Текст книги "Что вдруг"

Я не понимала, почему эти простенькие девушки с наружностью смазливеньких горничных так сильно всем нравились. И одеты они были очень скромно, «простенько».

– Вот этим они и хороши – своей заурядностью, – объяснял мне Виктор. – С ними ничего не надо «выкомаривать», перец и уксус приелись, хочется простой сдобной булочки.

Я вспомнила эти слова Виктора, когда приехала в Петербург его сестра Аня из своей польской глуши.

Громко на все «собачье зальце» она в присутствии прославленных эстетов, утонченных художников и поэтов жаловалась, что у нее нет детей, а она «так хочет, так хочет» иметь ребенка, что согласилась бы на четвереньках ползти из Петербурга до «матки бозки Ченстоховски».

В тот вечер Аня была царицей «Собаки». Все ею восхищались, все наперебой подливали ей вино, угощали, целовали ручки и ножки.

Виктор сокрушался об ее провинциальности и простоте наряда, но ему возражали, что именно такая, какая она есть, она привлекательнее всех.

Завсегдатаем «Собаки» была, конечно, и моя тезка Белочка. Теперь она была артисткой Старинного театра, выступавшая под фамилией Казароза⁸⁶. Смуглая, маленькая, гибкая, она была похожа на шоколадную куколку. Она пела на собачьих подмостках:

 
На лугу трава примята.
Здесь резвились чертенята, —
 

весьма гривуазную песенку из пьесы Кальдерона «Благочестивая Марта», где она изображала гитану⁸⁷. Пела она и песенку Молли из «Блэк энд уайт»⁸⁸, пьески, которую ставил Мейерхольд в своей студии на Галерной улице; пела она и песенку, модную в то время:

 
Дитя, не тянись за розой весной.
Розу успеешь и летом сорвать.
Помни, что летом фиалок уж нет⁸⁹.
 

Насколько мне помнится, это песенка М.А. Кузмина. Очень часто он садился за рояль и выводил тоненьким детским голоском:

 
Два да два цетиле,
Два да тли пять.
Вот все, цто мы мозем,
Мозем знать…
 

Николай Васильевич Петров, тогда молодой помощник режиссера Александрийского театра, «Коля Петер»⁹⁰, со своим круглым детским лицом выступал не в особенно оригинальном репертуаре:

 
А поутру она вновь улыбалась⁹¹
 

или

 
Коля и Оля
Бегали в поле,
Пара детей —
Птичек резвей
Коля, Коля, Коля,
Дай мне тебя обнять, расцеловать!
 

а кончалась эта песенка грустно:

 
Николай Васильевич!
Дай мне, дай мне покой,
Батюшка мой!⁹²
 

Известный конферансье Гибшман выступал в своем репертуаре⁹³.

Выпучив глаза, делая идиотский вид, изображал немца в пивной. Вся песня состояла из счета выпитых бутылок пива:

 
Ein Buttel Bier
Zwei Buttel Bier
Drei Buttel Bier
 

и так до бесконечности.

Монотонное пение постепенно все больше пьянеющего немца очень смешило публику. Все находившиеся в зале начинали подтягивать певцу, все пели хором и хохотали при этом доупаду.

Часто в «Собаку» приходила такая компания: Паллада, урожденная Старинкевич, – слывшая демонической и очень развратной женщиной, из-за которой якобы стрелялись, которая якобы сама стреляла в кого-то⁹⁴. Это была худая некрасивая молодая женщина, одетая так безвкусно и кричаще, что ее нельзя было не заметить. Она почему-то изображала из себя лесбиянку, бросалась на колени перед теми женщинами, в которых она якобы молниеносно влюблялась. Помню, она выкинула такое «коленце» перед моей двоюродной сестрой Еленой Михайловной Гофман.

Об этой Палладе писал М.А. Кузмин в каком-то из стихотворений, посвященных «Бродячей собаке»:

 
Там резвилася Паллада…
………
И где надо и не надо не ответит: не могу.
 

Паллада появлялась в блестящем окружении: князя С.Волконского – писателя, искусствоведа, сотрудника «Аполлона» и «Старых годов»⁹⁵; графа Зубова⁹⁶ – известного мецената, открывшего на собственный счет Институт истории искусства и предоставившего свою библиотеку и весь институт всем желающим изучать историю искусства, и прекрасно державшего себя, очень красивого графа Берга⁹⁷.

Кн. Волконский носил на указательном пальце перстень, который Пушкин подарил его прабабке Марии Николаевне Волконской.

Граф Зубов одевался под Онегина, носил бачки и кружевное жабо вместо галстука. Некоторые рассказывали, что он иногда являлся в коротких шелковых панталонах и в туфлях с пряжками. Впоследствии рассказывали, что он после прихода советской власти вступил в партию, «отдал» свой институт государству и уехал в Рим, чтоб там «открыть филиал»⁹⁸. Насколько эти слухи справедливы, судить не берусь.

Как-то Волконский (чем-то напоминавший мне Бориса Годунова) привез с собой в «Собаку» какого-то юного француза-танцора⁹⁹ из школы Жака Далькроза¹⁰⁰.

Волконский прочел «собачникам» лекции о «художественном движении и о школе Далькроза». Француз иллюстрировал лекцию художественными движениями, а Волконский ему аккомпанировал. Эта лекция появилась впоследствии в журнале «Аполлон» в виде статьи о художественном движении и ритме. Это было тогда новостью и откровением.

Часто бывала в «Собаке» Надежда Александровна Тэффи¹⁰¹, всегда очень молчаливая, наотрез отказывавшаяся прочитать вслух какой-нибудь из своих юмористических рассказов.

«Я не могу победить свою застенчивость. Мое дело писать, а не читать».

Помню один вечер.

«Смотри! Вон явился весь «Цех поэтов»!» – подтолкнула меня Соня. Несколько молодых людей и девушек вошли в зал. Это были «акмеисты»¹⁰².

Не помню кто, Гумилев или Городецкий, выступил с программной речью о том, что такое «акмеизм». Слово «акме» обозначает полноту бытия в противоположность символизму, обеднявшему действительность.

Какие стихи читали акмеисты – не помню. Хорошо помню Анну Ахматову в ее неизменном синем платье с белой вставкой и неизменной челкой:

 
Едва доходит до бровей
моя незавитая челка¹⁰³.
 

Худенькая, высокая, молчаливая, она очень похожа на свой портрет, написанный Альтманом¹⁰⁴.

Это, конечно, о «Собаке» пишет Ахматова:

 
Все мы бражники здесь, блудницы.
Как невесело вместе нам.
………………………
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду¹⁰⁵.
 

По всей вероятности, это относилось к Глебовой-Судейкиной – жене художника Судейкина¹⁰⁶, артистке того неопределенного жанра, к которому принадлежит и моя Белочка Казароза.

Глебова-Судейкина – бесцветная блондинка, была очень заметна своими необыкновенными художественными туалетами, сделанными по рисункам ее мужа.

Бывал здесь поэт Вячеслав Иванов¹⁰⁷ с падчерицей своей Верой Ивановой-Шварсалон¹⁰⁸, о которой писала Ахматова, воспевая ее незнающие спокойные глаза.

Иногда Вячеслав Иванов читал свои стихи, но это было очень заумно. Я, грешным делом, не понимала их.

Читал стихи и Гумилев, и Рюрик Ивнев¹⁰⁹, и Кузьмина-Караваева¹¹⁰, и Мария Моравская¹¹¹.

После выступления акмеистов «Собака» нас угостила футуристами, не просто футуристами, а «эго-футуризмом» в лице Игоря Северянина.

Высокий блондин, задрав голову кверху, глядя в потолок и отставив мизинец левой руки, пел свои стихотворения:

 
Она мне прислала письмо голубое,
Письмо голубое прислала она…
 

Когда он заканчивал свое произведение:

 
Но я не поеду ни завтра, ни в среду.
Она опоздала, другую люблю!
 

«собачий» зал сотрясался от хохота.

Но смех не смутил поэта. Он возглашал:

 
Я гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен, —
 

читал он, и поэму об Ингрид, которая «поэзит поет», которая прославлена как поэтесса и как королева. «Она прославлена всеславьем слав»¹¹².

Как-то я познакомилась в одном буржуазном доме с почтенным господином, который спросил меня очень застенчиво, знаю ли я его племянника, немного придурковатого, «он печатался под псевдонимом Игорь Северянин, потому что мы не позволили ему позорить нашу фамилию»¹¹³.

Виктор Феофилович, кроме «Бродячей собаки», увлекался скульптурой, работал в мастерской Шервуда, где познакомился и подружился с Сарой Дмитриевной Дармолатовой¹¹⁴, вышедшей впоследствии замуж за художника Лебедева.

Ее сестра Анна Дмитриевна выступала как поэтесса и переводчица, а потом, будучи женой С. Радлова, снискала себе грустную славу.

Виктор рассказывал нам о богатстве и «шике» дома Дармолатовых¹¹⁵. По его описанию это были разбогатевшие люди, но далекие от настоящего «бон тона».

Несмотря на то, что Пронин произносил громовые речи против «фармацевтов», «фармацевты» просачивались в «Собаку». К таким «фармацевтам» нельзя было не причислить Жака Израйлевича¹¹⁶ – богатого молодого человека, прожигателя жизни, красивого, сорившего деньгами, а «Собака» всегда нуждалась в деньгах – и Жак Израйлевич «выручал»: то заплатит за помещение, то дает денег на дрова.

Судьба меня столкнула с «Жаком» – во время войны он работал в Литфонде и умер, как многие умирали в Ленинграде.

К таким же «фармацевтам» можно было отнести и Александра Яковлевича Гальперна, известного лишь тем, что он был дворянином¹¹⁷. «Еврей-дворянин»! Было чем кичиться!

Приходилось пускать «фармацевтов», «всяких там Грузенбергов»¹¹⁸ и других буржуев тогда, когда «Собаке» требовались деньги.

Тогда устраивалось какое-нибудь чествование, например, Карсавиной, и рассылались билеты. Я помню этот блестящий вечер, когда Карсавина танцевала в интимной обстановке маленького собачьего зальца. Билеты стоили дорого – не помню точно цены; обычно вход в «Собаку», в художественный кабачок, ничего, конечно, не стоил. Бюджет строился на шампанском.

Из «собачьих» изданий состоялось только одно, в честь Карсавиной¹¹⁹. Эту книжку и сейчас не трудно получить у букинистов. Издана книжечка на средства Н.И. Бутковской¹²⁰, «подруги» Н.Н. Евреинова.

Бутковская была владелицей художественного издательства, которое, конечно, никакого дохода ей не приносило, только один убыток.

«Фармацевтам», конечно, делались большие послабления. Как было назвать нас всех, курсисток и просто «барышень» – ведь мы попадали в «Собаку» потому, что были подругами, женами чистых собачников.

Как назвать юношу, который подошел ко мне и предложил организовать объединение «активных читателей». «Это так важно – объединиться всем людям, бескорыстно, страстно любящим искусство и литературу!»

Я не упомню всех, бывавших в «Собаке». Это были почти все петербургские актеры, все поэты, все сколько-нибудь интересные девушки, их друзья, поклонники.

Я помню писательницу Нагродскую¹²¹, автора нашумевших бульварных романов «Гнев Диониса» и «Бронзовая дверь». Нагродская, так же как и Паллада Старинкевич, описаны в романе Кузмина «Плавающие-путешествующие».

Там же описан конец «Собаки» – пожар подвала¹²².

Но «Собака» не умерла. Она возродилась в «Привале комедиантов», поместившемся в доме Митьки Рубинштейна¹²³ на Марсовом Поле, просуществовавшем до революции.

Но здесь дело было поставлено на более широкую ногу и лишено той интимности, которая все же существовала в «Собаке».

Ноябрь – декабрь 1949 г.

Впервые: Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 23. СПб., 1998. С. 381–416; Поэтическое слово на «сверхподмостках» // Московский наблюдатель. 1992. № 9. С. 61–63.

1.

Парнис А., Тименчик Р. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры: Новые открытия: Ежегодник. 1983. М., 1985. С. 160–257 (в дальнейшем – БС); Конечный А.М., Мордерер В.Я., Парнис А.Е., Тименчик Р.Д. Литературно-художественное кабаре «Привал комедиантов» // Там же: Ежегодник. 1988. М., 1989. С. 96–154 (в дальнейшем – ПК); Тихвинская Л. Кабаре и театры миниатюр в России. 1908–1917. М., 1995. С. 86–134; Могилянский М.М. Кабаре «Бродячая собака» / Публ. А. Сергеева // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 12. М.; СПб., 1993. С. 168–188; Могилянский Н. О «Бродячей собаке» // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт. пред. и комм. В. Крейд. М., 1993. С. 444–447; Высотская О. Мои воспоминания / Публ. и прим. Ю. Галаниной и О.Фельдмана // Театр. 1994. № 4. С. 86–88, 99; Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С. 164–182, 356–379.

2.

«В зеркальном стекле я видел свое отражение: съехавший на затылок цилиндр, вытянутое лицо, тяжелые веки. Остальное мне нетрудно было бы мысленно дополнить: двойной капуль, белила на лбу и румяна на щеках – еженощная маска завсегдатая подвала, уже уничтожаемая рассветом… Перед моими слипающимися глазами чредою сменялись, наплывая друг на друга, кусок судейкинской росписи, парчовый, мехом отороченный, Лилин шугай, тангирующая пара, сутулая фигура Кульбина… нет, средневекового жонглера Кульбиниуса, собирающегося подбросить в воздух две преждевременно облысевших головы. Нет, это не лысины, а руки, лежащие на коленях, и на меня смотрит в упор не лобастый Николай Иванович, а пожилой рабочий в коротком полушубке. В глубине запавших орбит – темное пламя ненависти. Мне становится не по себе. Я выхожу из вагона, унося на всю жизнь бремя этого взора» (Лившиц Б.К. Полутораглазый стрелец. Стихотворения. Переводы. Воспоминания. Л., 1989. С. 529).

3.

Впрочем, ранее уже было описание в романе Ю.Л. Слезкина: «Хваленый кабачок этот устроен был где-то в подвале и внешним своим обликом напоминал монмартрские кабачки, но далеко не так был оживлен, как они. Под низкими его сводами, ярко расписанными, можно было увидеть несколько молодых писателей, художников и актеров с неизменными их спутницами. Собственно, спутницы эти были занимательнее своих знаменитых кавалеров, потому что в них еще все было плохо скрытая игра, в их платьях, прическах, манере говорить чувствовалось желание изображать собою что-то, и это заставляло их жить лихорадочной жизнью и часто, делая их смешными, вызывало любопытство. Здесь не было легкого непрерывающегося говора Монмартра, естественно оживленных лиц, определенно усвоенных кричащих костюмов и движений. Здесь был все тот же болотный Петроград, желающий во что бы то ни стало походить на Париж. И потому все – разговоры, лица, улыбки, самые стены казались нарочитыми, подчеркнутыми, мгновениями застывали, как напряженная натура перед глазами художника, и вновь оживали, меняя маски. Когда Ольга со своими спутниками входила в низенький зал из тесной передней и расписывалась в какой-то книге, – всем известный актер рассказывал на эстраде смешной анекдот, а публика сдержанно смеялась. Но донельзя натянутые нервы Ольги заставляли ее особенно остро воспринимать окружающее. Ей сразу же почудилось, что все эти люди делают вид, что им весело, и у нее безнадежно сжалось сердце. <…> Певец Левитов переходил от одной группы к другой. Раису упрашивали петь, и уже кто-то брал аккорды. Высоко держа над головами поднос со стаканами, лакей разносил чай. Невидный никому режиссер расставлял на сцене марионеток, и все было почти так, как в настоящем кабаре» (Русская мысль. 1914. № 5. Отд. 1. С. 148; Слезкин Ю. Ольга Орг. Роман. Берлин, 1922. С. 121–123; напомним, что три страницы (уж не эти ли?) из слезкинского романа Гумилев в 1915 г. счел возможным включить в проект «Антологии современной прозы» (Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 270). Как и ряд других «собачников», разнесенных в годы Гражданской войны по разным российским городам, Ю. Слезкин, видимо, пытался создать кабаре в Чернигове в 1918 г. – во всяком случае, это должен был делать автобиографический герой его ненаписанного «романа с ключом» писатель Тислинов (Слезкин Ю. Конспект романа о Чернигове (РГАЛИ. Ф. 1384. Оп. 2. Ед. хр. 32).

4.

Кузмин М. Плавающие-путешествующие. Романы, повести, рассказ. М., 2000. С. 236–237. «Зацветают весной (ах, не надо! не надо!)…» – стихотворение Тэффи. «Никому не известная полная дама» – возможно, камешек в огород часто выступавшей в «Собаке» певицы, актрисы театра «Кривое зеркало» Астры (Азры) Семеновны Абрамян (1884–1934). Она считалась одной из лучших исполнительниц роли Вампуки, невесты африканской, и «с большой серьезностью исполняла самые несерьезные номера» (Рафалович В. Весна театральная. Л., 1971. С. 36). См. ее портрет работы киевского поэта и художника Г. Кирсты: Театр и искусство. 1916. № 50. С. 1015; ср. шарж Ре-Ми (Сатирикон. 1909. № 45. С. 10).

5.

Соседка мейерхольдовской труппы в Териоки в 1912 г., почти сплошь состоявшей из записных «собачников», Вера Владимировна Алперс (1892–1982) записывала в дневник 17 июня 1912 г. о том, что «Белка» после гибели Н.Н. Сапунова рассказала, что покойный художник был ею увлечен. «Ее утешает товарищ Сапунова, художник Пронин, симпатичный человек на вид. Но вообще у них у всех довольно странные отношения друг к другу. Белка обнимает этого Пронина, кладет ему голову на плечо. Мне все это странно» (РНБ. Ф. 1201. № 79. Тетрадь № 2). «Белка» – Елена Аветовна Назарбекян (1893–1941), впоследствии – жена поэта Григория Санникова.

Реконструкция «богемного духа» определенной эпохи – задача не тривиальная. Люди 1910-х его улавливали с полуслова. См., например: «Однажды нас зазвал к себе Пронин, открывший в Москве поздний вариант “Бродячей собаки”. На тахте у него развалились две девицы. Они тотчас пристали к Мандельштаму, но только я успела пристроиться на тахте рядом с ними, как была насильно уведена. Мандельштам почуял богемный дух и бежал, а рядом с нами семенил Пронин и просил остаться: сейчас будет кофе – еще одну минутку» (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 104). Ср.: «Если они интересные девушки, они принимают совсем иной облик. Носят не платья, а какие-то перехваченные шнуром полуантичные хламиды. Считают бриллианты и сапфиры на руках “ужасной безвкусицей” и признают только жемчуга и аквамарины на шее. Парикмахер их целомудренному сознанию представляется чем-то вульгарным и грешным. Их волосы никогда не причесаны, а всегда только небрежно подколоты, чаще всего улитками на ушах. Двигаются они всегда пластично, слегка под Дункан, а говорят вопросительно напевно, под современную читку стихов. Премьерам так же определенно предпочитают генеральные репетиции, как кроватям – широкие турецкие диваны своих комнат, на которых они по вечерам в центре своего артистического кружка без конца философствуют о любви. Интересуются они очень многим, почти всем, но прежде всего дионисизмом Ницше, интуитивизмом Бергсона и системою Далькроза. Однако они редко только интересуются, они всегда и от чего-нибудь “без ума”: чаще всего от Коммиссаржевской, Скрябина или Блока» (Степун Ф. Случайные заметки (Из записной книжки 1910 г.) // Дни. 1923. 8 апреля). В 1920-х режиссер Василий Сахновский описывал тип девушек, из которых рекрутируются современные актрисы (просто одеваются, любят природу, ходят к теософам, летом – Феодосия и Коктебель): «Такая изящная, умненькая. В комнате на стенах шали, на столиках русские набойковые платки, томик стихов Гумилева и Анны Ахматовой, в цветном стаканчике цветы, в углу четки и металлическое распятие с лампадкой» (Сахновский В.Г. Театральное скитальчество. М., 1926. С. 41. Верстка невышедшей книги – Архив МХАТ).

6.

Ср., например, и эпизод из воспоминаний Веры Гартевельд, познакомившейся в «Бродячей собаке» с Георгием Ивановым: «Он был среднего роста, скорее тщедушный, с волосами, подстриженной челкой, которая покрывала лоб. Комната, где он жил, была как у девушки: постель покрывали белые кружева, туалетный столик украшал флакон одеколона и т. п. Все это я увидела, когда как-то раз зашла к нему за сборником стихов, который он мне давно обещал. <…> Мой первый и единственный визит к нему домой происходил так: он сразу прошел к туалетному столику, начал переставлять бывшие там флаконы и сказал между прочим: “Вот это – одеколон Кузмина”. Поскольку я ничего не ответила, а на лице у меня ясно было написано, что его одеколоны меня не интересуют, он, помедлив, произнес: “А Вы не слышали, чтобы обо мне говорили, что я ‘такой’?..” Я довольно холодно ответила: “Нет, ничего подобного не слышала”. Получив книгу, я через несколько минут с благодарностью откланялась» (Терехина В. Коломбина десятых годов // LiteraruS – Литературное слово (Хельсинки). 2004. № 6. С. 19).

7.

«Пронин прятал в диванах [революционную] литературу» (Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966) / Сост. и подгот. текста К.Н. Суворовой; вступ. ст. Э.Г. Герштейн; научн. консультирование, вводные заметки к записным книжкам, указатели В.А. Черных. М.; Torino, 1966. С. 556).

8.

Ср. письмо завсегдатая «Бродячей собаки» Леонида Каннегисера Н.К. Цыбульскому в Баку от 17 декабря 1917 г.: «У вас резня и у нас резня. Словом, если приедете, ничего не потеряете. А что здесь было! Петровская мадера, наполеоновский коньяк, екатеринино шампанское – все это потоками текло по улицам, затопляло Фонтанку и Мойку, люди бросались на землю и, подставив губы, пили с мостовой драгоценную жидкость! А Вы прозевали! Чувствую, что Вы от досады грызете ногти. <…> Конечно, мне недостает “голубого света” и пр., но я помирился сейчас хотя бы и на “зеленом змие”» (Шенталинский В. Поэт-террорист // Звезда. 2008. № 1. С. 95–96).

9.

Вехин [Ховин В.Р.]. Обрывки воспоминаний // Наш огонек (Рига). 1924. № 11. С. 15. Критик Виктор Романович Ховин (1891–1944?), по слову Игорь-Северянина, «кто, поэзясь, на красноречье тороват», намеревался после закрытия «Собаки» взять инициативу в свои руки. Это намерение комментировал Федор Сологуб: «Le roi est mort, vive le roi! “Бродячая собака” прекратила свое существование, но уже издательство футуристов “Очарованный странник” обещает открыть с осени на берегах Невы “богемский кабачок”. Так напечатано в “Весеннем альманахе”, этом “Правительственном Вестнике” футуристов. “Богемский кабачок”, конечно, не совсем то, что “кабачок боге мы», но ясно, что беспомощные в слове молодые люди хотели сказать именно это. С мая приступают к работам по устройству кабачка. Предполагаются диспуты, доклады и театральные постановки. Лейся кровь, страдай человечество, плачьте, матери и жены, падите кровавые звезды с неба – они будут свистеть в свои дудки и придумывать костюмы пестрее арлекинских» (Ф.К.Сологуб о футуристах // Биржевые ведомости. 1915. 23 апреля (утр. вып.).

О жене В.Р. Ховина Ольге Михайловне Вороновской, эпизодически выступавшей в критике (например, она рецензировала «Четки» Ахматовой в альманахе «Очарованный странник», издававшемся В.Р. Ховиным), как завсегдатае «Бродячей собаки» и кассирше магазина «Книжный угол» см. в заметке И.Я. Рабиновича (Творчество (Харьков). 1919. № 4. С. 37).

10.

Ср. например, рассказ о молодой жене известного в Петербурге медика, приват-доцента А.И. Бердникова, исполнительнице характерных танцев: «К сожалению, она сделалась вскоре постоянной посетительницей ночного кабака “Бродячая собака”, где собиралась литературная богема. Эта среда имела на нее дурное влияние. Там она часто выступала в своих танцах» (Каменский С. Век минувший. Париж, 1958. С. 140; Сергей Владиславович Каменский (1883–1969) – петербургский адвокат). Ср. в цитируемом ниже очерке Пяста «Богема»: «Три раза в неделю, к 12 часам, съезжались туда из театров, с концертов, лекций, из трактиров и кабинетов, – не “кабинетов в кавычках”, а из самых настоящих, ученых, домашних, своих кабинетов, люди, занимавшие почтенные должности и занимавшиеся отнюдь не “полупочтенными” профессиями: доценты медицинской академии и университета, адвокаты, инженеры, члены Государственной Думы, журналисты…»

11.

Вернадский Г.В. Письмо к Н.В. Вернадской от 4 марта 1911 г. (ГАРФ. Ф. 1137. Оп. 1. Д. 366. Л. 189 об). Сообщено Г.Г. Суперфином.

12.

Варжапетян В. Исповедь антисемита // Ной: Армяно-еврейский вестник. 1994. № 8. С. 115.

13.

Записные книжки Анны Ахматовой. С. 392.

14.

См. о ретроспективистских стихах Н.Н. Врангеля (например: «И странно мне, что повесть давних лет / Мне смутным эхо сердце взволновала. / Что это, правда, жил я или нет – / В дней Александровых прекрасное начало»): Осповат А.Л., Тименчик Р.Д. «Печальну повесть сохранить…». М., 1987. С. 130–131.

15.

Евгений Павлович Студенцов (1890–1943) – ранее учился на юридическом факультете Петербургского университета. Исполнитель роли Звездича в «Маскараде» Мейерхольда. Умер в блокаду. «Очень к нему идут строки Михаила Кузмина:

 
Франты двадцатых годов,
Подражающие д’Орсэ и Брюммелю,
Вносящие в позу денди
Всю наивность молодой расы.
 

<….> Евгений Павлович сам выдумывает себе моду. Если не знать его лучше, можно было бы назвать его старомодным. Он ироничен, умен, остер. Не дай Бог попасть ему на язык» (Феона И. Не забытые встречи // Звезда. 1978. № 11. С. 172). Ср. о нем в послереволюционную эпоху: «Курчавый, с цветным бантиком, в старательно отглаженном пиджаке, схваченном в талии, в брюках бридж и высоких шнурованных ботинках темно-желтого цвета. Когда-то, лет 7–8 назад, он ездил в Париж и явился оттуда разодетый по последней моде. Удивлял всех широким клетчатым пальто и восьмигранным кепи с пуговкой» (Минчковский А. Повести о моем Ленинграде // Звезда. 1985. № 10. С. 100).

16.

См.: Тименчик Р. Тынянов и «литературная культура» 1910-х годов // Тыняновский сборник. Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 160–161; 79;. Тименчик Р. Русская поэзия начала XX в. и петербургские кабаре // Литературный процесс и развитие русской культуры XVII–XX вв. Таллин, 1985. С. 36–38.

17.

РНБ. Ф. 1120 (А.А. Кроленко). Копия письма к З. Милютиной от 28 февраля 1970 г. Сообщено В.Н. Сажиным.

18.

РГАЛИ. Ф. 1694 (А.В. Руманов). Оп. 2. Ед. хр. 5. Л. 16.

19.

Кин – по-видимому, Edmund Kean (1787–1833), великий английский трагик, персонаж драмы Александра Дюма-отца, откуда взят эпиграф к блоковскому «Балагану»: «Ну, старая кляча, пойдем ломать своего Шекспира! Кин»

20.

РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 275. Лл. 1–6. Экспромты датированы 13 января 1913 г. – в «Собаке» происходил вечер памяти Козьмы Пруткова. Возможно, «старуха» – участница этого вечера поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева (Allegro; 1867–1924). Юлия Леонидовна Сазонова (1887–1957) – критик, одна из создательниц кукольного театра в России. Посетителем «Собаки» был и ее брат, литературовед Алексей Леонидович Слонимский (1881–1964) – в плане его ненаписанного мемуарного повествования есть пункт «Предвоенная эпоха. “Бродячая собака”» (Слонимский А.Л. Воспоминания о литераторах конца 19-го и начала 20 века (РГАЛИ. Ф. 2281. Оп. 1. Ед. хр. 47. Л. 13)); Меррекюль – курортное место в Эстонии; дядя Ю.Л. Сазоновой – историк литературы Семен Афанасьевич Венгеров (1855–1920); его «дремучую, муравьиную бороду» вспоминал Мандельштам в «Шуме времени»; Елизавета Ивановна Тиме-Качалова (1888–1968) – актриса Александринского театра, обладательница «такого волнующего красивого тембра голоса, в котором и медь тимпанов, и золото, и бархат виолончели» (Пяст В. Актеры – поэты // Вечерние ведомости. 1918. 19 марта), заметная фигура в «Бродячей собаке» (БС. С. 188, 224).

21.

Bechhofer C.E. Letters from Russia // The New Age (London). 1915. January 28. P. 344. Карл Эрик Бехгофер (1894–1949) – английский журналист, переводчик русской литературы. Сам он подписывался «Э. Бехгефер» (см. его письмо к А.К. Лозина-Лозинскому от 10 июля 1915 г. (РГАЛИ. Ф. 293. Оп. 1. Ед. хр. 51)).

22.

Не все, однако, стихи могли быть «произвещены» даже при «развязанности цепей». Так, на вечере 19 декабря 1912 г. мемуаристу запомнился эпизод с М.А. Зенкевичем (за давностью лет он спутал его с В.И. Нарбутом), которому «кричали из публики: – “А Вы прочтите про турка, посаженного на кол“, на что поэт, почему-то очень волнуясь, отвечал: – “это стихотворение не для публичного чтения“)» (Могилянский М. Кабаре «Бродячая собака» // Минувшее: Исторический альманах. [Вып.] 12. С. 175). Это стихотворение незадолго перед тем появилось в журнале «Гиперборей», и за два дня до того посетители кабаре могли прочесть о нем в статье Бориса Садовского «Аполлон-сапожник» в «Русской молве»: «Что прежде всего выдает ремесленника? Отсутствие чувства меры. Г.Зенкевич с отвратительными подробностями описал посаженного на кол турку да еще имел смелость поставить эпиграф из Пушкина: “На кольях, скорчась, мертвецы оцепенелые чернеют”. Но у Пушкина к этому описанию не прибавлено ни слова, г-н же Зенкевич переложил в дубовые стихи страницу из учебника “Судебной медицины”, и от его “произведений” читателя тошнит». Не услышанное в «Собаке» стихотворение:

 
Средь нечистот голодная грызня
Собак паршивых. В сутолке базара,
Под пыльной, душною чадрою дня,
Над темной жилистою тушей – кара.
 
 
На лике бронзовом налеты тлена
Как бы легли. Два вылезших белка
Ворочались и, взбухнув, билась вена,
Как в паутине муха, у виска.
 
 
И при питье на сточную кору,
Наросшую из сукровицы, кала,
В разрыв кишок, в кровавую дыру,
Сочась вдоль по колу, вода стекала.
 
 
Два раза пел крикливый муэдзин
И медленно, как голова ребенка,
Все разрывая, лез осклизлый клин
И разрыхляла к сердцу путь воронка.
 
 
И, обернувшись к окнам падишаха,
Еще шепча невнятные слова,
Все ожидала буйного размаха
И свиста ятагана – голова.
 

Видимо, М.А.Зенкевич всю жизнь разделял стихи на произносимые и только письменные. Леонид Чертков вспоминал, как он на выступлении М.А. Зенкевича в 1950-х крикнул из зала: «Смерть лося!», но автор со смущением отказал в просьбе, не огласив дерзкую метафору любви охотничьей трубы и лосиного мужества:

 
Дыханье мощное в жерло трубы лилось,
Как будто медное влагалище взывало,
Иссохнув и изныв. Трехгодовалый,
Его услышавши, взметнулся сонный лось.
<…> …И петухам безглавым
Подобен в трепете, там возле задних ног
Дымился сев парной на трауре кровавом,
Как мускульный глухой отзыв на терпкий рог.
 

23.

Ср., например, такой эпизод: «Когда-то поэт Гумилев (расстрелянный в свое время в СССР), вернувшись в Петербург из Парижа, к моему удивлению говорил: «И что это говорят, что французы веселый народ? Их веселье наносное, они тоскуют». На мой вопрос, о чем же французы тоскуют, он отвечал: «О своих королях»» (Рындина Л. Письмо из Парижа // Наша страна (Буэнос-Айрес). 1949. 20 августа). Вполне возможно, что разговор происходил в «Бродячей собаке», где актриса Лидия Рындина в первый сезон была частой посетительницей. Она вспоминала: «… душно, накурено, но весело и приятно. Заранее приготовленной программы не было, но так как кабачок всегда наполнялся артистически-литературной братией, то программы налаживались сами собой. Иной раз программа была лучше, в другой – слабее. Всегда, однако, было интересно» (Рындина Л. Ушедшее // Мосты (Мюнхен). 1961. № 8. С. 312).

24.

К концу существования кабаре большинство из них молва связывала с именем Маяковского. Ср.: «Бродячую Собаку закрыли, да и в ней …хорошо, если Маяковский кого-нибудь побьет, а ну, как не побьет?» (Любяр Я. <Лозина-Лозинский А.К.> Спарафучил // Богема. 1915. № 3. С. 39).

25.

Из других набегающих мотивов – любовные томления великих мужчин и женщин за столиками. Из этой возможности соткался рассказ о необычайном происшествии, бывшем со знаменитыми поэтами в «Привале комедиантов», зафиксированный добросовестной в основном, как представляется, мемуаристкой, но в весьма преклонном возрасте. Татьяна Леонидовна Григорова-Рудыковская (1892–1981) окончила Высшие педагогические курсы, по окончании которых учительствовала более 40 лет. Была дружна с писательницей Еленой Афанасьевной Грековой (1875–1937). «Елена Афанасьевна выезжала со мной на различные литературные собрания, посещали мы артистические кафе, типа “Бродячей собаки”. Знакомила она меня со многими, но память не удержала их имен. Однажды приехали мы в какое-то литературное кафе – что ли. Помещалось оно в 1-м этаже углового дома на Марсовом поле, окна выходили на площадь и р. Мойку. Сидели за столиком вдвоем, а напротив нас, лицом к входной двери, столик занимала одинокая женская фигура, жгучая брюнетка с резко очерченными бровями, с трагическими глазами, гладкой прической “на пробор” в черном облегающем платье с небольшим декольте. Очень эффектная дама! Она вся горела беспокойством, и я невольно следила за ней глазами. Вдруг она как-то просветлела, засияла, подалась вперед, глаза стали огромными. Следя за направлением ее глаз, я обернулась назад. Откинув рукой красную бархатную портьеру, закрывавшую вход, в дверях стояла высокая фигура в ярко-желтой блузе, с гордо поднятой головой, увенчанной волной темных волос. Он медленно обвел своими выразительными глазами зал, опустил портьеру и шагнул назад. Так появился в кабаре Владимир Маяковский! Когда он исчез, я перевела взгляд на заинтересовавшую меня соседку. Перемена была разительная! Она потухла; сидела безвольная, совершенно белая, с опущенной головой. Кто это? – спросила я Грекову. – “Анна Ахматова”. Так, в этой мимолетной встрече, ярко проявилось ее личное отношение к Владимиру Маяковскому, которое она не в силах была скрыть» (Григорова Т. Время, события, люди – www.grigorov.ru/memory/vrema_sobytia_ludi.html).