил узнать наше мнение. – Он все понял, больше не сунутся.

– Зря, – бесцветным голосом отозвался хозяин квартиры, сел на диван, положил голову в ладони. – А, все равно… я устал.

Тут и Анархист пришел в себя.

– Да, Юр, нельзя было так. Ты вот сегодня или в крайнем случае завтра уйдешь, а нам что делать? Об этом подумал? – Он подошел к окну, уставился в черно-огнистую муть. – Ночью могут всей оравой нагрянуть, отмундошат без разбора для профилактики…

– Да все четко, – не унывал Пикулин, – брось мандражиться!

Зачем-то и я подбросил дровишек в костер:

– Действительно, теперь может начаться. Давайте свалим на ночь куда-нибудь.

– Ребя, хорош! – вскричал художник-буян. – Все я правильно сделал. Надо давать отпор сволочам. Наталия, скажите! Они поняли, они знают, кто такой Цедекович.

– Эх, сейчас бы выпить. – Шолин убрал ладони с лица, посмотрел на девушку. – Наташ, у меня пенсия через неделю… одолжи… А?

– У меня нету денег.

– М-да…

А Серега Анархист вслух анализировал создавшееся положение:

– Отступать некуда. Будем готовиться к обороне. Они это так просто не спустят, вернутся. – Оглядел комнату, поправил берет. – Время терять нельзя! Так, они подкатят на тачке сюда, как раз под окно. Станут подниматься. Это займет у них не больше минуты… Во-первых, выставим на балкон часового. Кто добровольцем?

Пикулин сморщился, махнул рукой:

– А, началась Ирландия.

Я наблюдал за притихшей, растерянной, но тем более симпатичной Наташей. И мне захотелось геройства, я начал призывать мафию, представил, как мы бьемся с огромными, шкафообразными детинами, как я спасаю девушку, спуская ее на улицу по простыням. Нет, лучше выбиваю наведенный на нее пистолет, принимаю на себя предназначенный ей удар цепью…

– Пусть лезут, мы отобьем любые атаки! – вырвался у меня воинственный вопль.

– Молодец, Ромыч! Так, сколько нас?.. – Анархист заметался по комнате. – Раз, два… пять человек! Наташа, ты назначаешься медсестрой. В ванной наволочка на полу, из нее нужно сделать бинты. Сэн, Юра, Шолинберг…

– Мне все равно. Я – устал…

– Кончай ныть! Дело идет о жизни и смерти. О твоей независимости, по крайней мере!

– Будем швырять бутылки, – показал я под большой обеденный стол. – Их здесь штук тридцать.

– А я умею кидать ножи! – в конце концов загорелся и Пикулин азартом предстоящего боя. – С любой позиции – девяносто процентов попадания.

– Отлично, Юр, гениально! Мы отобьемся! Сколько можно терпеть, в самом деле?! Свобода или смерть!.. – выкрикивал Анархист, продолжая метаться из угла в угол, подскочил к серванту: – Эй, товарищи, помогите его сюда передвинуть. Хорошее укрытие выйдет.

Я с готовностью взялся за сервант с другой стороны. Напрягся, толкнул. Случайно поймал взглядом Наташу и Шолина. Девушка, нахмурясь, следит за суетой, а Олег вяло вынимает бутылки из-под стола… Заскрипели по паркету ножки серванта, жалобно зазвенел хрусталь…

– Хватит, идиоты! – Наташа не выдержала, сорвалась с места. – Придурки!

Отпихнула Серегу так, что сервант угрожающе покачнулся и какие-то рюмки упали на стеклянную полочку.

– Вот же придурки, а! Ничего не трогать! Сидеть! – длинной очередью режут нас Наташины крики. – Си-д-деть, я сказала!

Пикулин шлепнулся на стул, выпучив от удивления глаза. Я отпустил сервант и выпрямился.

– Сидеть, ничего не трогать! Я скоро приду.

Шолин хмыкнул:

– Куда ты? К мафии?

– Пойду денег найду вам, дуракам. Совсем одурели! Лучше напейтесь тихонько, уснете…

– Честно принесешь, Наталия? – слабым, словно после обморока, голосом уточнил Пикулин.

– Только не идиотничать. И ты сними эту фигню с себя.

– Сниму, сниму! – Серега испуганно и торопливо сорвал с головы берет, стал развязывать пояс халата.

– Все, я пошла. Буквально десять минут.

– Может быть, вместе? – двинулся было за ней Пикулин. – Ну, чтоб в ларек сразу же…

– Я сама, мне продают. Ваше дело – сидеть спокойно.

– Хорошо, Наталия, какой разговор… Но, это, подешевле или… чтоб две… или одну и читушку…

Дверь хлопнула. Столяр подошел к столу, стал расчищать место. Анархист, повесив халат и берет в прихожей, остался в майке с надписью “BOSS”. Сел на диван, тяжко вздохнул:

– Сдались, значит…

– Зато все-таки выпьем.

Я стал скручивать цигарку. В груди начало знакомо теплеть и посасывать. Если Наташа принесет бутылку, то на каждого выпадает по сто с лишним граммов. Мало, конечно. Но если вдруг две…

– Давайте сервант хоть на место поставим, – делает несмелое предложение Анархист, но его тут же заглушает вскрик Пикулина:

– Нельзя! Ничего, ради бога, не трогай!

– Вот выпьем, и уйду к толкинистам, – ворчит Серега. – Они дураки, конечно, зато у них жизнь. Сражаются, мечи всякие делают. В них энергия есть, их можно заразить идеей свободы. Пойдем, Шолинберг? У них ведь и свой подвал, под кинотеатром «Победа». Я там бывал, смотрел, где удобней взрывчатку закладывать. Хм, собирался взорвать их к чертям… Вполне терпимое место для жизни… Ну, ты как, Шолинберг?

Шолин в ответ усмехается.