Текст книги "Минус (сборник)"

– Сука! Тварь поганая! Пидараска!

Крики пролетают на метр, другой и растворяются в окружающем реве и гуле. А черная «Ауди» дальше, дальше – ей наплевать…

Скорым шагом от общаги до метро (я несколько раз засекал) двенадцать минут. На метро, с одной пересадкой, до работы еще полчаса. По московским меркам – недолго.

Последнее время мне кажется: в метро постоянный час пик. Кроме, может, раннего-раннего утра и позднего-позднего вечера… Я спускаюсь по эскалатору, подбрасывая ноги, скользя левой рукой по резиновой ленте поручня. Справа – плотно, чуть не на каждой ступеньке, выстроилась колонна людей. Высокие, низкие, с открытыми глазами, закрытыми…

Эскалатор длиннющий, думаю, самый длиннющий в Москве. Где-то на полпути ноги устают, я нахожу брешь в колонне стоящих и втискиваюсь туда. Отдыхаю, зеваю.

– Кислый молодой человек в сером пальто! – вдруг раздается из динамиков резкий, хамоватый голос, явно голос дежурной по эскалатору. – Пожалуйста, не загораживайте дамочку в розовой курточке! Где же, – голос становится сладким, – такие курточки приобретают? Загляде-ение!..

Ошарашенно оборачиваюсь, вижу сзади мужика в истертой кожанке с барашковым воротником. Глаза сожмурены – наверное, досыпает драгоценные минуты перед какой-нибудь сменой…

– Не иначе, – восторгается дальше дежурная, – в магазине «Меркурий» брала! – И сама же себе подтверждает: – Ну точно – в «Меркурии»! Где ж еще такую красоту-то найти?! Метро «Спортивная», улица Усачева, дом шестьдесят четыре. Да-да, Усачева, шестьдесят четыре! Вахту сдам и побегу! – И короткий музыкальный переливчик.

Реклама всего-навсего. А я уж думал, живая душа лично ко мне обратилась по микрофону… Усмехаюсь и продолжаю, подбрасывая ноги, бежать вниз.

Руководство издательства – Александр Евсеевич, Георгий Михайлович и Валентин Дмитриевич – люди почтенного возраста и достаточно большой известности. Георгий Михайлович увековечился той своей повестью, по которой сняли хит-многосерийку «Большая перемена» про вечернюю школу со Збруевым, Кононовым, Леоновым в главных ролях, а Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем, помимо прочего, удостоились персональных статей в Краткой литературной энциклопедии, что оказалась и самой полной. Подробную так и не собрали… Вообще за последние лет двадцать ограничиваются однотомными справочниками, словарями, лексиконами. Выхватывают самое броское и новомодное и лепят фолиант страниц на пятьсот. Дело сделано.

Все сейчас какое-то быстрое, скорое, непрочное. За одну ночь появляются магазинчики и так же за одну ночь исчезают, будто и не было; с шумом образуются газеты, журналы, а через пяток номеров прекращают существование. Какое-нибудь событие разрастается до размеров вселенской сенсации и тут же пропадает, заслоненное другим событием. Жизнь лихорадочна, она вздымается, вдруг распадается на части и через мгновенье сшибается, как два огромных стальных меча в руках неведомых никому великанов; сыплются ослепительные, кажется, горячие искры, но, не успев долететь до земли, гаснут. И следов, даже шлачных крупинок, от них не найдешь.

То ли дело раньше. По крайней мере если судить по рассказам руководителей нашего издательства.

Тогда, кажется, все было всерьез, весомее… Они пьют чай и вспоминают о судьбоносных встречах с Хрущевым и Ельциным, в их разговорах поминутно звучат слова «гэбуха», «ГУЛАГ», «Коктебель», «Дубовый зал ЦДЛ», «Твардовский», «Симонов», «диссида», «Солженицын», «Нагибин»… Я сижу в сторонке с версткой будущей тысячеэкземплярной книги, прислушиваюсь, завидую, тут же успокаиваю себя – мол, в их воспоминаниях, как обычно, все приукрашено, спрессовано, а на самом деле это лишь вспышки среди скучноватого полумрака ежедневности. Ведь и в моей ежедневности бывают вспышки…

Еще год с небольшим назад мы занимали три комнаты респектабельного небоскребика на Новом Арбате. Руководство сидело в просторном кабинете за столами, поставленными классически буквой «Т», мы с Людмилой Николаевной размещались в другом кабинете, а в третьем, окруженные техникой, хозяйничали верстальщик, техред и художник. Но в прошлом октябре подскочила арендная плата, и две комнаты пришлось отдать. Теперь верстальщик и художник трудятся на дому, а работу техреда мы делаем сообща.

В фойе – загроможденность киосками, лотками, ларечками. Шоколад, ксерокопия, моментальное фото, карты для мобильников, копчености, свежая пресса. Слева при входе – окошечко бюро пропусков, по центру – ясное дело – охранник-вахтер, справа – скрытая киоском со слоеными пирожками – гранитная плита. Я однажды заглянул за киоск и прочитал: «Вечная память работникам Минпищепрома СССР, отдавшим жизнь за Родину. 1941–1945». И два столбца фамилий. Под сотню в общей сложности… Теперь в этом здании (как, впрочем, и в трех других его близнецах-небоскребиках), на всех двадцати четырех этажах: бюро переводов, магазины сотовой связи, центры китайской медицины, радиостанции, издательства, обувные салоны, юридические услуги, дилерские, риелторские, ипотечные конторы, турфирмы… Наша комнатка на шестом этаже.

С недавних пор воспоминания, поиск спонсоров на издание книг уступили место у наших «старичков теоретиков» (как называет их Людмила Николаевна) другой теме. Дело в том, что на Александра Евсеевича подали в суд, и вот не за горами уже – заседание.

Как-то он давал интервью какой-то газетке. Маленькой, которую в продаже днем с огнем не отыщешь. Тема интервью была вроде такой: «К сожалению, борьба с фашизмом в России – дело семидесятилетних». И там он упомянул о редакторе такой же маленькой, никому не нужной газетки «Славянская правда» Ахатове, назвав его «идеологом русского фашизма». Ахатов обнаружил упоминание и подал иск об оскорблении своей чести и достоинства и требует теперь сколько-то там тысяч долларов за нанесение морального ущерба… Когда Александр Евсеевич получил извещение, то зачитывал его как сатирическую миниатюру, но чем ближе заседание, тем мрачнее он становится. Тем более что та газетка, которой он давал интервью, прекратила существование, а Ахатов недавно выиграл подобный же иск у «Новых известий».

И вот сегодня наш директор беседует с адвокатом, как строить защиту, какие аргументы предъявлять. На столе кипа «Славянской правды» с отмеченными фломастером абзацами, рядом – стопочка изданных Ахатовым книг. Снимая пальто, выхватываю взглядом одно, другое название: «Доктрина фашизма», «Расовая гигиена в национал-социалистической Германии»…

Тихонько здороваюсь, делаю чашку кофе “Nescafe Gold” и усаживаюсь за свой стол. Напротив – стол Людмилы Николаевны. Разбирается с накладными. У нее под рукой тоже книги. Замечаю среди них корешки с фамилиями Розанова, Короленко, Сергия Булгакова. Ох, книги, книги… Озабоченное лицо Людмилы Николаевны не предвещает ничего хорошего, никаких приятных новостей.

Когда я только начал работать здесь, она часто меня тормошила: «Ну-ка, Ромик, выпрямись, улыбнись! Ведь тошно смотреть… Говори себе: я – лучше всех, я – подарок!» Она какое-то время жила в Вашингтоне (училась по обмену студентами) и набралась этих карнегиевских рецептов. Но потом ее тормошения прекратились. То ли привыкла к моей кислой роже, то ли поняла, что меня не исправишь, а может, и я слегка изменился, так сказать, в лучшую сторону. Хотя, думаю, ее собственные проблемы и проблемы издательства пересилили методы борьбы с ними – говорят, Карнеги помогает до определенной границы…

– Доказательств… гм-м… нами собрано… м-м-м… предостаточно, – скороговоркой, но то и дело помыкивая и пожевывая губами (наверно, специальный адвокатский прием, ставший особенностью речи), журчит адвокат. – Впрочем… гм… конечно, проблемы… мгм-м… кажется, будут. На заседании… м-м… Александр Евсеевич, нужно быть сдержанней. Поймите… гм-м… меня… м-м… правильно. Тем более что по моим сведениям… гм… судья человек достаточно… гм-м… несимпатичный.

Насупившись, опустив глаза, Александр Евсеевич покачивает головой. Но вряд ли это можно назвать киванием. Сейчас он кажется мне непривычно бессильным, потухшим каким-то, стареньким. Может быть, жалеет в глубине души, что упомянул этого Ахатова в интервью, а скорее всего, недоумевает, из-за чего человек, издавший, например, инструкцию для войск СС по расовой гигиене, возмущается, что его назвали идеологом фашизма. Сам он всю жизнь писал о сплавщиках, нефтяниках, о людях, борющихся с недостатками в обществе и себе, о мальчишках, своих сверстниках, на год всего не успевших попасть на Великую Отечественную, о принципиальных замначальниках, конфликтующих с консервативными начальниками, и потому, наверно, его книги вышли из моды, когда модно стало писать и читать о другом…

– Слушай, Рома, – полушепотом зовет Людмила Николаевна, – вчера принесли верстку «Вегетарианской эпохи». Еще двух печатных листов не хватает.

– У, – кривлю губы расстроенно; уже доверстывали эту книгу, а нужного объема все нет.

– Вот предлагают три статьи Синявского добавить. Как раз хватить должно. Но не знаю… – Людмила Николаевна замялась, как обычно, перед просьбой. – Тут еще надо срочно «Неуслышанные голоса» набирать. – Кивает на стопку, где Короленко, Розанов, Сергий Булгаков. – Это, естественно, Вере Ивановне отдадим, а вот Синявского…

– Давайте я понабираю, – говорю то, что она все не решалась сказать, но тут же оговариваюсь: – Только я медленно… Никак не могу научиться.

– Ну, как получится, Ромик. Спасибо, дорогой.

– Да что вы! – улыбаюсь одновременно как смущенный этаким тоном вышестоящего лица подчиненный и как кавалер, доставший из бездны упавшее кольцо знатной дамы.

На самом деле я втайне рад надомной работе (редактированию рукописи, набору, вычитке) – это дает право поменьше торчать в издательстве, да и бездельничать особо не позволяет. Когда не пишется, есть чем заняться, а позанимаешься чужим, глядишь, и на свое плавно переключишься. Чужое, так сказать, разогрев.

Половина третьего. Выхожу из метро. Несколько минут ходьбы – и общага. Комната с магнитофоном, компьютером, холодильником. Одиночество. Уже знаю, что вечером никуда опять не пойду. Ни в какой клуб, ни на какую презентацию. Денег полно, желание, в общем-то, есть, а вот силенок… Пообедаю и завалюсь на кровать, буду зреть для того, чтоб сесть за стол и продолжить повесть. Последняя, которую написал, должна появиться в ноябрьском номере одного из журналов. Пора предлагать куда-нибудь новое. Как ни крути, а это мой хлеб… Текст в шестьдесят журнальных полос (страниц) дает примерно десять тысяч рублей. Книга же – пятьсот-семьсот долларов, а то и тыща. Есть смысл мучиться за столом.

Над станцией недавно построили зал игровых автоматов, и теперь который день без перерыва из громкоговорителя под бодрую мелодию льется и льется:

– Не проходите мимо! «Суперслотс»! Новая империя азарта! удачи! При минимальной ставке всего пятьдесят копеек максимальный выигрыш – два миллиона рублей!..

Я ни разу не играл на автоматах. Даже не в курсе, как надо играть. И лень выяснять, в чем там суть этих «Джекпотов», «Джокеров», «Бинго», хотя, говорят, люди выигрывают. И немало. Мой друг Кирилл как-то при мне (я стоял у него за спиной и, тупо глядя, как на экране перемещаются карты, пил пиво) выиграл полторы тысячи.

«И так каждый третий заход, – сказал Кирилл, пряча деньги во внутренний карман пиджака. – Жалко, что часто не могу остановиться и просаживаю в итоге и выигрыш, и остальное».

Я в ответ, помню, сочувствующе покивал.

Единственное, на что я способен в плане азартных игр, – купить иногда билет лотереи «Спринт» за пять рублей, развернуть его и увидеть надпись «Без выигрыша»…

Рядом с метро кафе под названием «В розлив». Шесть лет назад, в девяносто шестом, на его месте стоял фанерный пивной ларек, но со временем все вокруг приобретает более цивилизованный, нарядный вид, и ларек как-то ненавязчиво уступил место красивому вместительному теремочку. Я часто его посещаю. Плюс к достаточно дешевому пиву – качественная воблочка с раздутым от икры брюшком и всегда включенный телевизор в углу.

Я редко смотрю телевизор, но когда это удается, когда остаюсь с ним один на один – погружаюсь по полной… Телевидение теперь модно ругать, бить тревогу, трясти пыльными книгами и кивать на полупустые залы кино– и прочих театров. Это напоминает бессильное тявканье моськи. Телик непобедим. Помимо новостей, необходимых каждому, он дарит большинству и само ощущение жизни. Ленивому, безвольному, вечно усталому большинству.

В детстве я просиживал перед телевизором все выходные. Каждая передача была интересна. «АБВГДейка», «Будильник», «Музыкальный киоск», «Здоровье», «Служу Советскому Союзу!», «Очевидное – невероятное», «Клуб кинопутешествий», «В мире животных»… И еще фильмы, фильмы – «Приключения Электроника», «Неуловимые мстители», «Буратино», «Красная шапочка» с песней «Если долго по тропинке…» (или «по дорожке», уже не помню)… Потом я увлекся чтением, и телевизор стал мне враждебен. Не то чтобы не интересен, а именно враждебен, как более сильный конкурент книгам. Даже не скажу, что я смотрел лет в пятнадцать-семнадцать… После окончания школы уехал в Ленинград, в пэтэушной общаге телевизоров не было. А через четыре месяца загремел в армию… Первое время там, ясное дело, о телевизоре даже не вспоминалось, да нас, салаг, к нему и не подпускали. Обязательным был только просмотр программы «Время» в Ленинской комнате, где я сквозь дрему что-то слышал (не видел – глаза слипались) про Бендеры, Нагорный Карабах, землетрясение в Армении… Телик настиг меня позже, на втором году службы. Это был девяностый год. Эм-ти-ви с завораживающими клипами и сексуальнейшей Белиндой Карлайл, мультсериал «Чип и Дейл», несколько серий «Беверли-Хиллз»… Наступило новое время, и первым делом изменилось телевидение. Целомудренную «В мире животных» задвинули правдивые передачи иностранных зоологов-операторов с кровью, совокуплением, беспощадностью дикой природы; вялые фильмы какого-нибудь «Мосфильма» стало невозможно смотреть, когда нам открыли настоящий американский продукт. А реклама! – все ярче и динамичней, все зрелищней и профессиональней… Вернувшись из армии, обложившись пивом с чипсами, я, как настоящий американец, до поздней ночи просиживал перед нашим стареньким черно-белым «Рекордом». Смотрел в него и не мог насмотреться.

Потом был переезд из сотрясаемой, как говорится, межнациональным конфликтом Тувы в соседний Красноярский край, деревушка, где, чтоб поймать телеволны, нужна мощная антенна (а у нас до нее все руки не доходили). Тогда-то, наверно из-за потребности чем-то занять себя по вечерам, я и увлекся всерьез писательством. В девяносто шестом поступил в Литинститут. Снова общага. Выпивки, разговоры, споры чуть не до драк, похмелье, тоска, описыванье этой тоски, этих выпивок, споров, похмелья…

В следующий раз столкнулся с телевизором, поселившись у Лизы. За те несколько лет, пока я почти не помнил о нем, он развился до неузнаваемости. Плюс к тому – Москва. Вместо двух программ в начале девяностых теперь их было штук десять. Появился пульт дистанционного управления, в мгновение переносящий меня из одного мира в другой. И таких усилий стоило сидеть за своим столом в углу кухни, что-то пытаться писать, когда рядом, за стеной, – аккуратный стеклянно-пластмассовый ящик и в нем полным-полно красивейших женщин, интереснейших фильмов, горячих новостей, музыки, футбола!..

Теперь я опять почти не смотрю телевизор, хотя мог бы купить какой-нибудь, хоть новый, хоть подержанный или целый моноблок, чтоб время от времени под порнушку тоску гасить… Но удерживаюсь, понимаю – появись у меня этот ящик, я в нем утону.

Моя комната – образец писательской лаборатории. Три стола. Первый, большой, с ножками-тумбами, почти пуст, на нем лишь настольная лампа, пепельница, три словаря («Слитно или раздельно?», орфографический и иностранных слов), засмоленная крепким чаем и кофе верная пол-литровая чашка, еще тетрадь с начатой повестью и брелок со сломанным пультиком автомобильной сигнализации, который я нашел на улице и который верчу в руках в минуты творческих поисков. На другом столе – ноутбук, лазерный принтер “Canon”, упаковка чистой бумаги, магнитола “Philips” со стопочкой кассет, помогающих в работе. Третий стол – для приема пищи… Две кровати. На одной сплю, а на другой разложены нужные в обозримом будущем рукописи, старые газеты, глянцевые журналы, из которых черпаю фактики для украшения, временно2й достоверности своих вещей. Еще из мебели – множество поставленных друг на друга тумбочек, набитых папками с моей писаниной, книжные полки на стенах.

Главная полка – как раз над письменным столом. На ней любимые книги, которые я часто беру в руки, прочитываю страницу-другую, настраиваясь на работу. Шеститомник Леонида Андреева, «Тропик Рака» Миллера, толстый сборник повестей Распутина, «Воспоминания террориста» Бориса Савинкова, «Тихий Дон», «Житие» Аввакума, биография Прабхупады, «Беседы при ясной луне» Шукшина, письма Ван Гога и еще кое-что… Но постепенно любимые книги перекочевывают на другие полки, а их место занимают мои собственные публикации… Подхожу, расстегивая пальтишко, любуюсь. «Знамя», «Октябрь», «Наш современник», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Новый мир» и дальше менее значимые журналы, альманахи, коллективные сборники, а вот две персональные книги. Может, даст бог (или кто там), со временем я заполню собой всю эту полку. На Форуме молодых писателей выступала Виктория Токарева и призналась, что в последнее время даже не раскрывает свои новые книги – так их много…

Снимаю пальто, включаю электрочайник “Philips”, переодеваюсь в домашнее. Трико, стёганая рубаха, стоптанные моими ногами тапки. Смотрю на будильник. Самое начало четвертого. Восемь с лишним часов до того, как надо будет ложиться в кровать. За восемь часов можно горы свернуть. Бывает, и двадцати минут писанья слов на бумагу хватает, чтоб ощутить такой кайф, что потом сутки ходишь счастливый. А там снова тянет этот кайф повторить.

И я постепенно готовлюсь к этому. Настроение приподнятое после бокала разливного «Останкинского» и нежно-солено-вяленой воблочки; из магнитолы, настроенной на станцию «Маяк-24», звучит песня из фильма «Весна на Заречной улице». А я соображаю, что бы такое сварганить одновременно на обед и на ужин.

Холодильник забит мясом, фаршем, картошкой, всякими полуфабрикатами. Раз в неделю – в субботу утром – я бываю на Тимирязевском рынке и нагружаю сумку продуктами. Проходя вдоль рядов с овощами и глядя на ценники, возмущенно цокаю языком. Дорого. Какие-то кривые, с коросточками огурцы – тридцать пять рублей килограмм, картошка (сейчас, осенью) – двенадцать! Тощий пучок батуна – пятерка!.. Но тут же вспоминаю сегодняшнюю жизнь родителей, то, как и чем жил и я сам когда-то, и мне становится почти стыдно за свое возмущение… С марта до октября, с шести утра до одиннадцати вечера – огород, огород, огород. Сборы и поездки в город на рынок, поиски свободного пятачка на прилавке, попытки продать эти огурцы, картошку, батун, когда три сотни таких же продают точно такое же… Да, у нас самым ходовым словом было тогда «расторговаться». Я имел персональную бейсболку с длиннющим козырьком, спасающим от солнца, и целлофановый плащ на случай дождя, я научился ругаться с соседями-конкурентами, взвешивать на весах, быстро высчитывать сдачу. А теперь вот медленно, прицениваясь, гуляю меж рядов с большой сумкой на плече и пачечкой денег в кармане и недовольно цокаю языком…

Готовить лень. Нескольких минут в комнате хватило, чтобы меня опутали сонливость и вялость… Через силу крошу в глубокую тарелку две молочные сосиски, распечатываю пачку лапши «Роллтон» со вкусом говядины. Заливаю кипятком и накрываю другой, плоской, тарелкой.

Кровать с бело-голубым покрывалом манит, тянет к себе. Я уже жалею, что выпил пива, и скорей завариваю крепкий «Нескафе». Взбодриться, взбодриться. И – за стол. Ведь для этого, для того, чтоб писать, я не ищу нормальную денежную работу, на которой нужно торчать от звонка до звонка, я не покупаю телевизор, я потерял семью, наконец…

Хлебаю лапшу с кусочками разбухших сосисок, листаю тетрадку. По «Маяку» как раз выпуск новостей. Дикторша бесстрастным и энергичным голосом сообщает: «По официальным данным, в результате террористического акта на Дубровке погибли сто двадцать заложников, сто двадцать девять человек остаются в московских больницах. И сегодня Владимир Владимирович Путин встретился с представителями творческого коллектива мюзикла “Норд-Ост”. Разговор продолжался более часа. Президент поблагодарил всех тех, кто в те октябрьские дни попал в руки террористов, за выдержку и самообладание…» Голос отвлекает от тетради, и я выключаю магнитолу… А в тетради – начало новой повести. Называется «ИНН». О том, как один художник, чтоб получить аванс за заказ расписать стены в новом кафе, приходит в налоговое управление за идентификационным номером налогоплательщика и встречает там симпатичную, но замотанную женщину – служащую этого управления. Художник, в преддверии скорого богатства, хорохорится, шутит и вызывает у женщины улыбку, симпатию. Ей становится интересен этот человек, она завидует его, как кажется ей, свободной и безбедной жизни… Он часто приходит в налоговое управление, торопится получить ИНН, его отношение к женщине все более… не то что теплое, а панибратское, что ли… И как-то, выйдя вечером из налоговой, она видит его под тополем. Она устала, спешит домой, художник ее провожает. По пути он болтает обо всем подряд и уговаривает ее заглянуть в кафе «на минуту». Они выпивают вина. Женщина расслабляется (нет, расклеивается) и рассказывает ему о себе. Что у нее дочь уже почти взрослая (четырнадцать лет), что очень тяжелая работа – все время люди, ругань, нервы. Художник кивает, щурится, покуривая, на вид он сильный, мудрый, целеустремленный, и женщина ему доверяется… Короче – сходятся, художник поселяется у нее. Он водит женщину по ночным клубам, по выставкам, по своим богемным друзьям, и женщина сбивается с темпа, раз, другой не выходит на работу, ссорится с дочерью, которой новая жизнь матери кажется совершенно кошмарной, гибельной.

Концовку я еще не придумал, да и с деталями в уже написанном тексте есть большие проблемы. Подробностей оформления ИНН я не знаю (один раз заполнил анкету в этой налоговой конторе, через полтора месяца без осложнений получил похожее на почетную грамоту «Свидетельство»), с бытом такой вот женщины – тоже не знаком, и выдумать правдоподобно, как ее закадрил художник, не получается… Вообще я мало знаю людей, как пугливый зверек затаиваюсь, прячусь от жизни, а те крохи (темы), что все-таки меня достигают, пережевываю тщательно, переношу из вещи в вещь… Например, я долго не мог притронуться к переезду нашей семьи из столицы суверенной Тувы города Кызыла на русскую землю под старинный уездный Минусинск, но однажды решился и теперь вот не могу остановиться. Две большие повести на этой теме держатся, штук семь рассказов, даже статью для одного журнала написал об отъезде представителей «нетитульной» национальности из Тувы… Или еще тема-кроха: мой одноклассник Женька Данилов живет в Питере (куда мы с ним после школы смотались), занимается обувным бизнесом, по повадкам, речи, по внешнему виду сделался настоящим новым русским. Я съездил к нему раз, другой, когда уже учился в Литинституте, пригляделся, выцепил кой-какие штришки. И с тех пор он у меня почти в каждой вещи, только профиль бизнеса слегка изменяю – то обувь, то джинсы, то батончики шоколадные… Или армия! Это вообще золотая жила. Всегда можно вспомнить что-нибудь забавно-драматическое из своей службы и разукрасить этим очередной малодинамичный рассказ… Надо еще через что-то там в себе переступить и ввести тему единственной младшей сестры, которая вдруг взяла и умерла. Говорят, от сердечного приступа, в двадцать четыре года. Да, надо переступить и ввести – ведь у настоящего писателя всё должно идти в дело.

А профессии. С ними приходится мучиться больше всего.

Листая современные книги, журналы, я почти не нахожу героев с обычными, распространенными в нормальной жизни профессиями. Всё по-прежнему забивают обтекаемые интеллигентные люди, безденежные и несчастные, с универсальной, поистине трансцендентной профессией «инженер». Без всяких подробностей их инженерства. Лет двадцать назад такие инженеры потихоньку старели в несметных НИИ, а теперь их оттуда уволили… В самое последнее время робко начали появляться менеджеры, дилеры, сценаристы, пытающиеся писать сериалы. А сантехников, водителей общественного транспорта, продавца, механика днем с огнем не найдешь. Тем более нынешних сталеваров или комбайнеров. Судя по литературе, эти профессии исчезли бесследнее динозавров – даже костей не отыщешь…

Нет, наверняка кое-что останется. О сталеварах – пятиминутный эпизод из фильма «Весна на Заречной улице», а о комбайнерах – страшилка:

 
Двое влюбленных лежали во ржи,
Тихо комбайн стоял у межи,
Тихо завелся и тихо пошел,
Кто-то в буханке полпальца нашел.
 

А с другой стороны, как сегодняшнему писателю о них писать? Что писать? Откуда узнать подробности их работы, их отдыха и т. п.? Сегодня писатель прячется дома, крепко сидит за столом и рассказывает бумаге об изнуренном вселенскими вопросами интеллектуале или вспоминает еще и еще раз свои студенческие годы, надежды, первую любовь, трагическую разлуку по причине распределения и во второй части переносит героев в наше время – к разочарованию, беспросветной тоске, скучной (без деталей!) работе… Женщины-писательницы, мельком увидев на улице бомжа, любят сочинить о нем душераздирающую историю, а молодые авторы вполне органично создают персонажей не то что без профессий, но и без тел, физиологических потребностей, лиц, даже, бывает, без пола… Некоторая часть избирает иной путь – у них персонажи только и делают, что пьют (не закусывая и даже не запивая), потом долго смачно блюют, или беспрерывно ширяются всем подряд, или же безустанно сношаются. Ну и, естественно, не работают.

Сейчас писатели, кажется, больше всего на свете боятся занести в свои произведения то, что называется – бытовуха. А поход на работу – главный ее признак. Нет, нет, только не это! Лучше пофилософствовать, лучше обширять персонажа нечеловеческими дозами или влить в него пару литров водки и заставить что-нибудь рассказать… А когда у писателя начинает течь кран, он, скрепя сердце, вызывает по телефону сантехника, нервничает, если тот долго не появляется, а затем, скрестив на груди руки и зажав в одном из кулаков полтинник, наблюдает, как тот, шепотом поматериваясь, возится с этим краном, царапает разводным ключом недавно установленную мойку цвета «металлик». И пульсирует у писателя при этом одна и та же мысль: «Скорей бы ушел!.. Скорей бы сделал все и ушел!..»

Раньше, в самом начале, я писал про школьников и дворовых подростков, потом – про юношу, чувствующего, что надо взрослеть, но взрослеть не хотящего; позже, научившись пить водку, войдя в круг провинциальных богемщиков, стал описывать их и подобного себе полуалкаша-полутворческую личность. Затем убрал полутворческую личность, а алкоголь дополнил анашой. Поняв после первой книги, что надо сменить героя, сочинил ряд малоудачных вещей от третьего лица про крестьян и про горожан, вынужденных стать крестьянами, про старуху, ждущую смерти, про рабочего с завода железо-бетонных изделий (спасибо экскурсии на такой завод в десятом классе). Но писать не от «я» не особенно получалось, и я вынужден был вернуться к герою, что дал мне собственную площадочку в текущем литературном процессе. Написал огромную (потом, чтоб напечатали, пришлось сокращать вдвое) повесть о молодом неприкаянном человеке, живущем в маленьком сибирском городе, после нее – еще одну повесть, как этот человек пытается заработать денег… Теперь вот пишу про художника.

Писатели, художники, рок-музыканты – герои уже кучи моих вещей. Даже самому неприятно. Но кем делать еще? В принципе, какой-нибудь физик-изобретатель тоже может получать ИНН, чтобы ему потом выдали гонорар за изобретение. Но что я знаю про физиков? Где они могут работать? Как они вообще говорят?.. А художников я повидал, в курсе, что такое краплак, мастихин, багет, размалёвок, как холст на подрамник натягивать и что у кисточек есть номера. Пусть будет художник. Авось, прокатит…

Доедаю. Тщательно, с «Ферри», мою посуду. Опять занимаю рабочее место, опять листаю тетрадку. Кое-что поправляю, кое-что вычеркиваю или вставляю новые фразы, меняю слова местами. Но двинуться дальше, вдоль по чистым квадратикам, не решаюсь.

– Надо созреть, – говорю себе.

Перебираюсь на кровать, вытягиваюсь, лицо поворачиваю к стене. Разглядываю обои с гжелеподобными цветочками и завитками… Сонливость постепенно всё крепче сдавливает голову в своих теплых сладковатых руках… Действительно, может, вздремнуть, а потом, заварив еще кофейку, приняться всерьез?.. Стемнеет, машины за окном перестанут гудеть. И тогда, наверно, пойдет. Пойдет… Впереди очень сложный кусок, где женщина из Налогового управления (Елена) должна решиться переспать с художником. Что-то ее, замученную, закомплексованную, обремененную взрослой дочерью, должно такое небанальное толкнуть к этому шагу… Поступку… Или, может, наоборот – банальное? И, кстати, как называется правильно это учреждение, где выдают ИНН? Надо съездить, узнать, потолкаться там, может, какие-то новые штришки замечу, фактики, сценки, слова…

Сон почти победил, я безвольно болтаюсь в нем, пока что еще на поверхности, но с каждой секундой погружаясь по чуть-чуть глубже, глубже. И вот уже как настоящее сновидение – тесный квадратик, который невозможно назвать вестибюлем этой налоговой конторы. Десятка три людей. Нервничают, спорят на полутонах, задают друг другу специфические вопросы. Мужики рабочего вида, явные бухгалтерши с папками, такие, вроде меня, тихие и унылые посетители… Время от времени в дверном проеме одного из кабинетов появляется женщина лет тридцати пяти, с остатками привлекательности на лице и в фигуре, – и выкрикивает фамилию. Кто-нибудь отзывается, и женщина выдает ему ИНН. Со всех сторон ее забрасывают вопросами, она (по природе добрая и услужливая) начинает отвечать, а затем, видя, что вопросам не будет конца, скрывается за дверью. А в углу квадратика-вестибюля прячусь я с блокнотом и ручкой… Где эта налоговая контора? А, да, на «Автозаводской». А возле соседней станции, «Коломенской», живут Лиза, Алеша и моя родная дочка… Что сегодня? Среда. В пятницу мой день забирать ее из садика. Погуляем, куплю ей чего-нибудь вкусного. Поговорим. Она уже почти всё понимает… ей почти пять… И кажется, ее сейчас по-настоящему мучает только один вопрос. Каждый раз, когда мы прощаемся, она спрашивает: «Пап, а почему ты не ночуешь с нами?» И я обтекаемо отвечаю: «Не могу, дочь. Дела очень важные». Она поджимает губы.