Текст книги "Пожиратели звезд"

Он только-только лег спать, когда на улицах началась стрельба, а телефон принялся звонить как бешеный. Восстали полицейские, а начальник полиции был кастрирован, а затем сожжен заживо. На штурм полицейских казарм были брошены Специальные силы безопасности, но они встретили отчаянное сопротивление и были вынуждены одновременно сражаться с сотнями вооруженных студентов, внезапно появившимися на крышах в желто-черных нарукавных повязках Фронта Освобождения. К трем часам ночи все полки, размещенные в столице, дрались между собой: бронетанковые части перешли на сторону мятежников с Юга, пехота же осталась верной правительству. Надо было бомбить столицу, что отдавало исход борьбы в руки авиации, а это было крайне опасно, поскольку, хотя переход генерала Санты, главнокомандующего военно-воздушными силами, на сторону прокоммунистически настроенных мятежников и выглядел маловероятным, он был очень даже способен воспользоваться сложившейся ситуацией и провести операцию в своих интересах.

Альмайо был удивлен и озадачен, однако причиной тому был вовсе не мятеж в армии: там никогда не было недостатка в алчных, честолюбивых молодых офицерах, которым надоело прозябать в безвестности, дожидаясь повышения по службе. Все это было естественно: армия для того и существует, чтобы захватывать власть, и если он поставил во главе ее своих самых верных друзей, то не потому, что уж так доверял им; просто он знал, что им никогда не договориться между собой. Откровением для него стали не офицеры, не студенты, а простой народ: крестьяне с рынков, рабочие, голытьба, те, кому нечего было ждать и кто ничего не выигрывал в этом деле. Все они обернулись против него, почти безоружные (он за этим всегда следил), выступая кто с ножом, кто с камнем, кто с мачете, а кто и вообще с пустыми руками против верных ему частей, прикрывая собственной грудью тех, кто шел за ними с ружьем или пистолетом. Это было настоящее безумие, которому нет объяснения: ведь все эти люди были его кровные братья, в нем, в его «кадиллаках», в его могуществе и жестокости они всегда видели воплощение собственной мечты. Он вернул им надежду, показал, что кто-то такой же, как они, может иметь самых красивых женщин, самые большие дворцы, самые большие машины; он помогал им выжить. Конечно, им жилось не лучше, чем раньше, но благодаря ему им стало лучше мечтаться: он открыл их мечтам двери будущего. И тем не менее эти подонки теперь поголовно выступали против него, проявляя не только неблагодарность, что, впрочем, его не удивляло, но также решимость и злобу, которых он никак не мог понять. В тот самый момент он пытался пробраться в свою резиденцию и видел тысячи и тысячи людей, которые с песнями и криками шли, держась за руки. И пусть они были совершенно не способны на организацию и какие-то согласованные действия, против них все же пришлось бросить Силы безопасности, предоставив некоторым подразделениям пехоты и авиации в одиночку противостоять восставшим полицейским и танковым частям.

Резиденция была построена на склоне горы, на высоте трехсот метров над жилыми кварталами, окна в комнатах с кондиционерами были закрыты, и тем не менее сквозь пулеметный стрекот явственно доносился рокот, то нараставший, то затихавший, как разбушевавшееся море: то был глас народа. До сих пор Альмайо слышал его только в виде ликований и радостных возгласов во время салютов и праздничных фейерверков, среди веселого грохота петард, зажигательной музыки и свиста красных, зеленых и желтых ракет – цветов революции. Видать, слишком мягок он был с этими собаками; он всегда знал, что они жестоки, неблагодарны и не прощают малейшей слабости, так что нельзя сказать, что он их недооценивал. Просто он всегда верил в свою популярность. Они столетиями поклонялись кровавым, безжалостным богам, и он считал себя вне опасности, поскольку воплощал их древнейшую мечту – мечту о великом и ужасном правителе. Теперь же, когда его нынешние трудности наглядно показали, что никакие сверхъестественные силы не оберегают его, они, конечно, почувствовали себя преданными, и это их разозлило. В веселом, кровожадном исступлении они требовали с него платы за свои несбывшиеся мечты. Ведь он – свой, такой же, как они. А такое не прощается.

И вот теперь он с мрачным удовлетворением слушал этот рокот: любовь приносит несчастье, он всегда это говорил.

– Предоставьте это мне, Отто, – сказал он. – Я знаю, что делаю.

– Не понимаю, как расстрел американских граждан может помочь вам выпутаться, – сказал Радецки.

– Окей, окей, – сказал Альмайо, подняв обе руки, словно успокаивая непослушного ребенка. – Сейчас я все вам объясню. Поймите главное: это не я расстреливаю ни в чем не повинных американцев. Это… взбунтовавшаяся армия и чернь, подстрекаемые кастристскими провокаторами, плюс «новое» правительство Санта-Крус. Они захватили несколько американских друзей Хосе Альмайо, только что прибывших в страну, и тут же их расстреляли. Вы представляете, какое возмущение это вызовет в Америке? Это же цивилизованная, демократическая страна – Америка. Через двадцать четыре часа они уже пришлют морскую пехоту – защищать своих подданных… Так было в Сан-Доминго. Теперь понимаете? Вижу, что понимаете, вот и ладно.

У Радецки перехватило дыхание. Несколько секунд он пытался побороть возмущение, стараясь, чтобы лицо его оставалось бесстрастным, пока он ищет – напрасно, он понимал это, поскольку было уже поздно и казнь свершилась не меньше четверти часа назад, – хоть какое-то слабое звено в этом умозаключении, которое он был вынужден счесть безупречным. Он считал, что давно уже изучил характер этого индейца и привык к невероятно извилистым путям, которыми следовал его фантастический ум, сочетавший примитивность с дьявольской хитростью, но до сегодняшнего дня никогда не видел с такой ясностью его почти нереальную нестандартность. Высказанное суждение отличалось железной логикой, но он прекрасно знал, что истинная причина только что свершившегося жертвоприношения была в другом.

– Они будут отрицать это, – сказал он, – и без особого труда смогут доказать, что это сделали вы.

Альмайо покачал головой.

– Вы ошибаетесь, амиго[13]13
  Исп. amigo – друг.


[Закрыть]. Прежде всего, свидетелей не будет… Гарсия знает свое дело. Затем, вы правда верите, что им удастся убедить такую цивилизованную страну, как США, в том, что я будто бы отдал приказ расстрелять собственную мать и невесту? Шутите? Разве кто-то может расстрелять старушку-мать? Пусть даже из политических соображений?

Радецки молчал, втиснувшись в кресло, не в силах оторвать глаз от лица этого человека, с которым, казалось, ничего не смогли поделать ни Писарро, ни Кортес, ни конкистадоры, ни пришедшие вслед за ними монахи-иезуиты, говорившие, что индейцев можно убивать и обращаться с ними как с животными, потому что у них нет души, – человека, внешне поразительно похожего на разбитых испанцами каменных богов: Радецки иногда ловил себя на том, что невольно ищет на этом лице сколы и следы молота. Знал он и то, что своей откровенностью Альмайо окончательно связывал его участь со своей судьбой: подобные признания оставляют человеку очень мало шансов пережить того, кто ему доверился. И несколько визитов в шведское посольство, которые он тайком нанес недавно, тут мало помогут. Ему ничего не оставалось, кроме как сидеть под прицелом этого пристального взгляда, где малейший намек на подозрение означал бы немедленную смерть, и стараться как можно больше походить на своего персонажа: офицера-десантника, сподвижника Скорцени, одного из последних телохранителей Гитлера, ставшего авантюристом без родины, который служит тому, кто больше платит, военного советника диктатора и его собутыльника.

– А что потом? – наконец выдавил он из себя. – Если предположить, что это «потом» будет?

– Мне надо только позвонить в американское посольство, – сказал Альмайо. – Как сделал Санчес в Сан-Доминго, когда почувствовал, что пахнет жареным… Через двадцать четыре часа там уже были американцы. То же самое будет и здесь. Они разбомбят мятежников, эти щенки получат хороший урок, которого не забудут до конца жизни… А я вернусь. Теперь понятно?

– Не уверен, что все произойдет именно так, – сказал Радецки. – Где вы собираетесь дожидаться американцев?

– На полуострове. Там генерал Рамоно, а с ним три тысячи человек. Он на моей стороне. Вы только что его слышали. Вы сами с ним разговаривали. В его верности можно не сомневаться, потому что ему нечего ждать от других: он и так уже богат.

– А как вы думаете попасть на полуостров?

– Я пока еще могу рассчитывать на авиацию. По крайней мере несколько ближайших часов. Я доберусь туда без труда. А американцев я расстреливаю, чтобы быть абсолютно уверенным в поддержке Штатов, когда я вернусь. Соединенные Штаты – это не шутка. Если вы видите какой-то сбой в моих рассуждениях, самое время сказать об этом.

Обезьянка вскочила Радецки на колени и стала требовать ласки. Радецки терпеть не мог эту грязную тварь с ее похабным красным задом и бесстыжими ужимками. Высокий ранг обезьяноподобных богов, которым поклонялись в храмах Индии, несомненно был связан с тем, что в людском представлении образ властителя над человеческими судьбами всегда отдает абсурдом. Попугаи ара снова пронзительно закричали; на фоне белой стены их желто-сине-красное оперение, розовые хохолки и глаза-пуговки также вызывали ассоциацию с царством какого-то варварского, приплясывающего идола. Радецки никак не мог смириться с тем, что приплясывания и прыжки какого-то развеселого невидимого божества оборачиваются в реальной жизни трупами, лежавшими в данный момент где-то на обочине. Это недопустимо. Неужели нет возможности предотвратить это невероятное безумие или, вернее, эту безупречную логику? Не может того быть! Он попытался протянуть время.

– Послушайте меня, Хосе, хотя бы на этот раз, – сказал он. – Положение еще не безнадежно. Подождите, посмотрите, как будут разворачиваться уличные бои. Это чистое безумие – расстреливать гринго. Это ваш последний козырь, приберегите его напоследок. Схватка идет не на жизнь, а на смерть, это даже отсюда слышно. И пехота, и авиация еще на вашей стороне; вы еще очень даже можете победить.

– Конечно, победа будет за мной, – сказал Альмайо. – Я сделал для этого все, что было нужно. Я выиграю. После чего перед журналистами со всего мира буду судить этих собак за убийство американских граждан, моей матери и моей невесты, чтобы все узнали, на что способны эти грязные твари. Будьте уверены, они сознаются в своем преступлении… Можете не сомневаться.

Радецки потерял дар речи. У него кончились доводы. Последние еще остававшиеся аргументы были нравственного порядка, и их лучше было не упоминать. Такие слова как «чудовищный», «дьявольский», «циничный» были абсолютно бесполезны: они лишь утвердили бы Хосе в его решении, затронув его самую темную, самую сокровенную мечту, побуждавшую его теперь вернуться к человеческим жертвам, чтобы задобрить всемогущие силы, властвующие над людскими судьбами. «Моя удача всегда со мной», – это было одно из любимых выражений Хосе наряду с «это на счастье», а смесь индейских верований с иезуитским воспитанием придала его вере несокрушимую твердость. Главное, не показывать своего возмущения и не протестовать слишком явно. Не надо выдавать себя: еще не время. Может, ему еще удастся проскользнуть в шведское посольство. Он уже один раз попытался это сделать днем, но повстанцы узнали «друга этой собаки», как они говорили, и он остался в живых только благодаря открытой двери дома, всех обитателей которого незадолго до этого перестреляли. Он пробрался по заваленному трупами дому и по крышам ушел обратно в горы.

– А я по-прежнему думаю, что это преждевременно, – сказал он. – Вы слишком рано выкладываете ваш козырь. Подождите. Вы всегда успеете их казнить.

Альмайо посмотрел на него почти с огорчением.

– Вы слышали, что я уже отдал приказ? Вы знаете, что бывает, когда я что-то приказываю?

– Вы можете позвонить и отменить его, – сказал Радецки.

Хосе покачал головой.

– Нет, дружище. Не так я себе представляю Хосе Альмайо, – важно сказал он. – И народ не так представляет себе Хосе Альмайо. Я отдал приказ. И теперь все они – мертвецы. Надо, значит, надо. Нельзя так поступать с ни в чем не повинными американскими гражданами, и виновные в этом преступлении очень скоро поймут это. Международное право никто не отменял… Доверься папочке и возьми еще сигару, окей?

Обезьянка завизжала, приплясывая, и Отто Радецки почувствовал, как холодные волосатые лапки ищут блох у него в волосах. У него перехватило и запершило горло, он глотнул воздуха и закрыл глаза.

Глава VII

За несколько месяцев до того Радецки шел через сады монастыря Сан-Мигель в нескольких километрах от столицы. От аромата роз было трудно дышать, а воздух становился плотным, почти осязаемым. Кусты желтых, красных и белых роз громоздились вокруг мраморных фонтанов, статуй святых и вдоль стен; растения, названий которых он не знал, росли в трещинах между камней, вились вокруг колонн, свешивали свои пурпурные и лиловые щупальца среди кактусов и агав, где, словно мигающие огоньки, сверкали прозрачными крылышками колибри. Он испросил аудиенцию у отца настоятеля и сразу получил соответствующее разрешение. В монастыре, очевидно, знали, кто такой этот посетитель с лицом германского рейтара… или по крайней мере думали, что знали. Все началось с одного замечания, высказанного Альмайо невзначай во время одной из их попоек. Радецки тогда выпил лишнего и, возможно, задавал слишком много вопросов. Он чувствовал, что ему недостает какого-то пустяка, что вот-вот и откроется вся правда об Альмайо, еще немного – и он ухватит ее. Хосе Альмайо мрачно смотрел на него через стол, очевидно, колеблясь между недоверием и дружеским расположением. Он наклонился к нему, состроив обиженную мину, в которой неожиданным и странным образом проступило что-то детское: может быть, просто мечта, промелькнувшая на этом жестком мужском лице, придала ему на мгновение чуточку наивности.

– Я добился успеха, потому что понял, вот и всё…

Он немного помедлил.

– Если вам действительно хочется узнать, как это получилось, как я стал великим человеком, пойдите в монастырь Сан-Мигель и спросите отца Себастьяна. Может, он вам расскажет. А может, и нет.

Он ждал во внутреннем дворике, останавливаясь иногда между сводами, чтобы взглянуть на выжженную солнцем равнину, где, словно окаменевшие небесные часовые, стояли редкие кипарисы. Индейцы называли их «божьими пальцами», хотя маловероятно, чтобы Господь Бог вот так указывал пальцем на Себя Самого. Радецки пришел сюда за новыми данными, чтобы попытаться лучше понять душу человека, явившегося, казалось, из какого-то легендарного прошлого и воплощавшего собой, возможно лучше любого другого «избранника судьбы» индейской Америки, жестокую и причудливую историю земли, ту самую историю, из которой его хотели вычеркнуть эти отчаянные студенты. Грубая сила всегда привлекала его, оказывала на него какое-то тайное действие, он пытался избавиться от этого притяжения, исписывая тайком страницу за страницей, каждая из которых, если бы ее обнаружили, могла стоить ему жизни. Кто-то когда-то сказал, что преступление – это «левая рука идеализма»; он же считал, что таким образом человек мстит недосягаемому абсолюту; это – крушение мечты о власти, ее деградация до уровня сведения человеком счетов со своими былыми устремлениями; злопамятное «ах так?!» со стороны тех, кто восстает против силы тем более ужасной, что ее не существует вовсе, или в любом случае, ее нельзя ни тронуть, ни наказать, ни умолить. Это месть себе подобным за то, кто ты есть, крик бешенства, издаваемый неким продуктом, одновременно живым, наделенным сознанием и скоропортящимся. Есть в преступлении этакий нигилизм, связанный с крушением метафизического желания, и даже бандитам, менее всего склонным к размышлениям, чтобы спокойно всадить человеку пулю в затылок, чтобы шутя перерезать ему горло, требуется более или менее осознанная убежденность в том, что человек – это ничто, даже хуже, чем ничто, что его просто нет и никогда не было. Радецки знавал кое-кого из крупных авантюристов своего времени, и его всегда забавляла их глубокая вера в силу зла и насилия. Нужно обладать немалой долей наивности, чтобы вообразить, будто массовые убийства, жестокость и «власть» могут привести к чему бы то ни было. В сущности, все они были верующими людьми, начисто лишенными скептицизма. Эти люди, за чьи головы назначались цены, не умели оценить по достоинству фразу, которую он слишком часто им говорил: «Все, что вы можете сделать на этом свете, это стать добропорядочными отцами семейства: сколько бы вы ни строили из себя всадников Апокалипсиса, вы останетесь только людьми». Он подрывал весь их мир, их веру, их волю, желание восторжествовать надо всеми законами. «Вы ни во что не верите», – сказал ему как-то один из них, Руис Деледа, знаменитый колумбийский палач, которого после трех лет кровавых боев в горах, унесших более трехсот тысяч жизней, прикончили в конце концов настоящие революционеры из Рио-Чикито.

Послышались шаги, и в патио появился отец настоятель. Он шел под сводами, где свет, растения и попорченная непогодой старинная живопись напоминали о молитвенных прогулках, совершавшихся на протяжении нескольких веков. Немец или голландец, подумал Радецки, разглядывавший настоятеля, пока они, беседуя об истории монастыря, прохаживались по выбеленным известью коридорам, где не отличимые одно от другого лица святых на дурных портретах, развешанных по стенам, сливались в одну сплошную коричневую массу. Отец настоятель открыл дверь в огромную белую залу со старинным испанским письменным столом и гигантским распятием на стене, которое только подчеркивало наготу и пустоту помещения. Лишь раскрытое настежь окно нарушало эту строгость тропической зеленью сада; возможно, причиной тому было журчание невидимого фонтана, слышавшееся среди розариев, но покой и тишина этих мест ассоциировались скорее с мечетью, чем с Христовой обителью.

Отец настоятель сидел теперь за столом. У него было пожелтевшее лицо, светло-голубые глаза и рыжая бородка, как на полотнах Рембрандта. Он был лыс, только редкие, совершенно седые волоски окаймляли контур былой тонзуры. Морщины на его лице были так глубоко и резко очерчены, что никакая смена выражения не могла заставить их двигаться. Было ему лет девяносто.

Да, ответил он, и Радецки немедленно почувствовал его настороженность, да, он знал генерала Альмайо лет двадцать тому назад, когда тот был пятнадцатилетним мальчиком. Он был индейцем из племени кухон, которое обитает в тропических долинах, это очень гордый, неукротимый народ, один из древнейших на американском континенте: этнологи считают, что индейцы кухон произошли от ацтеков или даже от майя, но похоже, что их происхождение еще древнее и что когда-то они представляли довольно развитую цивилизацию, в той мере, в какой можно вообще говорить о цивилизации в отношении язычников, совершавших человеческие жертвоприношения. Во всяком случае, археологи были поражены обилием все новых и новых божеств, которых они откапывали из года в год, а ведь в данном случае речь шла только о периоде упадка, поскольку такое множество идолов характерно именно для декаданса. Читать и писать его научил старый священник из его деревни, отец Хризостом, он же рекомендовал его монахам-иезуитам из монастыря Сан-Мигель: ребенок отличался живым умом, что было удивительно при характерном для его племени хроническом недоедании, которое почти всегда сопровождается умственной отсталостью; мальчик обладал исключительным желанием учиться и явными способностями и был к тому же очень любознателен. Отец Хризостом думал, что, возможно, когда-нибудь он пополнит ряды духовенства. Орден оплатил ему дорогу до столицы и дал приют. Но очень скоро стало ясно, что у этого молодого индейца сложный и противоречивый характер: возможно, это объяснялось несколькими каплями испанской крови, заставлявшими его острее, чем соплеменники, воспринимать убожество и нищету, в которых жило его племя. Например, он казался глубоко верующим, и в то же время, непонятно почему, он раздражался и впадал в ужасный гнев, когда кто-нибудь из Святых Отцов напоминал ему, что Господь – владыка для всех нас и все люди – Его дети. Словно дикий кот, набрасывался он на своих товарищей всякий раз, когда кто-то из них осмеливался упомянуть при нем простую и очевидную истину, что Господь видит все, что происходит в этом мире: это невинное утверждение воспринималось им как клевета на Творца. Достаточно было сказать при нем, что Бог все знает и все видит, чтобы тут же получить чернильницей по физиономии. Объяснять свои поступки он отказывался, но похоже, неким странным и забавным образом действовал так из уважения к Господу. Учителя сурово его бранили, но ничего не могли поделать. Он был страшно упрям, имел свое, вполне определенное мнение по многим вопросам, и каждый раз, когда отец настоятель вызывал его к себе, чтобы сделать ему внушение, спокойно стоял перед ним, глядя ему прямо в глаза, с ничего не выражающим лицом, и молчал: не так-то просто вытянуть слово из индейца племени кухон. Единственный раз, после особенно вопиющего случая, когда из-за него один из его товарищей чуть не лишился глаза, он соблаговолил объясниться, если только это можно назвать объяснением.

– Бог добрый, – сказал он, – а мир – злой. Правительство, политики, солдаты, богачи, землевладельцы, все они… fientas[14]14
  Дерьмо (исп.).


[Закрыть]. И Бог не имеет к ним никакого отношения. У них есть свой хозяин, есть кто-то другой, кто ими управляет. Бог – в раю, и только там. Земля Ему не принадлежит.

Не надо забывать, конечно, что индейцам, там, в долинах, никогда не жилось легко: даже если не вспоминать о многовековом сопротивлении испанским завоевателям и, как следствие, массовом их истреблении, ни одно правительство никогда и ничего не сделало для облегчения их жизни. Но в целом они научились смирению, а религия дала им утешение и надежду на лучшее. Тем не менее этот юноша был как-то особенно озлоблен. Его наставники делали для него все, что могли: тогда еще было возможно спасти его. Да, они сделали все, что было можно. Но, к сожалению, вскоре у него появились опасные знакомства…

Видно было, что иезуиту непросто говорить на эти темы, и Радецки с трудом подавил улыбку при виде столь очевидной и вполне земной осторожности, внезапно проявленной отцом настоятелем. В девяносто лет это выглядело довольно трогательно, но, вероятно, дело тут было не столько в личной безопасности, сколько в интересах ордена.

Короче говоря, Хосе вскоре пропал. Похоже, он воспылал настоящей страстью к корриде и скитался по аренам, стремясь постичь это искусство. Он нашел себе что-то вроде покровителя, человека очень богатого и известного в стране, но отличавшегося весьма прискорбными нравами, который способствовал его обучению, оплачивая услуги нескольких лучших тореадоров, дававших ему уроки. Однако такое упорство ни к чему не привело: у мальчика не было никаких природных способностей к бою быков. Время от времени до отца Себастьяна доходили слухи о нем. Он заводил себе новых друзей, третьеразрядных тореадоров, мелких владельцев провинциальных арен, прогоревших импресарио, которых оплачивал его покровитель, – весь этот обычный жалкий сброд, жулье, не упускающее случая нагреть руки на чьей-то мечте. Один-два раза он приезжал повидаться с отцом Себастьяном, и тот пытался предостеречь его от этих знакомых, от всех окружавших его прихлебателей и дурных советчиков, но он был молод и честолюбив, кроме того, он был очень хорош собой, от чего не было никакого проку, а может, наоборот, в некоторых вещах проку от этого было даже слишком много.

Отец настоятель снова опустил глаза не только с явным смущением, но и с глубокой печалью, и эта печаль, а также сожаление, которое он испытывал, рассказывая о своем юном подопечном былых времен, были сильнее желания соблюсти дипломатию и осторожность.

Все это, конечно, было очень давно, все же добавил он, очевидно вспомнив, что беседует с лучшим другом диктатора, и свидетельствует лишь о том, что человеку дано преодолевать всевозможные трудности и опасности и добиваться тем не менее высокого положения… если только положение в этом мире можно считать высоким, какими бы ни были связанные с ним на первый взгляд величие и власть.

Отцу Себастьяну довелось всего лишь раз снова повстречаться с этим молодым человеком, и ему хорошо запомнилась эта встреча, поскольку она была странной и неожиданной. Это случилось во время карнавала, вся столица была охвачена привычным для этого времени года весельем: тут были и коррида, и карнавальные шествия, одним словом – нескончаемая фиеста, накал которой чуть-чуть стихал только с первыми проблесками зари после того, как отгремит последняя петарда, потухнет последний фейерверк и затихнет шипение последней ракеты. Это была одна из тех минут, когда плотские увеселения на улицах, непристойные гримасы скачущих под окнами масок, неистовые пляски и пронзительный смех женщин заставляли сжиматься его монашеское сердце, а может быть, он был просто слишком стар. На рассвете он вышел из часовни, где молился всю ночь, и теперь сидел в пустой классной комнате, проверяя домашние задания. Дверь открылась, и в класс вошел молодой индеец. На нем был дорогой костюм из белого шелка, плечи и волосы были усыпаны конфетти. Однако лицо его было серьезно. Не говоря ни слова, он постоял мгновение на пороге, глядя на своего старого учителя, затем подошел к нему. Только тогда отец Себастьян узнал его. Он очень изменился, и, хотя лица индейцев никогда не утрачивают следа детскости, его черты приобрели силу и жесткость, в которых ясно читалось, что с отрочеством для него покончено навсегда.

– Хосе, подумать только! Вот приятный сюрприз! – сказал отец Себастьян.

Молодой человек по-прежнему смотрел на него, не говоря ни слова. Судя по всему, он много выпил. Что-то враждебное, чуть ли не угрожающее чувствовалось в его поведении, в звериной неподвижности его застывшего тела. Он напомнил отцу Себастьяну каменного идола, из тех, что еще продолжали отбрасывать тень на эту якобы христианскую землю, но еще больше – на души людей, ее населявших.

– Они издевались надо мной, – сказал молодой человек. – Они забросали меня грязью и гнилыми фруктами. И выгнали с арены.

– Знаешь, такое случается со всеми тореро, – дружелюбно сказал отец Себастьян. – Такая уж у них работа. Я уверен, что даже сам Эль Кордобес[15]15
  Мануэль Бенитес Перес, известный также как Эль Кордобес (р. 1936) – испанский тореадор. Начал карьеру в качестве матадора в 1959 году и закончил официально в 1979-м.


[Закрыть] прошел через это…

– Может и так, но со мной-то никогда не бывало иначе, – сказал молодой человек. – Никогда. Всегда одно и то же. Я плохой тореро, вот в чем дело. Я ничего не стою. Я стараюсь, не трушу, иду на риск, но все зря… Таланта у меня нет, таланта. А ведь я…

Он посмотрел на иезуита с почти угрожающим видом.

– А ведь я молился. Я столько молился, чтобы Бог дал мне талант. Но ничего не получилось. Таланта нет как нет. Мне даже в кафе не зайти – все вокруг смеются.

Если было что-то, чем отец Себастьян гордился, так это умением справляться с перепадами настроения и обуздывать свой голландский холерический темперамент, который так и не остыл несмотря на возраст. Однако на этот раз он не сдержался и возвысил голос до глухого ворчания, и как всегда, когда он сердился и давал волю раздражению, его голландский акцент становился заметнее.

– Молитва – это не сделка, – сказал он. – Она не приносит дохода. Здесь тебе об этом много раз говорили.

Он немного смягчился.

– Может быть, ты не создан для того, чтобы быть тореро. Есть много других достойных способов заработать на жизнь.

Молодой человек, казалось, задумался на мгновение, потом покачал головой.

– Вы не понимаете. Сразу видно, что вы не индеец, вы не знаете, что это такое. Когда ты родился индейцем, тебе, чтобы выбраться из этого, либо нужен талант, либо ты должен драться. Стать тореадором, боксером или пистолеро[16]16
  Исп. pistolero – бандит, террорист.


[Закрыть]. Иначе ничего не получится. Тебя просто не пропустят. Тебе будет не пробиться. Все закрыто, ходу нет. Они все держат для себя. У них все поделено между собой. Но когда у тебя есть талант, даже если ты всего лишь индеец, они тебя пропустят. Им это неважно, потому что ты будешь один на несколько миллионов, и потом ты будешь у них в руках, им это выгодно. Они тебя пропустят, позволят подняться, у тебя будет все, что захочешь. Даже их женщины будут раздвигать для тебя ноги – заживешь как король. Только для всего этого нужен талант. Без него ты так и сгниешь в своем индейском дерьме. И тут ничего не поделаешь. У меня это есть, я знаю. Есть у меня талант, он тут, я нутром его чую, яйцами… Вот стою я там, на арене, твердо уперев ноги в песок, с мулетой[17]17
  Исп. muleta – плащ тореадора.


[Закрыть] в руках… мое это место. И я уже не индеец, не кухон, я – человек. Не червь, копошащийся в грязи. Меня не растопчешь. Я – важная персона.

Голос его дрожал, он сжимал кулаки.

– Но у меня ничего не выходит. Не получается. Ничего. Сразу начинаются смех, оскорбления. Но я все же никогда не убегаю с арены. Никто никогда не видел, как я удираю. У меня все тело в шрамах от рогов. Я никогда не сдаюсь, но мне все же чего-то не хватает. У меня нет настоящего покровителя. А здесь без покровителя ничего не добиться.

Отец Себастьян смотрел на него поверх очков в стальной оправе. Он был глубоко опечален и потрясен.

– А вы видели меня на арене, отец мой? Я храбрый.

– Я, к сожалению, не любитель, – сердито ответил иезуит, однако за жесткостью ответа на сей раз скрывалась глубокая жалость.

– Я стану великим тореро, – с вызовом произнес Хосе Альмайо, глядя на священника с таким видом, будто открывал ему сокровенную тайну. – Я найду в себе талант. Чего бы мне это ни стоило. Я знаю, чего это стоит. И я заплачу любую цену. Потому-то я и пришел к вам. Я хотел вас предупредить.

Тогда отец Себастьян не понял, и Радецки почувствовал, что он не понимает до сих пор; старик же тем временем, опустив глаза, явно упрекал себя в чем-то.

– Кажется, я оказался плохим учителем.

Молодой человек улыбнулся, верхняя губа его внезапно вздернулась, обнажив сверкающие белизной зубы, а на лице проступило надменно-покровительственное, почти снисходительное выражение.

– Вы хороший учитель. Вы научили меня всему, что знали сами. Но вы многого не знаете, вот в чем дело. Вы добрый и не можете понять. Мир – плохое место, и если ты хочешь добиться успеха, надо играть по его правилам, стать плохим, плохим по-настоящему, чемпионом среди негодяев, без этого вы никогда не получите чего хотите. Мир принадлежит не Богу, старик. А значит, Бог не может дать то, что вам нужно. Он тут не хозяин. И талант не он вам даст. Талант надо просить у кого-то другого. Это он здесь хозяин. Он – покровитель.