Текст книги "Минус (сборник)"

– Весной планирую поставить штук десять. Пять, скажем, в теплице, пять – на улице, на солнцепеке. Эх, надо ведь как-нибудь из кризиса выбираться. – Отец поднимается, выходит на кухню, обращается к маме: – Выберемся, как думаешь, мама Галя?

– Надеюсь… – В ее голосе слышится больше усталости, скрытой досады, чем надежды, и словно в подтверждение этому начинается очередной приступ кашля.

Бодрость и одухотворенность отца исчезли, морщины на лице стали глубже, сам он как бы уменьшился ростом… Постоял, взглянул на часы, скомкал бумажку с чертежом вертикальной гряды.

– Что ж, – вздыхает, – двенадцатый час. Надо идти животину кормить. Ветер, видно, не стихнет, а они тоже – живые ведь…

15

Привез в общагу шторы, что когда-то висели в нашей кызылской квартире у меня в комнате. Тяжелые, золотисто-зеленые, они, как надежные щиты, оберегали меня от улицы с ее гулом машин, глазами окон соседнего дома, наглого солнца, страшной ночной темноты.

Теперь я вешаю эти шторы на окно в своем общажном жилье. Старую, почерневшую от пыли и сигаретного дыма тюлевую тряпицу запихнул под кровать Лехи.

Купил в магазине «Электра» нужную детальку и за полчаса наладил магнитофон. Под песни Гребенщикова помыл пол, вытер пыль с небогатой мебели, не жалея, выкинул всякую ненужную мне мелочовку, скопившиеся в шкафу рваные пакеты, консервные банки, бутылки. Найденным в умывальнике черенком швабры снял из углов гирлянды превратившейся в паутину пыли.

Открыл форточку и, пока комната проветривалась, сходил в душ. Тщательно, с удовольствием вымылся, соскреб щетину с лица… Обсохнув, побывал в ближайшей парикмахерской, подстригся под канадку за шестнадцать рублей.

С деньгами – порядок. Родители выдали триста, этого, если не пить, хватит надолго. Тем более что перед карантином получил двадцать талонов. Они, целые и невредимые, лежат под обложкой паспорта. И продуктов полным-полно. Можно жить.

Да, давненько, давненько я не бывал в таком приподнятом настроении. В меня словно вставили новую батарейку, и теперь я все смогу. Немного усилий, немного энергии и желания – и любое дело будет сделано. Любые преграды падут… Я впервые за долгое время свободен и крепок, меня не сковывает ни сосед-дебил (его теперь просто нет), ни отсутствие денег, ни слабость похмелья; впереди несколько выходных дней. Может, поразведаю насчет сто́ящей работенки. Как говорила «мама» Павлика Ксюха: под лежачий камень вода не течет. Надо действовать, надо искать, не так глупо, конечно, как эти горе-налетчики, но плесневеть тоже нельзя.

Походить, например, по Торговому, поспрашивать у ребят, не нужен ли им помощник, экспедитор там или кто-нибудь в этом роде, вдруг повезет. Или снова группу собрать, растормошить Шолина, он хороший ведь барабанщик, петь, естественно, не мои старые анархические агитки, а сочинить что-нибудь попопсовей. Под «Агату Кристи» или под «Сплин». В Абакане «живая» дискотека есть, с группами, по местному ТВ музыкалка выходит… Да нет, это все вряд ли – вряд ли Шолин растормошится, вряд ли я новые песенки сочиню… Или попытаться в абаканский театр устроиться, там зарплата выше, и ее хоть «катановками», но выдают, говорят, почти без задержек. Можно поучиться, стать осветителем, а если получится – и в актеры затесаться. С молодыми парнями у них проблемы…

Пожарил мяса. Целую сковородку, с лучком. Питаться нужно хорошо, если хочешь активной жизни… Открываю литровую баночку с помидорами «виноградная лоза», ее положила мне мама на день рождения, если выпадет его отмечать здесь. До дня рождения еще с полмесяца, и не известно, что там будет в дальнейшем. Да и что такое календарный день рождения? Просто формальность, циферка на бумажке. Нет, настоящий праздник у меня сегодня, сегодня мне исполнилось двадцать пять лет. Позади четверть века детской игры, ошибок, робкой подготовки к взрослости. А теперь пора наконец-то всерьез браться за ум.

Ем не спеша, смакуя, именно ем, а не закусываю. Как же это приятно! Вкус пищи не отравлен водочным духом, не заслонен ее жжением. Все внимание на саму еду, а не на выпивку.

Немного портит настроение обстановка в комнате. Убого, конечно, спору нет. Те же обои… Обесцветились от старости, кое-где по швам отклеились и загнулись. Пора бы заменить новыми. Видел сегодня в хозяйственном такие нежно-розовые, с голубыми цветочками. Неплохая расцветка…

Но вечно найдется причина, чтоб помешать, разрушить, свести на нет достигнутое огромным трудом. Вот я воскресал, поднимался из омута беспрерывного полусна-полубреда, я, казалось, победил свою гибель, вычистил гниль; я был уверен – дерьмо позади… Да, внутри себя можно мечтать и решать сколько угодно, можно пришить себе крылья и поверить, что умеешь летать, но есть еще и внешний мир. Только высунься – он тебе все объяснит. Он тебе как следует надает по башке, чтоб не обольщался.

Кафельная коробка бывшей кухни, в пяти шагах дальше по коридору – умывалка, там раковина, вода, там можно помыть посуду. Почему сначала эта чертова бывшая кухня, а не умывалка? Раньше я не задавался таким вопросом, раньше я ждал от тусклой, заплеванной, похожей на обмывочную в морге коробки тепла и чуть ли не счастья. И когда обнаруживал на подоконнике девочку с золотисто-каштановыми волосами, застывал и как дурак по полчаса ждал – вот сейчас, сейчас она повернет ко мне свое личико, улыбнется, поманит к себе. Я подойду, обниму ее, вдохну запах ее волос. И два измученных одиночеством сердца соединятся. И наступит долгожданное счастье.

Сегодня я не хотел ее, ее лица, волос, запаха, я давно перегорел, шагнул намного дальше, я нашел путь дальше по жизни и без нее. Я просто нес мыть посуду… Оглянулся по привычке, механически. Трудно сразу отучиться от того, что делал чуть ли не каждый день. Шея поворачивается сама… Да, и я посмотрел…

Она стоит лицом к окну, руки сжаты в кулаки, уперты в подоконник. Всматривается в заоконную черноту, плеерных «таблеток» в ушах нет. Тихо… Ее волосы, кажется, стали тусклее (или это от малосвечевой, мутной лампочки?), в них меньше золота, и они как-то странно быстро удлинились – были чуть ниже плеч, а теперь по пояс… Она стала выше, она, оказывается, почти одного роста со мной, и не такая тонкая, как мне представлялось. Но это она, она. Просто давно не видел, и воображение успело сделать ее слегка иной. Лучше или хуже – не важно. Все равно она та единственная, кто мне поможет, кому я помогу. Я оторву ее взгляд от окна, уведу в свою чистую комнату. Я ее больше не потеряю.

Ее спина дрогнула, поймав мои мысли. Сейчас она обернется, наконец-то она обернется…

– Вы что?.. – сухой, скребущий голос, не ее голос, у нее должен быть другой, совсем другой.

Конечно же – не она. Это женщина лет тридцати пяти с опухшим, помидорного цвета лицом. Под бледными, будто без зрачков, глазами темные, морщинистые мешки.

– Извините, – растерянно бормочу. – Я тут вот…

– Вы знакомы с ней?.. С Мариной?

– А?

Женщина дернулась, и – снова спина, затылок, снова кулаки уперты в козырек подоконника.

– Марина? – я стал догадываться и смелеть. – Она здесь все сидела, да?

Что-то страшное и интересное сейчас мне откроется. Ответа жду сильнее, чем ждал встречи с глазами той девочки.

– Так вы ее знали? – опять сухой, как наждачкой скребущий голос.

– Да. Я тут рядом живу… А что?

Обеими руками держу тарелки, слушаю, как в груди женщины набухает, мчится на волю перезрелый комок рыданий…

Мы в комнате. Комната по размерам один в один напоминает мою, только намного уютней обставлена. Почти как в квартире. Сразу видно – хозяйки здесь женщины.

Множество разных приятных для глаз безделушек, пахнет духами, кремами, на стенах плотно одна к другой – фотографии из журналов. Поп-звезды, актеры, модели… Повсюду, но это не создает беспорядка, мягкие зверюшки, куколки. Много места занимает громоздкий, по виду старинный трельяж – зеркало одной створки отсутствует, вместо него, прикрытая картинками, темно-коричневая фанерина.

Комнату невозможно не рассматривать, здесь столько притягивающих мелочей, созданных единственно для того, чтоб ими любоваться. И я поминутно перевожу взгляд с изуродованного бедой лица Ольги Борисовны (матери той девочки с подоконника) и путешествую по стенам, по мебели, глазами трогаю плюшевых мишек и мышек, вазочки, кружева, невольно перестаю слушать. Но, опомнившись, напрягаюсь, слежу за шевелящимися, дрожащими губами женщины.

– Мы… мы здесь совсем одни. На что надеялись? О-ох… Нет, там было совсем… здесь мы хотя бы не голодали…

Сидим за столом друг напротив друга. На клеенке с аппетитными кремовыми цветами бутылка «Монастырской избы», два хрустальных бокальчика, сложенный вчетверо лист бумаги. Ольга Борисовна левой рукой подпирает голову, смотрит в клеенку, в правой у нее нераскуренная сигарета.

– Говорят, что там лучше сейчас. Утихло. Целиноград столицей сделали, наша квартира, наверное, огромные деньги стоит. Но… нет… так тяжело было, невыносимо…

Морозный ветерок из приоткрытой форточки тянется по полу в коридор. Сквозняк не слабый. Так вполне можно и заболеть.

– Жили… мы хорошо с Мариночкой жили… Да, хорошо. Дружно жили. Вот говорят, мать с дочерью – они в любом случае соперницы, еще какую-то чушь… Мы всегда с ней друзьями были. Я ведь ее в восемнадцать лет родила, совсем девчонкой… еще не забыла, как вот в ее возрасте… Да что я… ох… не понимаю сама, что говорю…

У Ольги Борисовны очень красивые руки. Узкие, гладкие. Пальцы длинные и тонкие, гибкие, ногти острижены коротко, но все равно кажутся продолговатыми такими, овальными… Лишь синеватые жилки вен делают руки живыми, иначе казалось бы, что они слеплены из какой-то необыкновенной розоватой глины. Эти руки гипнотизируют, я могу бесконечно рассматривать их, любоваться.

– Только вот в последнее время что-то у нас… сломалось что-то… Да и сколько же можно… любое терпение лопнет, а у нее еще такой возраст. Уходить часто стала, по полночи где-то… гуляла где-то. Со школой тоже – уроки делать не заставишь. Начинаю разговаривать, фыркала, дергалась… Я все понимаю, понимаю, что я виновата. Но что я могла? Как?.. Ни комнаты своей у ребенка, ничего… о будущем лучше не думать. А… а в Целинограде ведь мы совсем… совсем по-другому ведь жили. Она совсем в других условиях выросла. Понимаете? Трехкомнатная квартира у нас… друзья, ребята все умные… Она три кружка посещала. Рисовала как! Бросила, все бросила. Да и как здесь чем-то всерьез заниматься?..

Каждая фраза дается Ольге Борисовне с огромным трудом. Она сдерживает рыдания и потому говорит отрывисто, порой почти официальным тоном, подчеркнуто сухо. И я не понимаю, зачем она мне все это рассказывает, зачем жалуется именно мне, одному из таких же ныне общажников из бывших благополучных семей? Или поэтому как раз меня и выбрала – угадала собрата по несчастью. А скорей всего случайно так получилось: остановился возле чертовой кухни, вот и получай в мозги порцию загруза…

– Мой муж… он погиб шесть лет назад. Он имел звание старшего лейтенанта, служил во внутренних войсках. Его посмертно наградили медалью… его дезертир застрелил… при задержании. Писали в «Красной Звезде»… Пенсию за него почти сразу перестали выплачивать… наш оркестр распустили… Яв филармонии работала… скрипка… И… и как жить? Родители умерли, я у них поздний ребенок… была. Все, говорили, в молодости некогда было, целину покоряли… в вагончиках жили… И вот… что нам?.. Только бежать.

Рыдания почти одержали верх, женщина издала несколько некрасивых гортанных звуков. Выпила вина, отдышалась, продолжила:

– Решились. Надо… В девяносто четвертом, весной. Как раз эти аборигены с юга нахлынули, как татаро-монголы. С казаками у них почти война началась… Постоянно избитые, постоянно аресты, митинги за отделение… Многие квартиры и просто бросали, с двумя чемоданами ехали. Напоследок ломали все… унитазы, ванны разбивали, чтоб не досталось этим… Денег, да что… еды взять было негде. В Караганде, там собак даже ели… Что нам оставалось?.. Что?

Мягкие, теплые, всех возможных расцветок слоники, киски, бегемотики улыбаются счастливыми улыбками. Их пуговичные глазенки источают непроходящую радость, зверюшкам уютно и хорошо на диване, на тумбочках, на подушечках. Им ничего больше не надо.

– Поехали, решились… поехали с Мариной к… к родителям мужа, они в Боготоле живут… от Ачинска недалеко. Зна… знаете?

Я киваю, на секунду поймав ее давящий, какой-то раскаленный взгляд, и скорей снова уставляюсь в сторону. Не надо мне ее глаз. Они хотят вытянуть из меня то, что я по крупицам, по каплям собирал последние дни; оно скопилось во мне, его теперь ощутимо много, но оно необходимо мне самому. Как назвать? Сила? Уверенность? Нет, не подходит. Какое-то чувство, что все может наладиться. Что-то вроде уверенной надежды. И если я потеряю, отдам это чувство, я снова свалюсь, снова стану добычей болота. А женщина заливает, промывает меня словами.

– Списались. На бумаге они, конечно, – пожалуйста, ради бога. Я контейнер наняла… Квартиру продать удалось за миллион триста старыми, копейки вообще-то… Они сразу же разлетелись… Приехали в этот Боготол, прожили два с лишним года… Прожили, хм!.. Промучились беспросветно. С похорон мужа не видела их и представить никогда не могла, что люди так деградировать могут… Старик напивается каждый день, жена в комнату его не пускает, он в коридоре… мочится постоянно… постоянно вонь, тряпки какие-то… Вещей у нас столько пропало, все мои кольца, сережки… Старуха пирожки… пирожками на вокзале торгует. Жарит дома и носит, бегает по платформе. И меня заставила: «Ты девушка чистая, не уродка, у таких всегда лучше берут». А что делать? Пошла, конечно… На учет по безработице встала, в миграционное, но мне сразу сказали: «Ни на что не надейтесь, у нас таких восемь тысяч, почти половина к нормальному населению». Работы нет… Марина…

При имени дочери Ольга Борисовна громко, судорожно рыданула, тут же запила рыданье глотком вина.

– Мариночка стала какой-то… замкнутой стала какой-то… целыми днями на диване… читала все… в школу приходилось силой водить… Я тоже отчаиваться стала уже. Ужасный, ужасный город, люди… зэков бывших полно, нищета… Работы нет никакой. И-и… и страшные мысли приходить стали. Ночью лежу, а в голове одно и то же, одно и то же: зачем продолжать? дальше что? зачем дальше мучиться? Я… я в тридцать лет… и – на свалку, никому дела нет никакого… Марина, она только держала… как же она без меня… А теперь… Куда могла она?.. Где искать? – Не выдержав, в конце концов женщина зашлась в рыданиях, задыхаясь и всхрапывая, спрятала лицо в рукав пушистого свитера.

Я осмелился взять со стола бумажку. Поднес ближе к глазам, прочитал: «Мама, я уехала. Деньги у меня есть. Извини, не волнуйся. Марина».

– Одна… все… одна я теперь, понимаете! А-ах, нет, разве вы можете… что такое остаться одной, – снова короткие, рваные, карябающие слух стенания. – Никому не нужна… Ни-ко-му! На меня, на меня, как на эту смотрят… я ведь для них… Ни один по-человечески не поговорил… Конечно, зачем! Мне в Боготоле про этот Минусинск рассказывали: такой город, так все хорошо, стабильно… И как раз узнала, что в училище культуры сюда нужен… по сольфеджио преподаватель нужен. Сначала одна съездила, устроилась. Потом Ма… потом Марину перевезла, вещи какие-то… И здесь… А что здесь? Вот что здесь нашла… – Ольга Борисовна хрипнула низом горла, прикрылась рукой, растопырив длинные пальцы.

Я подлил ей вина, себе тоже немного. И сказал:

– Может, найдут. Вы в милицию заявили?

Но вместо нормального ответа из-под ладони загробно-спокойный приказ:

– Уйдите.

– Гм, – я удивился. – Почему?

– Уйдите… Уйдите, пожалуйста. Все… я вам все рассказала… Господи, ее нет шесть дней уже, а я живу, сижу вино тут пью! – Она вскинула руки, уронила бокал, по клеенке растеклась ржавая лужица. – Надо бежать, искать!..

– Успокойтесь, – ляпаю первое пришедшее в голову. – Вернется. Я тоже в детстве пытался из дому уйти. Несколько дней где-нибудь поболтаюсь, а потом обратно, а потом обратно, прощенья просить.

– Х… хватит! Она… – Вскочив, Ольга Борисовна быстро прошла по комнате взад-вперед, прижимая руки к вискам. – Она… Нет, она не… Она… Я ее знаю. Она решилась… Она не вернется. Понятно вам?! Она уже не вернется!..

Попал так попал. А ведь позади такой светлый день. Теперь полночи придется возиться с незнакомым, ненужным мне человеком. Слушать всякое, успокаивать.

– Ну зачем так, не надо, – прошу теплым голосом. – Все будет нормально. В ее возрасте это даже необходимо, чтоб в себе разобраться, понять. По себе вот знаю…

– Да перестаньте вы! Уходите сейчас же! Хватит!

Ух, как смотрит! Чуть ли ненавидяще. Нашла, что ли, во мне козла отпущения… Наверняка дней еще десять назад была эта Ольга Борисовна гордой и самодовольной, по утрам долго мазалась перед своим трельяжем, пальчики свои чудесные холила, с дочерью грызлась, выживала из комнаты вечерами, чтоб понежиться с каким-нибудь кларнетистом из своего училища культуры. И дочь шла сперва на бывшую кухню, а потом – на Торговый. А теперь, когда ее нет, превратилась в разнесчастную мать.

Действительно, что мне здесь делать? Зачем терять время, забивать мозги чужими проблемами? На завтра у меня намечена масса дел, и нужны силы.

– Как хотите, – вздыхаю. – Что ж, дело ваше.

Но, но все-таки надо ей сказать доброе. Несколько сильных, душевных слов. Ведь она не просто же так меня сюда затащила. Первой там, на кухне, сказала, спросила, пошла на контакт… И теперь ждет. Шагнуть, обнять ее… я бы в принципе не отказался.

Стоим и смотрим друг другу в глаза. Мы почти одного роста, смотреть не тяжело, если б в ее глазах не читалось единственное желание – чтоб я ушел; дрогни уголок губ, еле уловимо изменись взгляд – и я обниму ее, прижму к себе. И слова, единственно подходящие слова, верю, сразу найдутся. Я готов убедить себя и ее, что наша встреча совсем не случайна, что ее дочь, сидя на подоконнике, готовила место и обстоятельства для нашей встречи.

– Ну? – не шевеля губами, спросила она. – Долго вы еще будете?..

– В смысле? – И я шагнул к ней.

Резкое, наглое долбение будит меня. Колотят непрерывно, со всей дури – кажется, если тут же не отпереть, дверь запросто вышибут. Так даже Санёк по пьяни домой не ломился.

Вскакиваю, кручу влево ключ. Хорошо, что одетым спал, а то было б вообще по-идиотски – в трусах, в растянутой майке. Тем более что за дверью милиция. Впереди немолодой, коренастый сержант, за ним двое не в форме, но сразу понятно, что они главные. Замыкают колонну входящих сухая старуха, которую часто встречаю на этаже, и прапорщик в серо-синем бушлате.

Комната сразу становится тесной, чужой. Я словно в незнакомом помещении, куда меня привели насильно; без обуви я кажусь себе маленьким и беззащитным.

– Этот? – спрашивает у старухи один из тех, что в штатском: длинный плащ из кожзаменителя с поднятым воротником.

Та трясет головой и отвечает сердито:

– Да он, он, я его знаю. Он там был, и шум там… А так – бродит по коридору, пьяный, курит где попало.

– Ясно, спасибо.

Прапорщик тут же вытеснил старуху в коридор и встал на пороге, как часовой. А главный, в плаще, оглядывая комнату и делая вид, что не мне, рявкает:

– Паспорт!

Ну, блин, дела…

– А что случилось? – пытаюсь сопротивляться.

– Паспорт, я сказал!

Протискиваюсь к шкафу. Прапор напрягся, готов в любую секунду шибануть мне под дых, так что не стоит злить… Достаю из куртки паспорт, передаю этому, в плаще.

– Тэк-с, где мы работаем?

– Монти… – Нет, лучше назвать должность официально: – Рабочим сцены, в театре.

– Проживаешь?

– Ну, вот…

– А по паспорту значится село Захолмово Минусинского района. Как понимать? – Он поднял на меня сильные, баранье-решительные глаза. – А-с?

– Ну, как, – мямлю, – там родители, здесь работаю…

– Так, так… Ладно, это пока несущественно. Существенно, парень, другое. – Он сунул паспорт в карман плаща, внятно спросил: – Когда в последний раз видел гражданку Трушанину?

– Кого?

– Слушай, рабочий сцены, я не люблю, когда при мне под дураков косят. В курсе? Щас заберу в отделение, а там не принято переспрашивать. – Этот, в плаще, явно подражает киношным легашам, и я не прочь вдоволь поухмыляться над таким комиком, но дело в том, что в центре его внимания сейчас я, и поэтому мне не до шуток.

Стою в окружении четверых здоровенных, тепло одетых, всесильных мужчин. Стою и действительно почти ничего не понимаю. Понятно одно – скорей нужно что-нибудь говорить.

– Вспомнил, нет? – устало спрашивает второй в цивиле; он моложе первого, видимо, младше по званию и помягче.

– Да чего уже запираться-то? – подает голос старуха, выглядывая из-за спины прапора. – Был ты у нее вечером, я свидетель!

– У Ольги Борисовны?

– Ну дак…

Поворачиваюсь к этому, который в плаще:

– Извините, я просто не знаю ее фамилии…

– Во сколько? – он продолжает допрос.

– Часов в семь примерно.

– Тэк-с, хорошо, – и предлагает второму: – Давай-ка туда его – пускай поглядит.

– Можно.

Меня ведут по коридору… Конечно, случилось что-то серьезное, но вопрос – что от меня-то хотят. Да, я решил обнять ее, а она сжалась и стала визжать. Я буркнул «простите» и вышел. Лег спать… Точно ли так? А почему должно быть иначе? Я был трезв, двести граммов безградусной «Монастырки» даже не почувствовались. Да, я спокойно ушел и лег… Ну и что… Впрочем, правильно, что меня взяли за глотку, сам виноват – не надо ввязываться во всякую хрень. Ведь так же вчера хорошо складывалось, нет – потянуло с человеком общаться. Вот и получай теперь, идиотина…

Вздуваются в мозгу услышанные, прочитанные, виденные по телевизору случаи, как невинных людей обвиняли в убийствах, грабежах, изнасилованиях, как до смерти забивали в отделениях и КПЗ несознавшихся… Вот тебе и новая жизнь, вот такой день рождения. Да уж – духовно родился… А какое они вообще имеют право куда-то вести, отбирать паспорт, командовать?.. Соображаю, что делать, у кого и где защиту искать. Стук шагов превращается в выкрики из детективов: «Требую моего адвоката! Имею право на телефонный звонок!»

Напротив двери в комнату Ольги Борисовны – носилки и ком черного целлофана. Двое парней в синей прорезиненной униформе сидят на корточках, курят. Мне тоже очень хочется покурить. Хотя бы пару затяжек.

Тот, что в плаще, входя в комнату, приказал остальным:

– Погодите здесь пока.

Старуха, словно ее укололи, начинает рассказывать второму:

– Как этот-то от нее выходил, я точно видела. Ложилась уже, а тут крики, топот, прямо… Ну, я свою дверь приоткрыла…

– Попозже расскажешь, баб, – останавливает второй, – не трать силы. Сейчас где-нибудь расположимся, ты мне все подробно опишешь, а я зафиксирую. У тебя, кстати, можно?

– А почему ж нельзя! У меня порядок, одна живу. И чайку выпьете.

Главный возвращается, берет меня под локоть, предлагает со злой игривостью:

– Ну, давай поглядим, чего ты тут натворил.

Такая недавно совсем теплая и уютная комната теперь будто вывернута наизнанку. Порядок превратился в бедлам, хотя вроде бы вещи на прежних местах. Но все ощупано, осмотрено, измарано дыханием посторонних людей. А их человек семь. Врачи, милиционеры, какие-то специалисты-криминалисты в костюмах, галстуках и перчатках. Бубнят друг другу неразборчивые слова, измеряют что-то; бокалы и бутылка покрыты бурым налетом, рядом – металлический чемоданчик, а над ним склонился толстый очкастый парень.

Почти в центре комнаты, возле тумбочки – сразу в толчее и не заметил, – лежит Ольга Борисовна. Лицом вниз, а возле головы маленькое пятно крови… Я ни разу еще не видел мертвого не в гробу, но не пугаюсь. Сейчас я боюсь живых.

– У меня всё, Игорь Юрьич, – бодро объявляет очкастый тому, что в плаще.

– Вот у этого клоуна еще пальцы возьми. – И, получив легкий тычок под лопатку, я подхожу к столу.

– Возьмё-ом, – парень с готовностью вынул из чемоданчика лист ватмана, пузырек с черной жидкостью. – Давай руку, сперва левую.

Главный беседует с врачами. Говорят слишком тихо, слов не разобрать… В ушах у меня шумит, будто там буря…

Намазав подушечки пальцев жидкостью вроде туши, очкастый по одному, с силой и проворотом вдавливает их в бумагу… Черт, какой-то триллер дурацкий, на который я смотрю со стороны, все-таки со стороны, хотя и участвую в нем. Хм, да уж!.. Но мне действительно кажется, что со стороны. Это, наверное, самозащита. Если задумываться по-настоящему, то можно запросто спятить…Только представь: женщина, с которой пару часов назад разговаривал, видел ее глаза, ее дрожащие губы, разглядывал красивые руки, которую пытался успокоить, обнять, – лежит на полу. У нее странно белая, до серости белая кожа, а рядом с головой темная лужица… Не надо, не надо думать. Нельзя! Я просто– напросто наблюдатель. Со мной ничего страшного случиться не может. Посмотрю, послушаю, слегка поволнуюсь и пойду спать.

Ее упаковывают в черный мешок. Ребята в униформе брезгливо, с явной неохотой ворочают тело… А мертвой уже все равно, она безвольна, со всем согласна. А так недавно, так ведь недавно она громко рыдала, говорила слова, шевелилась, смотрела на меня то с надеждой, то с ненавистью… Зачем я ушел? Не надо было бросать… Теперь отвечай… А родители… Кто им сообщит? Как вообще?.. Вот и всё, вот и всё…

– Ну давай, Сенчин, ведай.

Сижу на том стуле, где и тогда, а на месте Ольги Борисовны – второй в цивиле. Перед ним стопка бумаг, папочка. Главный – пародия на киношного комиссара – прохаживается по комнате, курит.

– Что ведать? – стараюсь собраться с мыслями.

– Всё, парень, всё. В твоем положении желательно всё рассказывать.

Я протяжно вздыхаю и готовлюсь начать.

– Чего ты стонешь, урод?! – рявкает первый, мгновенно оказавшись передо мной. – В пидора решил поиграть? Еще успеешь!..

– Так, – вставляет второй, – давай рассказывай, где, во сколько встретился с убитой.

«С убитой» сказано как бы без выражения, но я замечаю, как они оба вперились в меня глазами, наблюдая за реакцией. Сдерживая дрожь, говорю, кажется, спокойно и обстоятельно:

– Часов в семь вечера пошел мыть посуду. А она стояла на кухне… Ну, теперь это не кухня, так…

– И что?

– И она спросила, знаком ли я с ее дочерью. Я сказал: да.

– А дочь-то, в курсе, у нее несовершеннолетняя! – капает этот, в плаще.

Смотрю на него, он же довольно усмехается, точно я проболтался о чем-то для себя губительном.

– Так, дальше, – записав, требует второй.

– Она…

– Кто?

– Ну, Ольга Борисовна… она позвала меня к себе… Жаловалась, что совсем одна…

Долго, подробно повторяю ее историю с переездом, с родителями покойного мужа. Главный продолжает гулять по комнате, а второй то записывает, то просто слушает, постукивая ручкой по столу…

В конце концов подает мне лист бумаги:

– Ознакомься и распишись.

Читаю, с трудом разбирая корявый почерк, кое-как заставляю себя вникнуть в смысл. Не прочитать нельзя – они запросто могут вставить что-нибудь, что сделает меня виноватым… Добрался до последнего предложения: «Был разбужен в своей комнате № 408 сотрудниками милиции в сопровождении понятой Акуловой Е.С.» «Какая же она понятая?!» – хочется возмутиться.

– Ну, ознакомился, нет?

– Да. Всё вроде так.

– Теперь вот здесь напиши: «Мной прочитано, с моих слов записано верно». И подпись.

Делаю как велят.

Потом они оба отходят к окну и тихо разговаривают минут десять. Я специально не смотрю в их сторону, занимаюсь стиранием с пальцев черной краски, но прислушиваюсь как никогда напряженно. Улавливаю обрывки фраз:

– …но дверь на ключ и на задвижку была…

– …отпечатки покажут…

– …вещи, вещи…

Второй, кажется, за меня, а этот, придурок в плаще, из кожи вон лезет, цепляется к каждой мелочи, чтоб сделать из меня убийцу. Вот он, горячась, внятно выплеснул:

– Ну, очень все гладко: обморок или что там у нее, упала, ударилась, да так, что наповал… Нет, здесь без чужой руки не обошлось. Я тебе говорю!

Второй что-то зашептал в ответ, а я, как заведенный, тру и тру свои потные, дрожащие руки. Со стены на меня улыбаясь глядят красивые певцы и модели…

– Л-ла-адно, свободен пока что, – медленно, нехотя объявляет главный. – Сейчас подписку дашь о невыезде и иди спи.

Второй кладет передо мной отпечатанный на машинке бланк, указывает, где и что нужно написать.

– А к родителям можно? – спрашиваю. – Сорок километров отсюда, в Захолмово?

– Нет! – рявкает первый. – Пока дело не закрыто – только здесь и на работу. Укажи точные адреса! Учти, если в трехдневный срок не найдем, подадим во всероссийский. А ты знаешь, надеюсь, что при задержании обычно бывает…

– Это с неделю всего, – успокаивает второй. – Проведут экспертизы, докажут, что естественная смерть, и хоть до Парижа едь.

– Или наоборот…