Текст книги "Минус (сборник)"

Вадим явно клеится к ней. В меру своих способностей, конечно, говорит неуклюжие комплименты. Андрюня конкурирует с бригадиром. Меня это почему-то начинает злить, тянет ляпнуть какую-нибудь неожиданную, хамскую фразочку… Смотрю на подвижное, привлекательное и молодое, но уже подпорченное гримом лицо Ларисы, слушаю ее мелодичный и в то же время искусственный, раздражающий голосок. Этим голоском она делится своими творческими планами:

– Собираюсь летом поступать в ГИТИС. Дубравин согласен, он уверен, что у меня есть талант.

– Не талант, талантище! – поправляет Вадим.

– Давай, Лора, это дело серьезное! – тут же подключается и Андрюня.

– Если зацеплюсь в Москве, буду стараться там место найти. Зачем возвращаться? Но, – Лариса встряхнулась, – не будем загадывать…

– Вот именно, – говорю, наливая парням водку в посудинки. – Давайте просто – за грандиозность желаний!

– Мне не… не могу, – подает голос незаметно спекшийся Игорек, встает и, чуть не потеряв равновесие, хватается за спинку стула.

– Погоди, Игореня, последнюю. Давай, за желания! Это святое!

– Нет, не могу… Спать… – Шатаясь, икая, Игорек покидает номер.

Вскоре и актрисочка засобиралась:

– Пора отдохнуть. Завтра тяжелая сказка…

– Ну что это! Сколько еще вина, сколько закуски! – Вадим протягивает ей блюдце с нарезанным желтокожим яблоком. – Ларисик, еще чуть-чуть! Пообщаемся.

Но она уходит. Мы в молчании допиваем водку, затем «Изабеллу», гасим свет и ложимся в кровати. Бригадир начинает задорным от злости голосом фантазировать, как бы, в каких позах он оттрахал Ларису Волкову. Постепенно подключаемся и мы с Андрюней. И получается жутко возбуждающе, почти как наяву. Кажется, что девушка сейчас на соседней постели, занимается с Андрюней или Вадимом и вот-вот окажется подо мной или – лучше – сверху. Обнаженная амазонка на молодом скакуне… Стараясь не шубуршать, я потираю зажатый в кулаке, налитый кровью и силой член и быстро кончаю в край простыни. Засыпаю, чувствуя рядом с собой горячее, гладкое, упругое тело прекрасной девушки.

Поздно вечером в воскресенье вернулись в Минусинск. Разгрузку «ЗИЛа» с декорациями отложили до вторника.

Из последних сил я притащился в общагу, а там, естественно, Лёха. Бланш с его рожи почти что сошел, зато у него новая неприятность.

– И чего теперь? Как я им помогу? – сразу, не спросив даже, как гастроли прошли, заныл. – Горшки таскать? Ох, твою-то… бля-а!..

– Что опять?

Он читает мне телеграмму:

– «Приезжай попрощаться, очень плохи, деньги дорогу выслали адрес театра. Мама». Ну и как?..

Я помалкиваю. Я ошарашен и в то же время рад, что Лёха может уехать, пусть ненадолго, на неделю-другую. Пожить без него… Чтоб как-то отреагировать, говорю:

– Да, приятного мало.

И сосед тут же засыпает меня словами:

– Может, забить, слышишь, Ромка? Получу деньги и отправлю обратно. А? Дам телеграмму, что, мол, работаю, не могу никак. А? Ведь я там сгину, Ромка, я чувствую!.. Что мне там делать, сам посуди. Совсем никаких вариантов. Что, в шахту лезть, что ли? Ну, есть у меня права, могу на грузовике ездить, но… но разве смогу? Спецом где-нибудь перевернусь с тоски… Не хочу я отсюда… Ну и что, что родители? Они свою жизненку просрали, а теперь меня зовут, чтоб я им доживать помогал. Блин, да я сам жить хочу!.. С бухгалтершей если выгорит, хоть разок по-настоящему куражнуть. Не ехать, а? К чертям этот сыновий долг! Они-то, когда меня зачинали, думали? Я не просился сюда, но если родился уж… Почему я-то тоже мучиться должен?

– Погоди, – пытаюсь перевести разговор. – Про Ксюху слышал что-нибудь?

– Да на хрена мне все эти Ксюхи?! У меня своих геморроев хватает!

Но, как часто это бывает с ним, наоравшись, Лёха стал увлеченно рассказывать про заморочки других. Сегодня вот про Ксюху и Павлика:

– Короче, дочитался этот дебил. Теперь лет пяток точно читать не сможет. Ха-ха, кроме своего дела!.. Что случилось-то? Да грабанули они одного коммерка. Мне в театре и в общаге тут порассказали, но не верится – слишком смешно. По натуре, как в фильме дешевом… У Павлика, в общем, какой-то дружок с машиной был. Они втроем приехали вечером к коммеру на дом – Павлик, Ксюха и этот дружок, – натянули чулки на бошки, вытащили детские пистолеты. Ну, эти, китайские, они ж с виду один в один настоящие… Короче говоря, к коммеру ворвались, положили его с женой на пол, связали, обшарили хату, денег тысяч пятнадцать, что ли, нашли, вещи какие-то… Ну и свалили. И получилось бы, может, если бы гаишники их не тормознули. Ну, случайно чисто, документы проверить, а они – по газам. Менты за ними. Повязали, короче. Мне билетерша рассказала, у нее сын в прокуратуре, оказывается. Имей в виду, подонок!.. Ксюхе-то, наверно, условняк влепят, а Павлик по полной загремел. Тем более траву нашли у него в комнате… Нравится?

– Н-да, – вздыхаю, – редкостные идиоты.

– Нет, не все так просто. Так тоже нельзя… Я вот три дня здесь валяюсь, думаю. По-умному надо все делать. По-умному! И с бухгалтершей тоже. Чтоб знали только мы четверо, и чтоб никаких нервозов, осечек… Видишь, если б у них получилось – и при бабках, но в последний момент все сами испортили…

Радуясь, что Лёха отвлекся от мыслей о грядущей поездке к больным родителям, я раздеваюсь и заваливаюсь на кровать. Сосед же мечтает:

– На дело настроиться необходимо. Риск убрать до нуля… Если пятнадцать тыщ они отхватили, то это каждому, значит, по пять. Нравится, а? Вдобавок золото там, еще что-нибудь ценное… С бухгалтершей если получится, то нормально получим… Да вообще – хоть сколько! Где их взять, даже сто рублей, например? Десятки просто так никто не подарит, а жить-то надо.

12

Без четверти полночь. Ледянистый ветер дует разом со всех сторон. Зачем-то я пошел с работы пешком – хе-хе, решил прогуляться – и теперь зло ругаю себя, втягивая голову в воротник куртки, сжимая и разжимая окоченевшие пальцы.

А улицы пусты и темны. Окна в избах плотно закрыты ставнями, ставни закреплены стальными крючьями, а те, в свою очередь, намертво привинчены болтами к стенам внутри жилищ; в оградах ворчат готовые к драке цепные псы; поверх высоких глухих заборов натянута проволока с колючками. Надежные крепости, в них не проникнешь…

В общагу идти не могу. Надоела она до предела, до тошноты. И ноющий Лёха, и потрескавшийся потолок, и запах в уборной, и мигание перегорающих ламп, пустой подоконник на кухне… Но куда еще? Зачем поперся пешком?.. Нет, зачем-то поперся. Куда-то мне надо совсем не в общагу, в другое какое-то место. Бросить привычное, надоевшее, старое. Стать новым, никому не знакомым. Даже себе. Себе в первую очередь.

Останавливаюсь на углу Трудовой и Мичурина. Впереди светится Торговый комплекс всеми своими фонарями, маняще подмигивает разноцветными елочными гирляндами в витринах ларьков. Но мне не туда. Что там? Там все не для меня. И девочки той, с золотисто-каштановыми волосами, там нет. Или я ее не встречаю, потому что она тоже не для меня. Она для каких-то других… Ну и черт с ней…

Поднимаю рожу. Надо мной небо, бесцветное небо, оно не черное и не светлое, не высокое и не низкое. Непонятное. И что-то оттуда изредка падает. То ли дождь, то ли снег…

Вытянул из кармана пачку «Примы», собираюсь уже закурить, но в последний момент понимаю, что курить совсем не хочу. Хочу чего-то другого. Сую сигареты обратно. Заболел, что ли…

Войти в ближайший подъезд, постучать в первую попавшую на глаза дверь. «Здравствуйте! А я – к вам». – «О, проходите, пожалуйста! Оставайтесь. Мы вас так ждали. Будем друзьями!..»

– Здорово, – Шура Решетов криво, но искренне улыбается. – Давай, давай, как раз вовремя.

– Можно?

– Заходи, ясен перец.

Шурино «как раз вовремя» немного пугает – опять, значит, готовится выпить или курнуть. Но мне сейчас нужно совсем не это – в кои веки захотелось не спеша и полушепотом, при свете настольной лампы или лучше свечи, поговорить. Нести всякую детскую чепуху, слушать такое же. Всю ночь, до утра. И потом смотреть на рассвет, удивляться, обмирать от восторга… Такие ночи остались далеко позади, когда не знал еще выпивки, не особенно думалось о девчонках, зато до нервной дрожи, до боли в мозгу – о смысле жизни, о том, как устроены телефон, телевизор, магнитофон, о том, есть ли у Вселенной предел, и какой он, и что за ним… Вот о такой чепухе сейчас хочется поразмышлять.

И Шура словно бы слышит меня, он по-доброму, как-то по-родному улыбается и кивает:

– Посидим спокойненько, отдохнем. Последний день такой. Завтра – снег.

– Снег? – я с готовностью удивляюсь. – Откуда ты знаешь?

– Погода такая, по всем признакам выпадет. – И, ведя меня в свою комнату, объясняет: – Я же, Ромыч, не один год в общей сложности под открытым небом прожил. Художником в четырех стенах не станешь, воздух нужен, свобода.

Он совершенно трезв и такой вдруг помолодевший, несмотря на бороду и морщины, крепкий, хоть и худой. Какой-то он близкий сейчас, именно тот человек, о котором я думал четверть часа назад, стоя на углу Трудовой и Мичурина…

– Садись, – говорит Шура, – сейчас чаёк принесу. Из травок!

– Из каких травок? – пугаюсь.

– Из таежных, лечебных. Самый полезный чай. Каждый глоток силы прибавляет немеряно, голова варить начинает… Погоди, попробуешь, вот только запарю…

Удерживаю его, усмехаюсь, сам не зная из-за чего, начинаю раздражаться:

– Да-а, удивительно просто. Ты вот какой благостный, Петраченко несколько дней не пьет ни капли, во мне что-то бродит… как будто вот-вот со всех дыр дерьмо потечет… Зато потом стану младенчиком…

– Зима завтра, вот и хочется чистоты. Как тут суету не притормозить, не подумать? Природа требует. Вот чаек заварганю, поговорим.

Шура уходит. Я достаю сигареты, ищу пепельницу. Нет нигде. Хм, неужели Решетов до того углубился в свой отдых, что и не курит сегодня? Да ну их всех… То мычат и под столом валяются, то каких-то святых изображают. Чиркаю спичкой, вгоняю в глотку теплый, едкий дымок канской «Примы».

Ложусь поперек дивана, смотрю на громоздкий, во всю стену, стеллаж для картин. Среди холстов, золоченых рам и старых, исколотых гвоздями подрамников видна зеленая брезентовая папка. В ней у Шуры хранятся гуаши, там маленький, пестрый мирок, почти сказочный, нереальный…

Сбиваю пепел в сигаретную пачку, где осталось не больше трех сигарет. Две пачки есть дома, то есть в общажной комнате, – это радует.

На стуле, опертая о спинку, начатая картина. Сине-белые, облепленные снегом скалы, длинные, тощие лиственницы с темно-зелеными, почти синими лапами на редких, растущих лишь с одной стороны ствола ветках. Красновато-грязное небо висит низко-низко к земле, вершины деревьев прокалывают его. А нижняя часть полотна еще не тронута кистью, там обнаженный, блестящий от грунта холст.

– Вот и чаек, – ласково произносит Шура, внося две большие, прикрытые блюдцами кружки. – Я им уж третьи сутки отпаиваюсь. Великая штука, все вещества есть. Даже к еде не очень тянет…

Из-под блюдец подымливает парок. Воздух быстро наполнился ароматом травяного чая. Вспоминается чулан в бабушкином доме, где висели под потолком на леске пучки разных травок. В носу щекотало от их резкого, но приятного запаха, голова начинала слегка кружиться, и представлялось нечто тайное, замшелое, живые какие-то существа в темных углах. Нестрашные, теплые существа… И еще – тайга осенью, до холодов. Тоже таинственная, тихая и добрая, неспешно готовящаяся к долгому, спокойному сну…

– Давно я не был в тайге, – говорю. – В детстве родители часто по грибы брали, по ягоды, просто так ездили… Тут в Саяногорске на гастролях были, останавливались в горах. Хорошо там, но и тоскливо так…

– Тянет тайга, зовет, – кивает Решетов. – Она нас всех и спасает. – Снял блюдце со своей кружки, шумно губами втянул кипяток, смачно крякнул, продолжил: – Из тайги основной кислород, энергетика к нам приходят. Вот бор вокруг Минусинска, он ведь песчинка всего лишь, он – как озерцо. А тайга – океан. По ней можно месяц идти, и словно сделал десять шагов. Это насчет масштаба, а по содержанию месяц в тайге может всю квартирную жизнь перевесить. Вот мудрецы, они все в тайгу уходили…

Отпиваю сладко-горьковатую, терпкую и невкусную, в общем-то, жидкость, ставлю кружку обратно на стол. О тайге беседа мне не особо приятна – слышится искусственность, слащавость, однобокость какая-то, так и подмывает спросить: «Забрось тебя, Шура, сейчас за двести кэмэ от жилья, в кайф тебе будет?» Перевожу разговор на более жизненную проблему:

– Значит, начал трезвое существование?

– Да нет, зачем… – Решетов, кажется, уловил в моем тоне насмешку. – Просто, м-м, передышка, небольшой выхлоп. Вывожу шлаки из организма, из мозгов. – И снова пускается в рассуждения: – Дело, Ромка, не в том, в принципе, пьешь или не пьешь, на траве сидишь или никогда ее даже не пробовал. Не в этом дело. Главное – себя контролировать, не отпускать вожжи. Вот Петрачена, говоришь, пить бросил… Ну, слава богу, слава богу… А зачем? Ради чего бросил?

– Красить собирается, – отвечаю. – У него идеи творческие, мысли… Видно, достали его декорации.

– М-да-а, работка у него неблагодарная. Но, понимаешь, дело не в том – пить или нет, а в свободе. Серега ее потерял и вряд ли снова найдет. Если даже уволится из декораторов, все прежнее бросит – вряд ли, – Решетов отхлебнул чаю, помычал, выискивая подходящие слова. – Гм-м… я вот, я хоть и бухаю, и траву, бывает, курю до одури, а все равно в итоге получается, что в основном крашу. Вроде бы жутчайший запой, провал в два-три месяца, а очухаешься, начнешь хозяйство осматривать – бах, бах – несколько картинок новых обнаружится. Даже и не помню совсем, когда и как их накрасил. Как-то, понимаешь ли, само собой происходит, как у… ну, как у лунатика, что ли…

– Ништяк, – усмехаюсь, – бессознательное творчество.

– Почему бессознательное… Наоборот – глубинное сознание, которое ничем не вытравить, не заслонить. Это – как совершать разные там жизненные потребности: есть, дышать… Хотя, хотя сама жизнь может так повернуть, что – раз! – и все. Или силы свыше возьмут и обрежут. Это ведь все на тонкой нитке висит, в любой момент нитка оборвется и… как у Петрачены… Потом хоть запейся, хоть зашейся – не свяжешь.

– Эт точно, Шура. Я вот по юности стихи сочинял, тексты для песен, еще разное… Группа была, даже несколько концертов дали. Но так как-то сошло все на нет.

Решетов вздохнул сочувственно:

– Зря, зря. Может, в этом твоя жизнь. Призвание.

– Может, – соглашаюсь, но тут же отмахиваюсь и говорю, сам не зная, искренне или нет: – Да ну, детство просто. И без стишков нормально… А где, кстати, пепельница?

Шура отыскал ее под диваном. В ней остатки десятка косяков.

– Не слабо ты тут шмалил перед трезвостью! – изумляюсь. – От такого любой бы на чаек перешел.

Художник поморщился, он занят сейчас совсем не мыслью о косяках.

– Понимаешь, Ром, – говорит серьезным тоном, почти как учитель, – надо иметь в себе нечто другое. Такое что-то… Стержень внутренний, но не связанный чтобы с повседневностью. Одной голой повседневностью жить нельзя. Это как смерть на ходу. Саморазложение, понимаешь?

– Понимать-то понимаю, но если нет, блин, этого стержня, что делать?.. Уехать бы куда-нибудь далеко, – прорывается у меня заветное. – В Питер бы… Я там до армии проучился два с половиной месяца, в строительном пэтэу. То есть – курсы такие годичные после десятого класса… На плиточника… Тогда было легко – сел в самолет, через шесть часов – там. Зашел в любое училище, документы сдал, и тебе койку, кормежку три раза в день, стипендию. А теперь…

– Я тоже мечтаю, – вздыхает Шура, – с детства почти. Дальше Красноярска нигде не был… Хочу в Тибет или в Японию. В Японии знаешь какие места есть! Как до европейцев еще, настоящая там Япония сохранилась… Жениться бы вот на японочке, в хижине из бамбука поселиться, красить сидеть потихонечку, думать…

– Шур, а покажи гуаши. В зеленой папке которые.

Он с интересом смотрит на стеллажи, ворошит взглядом свои творения, но потом отмахивается:

– Не стоит. Это все так, попытки. Все, Ромка, попытки ничтожные. На одну удачу – сотня попыток. В лучшем случае.

– Покажи, не ломайся.

Решетов как бы нехотя снимает со стеллажа зеленую папку, кладет ее на пол. Развязывает тесемки. Как обычно перед показом, слегка смущаясь, покряхтывая и поглаживая бороду, объясняет:

– Тематика в основном южноазиатская. Такие фантазии, понимаешь… Тут разных лет. И свежие, и которые лет десять назад накрасил. Есть гуашь чистая, есть с акварелью, с маслом, с бронзой…

Достал первую картинку, заодно убрал со стула недоконченный холст. По пути и про него обмолвился:

– Вот, начал зачем-то. Ойское озеро здесь внизу должно быть. Знаешь такое место в Саянах?

– Конечно. Трасса же мимо него на Кызыл проложена.

– А, ну да… Вспомнил вот, стал красить. – Решетов одновременно критически и ласково глядит на холст. – А если вдуматься – только материал перевожу. Никто не купит, никто и не заметит особенно. Так, пейзажик… А – надо. В башке стучит и стучит: надо, пиши. Ну и вот.

Он прислонил холст к стояку стеллажа. На его место – лист с гуашью.

– Названия нет пока… Ну, рабочее – «Посадка риса» пусть будет.

Люди в тростниковых островерхих панамах склонились над грязью, стоят в ней по колено, в руках пучки зелени; буйвол, запряженный в соху, с трудом, напрягаясь и вытягивая толстую шею, ползет по полю-болоту. Преобладает коричнево-серый тон, лишь нежная зелень рассады веселит глаз… На следующем листе пышнотелая, томная таиландка развалилась на покрытой узорчатым покрывалом софе, глаза прикрыты, меж пальцев в правой руке – длинный мундштук трубочки, остроносая туфелька повисла на самом кончике маленькой ножки. А по всей комнате разбросаны розовые и алые лепестки.

– «Маковый сон», – полушепотом произносит Шура, вздыхает и, заслонив картинку новой, комментирует, вновь оживившись: – Это – «Лхаса». Город такой, столица Тибета.

– Знаю, знаю, у меня по географии четверка была…

Сложенные из каменных плит приземистые домишки с плоскими крышами. Этакие, как детские кубики. Окна – узкие черные щели. Домишки карабкаются по склону горы, вместо садов чахлые, безлистые деревца. А вдалеке снежная, суровая вершина, напоминающая и Эверест, и Фудзияму…

– Реальностью, чистой земной реальностью, Ромка, жить невозможно, – продолжает Решетов прерванный с полчаса назад разговор. – Больше всего бойся в ней оказаться без страховки. Запомни – не выкарабкаешься! Лучше сумасшедшим быть на все четыре головы, чем абсолютно, постоянно трезвым… Эх, на волю, на волю надо скорей. Кислорода дыхнуть… Завтра клиента привести обещались, вывеску ему надо на ларек новую. Сделаю, заплатит, и на Тепсей…

Тепсей – гора такая есть километрах в тридцати от Минусинска, на берегу Красноярского водохранилища, – любимое место художников. У них там землянка вырыта, в ней печь из камня-плитняка, где-то припрятаны рыболовные снасти. Отдыхают они там от цивилизации…

– Понимаешь, на Тепсее время совсем иначе движется, – говорит и говорит Шура, и его глухой, медленный голос кажется мне уже мистическим, потусторонним каким-то. – День – целая жизнь. Долго-долго он тянется, и каждая минута разная, столько ощущений, мыслей – никакой косяк не сравнится… Вот предки наши, они за свою жизнь бездну тайн успевали открыть, тьму мыслей передумать, поэтому и были среди них истинные мудрецы. А теперь? Одной дрянью мозги забиваются, и как родился, ничего не понимая, так и сдыхаешь глупцом…

– Да, да, пару месяцев в природе поблаженствуешь, – перебиваю, – а потом все равно – к унитазу, к ванне, к телику. Газ-то, как ни крути, а удобней костерчика будет.

– Ух ты! – Шура вскочил, вырубил свет, отдернул тюлевую занавеску. – Пошел, родимый.

Я затушил сигарету, встал рядом с ним.

За окном мохнатыми, большими хлопьями падает снег. Ночной воздух стал плотным, белесым, и девятиэтажка напротив исчезла, даже света окон не различишь.

– Где-то слышал или читал, – говорю, сам не зная, зачем, – что, пока снежинка летит, она – чудо, она неповторима и прекрасна. А упадет на сугроб – и становится просто снегом, ходить только мешает.

– Н-да, – неопределенно, неохотно отзывается Шура, а в глазах его детский восторг.

Но этот восторг подстегивает мое раздражение, заставляет произносить злые слова:

– Вот ты, Александр, уверен, что надо творчеством заниматься, чтоб от реальности отделиться, не раствориться в ней. Это, может, и правильно в принципе, только, знаешь, это ведь слабость. Слабость просто-напросто. Так страусов в мультиках показывают: за ним гонятся, он убегает, убегает, а когда сил больше нет, сует морду в песок. Дескать, спрятался. Так же и вы… Да, ты художник, хороший художник. Но ведь… Лхаса, Фудзияма, таиландка… Не можешь там оказаться реально, так хоть так. Да? Или наши актеры. Они тоже всё свой мирок пытаются как-нибудь сляпать, а потом, силенок набравшись, – обратно в реальность. И зрители… зрители тоже… Страусы… Да я и сам бы хотел, но как-то… Ладно, Шур, извини, что наговорил тут тебе всякого. Пойду я домой. Завтра опять на работу…

– Что ж, давай, – со скрытым, кажется, облегчением кивает художник. – У меня завтра тоже дела намечаются, если клиент придет. Вот заработаю, закуплюсь жратвой…

– И на Тепсей, прятаться, – заканчиваю за него.

Решетов включает свет и идет в прихожую меня проводить.

В коридоре почти напротив нашей двери сидит на корточках Лена, беспрерывно качаясь, будто невидимый ветер треплет, хочет ее опрокинуть. Над ней тот здоровюга с Саниной отвальной. Смотрит на Лену неласково, явно теряя последние капли надежды провести с женщиной приятную ночь. А у Лены лицо помолодевшее, розовое, но злое, губы дрожат. Чуть в стороне от них – Лёха, сонный и недовольный.

– Вот, опять набралась, – расстроенно объясняет здоровюга. – Два часа с ней валандаюсь, до кровати дотащить не могу.

– Понятно, – бесцветным голосом отзывается Лёха.

Некоторое время стоим молча, все трое глядя на Лену, чего-то от нее ожидая. А она продолжает качаться, лицо приподнято, губы дрожат…

– О Саньке что слышно? – спрашиваю здоровюгу.

– На учебке сейчас, портянки наматывать учится. Двадцать третьего февраля вроде присяга. Тогда уж начнется…

– С-свол-лачь, – выдавливает Лена. – Это ему… так ему… г-гад…

– Ленке вот такое письмо накатал, она показывала, на пяти листах, – продолжает здоровюга и говорит неожиданно складно для своего неандертальского облика: – Просит приехать, прощение там… ну, что так плохо с ней жил.

– Г-гад вонючий…

– А она, – он кивает на Лену, – сына предакам отдала и – вот.

– Ясно-ясно, – вдруг с явным злорадством говорит Лёха. – Мстит, значится, таким способом муженьку.

– Хрен их разберет, – здоровюга, тяжко вздохнув, наклоняется и хочет поставить ее на ноги, а Лена вяло сопротивляется.

– Не… не надо… лучше… лучше так…

– Ну кончай, Ленок, подымайся. Пошли спать, – стараясь придать голосу нежность, басит здоровюга. – Отдохнешь…

Она вырывается бойче, уже чуть не колотит по парню своими ручонками. Тот держит ее, успокаивает – и зря: вдруг Лена обрывает свои ноющие бормотания, округляет глаза, а еще через секунду из ее рта брызнуло мутным фонтанчиком. Я инстинктивно качнулся назад, Лёха смачно причмокнул.

– Йё-о-о! – здоровюга отпустил, толкнул Лену к стене, стал брезгливо, ребром ладони отряхивать мокрую куртку. – Да что ж это, бля? Ты что же делаешь?!

Потревоженные шумом соседи высунулись из своих комнат. Но предъявлять претензии никто не решается.

Лена скрючилась на полу, давясь блевотой, сотрясаясь и корчась. Из нее все выкатывались пахнущие водкой и желудочным соком вязкие волны. Такое впечатление, что она выпила литра три, не меньше, и без всякой закуски… Здоровюга растерянно стоит у противоположной стены, глядя то на куртку, то на блюющую даму. Кажется, вот-вот, вот сейчас он со всей дури впечатает ей в голову свой тупоносый башмак.

Мне надоело, я убрался в комнату, стал раздеваться. Пора спать. Долго прислушивался, со страхом и интересом ожидая звук удара и сразу за ним – дикий взвизг Лены, рычание здоровюги, а поверх них – одобрительный гогот Лехи.