Текст книги "Пожиратели звезд"

Левый глаз куклы наполовину закрылся, что, очевидно, должно было считаться очень смешным. Вся эта комедия отличалась самым дурным вкусом, однако чревовещатель, вне всякого сомнения, не имел дурных намерений, речь шла скорее о некой профессиональной деформации. Он просто не мог удержаться и не продемонстрировать свое умение, в этом все дело. Доктор Хорват вежливо улыбнулся и отвернулся к окну.

Глава II

Во втором «кадиллаке» мужчина лет сорока, напоминавший внешним видом афиши и иллюстрации «Прекрасной эпохи» (те же усики и остроконечная бородка, та же величественная осанка, неудержимо ассоциирующаяся с дуэлями, обманутыми мужьями, мелодрамами, отдельными кабинетами, то есть все то, что так исчерпывающе определяется выражением «красавец-мужчина»), с несколько печальным видом беседовал со своим попутчиком, невысоким, тщательно одетым человечком, чьи вьющиеся волосы, с поистине геометрической точностью разделенные посередине пробором, были искусно покрашены таким образом, чтобы лишь на висках было видно немного проседи, что свидетельствовало о его явном стремлении к изысканности.

– Дело тут вовсе не в мелком тщеславии, – говорил пассажир. – Конечно, настоящий художник всегда думает о будущих поколениях, хотя я прекрасно знаю, насколько пусты все эти восторженные крики и восхищение толпы, а также насколько малоутешительно сознание того, что твое имя будет жить в веках. Но я хотел бы дать это Франции, хотел бы совершить это во славу родины. Увы, мы перестали быть мировой державой, которой были когда-то: так тем более французский гений должен стремиться превзойти самого себя во всех сферах жизни. Я чувствую, что могу добиться этого, что во мне есть нечто этакое, мне всего и надо-то немного вдохновения, но, не знаю почему, в последний момент что-то обязательно срывается. Конечно, за всю историю человечества это никому не удалось.

– Есть люди, которые утверждают, будто это получилось у великого Царцидзе, грузина, во время специального представления в Петербурге, в 1905 году, в присутствии самого царя, – сказал его собеседник.

– Это легенда, – безапелляционно заявил первый, и на лице его выразилось негодование. – Никто и никогда не смог этого доказать. В том представлении принимал участие Буррико, старый клоун, француз, он жив до сих пор, так вот он утверждал, что во всем этом нет ни слова правды. Царцидзе так и не смог превзойти Растелли, а мы все знаем, что тот умер на пике славы с разбитым сердцем, потому что исчерпал свои возможности. Мне не хотелось бы, чтобы вы приняли меня за шовиниста, но я все же скажу: если и найдется когда-нибудь жонглер, которому удастся сделать номер с тринадцатью шариками, это будет француз, просто потому, что это буду я. Два года назад сам генерал Де Голль наградил меня орденом Почетного легиона за особые заслуги в распространении французской культуры за границей, за мой вклад в демонстрацию нашего национального гения в мире. Если бы только раз, один лишь раз, неважно когда, неважно где, на какой сцене, перед какой публикой, я смог превзойти самого себя и прожонглировать тринадцатью шариками, а не этими треклятыми двенадцатью, которыми жонглирую обычно, я бы мог считать, что действительно совершил нечто такое, что способствовало бы величию моей родины. Но время идет, и пусть в сорок лет я еще полностью владею этим искусством, бывают минуты, как, например, сегодня, когда я начинаю сомневаться в себе. А ведь я пожертвовал ради искусства всем, даже женщинами. От любви дрожат руки.

Его собеседник нервно теребил галстук-бабочку. Его звали Чарли Кан; он был директором одного из крупнейших артистических агентств Соединенных Штатов и вот уже тридцать пять лет колесил по свету в поисках невиданных номеров и новых дарований. Он страстно любил свою профессию и всех тех, кто на танцевальных подмостках, на сцене, в прокуренных, полных пьяниц залах кабаре делились талантом, выкладывались без остатка, дарили истосковавшимся по возвышенному людям иллюзию и возможность поверить в невозможное. Наряду с Полем-Луи Гереном из «Лидо», Карлом Хаффендеком из гамбургской «Адрии» и Цецуме Магасуши из токийской «Мидзы» он был одним из самых неутомимых искателей талантов – «тэйлент скаутом», если воспользоваться американским профессиональным термином, вошедшим уже во все языки, и в самых отдаленных уголках земного шара не было цирка, мюзик-холла, ночного клуба, где бы он ни побывал в неутомимой погоне за сверхчеловеческим даром. Для него не существовало большей радости, чем обнаружить в мексиканском притоне, японском кабаке, в Иране или в бразильской глубинке какой-нибудь не виданный ранее сверхоригинальный номер. Он испортил желудок отвратительной едой, которой питался в разных диких углах. У него не было никакой личной жизни: он был дважды женат, но никакими драгоценностями, мехами и «Роллс-Ройсами» не удалось ему компенсировать своих постоянных отлучек и бесконечных гонок за диковинками. Самые красивые любовницы всегда шли для него после какого-нибудь далекого циркача, о котором говорили, будто он обладает неслыханным дарованием. Психоаналитик, к которому он обратился за консультацией, объяснил ему, что это – типичный случай инфантилизма, когда во взрослом человеке продолжает жить ребенок с его детскими мечтами о чудесах. Чарли Кан не стал долго задумываться по этому поводу, но все же спросил у психиатра, угодно ли Господу, чтобы во взрослом человеке продолжал жить ребенок, и может ли тут помочь психоанализ. Доктор ответил весьма туманно, но Чарли Кан из его слов понял, как ему показалось, что человеческая душа, кроме, так сказать, законных потребностей, обладает еще и другими, которые как бы отклонились, пойдя иным путем. Это его не убедило. Его сентиментальная жизнь свелась к череде профессионалок, талантам которых странным образом недоставало разнообразия и оригинальности. И тут стоящие номера были редкостью. Он давно уже достиг вершины мастерства, на него работали теперь другие искатели талантов, но он по-прежнему рыскал по горам, по долам, как старый охотничий пес, который не может устоять перед искушением взять след, и, несмотря на приобретенный с годами скептический взгляд на жизнь, несмотря на некоторое разочарование, на утверждения, что он-де ничего больше не ждет, что границы человеческих возможностей можно лишь сдвинуть на какие-то жалкие миллиметры, и то ценой неимоверных усилий, и что никогда уже они не разлетятся вдребезги под напором уникального, ни с чем не сравнимого дарования, – несмотря на все это под маской отчуждения и сомнения в нем продолжали жить любопытство и жажда чуда. В глубине души он по-прежнему питал надежду, что в один прекрасный день в каком-нибудь Богом забытом уголке земли внезапно проявится некое бесподобное, сверхчеловеческое дарование, и что тогда все сразу изменится. Он был готов в любой момент запрыгнуть в самолет и мчаться на край света, чтобы воочию убедиться, что в тегеранском клубе «Пивная кружка» действительно появился человек, который делает пять сальто-мортале подряд, не касаясь пола и не используя никакого трамплина, или что в Гонконге какой-то юный акробат может стоять вниз головой, опираясь исключительно на мизинец, – не на указательный палец, как делал швейцарец Ролл из Цирка Кни[7]7
  Цирк Кни – швейцарский семейный цирк, считающийся одним из лучших в Европе; основан в начале XIX века Фридрихом Кни.


[Закрыть], а на мизинец, опровергая все законы земного тяготения и равновесия, – абсолютно сенсационный номер, триумфальный успех, заставлявший колотиться сердце каждого достойного человека, убедительное доказательство того, что для нас, людей, на этой земле не существует границ, что мы можем всё и что человечество не зря предается мечтам.

Жонглер (его звали мсье Антуан, и был он из Марселя) был его старым знакомым и «настоящим артистом», но Чарли Кан знал, что в сорок лет о тринадцатом шарике ему лучше было бы забыть.

– Сантини, тот сицилиец, мог бы творить чудеса, если бы не начал пить.

Француза эти слова задели.

– Вы прекрасно знаете, что Сантини жонглировал только шестью шариками и что он стал алкоголиком, потому что ему так и не удалось разорвать это, как он его называл, стальное кольцо.

Его собеседник кивнул.

– Да, правда, – сказал он. – Но не надо забывать стойку, в которой он ими жонглировал. Я видел его в Буэнос-Айресе за месяц до того, как он впал в депрессию. Не стану говорить, что он вышел за пределы человеческих возможностей, но все же… Так далеко человек еще не заходил. Он стоял на одной ноге на бутылке из-под шампанского, установленной на резиновый мяч, вторая нога была отведена назад в согнутом состоянии, и на ней вращалось пять колец, на голове у него стояла вторая бутылка, на которой были установлены три теннисных мячика – один на другой; на носу он удерживал трость с надетым на нее цилиндром, и в этом положении он еще и жонглировал шестью шариками. Опять же повторю, что он не делал ничего сверхъестественного, но тем не менее это было незабываемое зрелище, наглядно демонстрирующее, на что способен человеческий гений. Необыкновенный номер и весьма обнадеживающий, поскольку он показывал, что нет на свете ничего невозможного, что от человека всего можно ожидать. Да, он действительно стал пить как свинья, но надо сказать, что у него тогда жена сбежала с любовником. Ей просто надоело. Он ведь стоял на этой бутылке по десять-одиннадцать часов в день. Ну, вы понимаете…

– На мой взгляд, – с южной запальчивостью заговорил француз, – вся эта история с бутылками, этот преднамеренный выбор стойки, кажущейся совершенно невозможной, все это – лишь оправдание. На самом деле все это делалось, чтобы отвлечь внимание зрителя от того, что Сантини никогда не умел жонглировать больше, чем шестью шариками. Я хочу сказать, что он разработал свой номер, собрав в нем разнообразные сложные элементы, с легкостью исполняя их, чтобы создалось общее впечатление, будто он совершает нечто совершенно невозможное. Не хочу критиковать столь выдающегося коллегу, но я утверждаю, что Сантини просто обманщик и что под его выкрутасами скрывается отсутствие истинного, глубокого дарования. Он просто пускал пыль в глаза, а все эти его штучки – это попытка избежать прямого сравнения. Вот я, например, работаю вообще без аксессуаров: мне не нужно никаких бутылок, только жонглирую я двенадцатью шариками. Можете вы назвать мне еще кого-нибудь, кто так может? Я был бы рад познакомиться. Вот это – классика, настоящее искусство, строгий стиль в чистом виде, без всех этих итальянских штучек, которые на самом деле только отвлекают публику от настоящих трудностей, стоящих на пути истинного артиста. Да, вы сорвете дешевые аплодисменты, но настоящего величия не достигнете. Я – классик, в лучших традициях французского восемнадцатого века. Чистота стиля, открытый, честный вызов «стальному кольцу» – вот единственное, что имеет для меня значение. Борьба должна быть честной, иначе о какой победе можно говорить? Но признаюсь, что, пока я не овладею этим последним шариком, я не успокоюсь. И что-то подсказывает мне, что настанет день, когда я положу к ногам родины эту победу. Вы, конечно, знаете, что в области искусств Франция получила больше Нобелевских премий, чем любая другая страна.

– На сегодняшний день вы, без сомнения, самый великий мастер, – сказал спутник, который слишком ценил проявления человеческого величия вообще, чтобы обращать внимание на национальные проблемы.

Француз вздохнул. Слова «на сегодняшний день» прозвучали жестоко, пробудив живущий в сердце каждого артиста страх, что однажды на земле появится какой-то счастливчик и на глазах благодарной и восхищенной публики исполнит еще более эффектный номер. Ведь даже Наполеон в конце концов лишился трона. Непревзойденность, мастерство, владение своим искусством – все это преходяще, не вечно, ну и что, что ты самый великий, ведь величие во все времена держалось за счет каких-то миллиметров. Как было бы приятно быть человеком, если бы люди принадлежали к другому, высшему виду, подумал Чарли Кан, не без симпатии поглядывая на своего спутника.

– Я думаю попробовать сегодня еще раз, – сказал француз. – Я, знаете ли, постоянно боюсь, что этот номер у меня получится, когда я буду один и что мне никогда не удастся повторить его при свидетелях. Вы же знаете, как трудно заставить людей поверить во что бы то ни было. Они всё хотят видеть собственными глазами.

– Говорю вам, в один прекрасный день у вас получится, – сказал Чарли Кан. – В вас есть что-то такое – я чувствую.

Мсье Антуан хмуро взирал на черные нагромождения застывшей лавы, заросли кактусов и вулкан, заснеженная вершина которого вырисовывалась на фоне неба подобием собачьей головы.

Глава III

Чарли Кана звали раньше Меджид Кура – это было его настоящее имя. Родился он в Алеппо; вскоре после приезда в Америку, а случилось это более сорока лет назад, соприкоснувшись впервые с артистическим миром, он решил американизироваться и взял себе имя Чарли Кан, и лишь потом обратил внимание, что звучит оно не совсем по-американски. Но было поздно. Он уже не мог от него отделаться, как и от некоторых других вещей, которые ему приходилось повсюду таскать за собой, как то: шумы в сердце, склонность к отекам, постепенно искажавшая черты его лица и фигуру и вынуждавшая его окончательно позабыть о стройном молодом человеке, чьи прекрасные восточные черты казались ему теперь чертами его никогда не существовавшего сына. А главное, в нем жила эта странная надежда, иногда почти болезненная, тоска или любопытство, он и сам не знал точно, которая поддерживала его все время в состоянии тревожного ожидания, постоянного «саспенса» и толкала на поиски совершенно уникального, потрясающего номера, в котором проявилось бы все величие человека. Его преследовала мысль, что где-то, в неведомых краях, скрывается изумительный, еще не раскрытый талант, который только и ждет, чтобы его открыли людям. Проработав в профессии сорок лет, иногда, в минуты усталости и бессонницы, он задумывался, доживет ли он когда-нибудь до этого момента, до этого откровения, после которого можно будет, как он сам говорил, и «уснуть вечным сном праведника», с уверенностью, что его карьера искателя талантов только начинается. Несмотря на показной скептицизм, на ироничную усмешку, скрывавшуюся под усами, подернутыми густой сединой, которую он каждое утро тщательно закрашивал карандашом, несмотря на всех жуликов, шарлатанов, фальсификаторов, которых он перевидал на своем веку и чьи уловки знал как свои пять пальцев, вопреки всем этим паразитам, игравшим на самом сокровенном, самом святом стремлении человеческого сердца, он сумел сохранить в неприкосновенности веру и страсть к открытиям, благодаря которым считался одним из лучших поставщиков артистов в ночные кабаки всего мира.

Итак, он благожелательно слушал откровения великого французского жонглера, который заливался соловьем, рассказывая о своих устремлениях и неудачах. Он тысячу раз слышал эту историю – признания человека, мечтающего о совершенстве, об абсолюте. Жонглеры особенно подвержены этим приступам отчаяния, потому что всегда испытывают искушение не останавливаться на достигнутом и все время придумывают для своего номера что-то новое. Они постоянно живут на нервах, занимаясь ремеслом, требующим исключительного владения собой. Южный говорок француза, пафос его речи, негодование, с которым он признавался в собственных поражениях в ходе долгой борьбы со «стальным кольцом», ограничивающим человеческие возможности, придавали его высказываниям слегка комический оттенок, но надо иметь снисхождение к тем, кто так старается ради людей. Чарли Кан то и дело нетерпеливо поглядывал на часы. Путь от аэропорта до столицы был долог, оставалось еще не меньше получаса, а он торопился. У него имелись важные новости для того, кто был в некотором роде его патроном: ведь это Альмайо дал ему денег, помог выстроить двенадцатиэтажное здание в Беверли-Хиллз на Сансет-бульваре, ему же принадлежали и семьдесят пять процентов акций его агентства. Чарли Кана осуждали за его отношения с диктатором; поговаривали, что «искатель талантов» поставлял генералу, через чьи руки проходило огромное количество женщин, молодых актрис. Однако Альмайо, который не раздумывая мог подарить девице «Форд Тандерберд» или жемчужное ожерелье, не нужен был скаут в Голливуде; он пользовался такой репутацией, что после пребывания очередной звезды у него в столице, в Голливуде можно было наблюдать следующую картину: прекрасная блондинка за рулем новенького «Тандерберда», на заднем стекле которого красуется надпись: «Этот автомобиль – не подарок от Альмайо». Был и такой случай, когда другая знаменитость по возвращении из подобного путешествия развесила у себя дома пять полотен импрессионистов, на что последовали такие комментарии, что несчастная в полном расстройстве вынуждена была созвать журналистов и сделать им, вероятно, самое потрясающее заявление из всех, что звучали в Голливуде за всю его звездную историю: «Я совершенно не знала, – сказала она, – кто такие импрессионисты, иначе, вы сами понимаете, я ни за что не приняла бы этот подарок». Когда же журналисты заметили, что полотна были приобретены ценой пота, страданий и нищеты простого народа, несчастная разрыдалась и в порыве обуявшего ее человеколюбия заявила: «Если это так, то я ни секунды не желаю их больше видеть у себя. Я их продам». Эти истории были слишком широко известны и многочисленны, чтобы кто-то мог обвинить Чарли Кана в том, что он действительно играет ту неблаговидную роль, которую приписывали ему конкуренты. Альмайо имел посольства и консульства во всем мире, и его представители хорошо знали его вкусы. Как выразился однажды один английский дипломат: «Если бы генерал переспал со всеми девицами, которых подсовывают ему в постель, страна давно бы уже от него избавилась». Интерес, проявляемый генералом к одному из лучших артистических агентств Соединенных Штатов, объяснялся совсем другой причиной; Чарли Кану она была прекрасно известна, хотя он ни разу не осмелился заговорить об этом со своим «компаньоном». Он был, вне всякого сомнения, единственным среди всех журналистов, дипломатов и политических обозревателей этого региона земного шара, кто знал тайну этого выходца из индейских низов с их нищетой, невежеством и отчаянием, ставшего к тридцати семи годам одной из самых грозных и роковых фигур того, что принято называть – и совершенно напрасно – Латинской Америкой. Чарли Кан смутно представлял себе, что такое «латинский мир», но если это выражение призвано обозначать Испанию или христианские цивилизации, то ничего комичнее он в своей жизни не слышал, это даже смешнее шуток, которыми веселили публику Уилл Роджерс, У. К. Филдс и Джек Бенни.

Он рассеянно посмотрел на эскорт мотоциклистов, ехавший впереди вереницы «кадиллаков», и впервые отметил, что от самого аэропорта на дорогах практически не было никакого движения, а ведь это была несомненно самая оживленная трасса региона. Единственным транспортом, который он заметил, были грузовики со множеством солдат, каких можно было видеть повсюду в стране, – в зеленой форме и с немецкими касками на головах. После Первой мировой войны германские офицеры в изгнании обучали местную армию, что позволяло им и самим не терять формы, и, несмотря на все перемены и политические катаклизмы последних сорока лет, военное обмундирование здесь не изменилось, войска по-прежнему маршировали строевым шагом, и было крайне странно видеть под кайзеровскими или гитлеровскими масками эти индейские лица, отмеченные таким образом, возможно, самой характерной и самой узнаваемой печатью одной из самых высокоразвитых европейских цивилизаций. Наверняка в столице проходила какая-то шумная фиеста или, что более вероятно, какое-нибудь политическое сборище: обязательное присутствие граждан на таких мероприятиях опустошало окрестности и парализовало на целый день жизнь всей страны. Чарли Кан зажег сигарету и запасся терпением; он задумался о том, как воспримет Альмайо долгожданную новость, ради которой он к нему и ехал. Он не знал, что́ везет – новую игрушку или адскую машину.

Рядом с ним, скрестив на груди руки, мсье Антуан продолжал горячо делиться своей навязчивой идеей: желанием совершить невиданный доселе подвиг во славу родины и всего человеческого рода.

Глава IV

В третьем «кадиллаке» Джон Шелдон («Гласс, Виттельбах и Шелдон»), представлявший интересы Альмайо в Соединенных Штатах Америки – сеть отелей, нефтяные скважины, авиалиния, внушительный пакет швейцарских акций, не говоря о множестве других бизнесов, находившихся еще в зачаточном состоянии, для запуска которых достаточно было лишь шевельнуть пальцем, – сидел рядом с тщедушным молодым человеком, в котором, в сущности, не было ничего примечательного, если не считать гривы темных волос и потрясающих рук. Адвокат знал, что у него будет очень мало времени, чтобы поговорить с Альмайо о делах, что диктатор, как всегда, откажется смотреть документы, нетерпеливо отпихнет их со своим обычным «окей», затем пройдет в бар, где быстро проглотит несколько мартини, за чем последует ужин и вечеринка в «Эль Сеньоре» в компании крикливых девиц, чьих имен генерал никогда не помнил. К двум часам ночи Альмайо закатит обычную сцену, начнет насмехаться и отпускать мерзкие шуточки (как многие индейцы, Альмайо, напившись, либо становился агрессивным и начинал всех задирать, либо тупел), потому что адвокат откажется присутствовать на «маленьком представлении», которое две или больше девиц устраивали ему в частных апартаментах. А наутро ему уезжать, и опять он будет чувствовать это унижение от того, что был вынужден из корысти терпеть речи и выходки, которые как истинный демократ, примерный отец семейства и лютеранин считал оскорбительными и недопустимыми. Поэтому мистер Шелдон старался свести все, что ему надо было сказать Альмайо, к нескольким простым словам, чтобы как можно скорее покончить с этим, прежде чем иссякнут ограниченные запасы терпения главного клиента его фирмы. Это было не просто. Увидев, что ему предстоит разделить автомобиль с еще одним пассажиром, он почувствовал некоторое раздражение: придется вести какие-то разговоры, быть любезным, а ему так надо было сосредоточиться на том, что он должен был сказать. Но в поездках по Латинской Америке он всегда испытывал потребность произвести на иностранцев хорошее впечатление и составить благоприятный образ своей страны; любой американец, оказавшийся в этом регионе, обязан, хочет он того или нет, быть в некотором роде послом Соединенных Штатов. Так что он первым завязал разговор, обменявшись со своим попутчиком несколькими любезностями. Тот представился: «Господин Манулеско», – и посмотрел на адвоката так, словно ожидал от него восторженного отклика. Поскольку Шелдон не выказал по этому поводу особого восторга, его собеседник добавил: «Антон Манулеско, знаменитый виртуоз».

Адвокату показалось несколько странным, чтобы видный артист, представляясь, называл самого себя «знаменитым», но он лишь вежливо поклонился. Ему не терпелось поскорее покончить с разговорами и заняться наконец лежавшими у него в портфеле бумагами. Он спросил маэстро, собирается ли тот дать сольный концерт в новом столичном концертном зале, построенном знаменитым бразильским архитектором.

Господин Манулеско немного смутился и отвернулся с глубоким вздохом. Нет, он будет играть в ночном клубе «Эль Сеньор». Адвокату удалось не показать излишнего удивления, но он тем не менее не смог не приподнять чуть-чуть брови, отчего лицо виртуоза помрачнело. Шелдон поспешил спросить его, на каком инструменте он играет, и пояснить свою реакцию, впрочем вполне естественную, на то, что «всемирно известный виртуоз» выступает в ночном клубе.

– Я скрипач, – ответил румын.

И добавил, что дал только что по несколько концертов в Нью-Йорке и Лас-Вегасе. Очень разнообразная программа – от Вивальди до Прокофьева. У него есть один экстраординарный номер, признался он в приливе гордости. Да, другого слова не найти: именно экстраординарный. По правде говоря, ничего подобного никогда не было. Сам Паганини даже не пытался такого сделать. Чтобы подготовить этот номер, ему понадобились годы упорного труда под руководством родителей, тоже музыкантов. Было очень трудно и больно, но игра стоила свеч. Сегодня он единственный в мире скрипач, который может отыграть большой концерт классической музыки, стоя на голове.

Он с гордостью взглянул на адвоката, явно ожидая какого-то знака восхищения и уважения. Мистер Шелдон пристально разглядывал его в течение нескольких секунд, даже не пытаясь скрыть крайнего изумления, проступившего у него на лице, затем сглотнул и наконец выдавил из себя несколько восхищенных слов.

Господин Манулеско принял их как должное. Затем он начал подробно описывать свой номер. Особенно он подчеркивал тот факт, что в нем не использовалось никакой специальной подставки для головы: он стоял прямо на полу и в течение всего концерта балансировал на собственном черепе. Когда в силу обстоятельств ему приходилось превосходить самого себя – например играя перед принцессой Маргарет, – он вынужден был оставаться в таком положении больше часа, естественно, с небольшими перерывами, например между отдельными частями произведения, когда надо кланяться публике в благодарность за аплодисменты. В мире просто не было никого, кто мог бы с ним соперничать. Конечно, можно вспомнить Хейфеца, Менухина и еще нескольких русских скрипачей, но самые строгие критики всегда признавали, что его искусство уникально и бесподобно, а один даже написал – у него в кармане лежит вырезка из газеты, – что трудно представить себе более убедительную победу человека над его ограниченной физической природой. Вопрос, разумеется, не только в равновесии, в акробатике: главное – музыка. Конечно, всегда найдутся те, кто будет утверждать, будто публика аплодирует исключительно акробатическим достижениям артиста: кругом ведь одна зависть. Даже если зрители сами не совсем это понимают, но это его музыкальный гений, его высокое искусство потрясает их, трогает до глубины души и заставляет с восторженными криками вскакивать с мест. Он – ученик великого Энеско и чувствует в себе силы потягаться с самыми прославленными музыкантами современности. К сожалению, вкусы публики сегодня извратились и коммерциализировались, и ему приходится идти на компромиссы, применяясь к некоторым требованиям, которые предъявляются спектаклям, но в том, что касается искусства, он не идет ни на какие уступки. Тем не менее, нужно, конечно, было найти что-то новое, яркое, чтобы быть замеченным, потому-то он и подготовил этот номер. Ему же всего двадцать четыре года, и как только его известность достигнет определенного уровня, что должно вот-вот произойти, он вернется к классической манере исполнения и покажет им, на что способен, и ему не понадобится больше эта чисто техническая виртуозность: не будет он больше играть, стоя вертикально на голове ногами кверху. Впрочем, он слышал, будто бы его техникой был поражен сам великий Менухин. Говорили, что тот у себя дома, в Греции, занимался йогой и что будто бы ему уже удавалось продержаться какое-то время стоя на голове. В любом случае, сказал он в заключение, материальный успех налицо: он уже смог накопить денег, чтобы купить себе скрипку Страдивари.

Совершенно позабыв про подготовку к деловому разговору с Хосе Альмайо, адвокат смотрел на виртуоза со смешанным чувством изумления и жалости. Мысль о том, что человек, только для того чтобы «пробиться» и привлечь к себе внимание, вынужден исполнять великую музыку, стоя на голове перед завсегдатаями ночного кабака, странным образом угнетала его. Честно говоря, он был просто потрясен. Он прекрасно знал, что в современном мире люди пресыщены, что им постоянно требуется что-то новое, особенно в Америке, где даже церкви устраивают рок-концерты, чтобы попытаться вернуть к Богу молодежь, перекормленную разнообразнейшими увеселениями. Однако он испытывал глубокое уважение к классической музыке и вообще к высокой культуре и считал себя в некотором роде покровителем искусств, тем более что отчисления музеям, оперным театрам и музыкальным учреждениям освобождаются от налогов, поскольку рассматриваются как благотворительность. Человеку, возможно очень одаренному, коль скоро он играет на скрипке Страдивари, не следовало бы обременять себя заботами, связанными с саморекламой, и необходимостью завлекать публику посредством каких-то сенсационных ухищрений, не достойных его таланта.

В то время как молодой человек продолжал свой рассказ, адвокат с искренним сочувствием и симпатией размышлял о трудностях, подстерегающих в современном мире человека искусства. Вот, например, живописцу чего только не приходится изобретать, чтобы добиться признания. Америка – страна такой богатой культуры, в ней столько творческой энергии, столько талантов, что всем им так или иначе приходится вставать с ног на голову, придумывать какие-то эффектные трюки, чтобы привлечь к себе внимание публики. Господин Манулеско, похоже, был вундеркиндом. Его родители – профессиональные музыканты – стали обучать его игре на скрипке с четырех лет, а в шесть он уже гастролировал с концертами по всей Америке. В восемь лет он стал знаменитостью. Но потом, не известно почему, публика стала терять к нему интерес. С девяти до одиннадцати лет ему пришлось вести отчаянную борьбу с равнодушием импресарио и с пустыми залами. Для семьи наступили не лучшие времена; ангажементов становилось все меньше, хотя отец не жалел сил на рекламу: мальчик выходил на сцену в белом костюмчике, усыпанном блестками, его перекрашивали в блондина, чтобы придать ангельский вид и убавить несколько лет: на афишах указывалось, что ему семь, хотя на самом деле ему было уже двенадцать. Он никогда не раскрывал рта, потому что у него уже начинал ломаться голос; родители отвезли его в Ванкувер к доктору Вренну, известному эндокринологу и специалисту по проблемам роста, чтобы узнать, нельзя ли сделать так, чтобы он больше не рос. Все это, конечно, выглядело шокирующе, но не надо забывать, что еще в восемнадцатом веке в Италии мальчиков кастрировали, чтобы сохранить им чистый звонкий голос; в конце концов, кастраты пели хвалу Господу в самых больших храмах, и вполне естественно, что чистоту их голосовых связок стремились сохранить как можно дольше. Человек всегда жертвовал ради красоты всем. Тогда-то один сочувствовавший им агент и подал идею, оказавшуюся великолепной и позволившую юному вундеркинду, постепенно скатывавшемуся в пучину забвения, снова выплыть на поверхность. Ему было всего одиннадцать лет, и его можно было еще обучить чему угодно. Агент откопал где-то старого акробата со сломанной спиной, и тот вместе с отцом мальчика стал тренировать его по двенадцать часов в сутки: музыка требует упорных и постоянных упражнений. Не прошло и нескольких месяцев, как он добился замечательных успехов; мало-помалу он освоил новую технику исполнения, которую до него не использовал ни один скрипач. Однако для окончательного овладения этой техникой ему понадобилось еще два или три года; ему пришлось испытать и боль, немало слез было пролито; вначале бывало, что он падал по сто раз на дню. С неустанным терпением, на которое способны только те, кем движут самые чистые художественные идеалы и самая страстная любовь к музыке, отец снова и снова ставил его на голову; этот человек, сам так и не познавший настоящей славы, хотел благодаря сыну вкусить опьянение, которое дают артисту аплодисменты и успех. «Мой сын не будет неудачником», – повторял он после каждого падения, в то время как измученный мальчик плакал в три ручья, сидя на полу рядом со своей скрипкой. Да, он всем обязан отцу; не будь его любви, его энергии, сегодня никто и не вспомнил бы о маленьком виртуозе. И вот настал день, когда он смог вернуться на сцену и вновь предстать перед публикой, доведя до совершенства уникальную, не виданную доселе технику, в которой с ним не мог соперничать ни один музыкант; и он стал играть на скрипке, стоя на голове, в мюзик-холлах, в цирках и ночных ресторанах. Разумеется, все это временно: теперь, когда он вновь обрел благожелательность публики, когда все артистические агентства мира снова проявляют к нему интерес, не за горами и нью-йоркский Карнеги-Холл, и парижский зал «Плейель», и там уж не будет никаких выкрутасов – он будет играть, твердо стоя на обеих ногах, не завися ни от каких трюков и рекламных уловок. Все это лишь вопрос времени.