Текст книги "Что вдруг"

 
В тебе сильней, чем в храмах
Искусства площадных,
Уютно и упрямо
Горит огонь хмельных!
Собака дорогая!
Под землю ты зовешь —
Сама того не зная,
На небо уведешь!)³⁰,
 

и в первую очередь – в хронологическом смысле, в самые первые месяцы существования «Собаки» – на голос древлеторжественной меднокованной поэзии главного башенного насельника. По поводу вспыхнувшей накануне брады Вячеслава Иванова Алексей Толстой огласил в «Собаке» напичканную «ивановизмами» эпиграмму:

 
Огнем палил сердца доныне
И строя огнестолпный храм,
Был Саламандрою Челлини
И не сгорал ни разу сам.
Но только отблеск этот медный
Чела и лика впалых щек
Был знак, таинственный и вредный,
Тому, кто тайно души жег.
Но как Самсон погиб от власа —
Твоя погибель крылась где?
Вокруг полуночного часа
В самосгоревшей бороде³¹.
 

Коронные номера символистских мэтров переиначивались по-собачьи. В мистерии-экспромте «День ангела Архангела Михаила» (сочиняли Петр Потемкин, Михаил Зенкевич, Михаил Лозинский, Николай Гумилев) Дьявол (которого Федор Сологуб вслед за народной частушкой рифмовал с «плавал») рассказывал:

 
А я под этим толстым дубом
До ночи взвешивал баланс,
А ночью плавал с Сологубом,
Из «Скорпиона» взяв аванс³².
 

Не избег косноязычной пародии и Блок – ему отвечали под гречаниновские «Вербочки»:

 
Девочки да мальчики
Собрались в подвальчике —
Время убивать.
Пить напитки винные
И биточки псиные
Вместе уплетать!
Дни тоски ненастные
Скитальцы несчастные
Коротают так.
Подвал наполняется,
Стаи всё сбегаются
Бродячих собак³³.
 

Версификационная неуклюжесть, пробность и случайность подтекстовки, «рыбы» на сегодняшнем профессиональном жаргоне, обозначали ту самую границу быта и искусства, ахинеи и гармонии, на которой тщились обжиться «собачники». Границу эту обозначает совпадение необходимого и достаточного для искусства. На этом принципе возник и сам «Подвал Бродячей Собаки Художественного Общества Интимного Театра». Очевидец премьерной ночи вспоминал: «Но ко дню открытия всё необходимое было готово: были деревянные столы (посредине круглый, – белый), некрашеные, были с соломенным сиденьем стулья, сидеть на которых было весьма “неуютно”, висела “люстра” с тремя свечками в деревянном обруче, был даже “буфет”, где кипел самовар и лежала колбаса для изготовления бутербродов»³⁴.

И так же сколь необходимым, столь и достаточным было объявить вот эти, здесь и сейчас склеившиеся рифмы и кое-как пристроившиеся к стиховому маршу обрывки застольного жужжания – объявить все это стихами и торжественно продекламировать. На границе между экспромтом и поэзией разместил Маяковский свое, написанное для «Собаки», «Вам, проживающим за оргией оргию…», завершившееся жестом, связавшим слово (само по себе, кстати, пограничное, одной ногой в приюте интимного театра, другой – на безъязыкой улице) с временем и местом. Специальные «собачьи» стихотворные жанры рождались из монотонного гула кабачка (в ахматовском наброске к «Поэме без героя» —

 
Зеркала, плетеные стулья,
И жужжание, как из улья,
Знаменитых профилей ряд…),
 

когда стихи начинают мерещиться из акустического тумана, заполняясь вместо высоких слов какой-то веселой чушью, вроде слова «жора», обязательного в виде сочетания слогов в новом жанре, изобретенном в «Собаке» Владимиром Шилейко.

Как минимально необходимым и достаточным для всего кабаретного «тотального» театра было присутствие самих кабаретьеров под сводами подвала, где они играли сами себя³⁵, так и строки, гулявшие под сводами, изображали, пародируя, самое стихотворную речь, самое «тесноту стихового ряда», как говорил посетитель, возможно, «Привала комедиантов» Юрий Тынянов³⁶.Такое бесшабашное невесть что бралось из арсеналов «вздорной поэзии», как памятное по рассказу Власа Дорошевича —

 
Ададуры нет растенья,
А крыжовник есть,
Одна дура в воскресенье
Хочет его съесть³⁷.
 

«Собачьи» стихи лепились из того, что под руку попалось, скажем, из гимназических каламбуров, как в пьесе, написанной к юбилею войны 1812 года:

Сфинкс

 
Случись где битва иль сраженье,
Будь город то или селенье,
Оканчиваяся на О,
И роду среднего он будь, —
Ты о победе позабудь.
Тебя постигнет пораженье.
Бородино и Ватерло —
Фонтенебло. <…>
Не будешь видеть ты измены,
Но бойся имени Елены —
Елена будет роковой —
На ней найдешь себе покой. <…>
 

Жозефина

 
Кто Елена?
 

Наполеон

 
Я не знаю.
 

Жозефина

 
Заклинаю, умоляю, отвечай.
 

Наполеон

 
Я имени ее не знаю <…>
 

Сфинкс

 
Чтоб тайна вам была открыта
И чтоб утешились скорей,
От головы и до ногтей
Елена будет из гранита.
 

(Пауза удивленья)³⁸.

Превращение речевой рутины в стихоряд захватывало почти всех посетителей, даже и совершенно не предназначенных для таких занятий. Приведем, нарочно не пряча его в сносках, образец бесхитростного сиюминутно-локального сочинения, принадлежащего перу неумелого и неведомого нам автора – Е. Малашлиевой:

Из настроений «Привала комедиантов»

 
Ты играешь моим чувством, как пугливым, белым кроликом.
Я сижу такая тихая, я сижу такая дикая за смешным цветистым столиком.
Все мне странно: эти люди, эта роспись эротичная.
Я забавная, нелепая, я забавная-приличная.
Дамы пестрые в брильянтах, разношерстные, как птица,
Звонкий говор, сигаретки, раскрасневшиеся лица.
Эти стены… Эти столики и в тюрбанах пестрых мальчики…
Все так странно! – Что так смотришь ты и целуешь мои пальчики…
Знаю, средь толпы веселой, между пестрых дам и франтов
Я, смешная – всех счастливее, всех богаче и красивее здесь в «Привале комедьянтов».
 

18 ноября 1916³⁹

Остиховление и всеприятие окружащего составило основу экспромта Садовского, в котором трижды по-разному поименован завсегдатай (до момента своего отлучения) и автор пародируемого стихотворения «Прелести земли» (1912) Александр Тиняков. Стихотворение это, вероятно прозвучавшее в подвале, было, может быть, одним из поводов для Гумилева приглядываться к столь похожему декларациями на акмеизм-адамизм поэту на предмет введения его в Цех поэтов:

 
Прекрасен лес весною на рассвете,
Когда в росе зеленая трава,
Когда березы шепчутся, как дети,
И – зайца растерзав, летит в гнездо сова.
 
 
Прекрасно поле с золотистой рожью
Под огневым полуденным лучом
И миг, когда с девическою дрожью
Колосья падают под режущим серпом.
 
 
Прекрасен город вечером дождливым,
Когда слезятся стекла фонарей
И в темноте, в предместье молчаливом
Бродяги пробуют клинки своих ножей.
 
 
Прекрасна степь, когда, вверху мерцая,
Льют звезды свет на тихие снега,
И обезумевшая волчья стая
Терзает с воем труп двуногого врага⁴⁰.
 

Борис Садовской выкроил из гимна антигармонии в природе мадригал песьему крову, изложенный александрийским стихом («дитя гармонии» назвал этот размер один поэт из «Бродячей собаки»):

 
Прекрасен поздний час в собачьем душном крове,
Когда весь в фонарях чертог сиять готов,
Когда пред зеркалом Кузмин подводит брови
И семенит рысцой к буфету Тиняков.
 
 
Прекрасен песий кров, когда шагнуло за ночь,
Когда Ахматова богиней входит в зал,
Потемкин пьет коньяк, и Александр Иваныч
О махайродусах Нагродской рассказал⁴¹.
 
 
Но вот уж близок день, уж месяц бледноокий,
Как Конге щурится под петушиный крик,
И, шубы разроняв, склоняет Одинокий
Швейцару на плечо свой помертвелый лик⁴².
 

Видения ада капризно возникали в мозгу посетителей и навсегда запечатлелись в написанных здесь стихах о бражниках и блудницах. Не мог этот мотив не возникнуть прежде всего в силу элементарных законов стиховой антитетики – подвал мыслил себя миниатюрным раем, меблированным судейкинскими цветами и птицами на стенах и сладостными русскими стихами, раем, по самому протосюжету предполагающим грядущее изгнанье, которым «на языке трамвайных перебранок» завершается пьеса про «день ангела Архангела Михаила», сочиненная четырьмя замечательными русскими поэтами и разыгранная в день ангела Михаила Кузмина 8 ноября 1912 года в «Бродячей собаке»:

Змей

 
На этом древе
Увидеть Еве
Весьма легко
Яблоко!
А приподнявши каблучки,
И все увидеть яблочки…
 

Ева

 
Я одна…
Голодна…
Ну их совсем:
Съем!
Ай да рай!
 

Адам

 
Ева! Дай!
 

Ева

 
Нет, Адам,
Я не дам.
 

Змей

 
Полно врать.
Надо дать.
 

Ева (манит яблоком Адама за сцену)

 
Viens ici.
 

Адам

 
Гран мерси.
 

Михаил

 
Айда, айда, га-га-га-га,
Вот попались прямо черту на рога.
Осади теперь которые назад.
Закрывается для публики наш сад!
 

(Гонит Адама и Еву)

Ева

 
Ты всегда так, Адам,
Говорила, не дам.
Вот какой ты супруг,
Прямо вырвал из рук…
 

Адам

 
Послушайте, нельзя ли нам остаться?
 

Михаил

 
Не прохлаждаться!
Функционируя летом,
Осенью сад закрывает засов.
Станция желтым билетам.
Нету местов!⁴³
 

* * *

Автор нижеследующего мемуара – Бэла Моисеевна Прилежаева-Барская (1887, Переяслав [ныне – Переяслав-Хмельницкий] – 1960, Ленинград), вольнослушательница Петербургского университета и студентка Высших женских (Бестужевских) курсов, в советское время – автор исторической прозы о Древней Руси⁴⁴.

Мемуар был написан осенью 1949 года по настоянию библиофила М.С.Лесмана, в чьем собрании и сохранился экземпляр, легший в основу данной публикации. К этому времени муж мемуаристки Виктор Феофилович Крушинский уже двенадцать лет как был расстрелян. Он, один из вдохновителей «Бродячей собаки», некогда заплатил долги Пронина, когда кабаре было закрыто городскими властями⁴⁵. После революции В.Ф.Крушинский служил инженером в проектном институте. Арестован 23 июля 1937 года, расстрелян в Ленинграде 5 сентября того же года.

Брат его Михаил Феофилович был в 1912 году членом правления «Подвала “Бродячей собаки” – Собрания исключительно интеллигентных людей» и ее казначеем. По своей личностной фактуре всецело вписывался в тип истого «собачника». Эсер, он впоследствии был одним из руководителей Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профсоюза). «Инженер Крушинский подписывал даже приказы о всеобщей забастовке рабочих всей сети российских железных дорог. Уже в 1918-ом году он решил искать причину крушения русской революции. Крушинский, человек как будто трезвый, любил посмеяться над самим собой. Тот факт, что он – Крушинский, железнодорожник, а русской революции грозит крушение, казался ему знаменательным. Именно на железных дорогах больше всего опасаются и борются с крушениями, именно он – носит фамилию – Крушинский, и значит, именно ему, члену ВИКЖЕЛя, предназначается роль спасителя русской революции от крушения. Но как это сделать? Крушинский занялся созданием новой экономической теории. <…> Одним из положений его теории было отменить железные дороги в России»⁴⁶. Михаил Крушинский был расстрелян в Уфе в 1938 году.

Воспоминания Б.М. Прилежаевой-Барской отличаются от иных тем обстоятельством, что она была в самом эпицентре создания «Собаки».

Она может не знать чего-то о событиях, непосредственно предшествовавших открытию подвала. В частности, по-видимому, в самый первоначальный период участвовал в разработке планов будущего кабаре Юрий Ракитин⁴⁷, но, принятый только что перед этим на работу в императорский Александринский театр, вынужден был публично опровергнуть газетные сообщения об участии в кабаре как в частном театральном предприятии⁴⁸.

Она может умалчивать о чем-то – как, например, лишний раз не упоминает имя исчезнувшего за десять лет до того и за это десятилетие вытравлявшегося из истории русского театра Мейерхольда (впрочем, дважды в тексте названного) как одной из главных закулисных фигур «Собаки»⁴⁹, – но зато ей и не привиделось присутствие Андрея Белого⁵⁰, Максимилиана Волошина⁵¹ или Владислава Ходасевича, не говоря уже о мерещившемся многим былым посетителям сквозь туман утраченного времени никогда не спускавшемся в подвал Александре Блоке⁵².

Сам тон ее воспоминаний заслуживает быть отмеченным, ибо к 1949 году немало было сделано для того, чтобы представить пронинские подвалы филиалами реакционного и контрреволюционного ада. Остановлюсь лишь на одном примере, и остановлюсь подробнее, потому что с ним, возможно, связано происхождение одного из знаменитых русских стихотворений XX века.

«Привалу комедиантов», который, в отличие от утверждения Б.М. Прилежаевой-Барской, существовал после революции – до 1919 года, прозаиком Михаилом Козаковым была придана – не без известного исторического основания⁵³ – репутация места сборища инсургентов⁵⁴. Оно изображено в его пьесе «Чекисты» с установкой на «документальность».

Ремарка:

Литературно-художественное кабаре «Подвал поэтов», огромный подвал в доме на Марсовом поле. Было раньше так: из-под кружевных масок свет неясно освещал черно-красно-золотистую залу росписи художника Судейкина. Старинная мебель, парча, деревянные статуи из древних церквей. Лесенки, уголки, таинственные коридорчики. В глубине подвала – несколько рядов кресел перед эстрадой. Позади кресел – ряд столиков. Все это сохранилось, но роскошь мебели и стен заметно обтрепалась. Дыхание оскудения чувствуется на всем. Позолота обсыпалась, мебель – не в том порядке, что прежде, электричество горит «нервно», с частыми перебоями, лампочки раздражающе мигают. Подвал освещается толстыми восковыми свечами, оплывающими в подсвечниках. Сырость, не сдерживаемая жаром каминов, вступила в свои права. На многих посетителях «Подвала» – теплая (внакидку) верхняя одежда. Некоторые во фраках и… в валенках. Центр нашей сцены «судейкинский» зал, по бокам «уголки» и лесенки.

В декабре 1917 года в этом подвале в пьесе представлены Пронин (Рынин), Клюев (Корнев), Кузмин (1-й поэт, поющий, согласно «Петербургским зимам», «Нам философии не надо…»), Игорь-Северянин (2-й поэт), Савинков (Серебров), Зинаида Гиппиус (поэтесса кадетской газеты), Ахматова (поэтесса):

Рынин

Пьем за искусство! Долой политику и партии.

Поэтесса

 
Навсегда забиты окошки….
Что там – изморозь или гроза?
 

Сапожков (пьянеющим голосом)

Гроза! Вихрь! Гроза!

Рынин

За комедиантов, господа! За нас всех!

Голоса (под звук рояля)

 
К чему бесплотные влеченья и романтизм?
Гоните прочь вы все сомненья и драматизм.
Дважды два – четыре, два да три – пять, —
Вот и все, что мы можем,
Что мы можем знать…
 

Поэтесса кадетской газеты

Стыдно! Русской интеллигенции стыдно за вас!

Сапожков

Фу ты – ну ты! (Насмешливо) Интел-ли-генция!

Поэтесса кадетской газеты

Фигляры вы, господа! Дряблые эгоисты!

Поэтесса

Ну, ну, Зинаида Николаевна! Это даже интересно.

Поэтесса кадетской газеты

Из дикарей, из русско-монголов в боги не прыгнешь! (Жест в сторону Корнева). У нас «политика» недостойна внимания поэта? (Жест в сторону третьего поэта). Ах, вот как? Но Ламартин, господа, немножко иначе вел себя в сорок восьмом году.

Серебров

Правильно, Зинаида Николаевна.

Поэтесса кадетской газеты

Он не плел безответственную меледу и не удалялся в «шелковый шепот травы»… Да и Жорж Занд перо свое не романами занимала в то время. А вы… кто вы… жалкие болтуны в тогах на немытом теле?! И на что вы России? (В зале шум, обида, наряду с шумом одобрения). Ей куда нужней пять русских генералов!

Ср. также сцену обыска в подвале:

[Чекист] Никит. (Рынину)

Ваш документ?

Рынин

Мой, помилуйте, кто же меня не знает? Рынин – есть Рынин. Помилуй, голуба!..

Поэтесса

Да это же Рынин, товарищ комиссар! Петр Петрович Рынин…

Никита (добродушно)

Ну, Рынин так Рынин!⁵⁵

Возможности этих эпизодов были высоко расценены критикой:

В пьесе Козакова помимо персонажей, двигающих сюжет и выражающих основные идейные конфликты, имеется много характерных эпизодических фигур. Среди них явные враги вроде поэта Корнева, юродствующего «мужичка» в шелковой косоворотке, чей исторический прообраз легко угадывается в пьесе. Выразительно нарисованы Козаковым затерявшиеся в непонятных им событиях люди вроде Рынина из «Привала комедиантов» <…> Козаков правильно поступил, уделив им место в своей пьесе: это позволило ему передать колорит интеллигентско-мещанского быта эпохи. Очень показательна 1-я картина 2-го акта, изображающая артистический кабачок «Привал комедиантов». Целиком оправданная тематически, она сделана с настоящей театральной яркостью. В большом подвале на Марсовом поле, где тусклый свет из-под кружевных абажуров освещает декадентские росписи Судейкина, собираются остатки буржуазной богемы. Тут звучат прелюды Рахманинова, и люди, боящиеся заглянуть в лицо событиям, охотно слушают стишки мирных поэтов – «милый вздор».

А среди всего этого «милого вздора» заговорщик устраивает свидание со шпионкой, английский «журналист» Эркварт инструктирует Сереброва. Тут же пьянствует эсер Сапожков, пробравшийся в ВЧК, читает свои антисоветские аллегории поэт Корнев, и кадетская поэтесса призывает расслабленных поэтов к активному сопротивлению большевикам.

Эти колоритные эпизоды для режиссера-постановщика – благодарнейший материал, в котором соединяется реалистическое изображение событий с большой театральной выразительностью⁵⁶.

Ахматова, которая всегда настойчиво подчеркивала, что она в «Привале комедиантов» «вообще не бывала»⁵⁷, и, вероятно, склонная среди своих поэтических двойников числить и образы Клеопатры, могла по поводу появления лицедейки, наряженной Ахматовой, вспомнить диалог из «Антония и Клеопатры»:

Клеопатра

 
Ну вот, Ирада!
Мы, видишь ли, египетские куклы,
Заманчивое зрелище для римлян.
Толпа засаленных мастеровых,
Орудуя своими молотками,
Собьет помост; дышать мы будем смрадом
Орущих жирных ртов и потных тел.
 

Ирада

 
Да не попустят боги!
 

Клеопатра

 
Нет, Ирада,
Все так и будет: ликторы-скоты
Нам свяжут руки, словно потаскушкам;
Ватага шелудивых рифмоплетов
Ославит нас в куплетах площадных;
Импровизаторы-комедианты
Изобразят разгул александрийский.
Антония там пьяницей представят,
И, нарядясь царицей Клеопатрой,
Юнец пискливый в непристойных позах
Порочить будет царственность мою.
 

Ирада

 
О боги!
 

Клеопатра

 
Вот что ожидает нас.
 

(пер. М.Донского)

Вместе с другими биографическими аналогиями⁵⁸ связка У. Шекспира и М. Козакова могла стать побудителем к созданию ахматовской «Клеопатры» 1940 года.

Некая загадочность, переведенная разоблачителем буржуазных кабаре в конспирологический план, видимо, ощущалась в пронинских подвалах. Ахматова, как известно, вспоминала «пеструю, прокуренную, всегда немного таинственную “Бродячую Собаку”»⁵⁹, а создатели кабаре сами намекали на сокровенность предприятия, уподоблявшегося масонской ложе – в списке атрибутов членов правления к новогоднему карнавалу при встрече 1913 года: циркуль, молоток, сажень Г.Д. Ротгольца, треугольники А.П. Зонова, В.А. Шпис-Эшенбруха и Н.К. Цыбульского, песочные часы К.М. Миклашевского⁶⁰.

Если не все тайны, то некоторые секреты мемуаров Б.М. Прилежаевой-Барской открывает.

Как и при первой публикации, я хочу выразить неизменную благодарность вдове Моисея Семеновича Лесмана – Наталье Георгиевне Князевой за предоставление текста для печати.

* * *

 
Во втором дворе подвал.
В нем приют собачий.
Всякий, кто сюда попал,
Просто пес бродячий!
Но в том гордость,
Но в том честь,
Чтоб в подвал пролезть.
Хау! хау!⁶¹
 

Да, «в подвал пролезть» – дело трудное. Не все имели доступ сюда.

Отъявленные «фармацевты»⁶² не пользовались правом входа в «Собаку».

Кто же такие «фармацевты»? Это все те, кого не впускали в «подвал».

Кто же определял это «право»? Кто дал эту кличку всем тем людям, которые не могли попасть в «подвал», туда,

 
где бродяжки снуют
и глинтвейн они пьют,
прославляя собачью обитель,
 

где главным украшением был

 
камин, что поставил Фомин⁶³,
и где Данчик, кто Кранц⁶⁴,
продает померанц.
и где «Пронин Борис вдохновитель».
 

С Пронина-то все и началось – он мозг и сердце кабачка. Ему принадлежала «великая идея»⁶⁵.

«Ты понимаешь, – кричал он вдохновенно, – это будет изумительно, неповторимо, чудесно… иметь приют для богемцев – и чтоб ни один фармацевт не переступал порога…»

«Фармацевт» – это понятие, прямо противоположное понятию «богемец», то есть это не художник, не артист, не музыкант, не поэт. Это – обыватель.

Кто же такой был сам Борис Пронин?

По своему «официальному положению» он был то, что теперь называется «театральный работник». Одно время он служил у Веры Федоровны Коммиссаржевской, потом он был сценаристом в Александринском театре, когда там подвизался Мейерхольд, имел какое-то отношение к «старинному театру», когда он помещался в Соляном городке и там шли спектакли под руководством Миклашевского, Евреинова и Остен-Дризена⁶⁶.

Я увидела Пронина в первый раз в год основания «Собаки», 1912 г. Ему было тогда лет под 40, но больше 23-х ему нельзя было дать; по невероятной возбудимости и экспансивности это был совершенный ребенок. Таким ребенком он оставался всю жизнь. Я его встречала и после революции, лет за десять до войны.

Он говорил мне: «Мне иногда приходят в голову гениальные мысли. Это надо ценить! Вера Федоровна (Коммиссаржевская) поступала очень умно – она мне платила жалованье и надеялась, что я что-нибудь создам.

Вот и теперь какой-нибудь театр должен был бы мне платить, ну, немного – скажем, рублей 250–300; пусть платит месяц, два, год, два года, может быть, на третий год мне придет в голову гениальная мысль, и я оправдаю все расходы».

– А если не придет? – спрашиваю я его.

– Надо рискнуть! – совершенно серьезно отвечал Пронин. – «Служить» я не могу, ходить изо дня в день на службу!

Ну, помилуй! Я же не какой-нибудь фармацевт.

Он и тогда (году в 32-35-м) выглядел необыкновенно моложавым, хотя ему было за 60.

Красивое тонкое лицо с копной темно-русых волос, среднего роста, с юношески стройной фигурой, порывистыми движениями, весь какой-то легкий, он ни мгновенья не оставался в покое: бегал по комнате, встряхивая волосами, жестикулировал, громко, заливисто, по-детски хохотал; с ним случалось и такое: вдруг, посреди шумного разговора, смеха, вдохновенных восклицаний, он внезапно замолкал.

«Тише, Борис спит!» Через десять минут он пробуждался и продолжал вести себя в прежнем духе.

Его необычайная приветливость и ласковость располагали к нему все сердца, особенно женские. У него была привычка беспрерывно целовать руки у женщин, сидевших с ним рядом. Мне казалось, что он даже не видит тех, у кого он целует руки, плечо, платье. Это делалось по привычке и вообще от полноты чувств.

Борис Пронин обвораживал всех с первого взгляда. Женщины его любили самозабвенно. Я помню его жену – Веру Михайловну⁶⁷. Кажется, нельзя было представить себе более неподходящей пары, чем Борис и Вера Михайловна – высокая, худощавая блондинка, типичная «учительница». Она и была учительницей городской школы Петербурга. Она, правда, очень тяготилась своей работой, идущей вразрез с ее образом жизни, с ночными бдениями в «Бродячей собаке».

Жизнь в кабачке начиналась в 12 ч ночи, а заканчивалась утром, как раз тогда, когда Вере Михайловне следовало отправляться на работу.

Однако бросить свою службу она не могла, так как ее жалованье по школе было единственным твердым ресурсом их материальной жизни. Борис не желал ни на одну минуту становиться «фармацевтом».

Помню, как он по-детски искренне возмущался, когда Вера Михайловна жаловалась на холод и говорила о необходимости купить дрова.

Они жили в студии, большой светлой комнате, в которой совершенно отсутствовала мебель.

«Ах, Верочка, что ты ко мне привязываешься с глупостями? Дрова, холод, какая это все чепуха!»

Вера Михайловна принимала Бориса таким, каким он был, ничего от него не требовала и прощала ему все на свете. Как-то в отсутствие Веры Михайловны он влюбил в себя Верочку Королеву, молоденькую актрису «Старинного театра»⁶⁸. Когда Вера Михайловна вернулась, Борис, как само собой разумеющееся, перешел снова к Вере Михайловне. Верочка была потрясена своей драмой и выбросилась в окно. Она, кажется, осталась жить, но с тяжелыми увечьями.

Когда Борису говорили: «Ваша жена, Вера Михайловна…», – он прерывал и отвечал: «Собственно, Вера Михайловна – сестра моей жены – Клавдии Михайловны. Мы с Клавой сейчас большие друзья». У Клавдии Михайловны был ребенок от Бориса, но это обстоятельство мало его интересовало.

В конце концов Вера Михайловна не выдержала жизни с Борисом и вышла замуж за архитектора Евгения Александровича Бернардацци⁶⁹. Его брат, тоже известный архитектор, Александр Александрович, очень красивый пожилой человек, был постоянным посетителем «Бродячей собаки»⁷⁰.

Возвращаюсь к Борису Пронину. После расхождения с Верой Михайловной он сошелся с Верой Александровной Вишневской или Лесневской – дочерью известного архитектора, богатой женщиной⁷¹. Потом разошелся и с ней и был женат на какой-то «Марусе» (я знала это только с его слов), и была у него дочка «Маринка»⁷².

Пронин в великой степени обладал способностью обвораживать людей, соединять их. В советское время он обворожил Луначарского⁷³ и устроил в Москве своего рода «подвал», хотя этот подвал помещался, кажется, на 5-м или 6-м этаже⁷⁴.

В московском кабачке частым гостем бывал Луначарский со свой женой Натальей Александровной Сац – сестрой давнего приятеля Пронина и композитора Ильи Сац. Она тогда носила фамилию Розенель.

Пронин по приезде в Ленинград рассказывал о своей московской «Бродячей собаке», где бывали «Наркомтоль и Наркомташка». Так Пронин называл Луначарского и Розенель.

Я не помню, как и где Виктор Феофилович познакомился с Борисом Константиновичем Прониным, но чуть ли не при первом знакомстве они стали называть друг друга на «ты». Пронин притащил с собой в нашу маленькую квартирку на Александровском проспекте (теперь пр. Добролюбова) своего друга Даниила Марковича Кранца (после революции я встречала Кранца в редакции «Красной газеты»), композитора Цибульского – интересного человека, но безнадежного алкоголика, «Шуру» Мгеброва, артиста «Старинного театра». Это были «зачинатели»⁷⁵.

– Паанимаешь, – кричал Пронин, прижимая мою или Сонину руку к груди и целуя ее, – ты паанимаешь, как это будет замечательно. Надо выбрать какой-нибудь подвал на задворках, вблизи помойной ямы…⁷⁶

– Зачем же обязательно помойной ямы?

– Ты паанимаешь, в этом особенный шик! Ты идешь – темно, скользко, грязно, ты спускаешься вниз у самой страшной грязной помойки… скользишь, но берешься за скобу дверей, и твоим глазам открывается изумительное зрелище: на стенах фрески, изумительные фрески! Все лучшие художники наши будут расписывать эти стены: Судейкин, Сапунов, Анисфельд⁷⁷.

– А буфет? Будет буфет?

– Каанешно! У нас будет своя specialite de la maison – сосиски, горячие сосиски⁷⁸! Таких сосисок нет во всем Петербурге!

– А кто будет стоять за прилавком? Кто-нибудь из своих?

– Данчик, – обращается он к Кранцу, – ты наденешь поварской колпак! Это будет изумительно!

Кто-то выражает сомнение, согласится ли Даниил Маркович нарядиться поваром.

Пронин не на шутку взволнован, но «Данчик» соглашается.

– Не огорчайся, Борис! Я согласен. Я буду буфетчиком!

Пронин в порыве чувств бросается на шею к Кранцу.

– У нас будет лежать при входе книга, где посетители будут расписываться. Книга автографов… Ты паанимаешь, что это значит. Все знаменитые люди, все богемцы будут расписываться в этой книге. Тяжелая, огромная книга в свином переплете. Так и будет она называться – «свиная книга».

Ведь это же для потомства! книга автографов! – все писатели, художники, артисты, все знаменитые богемцы оставят свои расписки. Они напишут стихи, посвященные «Собаке», песни, речи. Это же будет изумительно⁷⁹.

Пронин захлебывается своими творческими идеями.

– А где будем покупать вино для кабачка?

– Вино?

Виктор Феофилович настаивает на Франческо Тани⁸⁰ – погребке на Екатерининском канале вблизи Невского.

– Не надо нам этих поставщиков-фармацевтов, всяких там Шиттов и т. д.

Виктор пропагандирует своего Тани. «Нигде в городе мы не найдем такого «кьянти». А какие там подают макароны «по-итальянски»!»

Чтобы доказать правильность своих слов, Виктор тащит всех нас в погребок Тани. Нам действительно подают макароны в красном соусе, наперченные до невозможности, они мне совсем не нравятся, но я не смею выразить свое мнение. Боюсь прослыть профаном и боюсь, что Виктор будет кричать: «Действительно! много ты понимаешь в макаронах! действительно!»

Виктор очень любил это слово, вкладывал в него много экспрессии – тут была и убийственная ирония, и подчас восхищение и восторг.

Кто-то все же решился чуточку возразить Виктору.

– Кьянти – дело хорошее, но и ликеры – недурная вещь! Что вы скажете, например, о бенедиктинчике и джинджере и кюрассо? А о шампанском?

Виктор неожиданно смиряется. Он согласен и на шампанское, и на мускат, и на хороший ликер.

Скоро помещение для кабачка было найдено именно такое, о котором мечтал Пронин.

На Михайловской площади, в доме, примыкающем к зданию Михайловского театра, в бывшей прачечной, рядом с помойной ямой, открылась «Бродячая собака».

Рядом со входной дверью на стойке лежала «свиная книга». Направо от входа стоял камин из красных кирпичей, обведенных золотыми полосками.

Камин этот сконструировал Иван Александрович Фомин, очень популярный в то время архитектор. На стенах красовались фрески – работа художников «мироискусственников». Крохотная эстрада и рояль на ней. Простые деревянные столы, простые скамьи и такие же табуретки.

Я хорошо помню эти первые собрания, когда «Бродячая собака» еще мало была известна широкой публике, когда по городу ходили нелепые слухи, будто все гости «подвала» одеваются в звериные шкуры и в масках бегают на четвереньках, и будто все обязательно лают и «лакают вино прямо из бочек».

Некоторое подобие такого сборища мне довелось видеть. Может быть, оно и послужило поводом для распространения таких «собачьих» слухов.

Героем этого вечера был прославленный впоследствии писатель Алексей Николаевич Толстой: тогда он был «начинающий», известный своими «заволжскими рассказами»⁸¹. Толстой приехал со своей первой женой – «графиней Софьей Исаковной Толстой»⁸². Так она подписывалась под картинами, которые выставляла на выставке «Мир искусств». Она слыла очень красивой женщиной, но я совершенно не помню ее лица, а помню только крайне безвкусный и вычурный ее наряд. Очень сильное декольте, и громадное страусовое перо, неизвестно по какой причине и в подражание кому, спускалось с прически и покрывало оголенную спину.

Алексей Николаевич, бывший, вероятно, навеселе, дурачился, как ребенок, и, откровенно сказать, неумный ребенок. Он надел наизнанку свою меховую шубу, бегал на четвереньках, распевал собачий гимн (сочинение Виктора Феофиловича), в котором каждый куплет заканчивался подражанием собачьему лаю: пользуясь своим званием «собаки», он хватал дам за ноги.

Такой случай в подвале был только один раз. Поведение Толстого встретило неодобрение со стороны «собачников», и больше подобные шалости не повторялись.

Завсегдатаи первых собраний «Собаки», когда бывали только «свои», это присяжный поверенный князь Сидамон-Эристов⁸³ с Натальей Николаевной Завадской, очень хорошенькой женщиной⁸⁴, которая в «Собаке» считалась женой Эристова. Завадская протежировала двум барышням Семеновым – Марусе и Оле⁸⁵. Обычно вся эта четверка являлась вместе. Сестры Семеновы пользовались необыкновенным успехом.