Текст книги "Минус (сборник)"

Да, судиться – неплохое средство подзаработать. И тому масса примеров последних лет. Да и Зощенко еще это когда заметил и целый рассказ написал… Один критик не так давно назвал меня Смердяковым, который вдруг почувствовал в себе литературный дар. Может, тоже попытаться стрясти с него бабок? Или это не оскорбление?..

Суд как суд. Покрашенные густо-зеленым стены, узкие, полутемные коридоры, залы заседания, стенды, на которых образцы разных документов с образцовым же именем-фамилией-отчеством – «Иванов Иван Иванович», есть, конечно, дверь с табличкой «Конвойная»… За последний год это уже третий суд, в котором я побывал. То развестись надо было, то выступал свидетелем серьезного ДТП, а сегодня вот это, насчет фашизма…

Дверь нужного зала заседаний. Оттуда доносятся возбужденные голоса. Наверняка кто-то судится… Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем устало садятся на скамью в коридоре, а Людмила Николаевна отходит к стендам. Я стою, навалившись на стену. Разглядываю людей вокруг. Все озабочены, но тихи, шепотом что-то друг у друга спрашивают, даже спорят шепотом. Проходит пара – довольно молодые, высокие и симпатичные мужчина и женщина; лица их одинаково суровы, решительны, и идут они хоть и рядом, а вроде отдельно друг от друга. Таких я теперь узнаю с первого взгляда: точно так же и мы с женой шли туда, где нас разведут. Лишь спросят: «Не переменили своего решения расторгнуть брак?» Спросят таким тоном, что язык не повернется сказать: «Передумали». И потому говоришь торопливо, послушно: «Нет-нет, не передумали!» Расписываешься в каком-то журнале и всё – свободны.

Александр Евсеевич кивком подзывает меня.

Отлепляюсь от стены, подхожу.

– Рома, ты Татьянину вещь прочитал?

– Конечно…

– И как?

– Ничего-о. – Понимаю, что этого мало, и стараюсь придать голосу увлеченность: – Есть что обсудить. Интересная повесть.

– Да, я тоже так думаю.

– Жалко, что не смогу быть на семинаре.

Александр Евсеевич недоумевающе смотрит на меня. Как-то даже испуганно. Напоминаю:

– Я ведь как раз в Германии буду.

– А-а, да, да. Ну ладно…

Как всегда быстрый, деятельный, хлопотливо-солидный, возникает адвокат с большим дипломатом в руке. Пожимает руку Александру Евсеевичу, потом Валентину Дмитриевичу, кивает мне. Садится рядом со своим подзащитным, кладет дипломат на колени. Достает бумаги, шелестяще-пожевывающим голосом что-то объясняет. Александр Евсеевич слушает, недовольно хмурясь, кривя губы… Я достаю сотовый, смотрю время. До начала заседания остается десять минут. Вполне еще покурить успею.

За последнее время, благодаря предстоящему суду, я, кажется, стал знатоком всех этих многочисленных правозащитных, антифашистских фондов, бюро и т. п. Оказывается, в деле борьбы с фашизмом существует жесткая конкуренция, и разные организации тайно или явно враждуют друг с другом, пишут своим финансовым покровителям отчеты, один ярче другого, и при этом стараются лягнуть соперника. Роль основных борцов с фашизмом взяли на себя еврейские организации, и если кто-то другой вдруг тоже начинает бороться, это вызывает у них изумление, а то и негодование, словно этот другой посягнул на чужую сферу деятельности, влез не в свое дело; для остальных же этот другой, заговоривший об угрозе фашизма, автоматически становится евреем. Типа того: «Слышал, Федотько статью о фашизме напечатал!» – «Ругает?» – «Еще как!» – «Да?.. Ну, он же еврей».

Курилки внутри суда, кажется, нет. Даже в туалетной урне не увидел бычков. Пришлось выйти на улицу.

Погода самая мерзкая, самая тоскливая, какая бывает лишь в этот короткий промежуток времени – между концом золотой осени и снегом. Никаких светлых пятен (даже свежие рекламные щиты кажутся коричнево-серыми), повсюду, даже дома, щиплющий, какой-то сырой липкий холод; солнце неживое, еле-еле ощутимое на напоминающем пыльный асфальт небе. «Сдохнуть бы», – только такое желание и вертится в голове, нет, даже не вертится, а лежит там тяжелым булыжником. А еще недавно я любил именно такую погоду – в нее так хорошо писалось.

Чтоб не заскулить, напеваю дебильненько-жалостливую песенку:

– Пива нет и счастья нет, только хуй работает. Хочется ему тепла, хоть одна бы мне дала. – И все-таки сбиваюсь на скулеж: – У-у, где же вы, бляди? Выручайте дядю-у…

Переулок не по-московски тих и почти безлюден, и я издали вижу шагающего Сергея.

Длинный, худой, нескладный, очень похожий на героя своих рассказов и повести, нигде не могущего найти себе места, ни в столице-мегаполисе, ни на самом дальнем таежном кордоне. Точнее, это герой похож на него… Хотя чего в нас, таких, уже больше – нас самих или тех, что стали героями наших вещей? В Литинституте об этом два курса подряд говорил преподаватель психологии творчества, но я так и не разобрался, да и, честно признаться, не прислушивался. Лучше в эти глубины не забираться…

– Привет, Ром! – Сергей протягивает руку. – Не началось еще?

– Еще нет…

– Документы как? Сдал?

– Уху. В понедельник обещают вернуть с визой.

Больше говорить нечего (виделись ведь только позавчера), и Сергей, помявшись, тоже закуривает.

Зал довольно компактный – наверное, для рядовых, нешумных процессов. Справа от входа, у стены, длинный стол, за ним три кресла с высокими спинками. Чуть в стороне стол маленький, где сидит полноватая несимпатичная девушка – секретарь или стенографистка. Вдоль противоположной стены – два ряда жестких скамеек без спинок. В центре зала еще два стола, друг напротив друга, которые без промедлений, привычно заняли адвокат и крупный, чернявый, рыхловатый мужчина в темном костюме, над верхней губой пышные, но небольшие усы, как у Петра Первого. Догадываюсь, что это и есть Ахатов.

Зрителей немного. Людмила Николаевна, мы с Сергеем, Валентин Дмитриевич, двое представителей Бюро по правам человека, среди нас и Александр Евсеевич. Особняком сидит какой-то крепыш в кожаной куртке. Фантазирую: крепыш – телохранитель Ахатова, и у него в кармане боевой пистолет.

Истец и адвокат ответчика, как дуэлянты оружие, выкладывают из одинаково массивных дипломатов газеты, книги, бумаги. Распределяют их, сортируют, кое-что, кажется, перечитывают. Мы, зрители, наблюдаем.

Из какой-то потайной двери появляется коренастый, средних лет судья в не новом костюме и галстуке слегка на боку. Быстро занимает среднее кресло с высокой спинкой. Никакой торжественности, никаких громогласных: «Встать! Суд идет!»

– Тэк-с… Начнем? – устроившись, тоже повозившись с бумагами, спрашивает судья; голос заранее утомленный или, может, уже утомленный после парочки предыдущих заседаний. – Ахатов, вы сами представляете свой иск?

– Да, сам.

– А вы, – судья поворачивается к другому столу, – сторона, значит, ответчика?

– Гм-м, совершенно верно, м-м, ваша честь, – жующей скороговоркой подтверждает адвокат.

– Ясненько. – Судья опять ворошит бумаги. – Так, Ахатов, озвучьте ваши претензии.

Истец надувается, принимает вид обиженного ребенка и соответствующим тоном начинает:

– Я глубоко оскорблен высказыванием ответчика в его интервью в представленной вам газете, где он обозвал меня идеологом русского фашизма. Я никогда об ответчике ничего не писал, никаких контактов с ним не имел…

– Так, погодите, – перебивает судья. – Вас что именно оскорбило в высказывании?

– То, что он обозвал меня идеологом русского фашизма.

– Ясно.

– Ваша честь, – вступает адвокат, – разрешите?

– Да, разрешаю.

– Господин Ахатов является, м-м, издателем газеты «Славянская правда», где, кроме всего прочего, э-э, помещен анонс выходящей в его же издательстве книги Родзаевского «Завещание русского фашиста». Думаю, один, м-м, этот факт…

– Покажите анонс, – перебивает судья.

Адвокат встает и с профессиональной учтивостью подносит ему газету. Указывает, где и что нужно читать. Судья читает, листает газету, кажется, увлекается, но вдруг лицо его из утомленного превращается в сердитое.

– Интервью, где ответчик назвал истца идеологом русского фашизма, было напечатано за полгода с лишним до номера этой газеты. По закону она не может фигурировать как доказательство.

Мы, болельщики Александра Евсеевича, одновременно негодующе хмыкаем. Адвокат возвращается на свое место, озабоченно что-то ищет в бумагах.

– Слово «фашизм» я всегда знал как крайне ругательное, – снова подает голос Ахатов. – Я вот специально принес словарь Ожегова и хотел бы озвучить определение фашизма.

– Озвучьте.

– «Фашизм. Форма открытой террористической диктатуры империалистической буржуазии, опирающаяся на силы антикоммунизма, шовинизма и расизма, направленная на уничтожение демократии, подавление рабочего движения и на подготовку агрессивных войн».

– Всё?

– Да.

– Ксерокопия у вас имеется?

– Конечно, – Ахатов относит судье бумагу.

Адвокат поднимает руку:

– Разрешите, ваша честь, гм, задать истцу вопрос?

– Разрешаю.

– Господин, м-м, Ахатов, вы – издатель газеты «Русская правда», где из номера в номер публикуете крайне националистические, ксенофобские, антисемитские статьи. Достаточно процитировать, э-э, несколько заголовков…

– В чем вопрос? – перебивает судья.

– Вопрос, гм, в том, кем считает себя истец.

Судья поворачивает утомленное лицо к Ахатову:

– Кем вы себя считаете?

– Я… – тот держит паузу, но пауза эта уверенная, патетическая. – Я считаю себя русским националистом.

– Так! – В голосе адвоката послышался азарт, как у рыбака, увидевшего, что поплавок дернулся. – У меня тоже, гм, имеется словарь Ожегова. В определении фашизма присутствует, м-м, слово «шовинизм». А шовинизм… Разрешите зачитать, ваша честь?

– Изба-читальня какая-то, – ворчит, морщась, судья, но разрешает: – Ладно, давайте.

– «Шовинизм. Крайний, гм, национализм, проповедующий расовую исключительность и разжигающий национальную вражду и, м-м, ненависть». Кроме того, ваша честь, мой, м-м, подзащитный назвал господина Ахатова идеологом, гм, русского фашизма. Заострю внимание на слове, м-м, «идеолог». – Адвокат быстро находит нужную статью и, уже не спрашивая разрешения, читает: – Слово «идеолог» определяется как, гм, «выразитель и защитник идеологии какого-нибудь общественного класса, общественно-политического строя, направления». Например: «Коммунисты – идеологи, м-м, революционного пролетариата». Судя по статьям и книгам, которые издает господин Ахатов, определение идеолога к его деятельности подходит полностью.

Эта атака, кажется, подействовала на судью. Он принимает от адвоката стопочку бумаг, бегло их просматривает, передает секретарше:

– Приобщите к делу.

– Кроме того, в своей, м-м, газете господин Ахатов неоднократно оскорбительно отзывался о христианской религии, – не сбавляет напора адвокат. – Например, гм, он назвал христианство религией рабов, уничижительно толкует Святое Писание. Мой подзащитный, будучи человеком, м-м, верующим, оскорблен этими высказываниями и, гм, подает встречный иск господину Ахатову. – И новая стопочка ложится на стол судье.

В зале становится очень тихо. Лишь Александр Евсеевич взволнованно сопит да судья шуршит бумагами. Ахатов спокойно смотрит в стену напротив. Странно, что он не защищается, не протестует.

– Что ж, – раздается голос судьи, – я передаю все эти определения фашизма, идеологизма экспертам. Пусть они ломают головы… А иск этот заберите и подайте в установленном порядке в канцелярию… Объявляю перерыв разбирательства. О дате очередного заседания будет сообщено повестками по месту жительства участников. На сегодня – всё.

– Папа, любимый! – Дочка подбегает ко мне, обнимает ноги, а потом оглядывается и объявляет всем, кто есть в группе: – А за мной папа пришел!

– Давай одеваться, – веду ее к шкафчикам.

Шестой час вечера. Пятница. Я устал, хочу есть, хочу переодеться в домашнее и лечь на кровать.

Утром побывал на работе, потом отвез верстальщику набор статей Синявского, затем созвонился с издательством, куда с месяц назад предложил свою большую вещь, и там мне сказали, что ее приняли к публикации отдельной книгой в твердой обложке. Заключить договор и получить гонорар можно прямо сегодня.

Поехал, подписал договор почти не читая (в этом же издательстве вышла и прошлая моя книга «Минус», вторая по счету), и редактор отсчитала приличную сумму денег. Заодно порадовала и еще одним:

– Из Германии хорошие вести. Начинаем переговоры по поводу «Минуса».

Я заулыбался.

По московским меркам сделано сегодня много дел, ведь одна только дорога от работы до верстальщика, от верстальщика до издательства заняла в целом часа три.

И теперь я торопливо веду дочку домой. Погода как и должна быть в ноябре – ледяной, порывами ветер, непонятно что падающее с неба – какие-то мелкие белые шарики…

– Скоро Новый год? – спрашивает дочка, почти бегом семеня рядом со мной и крепко держась за руку. – Скоро Дед Мороз придет?

– Скоро, уже скоро.

– А что он мне подарит?

– Хм, не знаю. Что-нибудь придумает интересное.

– А давай ему письмо напишем…

Ветер дует то с одного бока, то с другого, то в спину, а вот колючая волна хлестнула прямо в лицо. Дочка захлебнулась и потянулась ко мне на руки.

– Ну ты даешь! – возмущаюсь. – Тебе же пять лет почти. До старости, что ли, носить?

– Пап, я не могу. Мне холодно!

– Я тоже не могу. Знаешь, как я устал…

– Пожалуйста!..

Спорить бесполезно. Беру ее на руки и несу к автобусной остановке.

Садик далековато от дома, но зато он один такой, кажется, в округе: и плата приемлемая – сто пятьдесят рублей в месяц, и бассейн есть, и, главное, можно оставлять ребенка на ночь… В последнее время дочка ночует здесь довольно часто.

– Ты мне чего-то купил? – спрашивает, когда оказываемся в салоне автобуса.

– Чего-то купил, – в тон ей отвечаю.

– А чего?

Садимся, я расплачиваюсь с кондукторшей, затем достаю из сумки батончик «Милке Вэй».

– Вау! – радуется дочка. – Класс!

– Не надо говорить это «вау». – Мне действительно оно не нравится, тем более – напоминает о Тане, она тоже часто так вскрикивала… Когда я предложил купить ей контактные линзы, она изумилась: «Вау! Сенчин, ты прогрессируешь на глазах!»

От садика до дома минут двадцать езды. Я не знаю, о чем разговаривать с дочкой, и потому задаю ей те же вопросы, что и всегда (на протяжении уже пары лет):

– Тебя как зовут?

– Настя.

– А полностью?

Она набирает в легкие воздуха и выпаливает:

– Анастасия Романовна Сенчина!

– Правильно. А где ты живешь?

– В Москве.

– Ты, что ли, москвичка у нас?

– Да.

– А маму как зовут?

– Лиза.

– А брата?

– Алеша.

– А меня?

– Роман Сенчин.

– Правильно.

Это она по моей первой книге так заучила. Там на обложке мои имя и фамилия, а под ними фотография. Дочка, делая вид, что читает, водила пальчиком по буквам и повторяла: «Роман Сенчин».

– А воспитательницу как зовут?

– Галина Борисовна.

– А другую, которая у вас ночью?

– Надежда Михайловна.

– Молодец.

Набор вопросов исчерпан. Некоторое время молчим, а потом дочка задает свой вопрос:

– Ты сегодня у нас останешься?

Я не отвечаю, смотрю в окно. За ним шеренги киосков продуктового рынка «Новинки». Еще три остановки до дома.

– Ты будешь у нас ночевать? – повторяет Настя, и голос ее уже нетерпеливо-тревожный.

– Нет.

– А почему?

– Ну, так… Дела.

– Почему ты с нами теперь не ночуешь? С мамой?

Автобус остановился.

– Смотри, – показываю на светофор, – какой это огонек горит?

Дочка не отвечает.

– Ну, какой, Насть?

– Не буду говорить.

– Почему это?

– Потому.

– А, значит, не знаешь?

Она молчит. Отвернулась, в правой руке зажат нераспечатанный «Милке Вэй».

Вот доехали. Вышли. До дома теперь с полсотни шагов.

– Пап, смотри, цветочки какие! – дочка тянет меня к киоску.

Подходим.

– Это розы, да?

– Розы. А это – гвоздики… Нравятся?

– Да. Купишь?

Вместо ответа беру ее на руки и несу к подъезду.

– Па-апа, – маленькое лицо перед моим, – папа, любимый.

– Правда?

– Да, правда.

– А маму любишь?

– Люблю.

– А брата?

– Люблю.

– А Галину Борисовну?

Лицо меняется – теперь она смотрит на меня по-другому. Кажется, с недоумением и обидой.

Открываю первую дверь. Набираю код. Через несколько секунд из домофона голос бывшей жены:

– Кто там?

– Это мы! – кричит дочка.

Тонкий писк. Значит, можно открыть и вторую дверь. Входим в подъезд, спускаю Настю с рук. Она, поднявшись на цыпочки, жмет кнопку лифта. За створками начинает гудеть. Гудение усиливается, к нему добавляется шелест ползущей кабины… И вот створки раскрываются. Пол кабины чуть проседает под нами. Теперь я (дочке пока не дотянуться) вдавливаю пластмассовый прямоугольничек с цифрой нужного этажа. Едем. Доехали. Прямоугольничек выщелкнулся. Створки раскрылись.

Дочка бежит к нашей квартире и оглядывается на ходу – иду ли я.

Останавливаюсь на пороге. Жена обнимается с дочкой и говорит:

– Раздевайся скорей и будем пирожки с картошкой печь. Я тесто уже приготовила…

– Пап, заходи!

– Папе надо ехать.

– Ну-у-у…

Разворачиваюсь и шагаю к лифту. Сейчас тоже что-нибудь вкусное приготовлю.

Это случилось в середине октября, за полторы недели до Форума молодых писателей и за две до теракта в «Норд-Осте». Как мне сейчас кажется, в тот момент я сильнее всего любил Лизу и наконец-то почувствовал по-настоящему, что такое семья.

После работы я торопился домой, но теперь в первую очередь не к своему письменному столу, а к семье. Забирал пораньше дочку из садика, играл с ней в магазин или в жену и мужа. Мы катались с ней на вымышленной машине по магазинам и покупали разные вымышленные вкусности, красивые-прекрасивые платья. Дочка делала вид, что примеряет их, и кружилась, красовалась передо мной, а я выставлял вверх большой палец – отлично.

Потом я готовил ужин, часов в семь вечера приходил Алеша (он тогда работал курьером), мы втроем ужинали. Потом по второму каналу показывали серию «Бригады». В целом лживый, но кусочками похожий на искусство фильм про новых русских… Я тогда ждал публикацию своей большой вещи в журнале, которая отчасти тоже была про новых русских, и потому смотрел со вниманием, радуясь явно провальным эпизодам и завидуя удачам… Серия кончалась в десять. Лиза обыкновенно еще не возвращалась… На самом деле она чаще всего была дома, но в памяти остались вечера, когда ее не было…

В течение вечера она по несколько раз звонила и объясняла, что задерживается то на «Мосфильме», то во ВГИКе, то в Доме кино, то на студии «Парадокс». У нее, мол, встречи, переговоры, в общем – дела; она была тогда необыкновенно активна, она снова решила заниматься режиссурой и вот заводила связи, возобновляла знакомства. А я, почувствовав себя семьянином, практически перестав пить, злился…

Алеша сидел за компьютером в своей комнате, дочка засыпала, я пялился на кухне в телевизор, где, сменяя друг друга, шли всякие «Окна», «Фабрика звезд», «Секс в большом городе», и представлял Лизу с другим. И с другим она, скорее всего, чтоб помогли снять фильмец, ввели в круг. Ведь этот прием, говорят, самый действенный и популярный… Я находил номер ее телефона в своем мобильнике, но в ответ раздавалось: «Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позднее». «Блядь!» – Я бросал мобильник на стол и продолжал наблюдать, как две молодые пары выясняют, кто, когда, как и где друг с другом спал, а ведущий ток-шоу подбадривает их время от времени таким искренне-заинтересованным: «Так-так!.. Так-так!..»

Когда жена наконец приходила, я или дулся, молчал, или спрашивал: «Натусовалась?» Она устало морщилась: «Перестань». Я ложился спать, отворачивался к стене; я чувствовал себя обманутым мужем (в тот момент не вспоминалось, что мы вообще-то в разводе и что за те годы, пока были женаты, я несколько раз ей изменял и раза три попадался, а насчет нее у меня особых поводов для подозрений не возникало… не возникало до этой осени). Да, лежа вот так, лицом к стене, и ощущая близость ее тела, я чувствовал себя образцовым, честным, но обманутым мужем…

Мы прожили вместе без малого четыре года. Первые два, когда дочка была совсем маленькой, а с деньгами хуже, чем плохо, оказались самыми лучшими. Жена занималась домом, нянчилась и гуляла с Настей, я учился в Литинституте, писал, помогал стирать пеленки, по утрам ходил за детским питанием в молочную кухню. Случалось, я выпивал со своими друзьями-однокурсниками Кириллом и Васей, бывало, не ночевал дома, жена прощала, даже жалела, когда я стонал, болея с похмелья.

Но постепенно, почти незаметно, становилось хуже и хуже. Неправда, что человек ко всему привыкает, – мужчина и женщина, если они еще достаточно молоды, обязательно хотят лучшего и бунтуют против привычного. И я все чаще гулял с друзьями и искал разных женщин, а Лиза бесилась, попрекала, что я не работаю, не обращаю на нее внимания, что квартира превратилась в забитый ломаной мебелью чулан, обои поотклеились; она стала тратиться на косметику, а однажды сменила прическу – подстриглась. Я сказал, что так ей не идет, она покрасила свои черные волосы в рыжий цвет, потом в оранжевый. Мне не понравилось, она вернула как было, но с короткой стрижкой сделалась для меня какой-то чужой, не той…

Переломным моментом стало такое событие: отвалилась дверь в ванную. Верхний шарнир давно болтался, я пару раз подкручивал шурупы, но они снова быстро ослабевали. И вот она рухнула, вырвав кусок косяка внизу. Я вынес дверь на балкон, Лиза повесила в проеме большой платок с пионами.

Был конец двухтысячного (нулевого, как шутили тогда многие) года. Я переделывал повесть «Минус», ту, что принесла мне позже кое-какую известность и деньги… Я писал ее больше двух лет, не торопясь, не особенно рассчитывая, что напечатают, – просто писал; она получилась объемом почти четыреста машинописных страниц. Потом, окрыленный мнением Александра Евсеевича, что повесть сильная, отнес ее в один из литературных журналов, ее прочитали и дали понять, что если я сокращу свой «Минус» наполовину, то есть шанс публикации… И вот, через силу, злясь на все подряд, я стал сокращать, выкидывая, как мне казалось, важные (да что там – бесценные просто) эпизоды. Успокаивал себя более-менее оптимистическим: «Ладно, вставлю в следующую вещь». Но все равно работа была тяжелая, неблагодарная, а тут еще эта дверь…

Первое время жена помалкивала, даже, казалось, стала со мной почти такой же ласковой, как вначале, но однажды потеряла терпение… Какие там были слова, точно не помню, а врать в этом случае как-то не хочется; вообще, кстати, я не встречал подробного, достоверного описания семейной ссоры. Как одно цепляется за другое, как постепенно накаляются эмоции, как люди, еще утром целовавшие друг друга, шептавшие нежнейшие на свете слова, через пару-тройку часов готовы друг друга стереть в порошок. Нет для них тогда злейшего врага, чем собственная супруга или супруг.

Да, из памяти стерлись детали – мои оскорбления, какими я долбил Лизу в ответ на ее оскорбления, которые тоже теперь не восстановить. (После той ссоры, разрыва мы несколько раз сходились, решив забыть все плохое, пытались зажить счастливо и снова ссорились.) Но последние ее слова остались:

– Ну и не нужен мне тогда такой муж! Убирайся!

– Так, значит? – помню, не особенно удивился я. – Хорошо.

И стал собирать вещички. Жена ушла в комнату (мы ругались на кухне) и стала рыдать… На письменном столе была разложена рукопись повести: одна стопочка – то, что на выброс, другая – что войдет в сокращенный вариант, третья – еще не расчлененный, первоначальный текст.

Сгреб все в кучу, засунул в сумку пишущую машинку «Самсунг», туда же – кое-что из одежды. Сдернув полог-платок, зашел в ванную, вынул из стаканчика зубную щетку…

– Роман, вернись! – крикнула жена, когда я, нагруженный, в пальто, шагал к лифту. – Вернись, давай поговорим!

– Да наговорился я с тобой! – тоже крикнул я. – До блевоты.

Из таксофона позвонил бывшему однокурснику Васе, попросился переночевать. Он разрешил. На следующее утро рассказал ректору Литинститута, где я еще учился тогда, на пятом курсе, что так, мол, и так, и мне нужна крыша над головой. Он черкнул коменданту записку – к вечеру я уже устраивался в комнате 612, где когда-то, по преданию, жил Астафьев…

С увлечением, нет, скорее, с истовостью вырвавшегося на волю, я продолжил переделывать повесть, успевая при этом писать новое.

Потом были примирения и возвращения, новые ссоры, уходы; у меня была Таня, а у жены какой-то Андрей, кажется, бывший фигурист; был развод, а вскоре новое примирение, поездки за город на шашлычки, совместные прогулки с дочкой в Коломенском…

И вот – окончательный разрыв… Месяц назад, в середине октября, где-то за полторы недели до Форума молодых писателей и за две до теракта в «Норд-Осте»… Дочку решили оставить на ночь в садике; я, как всегда в эти дни, пришел домой рано, почитал, приготовил ужин, посмотрел телевизор. То и дело взглядывал на будильник. Часовая стрелка ползла все выше и выше – к ночи. Наконец не выдержал, позвонил:

– Ты придешь когда-нибудь? – спросил раздраженно.

– Я в Пен-центре, мы тут готовим синопсис сценария…

– А днем его готовить нельзя?

– Я же тебе объясняла – днем у людей другие дела.

Жена говорила громко, стараясь перекрыть гремящую там у них музыку, чей-то смех.

– Ну давай, тусуйся, – Я нажал кнопку “OFF”.

Посидел немного, покурил и поехал в этот Пен-центр.

Я никогда там не бывал, хотя адрес, на всякий случай, в записной книжке имелся.

Станция метро «Кузнецкий Мост». Кучки молодежи, пьющей пиво, о чем-то увлеченно болтающей; тоже музыка, огоньки всяких бутиков, мини-маркетов, клубов. Магазин «Интим», в котором я никогда еще не бывал… Вечер был хороший, теплый – может быть, один из последних таких вечеров перед предзимьем.

Торопливо, решительно я шагал по Неглинной улице, отыскивая дом восемнадцать, строение два… Я давно слышал о Пен-центре, и он всегда представлялся мне красивым и ярко освещенным зданием, почти что дворцом, где каждый вечер происходят рауты, деловые встречи, презентации, где отдыхают и общаются самые элитарные литераторы, и сейчас я сомневался, пустят ли меня туда, то и дело щупал лежащий в кармане, как не вполне достоверный пропуск, членский билет Союза писателей Москвы.

Дом восемнадцать, строение один отыскалось без особых проблем, а строение два – никак. Я метался по тому участку Неглинной, где должен был быть Пен-центр, но ничего похожего на него не видел. Какие-то облупленные, низкорослые домишки, совсем непрестижные… Или я адрес неправильно записал?

В конце концов сунулся в круглосуточный мебельный салон, что помещался в доме восемнадцать, и спросил про Пен-центр. Юноша в белой сорочке посмотрел на меня непонимающе-изумленно, точно услышал бредятину. «Все с вами ясно», – сказал я и вышел.

По Неглинной просвистывали нечастые уже автомобили, по тротуарам двигались бодрые, как мне казалось, счастливые люди. Весело мигали огоньки, блестели глянцем рекламные щиты, висели, как транспаранты, афиши-растяжки…

Меня будто подтолкнули (да, как это ни банально, литературно звучит) в ближайший к дому восемнадцать малозаметный переулочек. Будто кто-то так направил невидимой сильной рукой: «Тебе вот сюда». И в переулочке я увидел зарешеченную темную арку. Дверь-решетка была приоткрыта. Конечно, вошел. Тоже темный, жутковатый двор, посреди него – силуэт кособокого двухэтажного зданьица. Я достал сигареты, закурил, я как-то сразу успокоился. То есть – со спокойной уверенностью понял, что вот-вот и случится окончательное… И решил с удовольствием покурить, как перед казнью, прыжком в бездну, атакой на пулеметы…

Вывески вокруг двери. Да, это Пен-центр, а вот и «Студия “Парадокс”». Ла-адно… Нажал кнопку домофона.

– Вам кого? – спросили из щелки динамика.

– Можно войти?

– Кого вам надо?

– Мне… мне надо в «Парадокс».

– А к кому?

Секунду-другую я мялся, потом ответил:

– Елизавету Емельянову надо… – И на душе стало совсем спокойно.

– Минутку. – В щелке динамика хрустнуло, а потом – мертвая тишина.

Я стоял перед обитой потрепанным дерматином с трещинками дверью, смотрел в какой-то кругляш чуть выше щитка домофона… Это наверняка глазок камеры. И наверняка на меня глазеют сейчас и хихикают, а Лиза торопливо одевается, путается в колготках, кофте, юбке… За полминуты, пока домофон молчал, в моей голове прокрутился целый порнофильм, главной героиней которого была любимая женщина. И когда он (чертов домофон) запищал, я, опять распаленный, дернул дверь и ринулся внутрь, тут же запнулся о высокий порожек, чуть не упал…

Состояние было, ясно, не для разглядывания окружающего, но внутренность знаменитого Пен-центра поразила. Коротко, на мгновение, зато глубоко. Узкий, как в подводной лодке, коридорчик, неровно оштукатуренные стены, к которым прислонены рейки плинтусов и еще какие-то стройматериалы для бесполезного, косметического, ремонта. Слева – крутая деревянная лестница. И оттуда, сверху, голос Лизы:

– Ром, поднимайся сюда!

Опустив голову, следя за неровностями ступенек, я поднялся на площадку между первым и вторым этажами. Лиза стояла в нескольких шагах выше меня. Утомленная, с сигаретой, глаза красные. Кажется, слегка подпившая. За ее спиной, где-то рядом, слышались голоса, музыка.

– Пошли домой, – сказал я.

– А что такое?

– Ничего… – Слов не находилось, хотя, пока ехал сюда на метро, пока метался по Неглинной, их были на языке сотни и сотни, начиная с обидных, оскорбительных выкриков и кончая разумными, наставительными… И я сумел лишь повторить, но более раздраженно и твердо:

– Пошли домой!

– У меня здесь еще дела…

– Когда ж ты натусуешься?

– Слушай, – Лиза тоже стала раздражаться, – я пять лет просидела дома. Я до тебя занималась кино, у меня были друзья, общение. Из-за тебя, из-за родов, Настьки я потеряла все связи. Сейчас я хочу вернуться, я хочу заниматься любимым делом.

Я хмыкнул:

– Пить пивко в этом сарае хрен знает с кем и лясы точить. Ништяк! Так можно и до старости протусоваться – не надоест.

– Перестань, – лицо ее сморщилось, – мы пишем синопсис…

– Да ладно. Я слышу, что вы там пишете… Пошли домой!

– Я с тобой таким никуда не пойду.

– Да? – меня затрясло. – Ну, тогда – прощай. – Она меня не останавливала…

Я почти бежал к метро и чувствовал небывалую, странную легкость. И, кажется, в первый раз я запел дебильненько-жалостливое, которое почти и не помнил, поэтому досочинял на ходу: «Ты не моя мурлыся, а я не твой Андрейка, ведь у любви у нашей сели батарейки…»

Нет, нечто подобное было когда-то – такая же странная легкость. В восемьдесят четвертом году, в ноябре, в родном азиатско-сибирском Кызыле я принял крещение. Мне было тринадцать. Тайком от родителей… Я тогда много думал о смысле жизни и вот додумался до того, что необходимо верить, а веру начать с крещения (чтоб все как положено). И потом, когда после окончания процедуры меня отпустили из церкви, шагая по морозу, с мокрой еще и непокрытой головой (как-то страшно было натянуть на нее, освященную, засаленную кроличью шапку), я почувствовал легкость. Будто ноги не опираются на землю, а просто скользят по ней, и – уверенность, что можно точно так же поскользить по вертикальной стене, по воде…