Текст книги "Минус (сборник)"

И в один из вторников я увидел Таню во дворе Литинститута. Стояла, растирая носком кроссовки кленовый лист. Рядом с ней никого. Заметила меня, слегка так улыбнулась, качнула головой в знак приветствия; у меня, как у мальчика, задрожали колени, на спине засуетились ледяные мурашки. Я подошел.

– Привет!

Она ответила как раньше, когда мы с ней были вместе:

– Приветик!

– Ну, как жизнь? – задал я свой обычный, идиотский вопрос и получил такой же ответ:

– Да ничего… А у тебя?

– Так, хреновато.

– У-у, – она кивнула понимающе, но и слегка насмешливо, – как всегда, значит.

– Да нет, бывали просветы. А теперь что-то совсем…

Достал сигарету, щелкнул зажигалкой “Cricket”.

– А ты что, не куришь?

– Давно уже нет. И не пью.

– Молоде-ец. – Я поозирался, глянул на серое ноябрьское небо, придумал еще вопрос: – Пишешь что-нибудь?

– Повесть вот написала.

– Да? И о чем?

– Так… – Видно было, что разговаривать ей со мной не особенно хочется. – На православную тему.

– Интересно, слушай, – я сделал вид, что мне действительно интересно, – дай почитать. Обсудим.

– Не знаю… Потом.

Мы беседовали с паузами, выдавливая эти короткие фразы, глядя по сторонам.

Из-за угла желтого здания института, как обычно, стремительно, чуть не подпрыгивая, появилась Шевчена. Хотела вроде подойти, но передумала. Ограничилась выкриком:

– Салют, голубки!

Я тщательно сбил пепел с уголька сигареты. Спросил:

– Как, друг-то есть?

– Да так…

– Уху… Слушай, может, возобновим отношения?

Сказал это быстро, не раздумывая, не готовясь. Хотя, точнее, готовился к такому предложению с той минуты, когда увидел ее во дворике, в одиночестве.

– Даже так? – Повернула ко мне лицо, узкое лицо с большими темными глазами, с пухлой нижней губой, гладкой, чуть смуглой кожей.

– А что… – Я глубоко затянулся и бросил окурок. – Года полтора ведь общались же. Кое-что и хорошее было…

Она чуть заметно усмехнулась. Я ждал… Она как-то медленно и цепко проползла взглядом по мне и снова уставилась в сторону.

– Понимаешь, я вообще готовлюсь от мужчин отказаться.

– С чего это?

– Да так… духовные причины.

Теперь я усмехнулся. Разговаривать расхотелось. В голове пыхнули слова: «Уламывать… домогаться…»

– Что ж, – сказал напоследок, – удачи!

– Спасибо.

Я работаю (если это можно назвать таким сильным словом) в двух местах. В понедельник, среду, четверг и пятницу просиживаю по три-четыре часа в издательстве, а по вторникам – совместно с Александром Евсеевичем – веду творческий семинар.

Александр Евсеевич – известный советский писатель; кажется, четвертый десяток лет он работает в Литинституте. Пожилой, полный, соединением добродушия и солидности, фактурой напоминает голову из фильма «Вечера на хуторе близ Диканьки». В нем угадывается тот тип писателей, что попробовали известность еще до шестидесятых «оттепельных» годов, занимали ответственные посты, но остались полубогемными. Не андеграундный сорт, но и не литчиновничий. Та прослойка, что была между ними.

Пять лет он тащил меня к окончанию института сквозь мою неуспеваемость, запои, провинциальные комплексы, туповатую замкнутость, когда я не мог связать двух слов, а связать их в пристрастной беседе с ректором было необходимо. Объяснить, почему не ходил на лекции, почему не сдал сессию…

На пятом курсе Александр Евсеевич взял меня редактором в свое издательство, а после получения диплома, на следующий учебный год, предложил вместе вести семинар. Я, конечно, с благодарностью согласился, хотя место и малоденежное, и в себе я не чувствую педагогических способностей, но искать место денежное просто не было сил и энергии (впрочем, как и сейчас); и вот так плавно я перекочевал из разряда студентов в преподаватели… Честно сказать, преподаватель из меня никакой. За полтора года я успел убедиться.

Вот мы входим в аудиторию. Студенты поднимаются со своих мест.

– Здравствуйте, здравствуйте! – громко и тепло, будто детей родных, приветствует их Александр Евсеевич. – Сколько вас много сегодня! Садитесь, пожалуйста. – И голос его улыбается. – Так, Света, я твой рассказ прочитал. После семинара подойди, поговорим… Сережа, ты тоже задержись…

В это время, уткнувшись в сумку, я вытаскиваю тетрадь со своей речью, рукопись, которую предстоит обсудить, ручку. Выключаю сотовый телефон.

Семинар большой – человек под тридцать. Костяк – очники-третькурсники плюс несколько заочников-москвичей с четвертого курса и вдобавок еще отдельные очники и заочники – одни после академического отпуска, вторые – подобраны Александром Евсеевичем из отбракованных другими мастерами; время от времени он заходит в приемную комиссию, просматривает рукописи, которыми не заинтересовались, и находит потенциально одаренных. И, как правило, не ошибается…

Для разминки он сообщает какие-нибудь литературные новости, если у кого-то за прошедшую неделю случилась публикация, поздравляет. Я помалкиваю, сидя от него по правую руку, подперев кулаком голову. На студентов стараюсь не смотреть – мне неловко, и мысль только о том, как бы поживей, повнятней прочитать речь-разбор.

Потом начинается обсуждение. Одни горячатся, другие, кажется, выступают через силу, некоторые вовсе отказываются. Александр Евсеевич иногда останавливает говорящих, просит уточнить мнение, немного спорит, осаждает особо нервничающих. Я слушаю, то и дело отвлекаясь на посторонние мысли, на свою записанную в тетради речь.

Я знаю, что меня называют подмастерьем. Сначала злился и даже поругался из-за этого с Таней и Шевченой (как-то они стали меня на пару подкалывать). Только что злиться, ведь прозвище-то – в самую точку. Подмастерье и есть.

Несколько раз у меня возникало желание бросить это дело, перестать быть клоуном с убитой рожей. Но куда я пойду вместо этого? Преподавательство дает пусть не зарплату, так хоть комнату в общежитии; за нее я плачу тысячу рублей как сотрудник, а оклад у меня в районе шестисот. Каждое четвертое число месяца я прибавляю к зарплате недостающую сумму и получаю квитанцию – разрешение на дальнейшее проживание.

И вот сижу за столом, пялюсь куда-нибудь перед собой чуть выше голов студентов и, потея, жду, когда Александр Евсеевич произнесет: «Так, все высказались? Иван, ты ничего не хочешь добавить? Нет? Ладно… Пожалуйста, Роман Валерьевич».

Тогда я киваю, вздыхаю, выдерживаю десятисекундную паузу, а потом, косясь в тетрадь, но и стараясь показать, что говорю экспромтом, начинаю:

– В целом рассказ, конечно, интересный. Автор здесь хоть и продолжает ранее найденную тему, но явно видно углубление этой темы…

Порцайка похвал, цитирование двух-трех удачных кусочков, затем доза замечаний, примеры стилистических ляпов, сюжетных нестыковок, языковых нелепостей. Все это перемешано с раздумчивым мычанием и словами-паразитами, и минут через семь после начала я еще раз вздыхаю и поворачиваюсь к мастеру:

– У меня все на этом.

Потом говорит он…

Почти после каждого семинара Сергей, заочник с четвертого курса, автор тех вещей о горожанине, убежавшем в тайгу, вернувшемся и мечтающем опять туда убежать, признается мне:

– Ух, ну и дал Евсеич! Аж руки зачесались, так писать хочется!

– Н-да, – киваю уныло и завистливо.

Я понимаю, что в какой-то (и в немалой) степени он взял меня вторым руководителем, чтоб подготовить замену себе. А я что-то не подготавливаюсь. Шесть с половиной лет слушаю, питаюсь его энергией, его пылкими речами, разборами и советами, а толку вроде как не особенно. Научился только распознавать, по душе ему рукопись или нет, и строить свое выступление не совсем вразрез с его оценками…

Давно, на первом курсе, после каждого семинара мы с моим соседом по общажной комнате Кириллом покупали в ближайшем ларьке водку и «Колокольчик», садились на скамейку на Пушкинской площади, пили, обсасывали прошедшее обсуждение, мечтали о будущей нашей московской жизни, о творчестве, а затем, полупьяные, бродили по городу или шли в театр бесплатно (тогда у ректорской секретарши можно было получить бумажку, по которой студента творческого вуза пускали на спектакли)… Позже после семинаров я разносил по журналам свои рассказики или спешил к жене Лизе и письменному столу, даже перебегал из вагона в вагон на метрополитеновских станциях, чтоб скорее доехать… Когда я дружил с Таней, мы гуляли, попивая пивко, сидели на скамейке где-нибудь у Патриаршего пруда или на Тверском бульваре, обнимались и целовались… Теперь я стою во дворике института и чего-то жду. Студенты проходят мимо, иногда кто-то из них явно иронически бросит:

– До встречи, Роман Валерьич!

– Пока, – отзываюсь почти с ненавистью, – пока.

Вот ушли все. Вот уже и Александр Евсеевич появляется на крыльце. Подходит, устало и уютно сопя.

– Ну как, по-твоему, семинар прошел?

– По-моему – хорошо, – стараюсь ответить бодро.

– По-моему – тоже. Ну, пока!

– До свидания…

Оглядываюсь туда-сюда. Никого знакомых. Да и к знакомым просто так не подойдешь. Подойдешь, а что сказать?.. Передо мной желтостенное здание – здание, которое прославило и ославило в своих вещах бессчетное количество литераторов всех профилей, здание, где я проучился пять лет и вот уже почти полтора проработал, но сейчас оно мне чужое и чуть ли не враждебное. Сейчас я уверен: это капкан, который однажды защелкнул меня двумя крепкими челюстями, некоторое время я не обращал внимания, был занят поеданием вкусной приманки, а теперь захотел выбраться, но – не могу. Теперь лишь слабо трепыхаюсь меж этими челюстями, полудохлый, обессиленный, искалеченный. А ведь мог бы где-нибудь там, откуда когда-то сюда прикатил, жить по-нормальному, работать на нормальной работе, а вечером, напевая «Я люблю тебя, жизнь», приходить приятно-усталым к простой, без особых запросов жене, печатать время от времени, для души, рассказики в районной ежедневке… Да, всегда кажется, что не здесь все могло бы сложиться намного лучше.

Достаю мобильник, нахожу номер Кирилла.

– Я вас слушаю, – его учтивый офисный голос.

Он работает в информационном агентстве. Снимает квартиру не слишком далеко от центра и от метро, недавно женился. Мы с ним прожили почти весь первый курс в одной комнате, он подкармливал меня, когда я оставался без денег, читали друг другу свою писанину. Потом я нашел Лизу, а он вскоре – приемлемую работу.

– Привет. Узнал?

– Да. Добрый день. – Их там человек пять в одном кабинете, поэтому Кирилл говорит деловым тоном – учтиво и сухо.

– Чего делаешь? – спрашиваю, заодно направляясь прочь от института.

– Тружусь.

– Давай пива выпьем. Или водяры.

– Не получится.

– Да забей на все! Сколько уж не виделись. Давай выходи!

Его это агентство в десяти минутах ходьбы отсюда – на площади Маяковского. Отреставрированное здание позапрошлого века со свеженькими зеркальными стеклами.

– Я освобожусь ориентировочно в восемнадцать тридцать, – голос Кирилла становится сухим до предела.

– И что, мне тебя четыре часа, что ли, ждать?

– Не знаю. – И, не меняя интонации, сообщает: – В пятницу в Париж улетаю.

– В смысле?

– С Инной.

– С женой? Свадебное путешествие, что ли?

– Да, именно так.

– У-у, молодец, чувак! – Мне становится еще тоскливей, но тут же вспоминается достойный ответ на его Париж: – А я зато на халяву в Берлин двадцать шестого.

– Зачем?

– Какой-то у них там литфестиваль. Пять молодых авторов из России приглашены. Я – в их числе.

– Хорошо-о…

– Давай, – снова предлагаю, – спускайся. Хлобыснем за успех!

– Нет, к сожалению, не получится.

– Ну как хочешь.

Давлю на кнопку с красной трубкой, потом набираю 696. Автоматический женский голос без выражения информирует, что мой счет уменьшился на пятьдесят два цента… Блин, две минуты трепались! А толку в итоге… Да и какой мог быть итог?

Узкой Большой Бронной выхожу на Пушкинскую площадь. Впереди зеленовато-коричневый Пушкин задумчиво склонил голову, слева чем-то напоминающим коровий хлев пахнет главный в Москве «Макдоналдс», справа скамейки, где столько выпито…

Замедляю шаг, приглядываюсь к сидящим людям. Может, кого увижу литинститутского. Подойду, подсяду, если надо – сгоняю за выпивкой. Пообщаемся.

Нет, никого. Вот уже и ямка метро. Ладно, в общагу.

Я почти не знаю Москву. Я никогда не мог предположить, что буду здесь так долго. По-настоящему не получается убедить себя в этом и до сих пор. Что я – в ней. И, лишь оказавшись перед Кремлем, пугаюсь, точно грубо разбуженный, вынутый из глубокого сна, и мысленно вскрикиваю: «Что? Где я? В Москве?»

Самая первая стычка с моей бывшей женой, а тогда еще даже почти и не невестой произошла как раз из-за Москвы. Мы искали Дворец бракосочетания № 1 в районе Чистых прудов, и я, не помню из-за чего именно, стал говорить, что не люблю этот город, что какой-то он как перемешанный огромной метлой – улицы петляют, дома рядом из разных эпох, людей – только и следи, чтоб не сшибиться лоб в лоб. «То ли дело Питер!» В Питере мне довелось пожить несколько месяцев перед армией.

Лиза в ответ возмутилась, наговорила про Питер раз в десять больше, чем я про Москву, хотя сама, закончив школу, первым делом рванула туда… Вообще, судьбы наши похожи, похожи до странности. Вот еще мне в Германии зависнуть на пару лет – и вообще не отличишь…

Мы родились в одном роддоме за пять тысяч км от Москвы, в маленьком азиатско-сибирском городе Кызыле. Ее и мои родители были знакомы, а мы с ней наверняка встречались где-нибудь в Доме пионеров, в парке культуры и отдыха или просто на улице… После десятого класса Лиза уехала в Ленинград, училась там в каком-то ПТУ, точнее – на годичных курсах, как имеющая среднее образование. Потом перебралась в Москву и поступила в Литературный институт. Стала студенткой семинара поэта Ошанина. И я, получив аттестат, тоже подался в Ленинград (вообще почему-то многие из Сибири традиционно едут искать счастье именно туда); тоже учился на таких же курсах при строительном ПТУ, а затем загремел в армию… Лиза, закончив Литинститут, получила предложение работать в Кельне и жила там года четыре, а я, дембельнувшись, вернулся в Кызыл – ставший столицей суверенной национальной республики, – помог родителям переехать на более-менее русскую землю, в деревню на юге Красноярского края, и несколько лет выращивал и продавал вместе с ними овощи, садовую клубнику, кроликов разводил… В девяносто шестом отправил в Литинститут свои рассказики и получил приглашение приезжать на экзамены. Сдал с грехом пополам, стал учиться. Лиза же незадолго до этого вернулась из Германии и купила двухкомнатную квартиру возле Коломенского, где любил жить царь Алексей Михайлович… В марте девяносто седьмого в Москву приехал Лизин брат Денис, с которым мы когда-то в Кызыле лабали в одной панк-группе песни протеста. С тех пор Денис изменился, стал баптистом, но приятельские отношения у нас сохранились. Он нашел меня, пригласил в гости к своей сестре Лизе.

– Лиза? – помню, усмехнулся я. – Мало мне Лиз русских классиков…

Но на другой день побрился как следует, протер мокрой тряпочкой ботинки, поехал. И случилось то, что высокопарно называют любовью с первого взгляда. Даже не красота этой женщины меня поразила, а уверенность в том, что вот о такой я и мечтал. Нет, не мечтал, потому что не смел.

– Привет, коллега! – сказала она.

– А? – Я не понял и нахохлился.

– Вам Денис не сказал? Я тоже в Литературном училась. Закончила шесть лет назад.

Я не поверил:

– Да?

Она засмеялась:

– Раздевайтесь. Давайте чай будем пить с облепиховым вареньем. Денис привез.

У нее был сын лет двенадцати. Гордо носил майку с надписью “Exploited”.

– Вот, – сказал Денис, – тоже панк растет. Вроде тебя.

В квартире творческий беспорядок. Повсюду разнокалиберные видеокассеты, какие-то разграфленные листы бумаги с рисунками, книги Герасимова, Эфроса, Эйзенштейна.

– Я теперь учусь на высших режиссерских курсах, – говорила Лиза, ловя мой взгляд. – Хочу стать режиссером кино.

– У-у, – озираясь, кивал я в ответ, одичавший за неполный год общажной житухи, замученный пьянками и «хвостами» с зимней сессии, ошалевший от близости этой женщины; я почти ничего не соображал в тот момент, но уловил главное – и она чувствует что-то ко мне, любопытство, по крайней мере…

Помню, очень медленно, через силу я тащился обратно в общагу. Потом уговорил Кирилла купить три бутылки «Русской» владикавказского разлива, и мы с ним как следует надрались. Я рассказал, какую встретил женщину… На другой день не пошел в институт, а, переболев похмельем, позвонил ей:

– Лиза, здравствуйте. Это Роман. Можно приехать?

– Гм… Да, приезжай, конечно. Когда тебя ждать?

– Где-то так через час.

Теперь я так же договариваюсь о свиданиях с дочкой:

– Лиза, можно приехать? С Настей погуляем в Коломенском.

– Да, приезжай. Когда тебя ждать?

– Ну, где-то так через час.

И тогда мы пошли, конечно, в Коломенское. Падал поздний мартовский снег. Огромные хлопья. Они украшали черные волосы Лизы, как бантики. На ней была длинная белая шуба. Из искусственного, наверное, меха. На мне – отцовское драповое пальто, о котором я месяца за два до этой прогулки написал в одном рассказике: «Мое пальто потеряло всякую форму и стало похоже на мешок с дырками». Но сейчас я казался себе элегантнейше одетым красавцем, богачом, ведь я шел рядом с такой женщиной. Почти моего роста (чуть-чуть пониже), стройная, но не тощая, с розовыми тугими щеками, губами, которые за счастье посчитал бы целовать любой, брови, так гордо изогнутые, от природы тонкие, глаза, какими можно любоваться всю жизнь. А волосы, ее густые, почти черные, даже на вид тяжелые, блестящие волосы, слегка вьющиеся. У меня тогда тоже были тяжелые, густые волосы, и тоже слегка вились… Теперь я боюсь своего отражения в зеркале. В первую очередь из-за волос. Где чуб, который то и дело падал на глаза, и во время писа́нья его приходилось поддерживать левой рукой? Осталась непонятная жидкая прядка. Лоб стал широким, и на освободившихся участках торчат редкие бесцветные ниточки… А у Лизы волосы всё такие же. Почему?

В последнее время, лежа с выпученными в темноту глазами на своей одноместной кровати и слушая однообразное тиканье батареечного китайского будильника, я иногда представляю, что она чем-нибудь тяжело заболела, стала некрасивой, что волосы у нее повылезли. И вот я прихожу и говорю: «Лиза, я тебя не брошу. Буду с тобой». И она плачет от счастья.

А тогда мы шли по Коломенскому заповеднику. Валил снег и было холодно. Под ногами хрустело. Совсем не март.

– Что-то пальцы окоченели, – сказала она и сунула руку в изорванный карман моего пальто.

Там была моя рука, наши пальцы сплелись…

Присели на старинную пушку, слева внизу была Москва-река, а перед нами – знаменитая шатровая, чуть покривленная церковь. Я стал что-то рассказывать про медный бунт, а она – про то, как женщин при царе Алексее Михайловиче закапывали живьем за измену законному мужу… Потом целовались.

Когда мы вернулись, сын Лизы Алеша исщелкал на нас целую пленку. Одна фотография у меня сохранилась.

Мы сидим вдвоем в подъезде (но это не совсем подъезд, а скорее – коридор) в старом креслице. Лиза в салатово-черном, грубой вязки, просторном свитере, волосы распущены, они блестящими волнами стекают на ее плечи, а рядом, в черном свитере, из-под которого выглядывает воротник серой рубашки, я… Мы здесь очень красивые. Так могут быть красивы лишь в один миг полюбившие друг друга мужчина и женщина…

После съемки сели ужинать, выпили бутылку «Арбатского». Денис рассказывал об общих кызылских знакомых, в основном он и говорил. В общагу я в тот вечер не поехал.

Недели через две я перебрался к Лизе и Алеше. Мне оборудовали в углу просторной кухни рабочее место – стол, тумбочка под бумаги, маленькая кушетка; в Щукинском училище, где Лиза недолго училась до поступления на режиссерские курсы, мы выпросили списанную декорацию – удобнейший стул с подлокотниками и бархатной красной обивкой… Я привез из общаги вещички, пообжился и вскоре почувствовал себя в уютной, теплой норочке. Рядом была красивая интеллигентная женщина, симпатичный паренек Алеша, который хоть и носил майку с названием панк-группы, но оказался почти паинькой. Квартира с унитазом, ванной, теликом, дом у самого метро и в нескольких минутах езды до центра; деньги на еду первостепенную как-то находились. Что еще надо?.. Писалось легко.

Итак, одна моя работа в Литинституте, другая – в издательстве.

Издательство маленькое, небогатое, слабопродуктивное. Но с историей: в нем издал свою первую книгу опальный тогда Борис Ельцин, а вслед за ним – многие демократы первой волны и диссиденты; там же впервые в гибнущем Советском Союзе вышли некустарные издания Довлатова, Газданова, труд скандального историка Мурада Аджи, где он доказывал, что кипчаки (был, дескать, такой многочисленный и высококультурный народ, вышедший во главе с Аттилой из Центральной Азии) окультурили и славян, и племена Кавказа, да и всю послеримскую Европу, подарили миру штаны, избы, кирпичи, руническую письменность и практически все остальное, и крест именно кипчаки сделали символом христианства. Труд этот в начале 90-х вызвал шум и негодование, а потом забылся, задавленный томами сенсаций Носовского и Фоменко…

Сейчас мы выпускаем в основном тех, кто приносит вместе с рукописью необходимые на издание деньги, и держимся на плаву благодаря «Программе поддержки книгоиздательства Министерства печати РФ». Министерство на протяжении нескольких лет финансирует многотомную антологию, в которой собраны произведения о зверствах тоталитарных систем, истреблении духовенства, об удушливой атмосфере застоя…

Нас в издательстве пятеро. По крайней мере тех, кто достаточно часто появляется в кабинете. Александр Евсеевич, директор, Георгий Михайлович, редактор художественной литературы, Валентин Дмитриевич, редактор публицистики, четвертый сотрудник – Людмила Николаевна, ее должности я не знаю, но она составляет документы, гарантийные письма, общается с типографией, заключает договоры, в общем, ведет практическую работу. Пятый сотрудник – я. Свою должность я тоже не в состоянии определить. Я бываю редактором, корректором, курьером… Иногда приходит бухгалтерша, иногда, в экстремальных ситуациях (срочно вывезти тираж из типографии, скинуть большую партию книг заказчику), Людмила Николаевна вызванивает водителя Лешу. По мере надобности задействуем верстальщика, художника, наборщицу.

Рабочий день начинается в десять утра. Но обычно я опаздываю. Где-то на час. Как правило, мне это сходит с рук… Дело в том, что утро – слишком важный для меня период.

Встав в половине седьмого и пробежавшись с надежной тряпичной сумкой по этажам, я умываюсь, бреюсь, готовлю кофе и устраиваюсь за столом. Пишу, или правлю, или набираю текст на компьютере. Даже теперь, когда писательство, это единственное, что у меня осталось, и при этом (и, может, поэтому) вызывает чувство, похожее на отвращение, я сажусь и прилежно, как говорится, скриплю пером… Да, лучше бы сейчас в съемной, но своей хоть на какое-то время квартире принимал душ с ароматным шампунем, выскребал щеки бритвой «Жиллетт» с тремя плавающими головками, повязывал галстук и надевал костюм, прыскался одеколоном, готовясь к восьми часам сидения в офисе, которые принесут мне примерно пятнадцать долларов. Это, значит, получается – с полтысячи в месяц. Вполне приемлемо для московского служащего.

Но чтобы найти такое сидение, нужно потрепыхаться, поактивничать, а продолжать жить, как сейчас, естественно, легче. Ныть, проклинать себя, литературу, свое одиночество и жить дальше…

В начале десятого отрываюсь от тетради или компьютера и наскоро готовлю завтрак.

Кухня у нас одна на крыло этажа. Две газовые плиты. Чаще всего в этот час конфорки свободны – большинство жильцов уже разошлось. В основном работают в Литинституте – мы почти все здесь его сотрудники. Преподаватели, экспедитор, библиотекарша, неглавный бухгалтер, даже один проректор…

Я вообще-то люблю готовить. Щи, борщи с сахарной косточкой, котлеты с причудливыми приправами, из разных видов фарша, экзотические салатики и всякое прочее. Правда, после окончательного ухода от Лизы в середине октября (значит, вот уже почти месяц) есть мне не хочется. В глубине горла стоит густой, с привкусом подкисшей крови комок. Насильно я запихиваю в себя сосиски или глазунью, морщась, глотаю, заливаю это чаем без сахара. Комок на какое-то время исчезает, тонет, а потом, как поплавок, выныривает и возвращается на место…

Вот так я кое-как завтракаю, надеваю джинсы, свитер, пальтишко и, оглядев напоследок комнату, свою чистую норку, где все вещи всегда там, где надо, с сожалением выхожу.

На вахте офицеры-охранники. Иногда они красуются в своей будке не в камуфляжах, а в кителях с погонами. Старшие лейтенанты, капитаны, майоры, а главным у них – подполковник. Трудами этого подполковника общежитие Литинститута превратилось почти что в казарму: допуск гостей строго с девятнадцати до двадцати трех часов, курение строго в отведенных для этой цели местах, сдача пропусков при входе и получение при выходе, недопущение шума, массовых сборищ, игры на гитаре в коридоре и на лестничных площадках, периодические обходы студенческих комнат. Не представляю, каким бы ЧП явилось теперь пробивание стен подпившим поэтом, да и поэтов особых (пусть даже по внешним признакам) я в последнее время здесь не встречал.

Общага. Общаги… У меня было их пока что четыре. В Питере – при строительном ПТУ № 84, где парни и девушки жили на разных этажах, двери запирались воспитателем, и мои соседи лазили к подругам со второго этажа на третий по простыням (я лазить не решался, впрочем, и подруги не было); потом две в Минусинске – одна от мебельной фабрики, где одно время жила моя сестра – актриса местного драмтеатра (комнату снимал театр), а вскоре и я, монтировщик того же театра; другая – совсем короткий срок – училища культуры, в которую меня поселили на правах учащегося отделения духовых инструментов. И вот эта общага, в Москве, – кирпичное семиэтажное здание на улице Добролюбова, неподалеку от Останкинской телебашни, здание, пропитанное водярой, литературой, несбывшимися надеждами, потугами написать такое, что мир зашатается… Если решить увековечить память о всех здесь обитавших больших и средних знаменитостях, то мемориальных досок получится наверняка не меньше, чем на Доме на набережной. Но от чувства, что живу почти что в музее, кажется, только тяжелей…

Меня сейчас повсюду окружает литература. Даже улицы рядом с общагой сплошь литературные: Добролюбова, Гончарова, Руставели, Фонвизина, Всеволода Вишневского. Будто нарочно… И я постоянно вспоминаю надпись в своем синем литинститутском дипломе: «Присуждена квалификация “литературный работник” по специальности “литературное творчество”». М-да, специальность… профессия… Литературный работник, ориентированный на литературное творчество. Ссутуленный, погруженный в размышления, с желтыми от курева пальцами. На нем древнее, интеллигентского покроя (почти как у профессора Плейшнера) драповое пальтишко, в левой руке черная сумка с бумагами, а в правой – замызганная тряпичная, с какими-то, напоминающими малокалиберные снаряды, – предметами. Семенит по забитой машинами (пробка и туда и сюда) улице поэта Руставели. И впечатление, что именно он, этот в пальто, единственный в радиусе километра, кто читал творения того, чьим именем названа улица.

Возле магазина канцтоваров палатка с овощами и фруктами. Продавщица – вечно насупленная, агрессивная девушка, очень похожая на певицу Земфиру. Прямо один в один… Наверняка она и сама это знает, потому такая всегда – отпускает кило картошки или парочку яблок, будто великое одолжение делает. Может, уверена, что тоже должна бы сейчас петь со сцены модные песни, жить в лучших гостиницах, письма мешками от фэнов каждый день получать, а вот приходится с зари до заката в холодной палатке топтаться, вдыхать бензиновый дым, терять слух от рева тоскующих в пробках машин… Но бог с ней, с этой неудачливой двойняшкой шоу-звезды (тем более что из-за ее агрессивности я редко у нее что-нибудь покупаю), – здесь же, рядом с палаткой, располагается приемщица стеклотары.

Круглая, закутанная в бушлат и платки бабулька в отличие от продавщицы овощей и фруктов обычно бодра и разговорчива. Вот увидела, что я приближаюсь, узнала, широко, не стесняясь отсутствия половины зубов, разулыбалась. Еще издали поприветствовала:

– Опять одним из первых, милок!

И углы моих губ тоже поползли в стороны – редко в Москве услышишь подобное. Даже хорошо знакомые тебе люди чаще всего здороваются сухо и делово и лишь постепенно к тебе привыкают, входят в приятельскую колею, будто от контузии оправляются. Но, наверное, мы с этой бабулькой так искренне радуемся друг другу потому, что связывает нас короткая, почти ежеутренняя традиция, ритуал сдачи-приема бутылок.

– Возьмете? – для порядка интересуюсь, опуская на асфальт свои сумки.

Бабулька стоит радушной хозяйкой на фоне колонн из пустых пока ящиков. Ее морщинистое лицо от моего вопроса делается испуганным.

– Да а как же?! Чтоб я да у тебя!.. – И торопливо снимает с ближайших колонн два ящика. – Вот сюда вот, милок, коричневые, а сюда вот – зеленые.

Постепенно опорожняю тряпичную сумку. Бабулька, вроде бы помогая, незаметно проверяет пальцами, не поколоты ли у «чебурашек» горлышки. Потом мы считаем. Шестнадцать штук. Бутылка – семьдесят копеек. Мне на ладонь ложатся одиннадцать рублей и двадцать копеек. Мелочь, конечно, – иногда, по случаю, я выкидываю в каком-нибудь кабаке за одно блюдо пару сотен. Но сейчас, в данный момент, мне почему-то приятно, я рад этим монеткам почти как гонорару. Удовлетворение, пусть короткое, согревает…

– К лету, говорят, опять до рубля повысятся, – сообщает приемщица. – И еще, слышала, пластиковые эти треклятые бутыли хотят запретить. Вроде вредные они для желудка. Тогда, может, милок, совсем хорошо все будет.

– Хоть бы, – вздыхаю, пряча деньги в карман. – Ладно, спасибо вам. До свидания.

– До свидания, милок, до свидания. Всегда тебе рады…

Двигаюсь дальше. Мимо магазина канцтоваров, где обычно покупаю тетради по сорок восемь листов для очередной повести, дальше – почта, откуда отправляю родителям письма и бандерольки со своими публикациями. Радую, так сказать… По привычке, механически, напеваю:

– Ой, а-абы чё-о. Чё, чё, чё, чё…

Сзади, рядом, под самой спиной – гудок. Отскакиваю на газон, оборачиваюсь. Меня почти подцепил широкий нос черной «Ауди». За рулем симпатичная телка с распущенными желтыми волосами. Даже не глянула в мою сторону, будто смахнула с пути бесполезный мусор. Ползет по тротуару в объезд пробок. Сука. И я кричу ей вслед, тряся кулаком и черной сумкой с бумагами: