Текст книги "Пожиратели звезд"

Он развернулся и вышел.

Отец Себастьян вспоминал, что так и остался сидеть с ручкой в руках, глядя поверх очков на закрывшуюся за Хосе Альмайо дверь. Только светало, но несмотря на это, с улицы доносились последние отголоски карнавала, и среди криков и улюлюканья, среди музыки и треска петард в разодранный воздух взлетали бумажные ракеты, в свисте которых слышалось что-то издевательское и бесстыдное. Фиеста затихала на тротуарах и на мостовой, а ночь бежала прочь, оставляя в подворотнях, во дворах и вдоль стен валяющиеся в ворохах конфетти парочки со следами гипса на лицах и лентами серпантина, обмотанными вокруг шеи и головы. Иезуиту было горько, как будто он только что потерпел поражение, его мучила совесть: он упрекал себя в том, что не справился со своей задачей, не смог понять этого мальчика, не смог помочь ему, не проявил должного терпения и сердечности. Но Хосе был его учеником меньше года, он показал себя таким трудным, упрямым, буйным, а вокруг было столько других ребят, которым надо было помогать, вести их по жизни, просвещать! Позднее, гораздо позднее, когда события полностью подтвердили предчувствие, закравшееся к нему той ночью, в то время как развеселая фиеста за окнами словно праздновала свою победу над стариком, сидевшим, склонив голову, под распятием, он часто задумывался над тем, как же ему могло настолько не хватить здравого смысла и по какому печальному недоразумению, вызванному раздражением, гневом или усталостью, он не сумел разглядеть отчаяния, уныния, заставивших Хосе прийти к нему в тот вечер, понять, насколько он нуждался в помощи. Да, он не скупился на упреки в собственный адрес и в то же время знал, что причина его промаха проста и мелка и столь же понятна с человеческой точки зрения, сколь непростительна: на улице было слишком шумно, и язычески непристойный гам фиесты, визг и пронзительный смех женщин раздражали его, возмущали, отчего он и утратил способность к толерантности и пониманию.

Нет, больше он никогда не встречался с Хосе Альмайо, сказал он и встал, показывая, что уже достаточно рассказал и что встреча окончена. Затем он опустил глаза и на какое-то время умолк, сложив поверх монашеского одеяния восковые руки, – высокая хрупкая фигура, лицо, уже отмеченное безжизненными тенями, в которых угадывалась будущая неподвижность. Это лицо напоминало мумий, которых за тридцать сентаво можно увидеть в монастырских склепах. Нет, он никогда больше не встречался с Хосе. Но, конечно, как все, наслышан о своем бывшем ученике.

Радецки крепко держал лапы обезьянки, чтобы та не сотворила еще какую-нибудь пакость, и зверек возмущенно визжал, гневно морща черное личико и пытаясь то укусить его, то вцепиться ему в волосы.

– Поверьте, еще есть время. Вы еще можете отменить этот приказ. Послушайте моего совета на этот раз. Черт побери, Хосе, сейчас же берите трубку и спасайте свою шкуру.

– Не волнуйтесь, амиго. Что это с вами сегодня? Говорю вам, все будет хорошо. Папа знает, что делает.

– Послушайте, Хосе. Еще никому не удавалось заключить подобную сделку. Ни одному человеку с начала времен еще не удалось живьем вылезти из собственной шкуры, чтобы обменять ее на что-то получше. На ваш товар нет покупателя…

– Что-то мне невдомек, амиго. Что вы такое говорите – не понимаю. Я всего лишь индеец, кухон. Мы люди простые, крестьяне, вы же знаете. Говорю вам, все пройдет как надо. Окей, окей. Кончайте портить себе кровь, лучше налейте еще стаканчик. Это придаст вам смелости. Окей?

Обезьянка все гримасничала, и у Радецки вдруг возникло острое желание свернуть ей шею. Да уж, в этой стране поневоле станешь суеверным: в конце концов, эта черная мордочка с ее нелепым гримасничанием достаточно хорошо олицетворяет играющую судьбами людей нечеловеческую силу, которая сейчас, должно быть, с удовлетворением взирает на семь трупов – тела людей, убитых ради того, чтобы Хосе Альмайо мог заручиться ее помощью и покровительством.

Глава VIII

Проповедник наконец понял, что все еще жив. И хотя, открыв глаза, он снова увидел нацеленные на него дула винтовок, ему показалось, что исполнение казни из-за чего-то задерживается и солдаты, прижав приклад к щеке, ждут какого-то приказа, который никак не поступает. Он взглянул в сторону этого скота Гарсии и увидел, как тот что-то оживленно обсуждает с солдатом, только что прибежавшим со стороны шоссе. Разговор, должно быть, продолжался несколько секунд, но доктор Хорват в мыслях уже простился с этой землей, так что вряд ли можно было требовать от него, чтобы он обращал внимание на тех, кто еще ее топчет. Капитан Гарсия выкрикнул какой-то приказ, и солдаты опустили винтовки, затем офицер, если можно так назвать заурядного гангстера, развел руками, как бы извиняясь перед пленниками.

«Минуточку», – вежливо сказал он, словно желая их приободрить и заверить, что это всего лишь временная задержка и что не далее как через несколько минут их казнь будет приведена в исполнение, им только надо чуточку потерпеть. На этом он поспешно удалился, пряча на ходу пистолет в кобуру, и скрылся за зданием кафе, оживленно разговаривая с пришедшим за ним солдатом.

Проповедник достал носовой платок, вытер лоб и огляделся вокруг, причем взгляд его мало чем отличался от взгляда недорезанной курицы.

Первым, что он увидел, был мсье Антуан, его ближайший сосед, который все еще продолжал жонглировать. Он был настолько поглощен своим номером, настолько опьянен патриотическим пылом и демонстрацией собственного мастерства, что как будто победоносно воспарил над смертью как его многочисленные, вошедшие в Историю знаменитые прославленные предшественники, чей героизм и высокие подвиги изучают дети в школе. Действительно, казалось, что своими движениями он передает, по выражению одного великого французского писателя, торжество искусства над конечностью человеческого бытия. Паяц все это время неподвижно сидел на руках у Агги Ольсена, повернувшись лицом к расстрельной команде и наставив на врагов свою сигару. Сейчас он поднял голову к чревовещателю.

– Да уж, тут у них не соскучишься, – сказала кукла.

Господин Манулеско продолжал с воодушевлением играть на скрипке. Из-под белил, толстым слоем покрывавших его лицо, теперь проглядывала торжествующая улыбка: он был несомненно убежден, что приказ приостановить казнь, а может быть, и окончательно освободить их был отдан только благодаря его гению, а также очарованию, восхищению и восторгу, вызванными его музыкой. Каков бы ни был политический режим, но великих музыкантов не убивают; великое искусство таинственным, но неоспоримым образом способно даже у самых примитивных натур пробуждать к себе инстинктивное уважение. Он был уверен, что затронул некую струну человечности в сердцах этих скотин-военных. Если бы в свое время самые выдающиеся еврейские музыканты устремились бы в Берлин и выступили перед Гитлером, судьба его народа, возможно, сложилась бы совершенно иначе.

Кубинский монстр, несмотря на то что доктор Хорват старательно избегал встречаться с ним взглядом, посылал ему трогательные улыбки, но проповедник сурово отвернулся: не брататься же ему с этим выродком!

Первое, о чем подумал адвокат мистер Шелдон, находившийся в состоянии почти полного отупения, это что теперь транквилизатор успеет подействовать. Затем он увидел нечто вроде сна наяву – яркую вспышку, длившуюся не больше секунды, но после которой столица этой треклятой страны осталась лежать в развалинах, без единой живой души, в облаках черного дыма, поднятого американскими бомбами. Подумать только, ведь в это самое время десятки тысяч студентов требовали прекращения войны во Вьетнаме: сразу видно, насколько эта так называемая интеллигенция не понимает, что на самом деле творится в странах третьего мира. Он как раз непривычной для себя скороговоркой говорил все это доктору Хорвату, пытаясь справиться с непреодолимым желанием помочиться, которому отказывался подчиняться, боясь, что это будет интерпретировано как расстройство на почве страха.

Старуха индианка за все это время ни разу не пошевельнулась. Она стояла там, куда ее поставили, и ждала, блаженно пережевывая чудесный наркотик, столько сделавший для страны. Она вдруг напомнила доктору Хорвату кукол-качина[18]18
  Качина – духи в космологии и религии некоторых индейских племен, а также куклы, их изображающие, которые ранее играли церемониальную роль, а в настоящее время являются одним из предметов сувенирной торговли.


[Закрыть], которых изготавливают индейцы в Аризоне, и даже ее одежда походила расцветкой на этих маленьких языческих идолов, виденных им в музее Флагстаффа.

Чарли Кан вытирал платком посеревшее лицо. Он был почти уверен, что спасен, что этот сукин сын Альмайо сыграл с ними одну из своих знаменитых шуток; теперь опасность для них окончательно миновала, хотя сам он не очень-то знал, что означает это «окончательно», учитывая состояние его сердца и общую бесталанность человечества в долгой перспективе.

Однако он обладал острейшим театральным чутьем, и его умение распознавать стоящие зрелища подсказывало ему, что на этот раз актеры уйдут со сцены не насовсем.

Молодая женщина прикурила сигарету от золотой зажигалки. Она казалась более взволнованной, чем несколько минут назад, почти встревоженной, как будто оттого, что она осталась в живых, перед ней вставало множество разнообразных проблем, разрешить которые она не умела.

– Надо же, а я ведь действительно подумала, что на этот раз это всё, – сказала она с оттенком сожаления, вызвавшим возмущенный взгляд проповедника. – Да уж, не повезло. Обычно я не поддаюсь таким негативным мыслям, но что вы хотите? Надоело мне все, не знаю даже, что теперь делать. С Хосе всегда так. Он все время передумывает и никогда не держит слова. Он необыкновенный тип, но со странностями. Вы представляете, в этой стране нет ни одного психоаналитика. Ни единого. Я хотела создать в университете кафедру психоанализа, пригласила врача из Венгрии, но он стал полковником полиции, потому что в стране не хватает кадров, тут так и не смогли сформировать свою элиту. Ах, сама не знаю, зачем я все это вам рассказываю. Просто он меня больше не хочет, вот и всё. Он считает, что я приношу ему несчастье.

Они увидели, как к ним бежит капитан Гарсия; услышали скрежет шин по камням: на полной скорости, разбрасывая из-под колес камешки, откуда-то вырулили «кадиллаки» и джипы и, скрежеща тормозами, остановились перед ними в тучах пыли. Капитан Гарсия, размахивая руками, снова выкрикнул какой-то приказ, и солдаты принялись заталкивать их в машины с грубостью, вызванной скорее поспешностью, чем неприязнью. Процесс адаптации доктора Хорвата к особенностям данной страны проходил с такой быстротой, что он даже не подумал протестовать, почувствовав, как приклад винтовки впивается ему в ребра. Он вскочил в машину, где оказался зажатым между кубинским монстром и американочкой, лицом к лицу с насмешливой и, как ему показалось, злорадной физиономией куклы чревовещателя, склонившейся к нему через плечо своего хозяина, сидевшего рядом с шофером. Он увидел капитана Гарсию, который возник на пороге кафе, любовно обнимая целую батарею бутылок, которая даже в его длинных обезьяньих лапищах выглядела непомерно большой; затем он увидел, как этот подонок подбежал к джипу с раскачивающейся на ветру антенной, отдал бутылки подчиненным и запрыгнул внутрь, усевшись рядом с водителем, после чего и джипы, и мотоциклы, и «кадиллаки» сорвались с места и на полной скорости помчались по каменистой земле без всякого намека на дорогу, прочь от шоссе, углубляясь все дальше в горы. Проехав с четверть часа по немыслимым ухабам, из-за чего доктор Хорват то и дело оказывался то в объятиях ужасного кубинца, поддерживавшего его, чтобы он не упал, то на несчастной американке, на которую вдруг напала икота, после чего она неожиданно заснула, положив голову ему на колени, они выехали наконец на то, что в этой стране могло на худой конец сойти за дорогу, показавшуюся им после этих адских колдобин ровной, словно ковер. Откинув назад голову и закрыв глаза, ощущая прижатую к его бедру горячую ляжку секс-гиганта и белокурую голову пьяной девицы, лежавшую у него где-то внизу живота, проповедник погрузился в состояние пустоты и оцепенения, столь близкое к полному отречению от всего земного, что, не колеблясь, из соображений удобства, а может даже, и поддержки ради, обнял одной рукой кубинца за плечи, а другой обвил талию бедной девицы, которой не следовало – в ее-то возрасте – разлучаться с семьей и покидать родину.

В головном джипе капитан Гарсия, несмотря на текилу, которая все еще приятно затуманивала его мозг, снова и снова пытался переварить невероятную новость, только что перевернувшую с ног на голову уютный мир приказов и их исполнения, в котором он жил вот уже много лет.

Когда, трясясь от страха и волнения, к нему подбежал сержант и доложил, что восстановлена радиосвязь с Главным штабом, откуда ему немедленно сообщили, что в столице вспыхнул мятеж, что армия взбунтовалась и заняла все стратегические пункты, Гарсия не слишком удивился, и не потому, что ждал чего-то подобного, а просто военные мятежи составляли неотъемлемую часть национальных ценностей и распределения богатств и постов, открывавших доступ к этим богатствам. Он всегда был готов к тому, что однажды его самого будут пытать, а потом и казнят, такая у него была работа, а поскольку он неплохо пожил и хорошо попользовался своим служебным положением, то смерть не особенно его страшила. Зато он страшно боялся неопределенности и ситуаций, когда ему надо было самому принимать решения с непредсказуемыми последствиями. Он всегда был подчиненным, исполнителем чужих приказов, и вот теперь, впервые в жизни ему вдруг понадобилось проявить инициативу и действовать без инструкций в ситуации полного политического хаоса, когда его действия могли сделать из него как героя, так и предателя. В то, что это – конец режима Альмайо, он не верил, хотя тон радиограммы из Главного штаба был откровенно пессимистичным, более того – испуганным. Вряд ли такой человек, как Хосе Альмайо, позволил бы врагам захватить себя врасплох или дал им спокойно сплести у себя за спиной заговор, – это он-то, у которого повсюду доносчики и который никому не доверяет. Однако нет ничего невозможного, и даже самые отъявленные негодяи не защищены от глупейших ударов судьбы; бывало, что счастье вдруг изменяло самым гнусным мерзавцам, и, несмотря на вакуум, который они создавали вокруг себя, им все же приходилось уступить место преемнику. Инстинкт самосохранения подсказывал Гарсии, что здесь надо соблюдать величайшую осторожность, а первой мыслью его было, что расстреливать американских граждан в такой неясной ситуации, когда еще совсем не известно, как обернется дело, – чистое безумие. Если Хосе Альмайо выйдет победителем, если по всем показателям станет ясно, что удача все еще на его стороне, он успеет с чистой совестью уложить этих американцев, и никто не узнает, что на какое-то время он ослушался приказа и отложил казнь. Но если военный переворот удастся, наилучшей, а может, и единственной возможностью спасти шкуру будут эти гринго, которых он спрячет как заложников в каком-нибудь укромном местечке сьерры, а затем, объявив, что отказался исполнять преступные приказания кровавого диктатора, обменяет пленников с помощью посольства Соединенных Штатов на охранное свидетельство для себя самого.

За капитаном Гарсия стояло несколько поколений бандитов, и это дело, в сущности, мало чем отличалось от того, что делали его преступные предки, когда требовали выкуп; поэтому, находясь в замешательстве и черпая вдохновение в семейных традициях – единственном проблеске света, который еще пробивался сквозь мрак, окутавший его мозг, – он посадил пленников в «кадиллаки» и помчал в горы, в известное ему глухое место, где, согласно легенде, его дед скрывался когда-то со своей бандой после очередного подвига. Он знал, что через несколько дней его хватятся, но этого времени было больше чем достаточно, чтобы сориентироваться и принять какое-то решение. Если верх одержат мятежники, он еще сможет поторговаться насчет гарантий для себя лично, пригрозив расстрелять пленников, что с самого первого дня усложнило бы взаимоотношения нового правительства с великой демократической державой, где он рассчитывал найти убежище и где всегда мечтал окончить свои дни. Именно там черпал вдохновение Освободитель, там была написана большая часть его учения, а потому Гарсия испытывал перед Соединенными Штатами глубокое восхищение. Теперь он был очень горд собой, своей сообразительностью и находчивостью; и пока джип пробирался по краю пропасти тропой, проложенной контрабандистами, он схватил бутылку и, покрутив ручку радиоприемника, поднес горлышко к губам и с чувством глубокого удовлетворения стал слушать Lovely You в исполнении Фрэнка Синатры – одного из тех, кто вызывал у него особое восхищение.

Прошел почти час с того момента, когда «кадиллаки» съехали с шоссе. Молодая женщина проснулась и наводила теперь красоту; доктор Хорват представился. Его имя ей было знакомо, что нисколько его не удивило. Она перестала красить губы и, не опуская тюбика с помадой, с любопытством взглянула на него.

– Ах да, – сказала она, – я много слышала о вас, доктор Хорват. Хосе вами восхищается. Я знаю, он внимательно следит за тем, что вы делаете. Он даже поручил агентству по связям с общественностью, которое представляет его интересы в США, посылать ему переводы ваших статей и проповедей. Ему очень нравится, как вы говорите о дьяволе, он считает, что это прекрасная пропаганда. Он ведь очень верующий человек, знаете ли. Все индейцы верующие. Это очень религиозная страна.

– Нельзя сказать, чтобы мои уроки пошли ему на пользу, – мрачно сказал доктор Хорват. – Если судить по тому, что с нами сейчас происходит, этот гнусный диктатор, похоже, ближе к дьяволу, чем любой из преступников, с которыми я имел несчастье повстречаться в жизни.

– Хосе нельзя назвать настоящим диктатором, – с упреком сказала женщина. – Просто эта страна очень отличается от нашей, у них здесь другие политические традиции, вот и всё. К ним нельзя подходить с нашими критериями, а Хосе сделал много хорошего, поверьте мне.

– Сомневаюсь, – проговорил проповедник.

– Он только немного суеверен, – со вздохом сказала девушка. – Такой доверчивый. И надо признать, что подстрекают его и подсказывают ему разные идеи такие люди, как вы, доктор Хорват, уж позвольте мне сказать вам это.

Проповедник окинул ее неприязненным взглядом.

– Попрошу вас объясниться, – холодно сказал он.

– Сейчас я все объясню, доктор Хорват, – сказала молодая женщина, на которую ледяной тон проповедника не произвел, похоже, никакого впечатления. – Веками испанские безграмотные монахи, или, во всяком случае, напрочь лишенные малейшего понимания или терпимости, вдалбливали индейцам, что все, что они любили до сих пор, все их обычаи, весь образ жизни приведут их прямехонько в ад. У них тут была большая свобода в сексуальном плане, вы, должно быть, знаете это, но им сказали, что все это придумано дьяволом. И что бунт против испанских хозяев – это преступление перед Господом. Фактически все – зло, благо только смирение, повиновение, беспрекословная покорность судьбе да молитва об упокоении душ их детей, умиравших от недоедания, полного отсутствия гигиены, врачей и лекарств. Все, чего хотели индейцы – любить, работать поменьше, убить своих хозяев и отнять у них землю, – все это очень плохо, правда? Это – зло, и за всем этим стоят дьявольские козни, об этом им твердили без конца. Ну и вот в конце концов кое-кто это усвоил и всерьез поверил в дьявола, к чему вы сами призываете. Это все суеверные, некультурные люди, но здесь никто никогда даже не попытался ничего изменить, чтобы они не были такими. Даже Хосе не образован, хотя он очень умен и мыслит очень логично. Да, даже слишком логично. И вот когда вы, преподобный отец, не какой-нибудь невежественный деревенский священник или «чучо» – рыночный колдун, а уважаемая, известная личность, гражданин цивилизованной страны, когда вы или человек вроде Билли Грэма провозглашаете, что дьявол действительно существует и что он повсюду правит миром, Хосе верит в это, он чувствует себя увереннее и очень благодарен вам за это. Вы поощряете его суеверие. И вам должно быть стыдно.

– Дитя мое, я не делал ничего подобного, – возмутился проповедник. – Не кощунствуйте.

– Не стоит так сердиться, – сказала молодая женщина с оттенком иронии и даже некоторой злобы в голосе, – я просто хотела, чтобы вы немного лучше понимали, что происходит.

– Вы, кажется, очень симпатизируете этому типу, – сухо заметил проповедник.

Молодая женщина зевнула.

– Естественно, – безмятежно ответила она, – ведь я уже три года его любовница.

Доктор Хорват решил пропустить это признание мимо ушей и не читать ей мораль.

– Что не помешало ему приказать расстрелять вас, – заметил он.

Девушка улыбнулась с явным удовлетворением на лице.

– Да, он часто пытался от меня отделаться, но у него не получается, он не может этого сделать, потому что любит меня. Он ни за что в этом не признается, но это так. Видите, он ведь отменил приказ. У нас часто бывают такие сцены, это нормально между влюбленными. Он опять сделал попытку порвать со мной, но у него не вышло, вы же видели. И он тут же отменил свой приказ.

– Это еще надо посмотреть, – мрачно сказал проповедник. – Нас еще вполне могут сбросить за ближайшим поворотом в овраг и изрешетить пулями. Может, для этого нас и везут в горы. А зачем мужчине пытаться убить женщину, которую он любит?

И снова на лице молодой американки проступило торжествующе-высокомерное выражение. Похоже было, что она считает себя победительницей. А ведь девушка умная, хорошо воспитанная. Что еще печальнее. Впервые он внимательнее вгляделся в ее лицо. Несмотря на юность, на нем читались несомненные следы рассеянного образа жизни. Она была красива, но слишком ярко накрашена.

– Зачем? Уж не вам задавать такой вопрос, доктор Хорват. Вы же знаете, что думает дьявол о любви. Это слишком близко к Богу. Хосе считает, что любить или быть любимым – это не к добру, это приносит несчастье. Не хочу вас обижать, но именно такие люди, как вы, во всяком случае, все испанское духовенство со времен конкистадоров внушили ему веру во власть тьмы и силу зла, вот и получается, что все, чего Хосе ждет от этого мира, все, чего он страстно желает, это как раз то, что способен предложить ему только «гений зла», пользуясь терминологией, которую вы применяете в ваших статьях: власть, возможность отомстить за годы нищеты, богатство и всевозможные удовольствия, бесконечные удовольствия – то есть порок, если вам так больше нравится.

– Это чистая ересь, – сухо сказал проповедник.

– Конечно. Раньше за это людей сжигали на костре, пытали в Инквизиции. Я два года проучилась в университете в Айове и перед тем, как поехать сюда, наводила справки. Так что кое-что об обращении индейцев в христианство мне известно. Я знаю, чему их учили, что им объясняли наглядно и каким образом объясняли. Они прекрасно видели, что Бог, о Котором им твердили веками, ничего для них не делает, как и те, кто о Нем рассказывает, что они так и подыхают в кромешной нищете. Вот Хосе и решил обратиться в другую инстанцию. Я, как могла, старалась излечить его от этого мракобесия.

Доктор Хорват стиснул зубы. Он не собирался пускаться в разъяснения, доказывая этой девице, что не ему отвечать за промахи испанского духовенства. Он не имел ничего общего с католической церковью и принадлежал современной просвещенной церкви, трудившейся на благо прогресса.

– Да, я старалась, – повторила девица. – Как вы могли заметить, добилась я немногого. Разве что себя погубила.

Доктор Хорват немедленно расправил крылья.

– Дитя мое…в ваши годы…

– Ну и вот, – не слушая его, снова заговорила молодая женщина и пожала плечами с выражением не слишком убедительного равнодушия. – Вот. Он смертельно боится чувств, которые испытывает ко мне. Любовь, что-то хорошее, красивое, чистое – он считает, что все это вредит ему в глазах «хозяина». Ну да, того, кому принадлежит этот мир. Я прекрасно знаю, что он любит меня, но он замечательно умеет это скрывать, потому что боится, он считает, что это – ужасная слабость с его стороны, а еще больше он не выносит мысль, что я люблю его и буду любить, несмотря ни на что. Я даже скажу вам, почему он не посмел расстрелять меня: он боится, что я попаду на небо и там замолвлю за него словечко, и это помешает ему добиться успеха здесь, на земле…

Ничего более чудовищного доктор Хорват в жизни не слыхивал, и сам факт, что эти омерзительные умозаключения излагались ему в тот самый момент, когда он сидел рядом с другим окаянным существом, публично совершавшим отвратительные развратные действия, да еще и под бесстыжим стеклянным взглядом непрестанно улыбавшейся бездушной куклы, в то самое время, когда за ближайшим поворотом их, возможно, подстерегала смерть, придавал всему происходившему особенно кошмарный и дьявольский характер. То, что рассказала ему эта девушка, это падшее создание, все эти поистине дьявольские измышления диктатора, были чистым извращением, порождением исключительно римско-католического рассудка. Это прекрасно показывало, в каком мраке пребывала до сих пор католическая церковь. Протестантизм же исключал подобные извращения веры. Доктор всегда был против избрания католика на пост президента Соединенных Штатов, и теперь ему еще лучше было видно, насколько он был прав. Протестантизм и американская идея были неотделимы друг от друга, и только взаимодействие этих двух мощных, динамичных факторов могло освободить слаборазвитые страны американского континента от миазмов прошлого, тормозивших их развитие.

– Жаль, что у меня не было случая побеседовать с этим заблудшим. Я не совершаю чудес, но мне удалось добиться нескольких замечательных обращений. Я знаю, что на этом языке не говорят в университете, где марихуана, ЛСД и любой другой наркотик пользуются гораздо большим успехом, чем мои речи, но, может быть, мне удалось бы спасти его душу.

Девушка с грустью разглядывала голый и пустынный ландшафт сьерры по ту сторону пропасти.

– Думаю, что Хосе, к сожалению, имеет другие планы относительно своей души, – сказала она.

На них обрушилась ночь – лавиной, черным потоком. Кубинский секс-гигант храпел. Доктору Хорвату стало любопытно – он и не думал, что способен на такое, – что тот может видеть во сне.

– Кто этот парень? – спросила девица.

– Понятия не имею, – поспешно ответил проповедник.

Она снова взглянула в окно на последние отблески света, видневшиеся еще в небе над вулканом Астактиватль. Заснеженная вершина вулкана походила очертаниями на собачью голову.

– Хосе мог бы стать великим человеком, – сказала она. – У него есть все, что надо, чтобы повести народ к демократии и прогрессу. Сила, которой нельзя противостоять… какой-то магнетизм. Он умеет покорить толпу. Он неотразим… Ой, только не делайте такое лицо. Я же совсем не об этом говорю. Естественно, девицы от него без ума.

Проповедник кашлянул и посмотрел себе на руки.

– Я хорошо его знаю, – сказала молодая женщина. – Я могу вам все про него рассказать… все.

Доктора Хорвата слишком беспокоило то, что ожидало их в ближайшем будущем, а потому он не был склонен выслушивать этот перечень ужасов, преступлений и гнусностей: а что еще она могла рассказать? Если уж ему суждено закончить жизнь в этой горной глуши, то, считал он, есть немало иных способов прожить свои последние минуты, чем присутствовать на демонстрации кровавого порнофильма, ибо, судя по тому, что ему уже пришлось услышать, ничем другим ее рассказ не мог оказаться. Но девица все же начала рассказывать, и, в то время как вереница «кадиллаков» уходила все дальше в горную глушь, проповедник слушал ее: иногда это бывает единственным способом помочь ближнему.