Текст книги "Дальше ваш билет недействителен"

– Ясно-ясно. Но если она сама предложит, чтобы помочь вам взбодриться еще разок, вы не откажетесь?

– Разумеется нет.

– И вам нет дела до того, что происходит во время этой процедуры с вашими органами, когда их возбуждают силой, а они уже истощены. Фелляция, бесспорно, допустима при нормальной половой прелюдии, но не должна применяться как средство реанимации. Вы, повторяю, роете себе могилу.

– Смерти я не боюсь и буду даже рад ей, пусть только она меня застигнет во всеоружии.

– И уж верно, вам случается так и кончить, орально. Ну, а мужчину в летах оральный секс, да будет вам известно, убивает в два раза быстрее, чем обычный. Это сильнейший удар по нервной системе, от которого, как уже давно доказано, недалеко до кровоизлияния в мозг. Память у вас не пошаливает?

– В последнее время все чаще. Я много курю.

– Много курить, конечно, вредно, но еще вредней давать затягиваться собой, это я вам говорю как собрат по оружию. А в вашем возрасте потеря фосфора не так легко восстановима, как в молодые годы. Вы просто-напросто уничтожаете свои нервные клетки почем зря. У вас уже бывали конвульсивные подергивания конечностей после соития?

– Ни разу!

– Я сделаю вам инъекцию гормона под мышку, но…

Я встал:

– Не надо. Вы уже порекомендовали мне сидячие ванны и свечи сразу после… Этого хватит, чтобы успокоить боли.

Он снова мрачно глянул на меня, но вдруг почему‑то смягчился:

– Что ж, вы принадлежите к старшему поколению французов, к тем, кто еще верил в настойчивость и силу воли… Я выпишу вам одно лекарство, а вы мне потом расскажете, как идут дела.

Показать этот рецепт в аптеке я так и не решился – в квартале меня все знают.

Я вытянулся в горячей ванне, закрыл глаза и улыбнулся, вспомнив о доблестном защитнике простаты от лютых женских полчищ. Может, и для меня настало время “спасать свою честь”? Сколько мужчин бросают “слишком капризную” женщину, исключительно чтобы “спасти свою честь”, иначе говоря, из трусости, потому что понимают свою несостоятельность и чувствуют, что вот-вот оскандалятся! Сколько мужчин спешат “отделаться” лишь потому, что их возможности на пределе! Они слывут страшными бабниками, на самом же деле разнообразие просто дает им последний шанс. Донжуанские списки – плод неуверенности в себе. “Она меня больше не заводит!” – вот классическое заявление этих собирателей гаремов, так ловко сваливающих всю вину на женщину, что она и сама убеждена: все дело в ней, она недостаточно “эротичная”, недостаточно “сексуальная”, тогда как истинный виновник – дряблый червячок, которому никак не удается встрепенуться. А сколько раз при мне женщину называли фригидной лишь потому, что оргазм у нее происходит не так, как у мужчин, и что природа наградила ее совсем другой чувственностью: ее желание набирает силу постепенно, изумительно долго держится на одном уровне, а высшее наслаждение она испытывает не иначе как одновременно с мужчиной, он же часто не способен сопутствовать ей от старта до финиша и сходит с этой бесконечно длинной дистанции. Будь я озабочен своей “репутацией”, я бы расстался с Лаурой, и много лет спустя, когда старушкой она будет прясть одна, в тиши у камелька свой вечер коротая, припомнит молодость и вымолвит, мечтая: “Он и в шестьдесят лет был прекрасным любовником!”[4]4
  Отсылка к хрестоматийному сонету Пьера Ронсара. В переводе В. Левика первая строфа звучит так: “Когда, старушкою, ты будешь прясть одна, / В тиши у камелька свой вечер коротая, / Мою строфу споешь и молвишь ты, мечтая: / «Ронсар меня воспел в былые времена»”.


[Закрыть] Как, право же, легко создать о себе славную легенду – меняй почаще женщин да вовремя смывайся! Но мне, любовь моя, все-все на свете безразлично, все, кроме тебя. Я готов умереть в твоих объятиях. И только одного боюсь: как бы понятливость не обернулась сочувствием, а нежность и внимание ко мне не перешли критическую точку и не обернулись жалостью и материнской опекой, – во что бы тогда превратились наши отношения! “Нет-нет, не нужно, милый, ты уже приходил ко мне на той неделе, ты переутомишься!.. Береги себя, дорогой!.. Да-да, я знаю, милый, ты, конечно, можешь еще раз и даже два раза, ты же у меня такой сильный, но потом придется лежать с компрессом, помнишь, что сказал доктор?.. Не раньше субботы, любимый, в прошлый раз ты слишком разошелся… Какой же ты ненасытный!”

Надо было с самого начала поговорить с тобой откровенно. Но я боялся накликать беду раньше времени, назвав вещи своими именами. Кроме того, я знаю, как легко перенимают любящие настроения друг у друга. Опасная симметрия, когда тревога одного порождает волнение и напряжение в другом, – а дальше все идет по нарастающей, пока не лопнет окончательно. Ну и, в конце концов, я еще неплохо держался. На год-другой вполне можно было рассчитывать.

Глава IV

Долгое время я не отдавал себе отчета, что живу на грани помешательства, и вдруг, перед самой поездкой в Венецию, понял это. Поводом для открытия послужил совершенно безобидный вопрос, который задала мне Лаура. Все началось с того, что мой немецкий адвокат приехал со своей молодой женой во Францию, намереваясь совершить “гастрономическое путешествие”. Насладившись шедеврами Труагро, Бокюза и их коллег, они вернулись в Париж, и я вызвался отвезти их в Орли. Лаура поехала с нами. Мюллер, седой добродушный толстяк с неизменной сигарой во рту, болтал без умолку всю дорогу, восторгаясь запеченным филе-миньоном от Виара, уткой триссотен от Баго, каплуном в собственном соку и то и дело обмениваясь понимающим взглядом с супругой. А она, гордая новоприобретенными познаниями, добавила от себя к славному перечню бисквит джоконду с шоколадной глазурью и бесподобного зайца в черничном соусе. Чета так и светилась счастьем. На обратном пути я молча вел машину под дождем, а Лаура слушала кассету с индейской флейтой. И вот, прислонив голову к моему плечу, она спросила:

– А что же ты, Жак, не повезешь меня в гастрономическое путешествие по Франции?

Не знаю, что вдруг на меня нашло и почему в этих невинных словах мне почудился язвительный намек. Я резко затормозил – ехавший сзади автомобиль чуть не врезался в нас, его водитель возмущенно заорал – и повернулся лицом к Лауре:

– Как это понимать? Ты что, издеваешься?

Лаура растерялась, в ужасе отпрянула и съежилась, ошеломленная бешеной злобой в моем голосе.

– Я еще не нуждаюсь в утешении сирым и бедным, – процедил я сквозь зубы, – как‑нибудь обойдусь без куриных мозгов в сметане, сучьих потрохов со сморчками, яиц пашот от папаши Старпёра, чертовой бабушки по‑цыгански, сырокопченого хрена по‑турецки, телячьих почек с фиговым листочком, подтирки по‑домашнему, желе а-ля Пипин Короткий и всякой прочей дряни.

Довести Лауру до слез – это преступление против человечества! Расстрел мирного населения на дорогах! Фашистские зверства, и Гитлер – это я! При первой возможности я свернул с трассы и остановился где‑то на рыночных задворках в Ренжи среди ящиков с цикорным салатом. Я хотел обнять Лауру, уверенный, как настоящий мужчина, что она немедленно простит меня. Не тут‑то было!

– Не прикасайся ко мне! – рыдала она. – Ты задонок!

– Подонок, – тихо поправил я.

– Ты разговариваешь со мной таким тоном, каким мне жить не хочется!

Я открыл было рот, но поди распутай этот грамматический колтун.

– На, забирай! – Она рванула с шеи золотую цепочку и бросила мне.

– Но, Лаура, дорогая, это подарок твоей матери.

– Тем более! Забирай! Мне от тебя ничего не надо!

– Да это мама тебе подарила, еще когда ты была маленькая!

Она схватила цепочку, открыла окно и вышвырнула золотой комочек в лужу.

– Вот видишь, видишь, что ты наделал!

Я выскочил, под проливным дождем нашарил цепочку и попытался отдать Лауре.

– Нет! Нет, все кончено!

– Да это ведь не я, а…

– Все, все, плевать! Я больше не хочу! Все окончательно и безворотно, так и знай! Хочу домой, в Бразилию, хочу ближайшим самолетом потерпеть аварию с концами!

Она подняла стекло и, не переставая плакать, прижалась к нему лицом. Я целовал ее сквозь стекло. Промокший до нитки, я обошел машину, чтобы сесть за руль, но Лаура защелкнула дверцу изнутри. Что ж, я стал раздеваться: снял шляпу, плащ, пиджак, рубашку с галстуком. Когда же принялся расстегивать штаны, в глазах Лауры появилось что‑то похожее на интерес и даже уважение. Я снял трусы, ботинки и носки и стоял под дождем в чем мать родила. Это явно задобрило и словно бы даже утешило Лауру. Она опустила стекло “ягуара” и спросила:

– Зачем ты это делаешь?

– Не знаю, – отвечал я. – Я не бразилец.

Тут она наконец улыбнулась. А потом улыбалась еще и еще, обнимая меня. Она вышла и подобрала мои одежки, но я отказался надеть их и до самого Парижа просидел за рулем нагишом. Чтоб показать ей, что еще способен на любовные безумства.

Я вылез из ванны и стал слоняться по пустому и, что ни миг, пустевшему все явственнее дому. Четыре кресла и диван в гостиной отчаянно зияют, все вещи и вещицы томятся бесхозностью. Вокруг полумертво. И самые знакомые предметы – не более чем следы мнимой жизни, которую я, может, прожил бы до конца, не подозревая, что она ненастоящая, не встреться мне ты, Лаура. Если бы не ты, я бы и не заметил, что меня нет. У нас дурацкие представления о рождении. Чтобы родиться, мало появиться на свет. Дышать, страдать, даже наслаждаться еще не значит жить, постичь же, что это значит, можно только вдвоем. Счастье вырабатывается совместными усилиями. Вот проходят секунды, проходят минуты, и этот длинный караван нагружен пряными крупицами счастья – ведь он идет к тебе.

Зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал твой голос, в нем звучали тревожные нотки:

– Алло! Алло! Это ты?

– Лаура…

– Ты меня испугал, я подумала, это не ты.

– Мне тоже так кажется, когда тебя нет рядом.

– Что с нами будет, Жак? Что с нами будет? Счастье – это… это что‑то бесчеловечное. Все время ждешь беды.

– Ну, может, как‑нибудь все утрясется.

– Что утрясется, счастье?

Твой голос задрожал. Да ты, никак, плачешь.

– Мне страшно, Жак! Мне так хорошо с тобой, так хорошо, что я… ну да!.. все время жду чего‑нибудь плохого.

– Не бойся и не думай, что жизнь потребует с тебя расплату за счастье. Жизнь – капризная штука, ее не поймешь, но бесспорно одно: ей все едино. Где счастье, где несчастье, она не разбирает. Идет себе, не глядя под ноги.

– Ты прочитал мое письмо?

– Какое письмо?

– Я написала тебе прощальное письмо перед отъездом в Венецию.

– Постой…

Я порылся в стопке писем на столе и нашел:

Жак, между нами все кончено. Больше я тебя не увижу. Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет на свете. Прости меня. Я не могу без тебя жить.

Я снова взял трубку:

– Прочел я твое письмо. Приятно было?

– Ты себе не представляешь! Наревелась всласть. Так здорово играть в страшилки, когда на самом деле нечего бояться. Страшно люблю, когда оказывается, что ничего ужасного не произошло.

– Что‑то вроде магического заклинания?

– Ага, бразильские штучки.

– Да, но я‑то каждый раз пугаюсь. А когда‑нибудь, наоборот, это будет всерьез, а я не поверю. Зачем ты это делаешь, Лаура?

– Сказать по правде?

– Да.

– Просто из суеверия, это все равно что постучать по дереву. Я ведь не шутила, когда сказала, что все время боюсь. Когда я счастлива, мне всегда не по себе, как будто я в чем‑то виновата.

– Религиозное воспитание.

– Возможно. Или нас и правда ждет какая‑то беда и я ее предчувствую.

Я не ответил.

– Да и вообще, всем известно, что счастье – это коммунистическая пропаганда.

– Жди, я еду к тебе.

Я бросился одеваться. Руки у меня дрожали. Неужели Лаура все поняла, все знает, но из жалости ко мне не хочет говорить прямо? Нет, не может быть. Я бы заметил. Да и как, как, боже правый, могла бы она догадаться? Ведь у меня ни разу не было осечки. Я отлично выкручивался. Не подавал и виду, что… это стоит мне такого труда. Или хоть каких‑то усилий. Так бдительно следил за собой. Выдерживал стиль. Чтобы она думала, что все легко и просто. Да нет, какие могут быть сомнения и страхи – ведь я так часто слышу, как в самый острый миг она выкрикивает: “О, вот, вот, вот!” – и стонет, а это означает: есть! я выиграл! я горд собой! Крик Лауры – конец моих скитаний и возвращение домой.

До “Плазы” я дошел пешком и по лестнице взбежал на нужный этаж. Лаура открыла дверь, на ней было что‑то прозрачное, в руках букет цветов – ее вечно обстреливают со всех сторон букетами, но стрелы попадают ей не в сердце, а всего лишь в вазы. Я никогда не расспрашивал Лауру об этих поклонниках, и только постоянный запах роз напоминал об их существовании.

У нее узкие глаза, какие в Бразилии называют “азиатскими листочками”, лоб обрамляют собранные в узел пышные темные волосы, а в очертании губ столько нежности и беззащитности, что я никогда не знаю: целовать их или только ласкать взглядом. Кто‑то из знакомых сказал о нас с Лаурой: “Не могу понять, что она находит в нем, а он – в ней”. Но это как раз и доказывает, что два человека действительно нашли друг друга. Она кладет голову мне на плечо, и я с удивлением понимаю: вот каково его предназначение! А шея – сколько в ней природной грации, которую не передать кочующим из книги в книгу лебединым эпитетом! А талия такая тонкая, что я не верю собственным ладоням, зато мгновение спустя они скользят по пышным бедрам. Когда же падает волна распущенных волос, я сбиваюсь с дыхания, точно от быстрого бега.

Во все века скульпторы ваяли статуи влюбленных: сегодня это выщербленные, обглоданные временем камни, свидетельства упрямых человеческих потуг увековечить счастливое мгновение и их тщетности, ибо бессмертно лишь мимолетное.

Ты что‑то быстро написала на листке бумаги и протянула мне: “Там, в темноте, – волшебный город или я не знаю что… чего не передать словами”.

Замри. Не двигайся. Останемся вот так навсегда. Дай мне дышать твоим дыханием. Под моей рукой мелкими стежками прошивает вечность твой пульс, отмеряя ритм застывшего на лету времени счастья. Да, где‑то во внешнем мире существуют голод и смерть, так говорит нам голос сострадания. Он что‑то бубнит у меня в груди, но глохнет в сладкой истоме утоленной жажды. Когда‑то отправившийся в одиночку в дальнее плавание друг прислал мне письмо с другого конца света, в котором расписывал неземной покой, доступный, говорил он, лишь тому, кто очутился один на один с океанским простором, – я вспомнил об этом и еще крепче благодарно сжал тебя в объятиях. Ведь мне, чтоб испытать такое, совсем не нужно пускаться в открытое море под парусом. Я почти не дышу – только впиваю легкое дыхание твоих губ, уснувших, прильнув к моим. Ночь накрывает нас своим шатром, дрема гасит сознание. Ты любишь спать в одной и той же, успевшей стать привычной позе, а если я пошевельнусь, попробую убрать свою руку, ты что‑то сонно шепчешь, ловишь меня мелкими поцелуями и возвращаешь все на место. Лаура…

У меня выступают слезы, но это только потому, что я подумал о Рексе, моем старом псе, как он вильнул мне хвостом перед смертью.

Глава V

Свежий взгляд ребенка даже истоптанным тротуарам возвращает молодость. С Лаурой я заново пережил многие радости, которые когда‑то дарил мне мой маленький сын. Мы катались на лодке в Булонском лесу, поднимались на Эйфелеву башню, катались на аттракционах на Тронной ярмарке[5]5
  Традиционная Тронная ярмарка проходит на окраине Парижа в апреле – мае. Название происходит от Тронной площади (так в старину называлась площадь Насьон), где эта ярмарка устраивалась до 1965 г.


[Закрыть], это было открытие Парижа. Я водил Лауру в рестораны, где столько раз обедал с деловыми партнерами, что уже и стены опротивели, теперь же, вот чудо, мне тут очень нравилось. Я шел по залу вслед за Лаурой и ловил на себе взгляды посетителей, они изучали мою физиономию, природный крой которой в сочетании со следами лихих военных лет производит сильное впечатление, только легионерской фуражки не хватает, – прикидывая, не слабо ли мне. До сих пор, насколько мне известно, я благополучно проходил эту проверку, которой неминуемо подвергается в роскошных ресторанах немолодой мужчина, явившийся в сопровождении юной женщины. Я угадывал, о чем шепчутся за столиками: “Сколько же это лет Жаку Ренье? – Трудно сказать… – Сыну его уже за тридцать… Он воевал вместе с Шабаном[6]6
  Имеется в виду Жак Шабан-Дельмас (1915–2000), французский политический деятель, соратник де Голля, участник движения Сопротивления. Свой подпольный псевдоним Шабан он впоследствии добавил к фамилии.


[Закрыть]… – Совсем не пьет… – Наверно, здорово следит за собой…” А я вовсе за собой не слежу. У меня плоское, изрезанное шрамами лицо, светлые, коротко подстриженные, с обильной сединой волосы, мощные челюсти, и вообще я сложения неслабого. Одежду ношу лет по двадцать и очень ее берегу – терпеть не могу обновки. Со временем видимость срастается с сутью, так что мой фирменный облик почти не меняется вот уже лет десять. Я сжился с ним и им проникся.

Лаура выныривала из простынь и подушек, как из облака пуха, и словно искала рукой, за что схватиться. Когда с губ ее срывался крик, она отворачивалась и кусала руку, чтобы не дать ему взлететь к небесам. Однажды я спросил, зачем она так обделяет небо.

– Я воспитывалась в монастыре, – ответила она, и я удивился: неужели бразильские монахини дают такой диковинный обет молчания.

– Сегодня мне звонила из Рио мама, и я ей рассказала про тебя. Она все знает.

– Правильно, маме и надо рассказывать все, если она живет на другом конце света. И как мама отнеслась к этой новости?

– Очень хорошо. Сказала, если я счастлива, то это не важно.

– Никак не привыкну к бразильской манере выражаться. Что именно не важно – счастье?

Прежде чем ответить, она долго смотрела на меня – такая трансляция хорошего настроения.

– Не бойся, Жак.

– Что это значит? – вскинулся я. – Чего я, по‑твоему, боюсь?

– Меня. Ты не привык, чтобы тебя любили с ураганной силой, и ты, я понимаю, дорожишь своей свободой.

– Глупости! Не нужно мне никакой свободы, когда я с тобой! Зачем она мне? Да забирай, пожалуйста. Дарю! И делай с ней что хочешь – хоть разорви на папильотки. На свете нет свободы, Лаура. Мы все рабы своего естества. Та самая природа, которую все наперебой защищают, требует от нас подчинения. Нас призывают спасать океаны, деревья и воздух, а человек живет под постоянным гнетом и оскудевает с каждым днем. Хоть бы умереть, пока это не случилось.

– Что?

Я опомнился. Сел на кровать, взял твою руку, прижал ее к своей щеке и закрыл глаза. Руки у тебя совсем детские. Может, мне надо было родить дочку?

– Пока что? – настаиваешь ты.

– Пока не загрязнились все океаны, дорогая, и не выцвела жизнь. Пока не стали серыми все розы.

– А что, серая роза – это, наверно, красиво.

Будь у меня дочка, я, может, знал бы, как выпутаться.

– Лаура!..

Она обняла меня, и ночь вдруг преобразилась, как будто существует другая, особая темнота для утешения слишком молодых сердец в слишком старых телах. Я снова закрыл глаза, чтоб ты погладила мне веки кончиками пальцев. В горле застыли слезы – им, видно, тоже не хватило сил подняться выше. Ах, Лаура, вот уж лет сорок пять, как я мечтаю жениться на своей первой любви. Деревенская церковь и мэрия с мэром, дамы-господа, обручальные кольца, застенчивое “да” невесты – боже правый, как же я хочу переродиться! Вот увидишь, я буду неловким, все будет в первый раз, где‑нибудь в Бретани, и пусть день и ночь льет дождь, так что на улицу не выйти, и пусть будет весна; весна – это твоя пора, весна, утраченная родина, по которой тоскуют осенние ночи. Я боролся со сном, чтобы продлить полудрему, когда почти что ничего не чувствуешь и потому почти что счастлив.

Не знаю, спал я или нет. Глухая боль все нарастала и наконец полоснула, как ножом. Лаура по‑прежнему обнимала меня и дышала у самых моих губ. Я тихонько отвел ее руку, а она прошептала мое имя, как будто это все еще был я… Шулер встал среди ночи – пошел готовить крапленые карты. Я наполнил биде ледяной водой и принял сидячую ванну. Трийак не соврал – стало легче. Нет ничего вреднее для простаты и семенных протоков, чем затяжная эрекция без эякуляции и опорожнения желез. Кровь распирает сосуды. А у меня почти никогда не бывает эякуляции во второй раз, да и в первый далеко не всегда получается. Зато сохранять твердость я могу сколько угодно. Словом, идеальный любовник. “Вот-вот-вот!” Крепкий мужик под шестьдесят, который не может кончить, – с таким уж точно получишь удовольствие. “Ах, этот Жак Ренье! Он еще ого-го по женской части”. Сидеть в биде, все время доливая холодную воду, пришлось довольно долго. Но постепенно режущая боль утихла. Осталась только каменная тяжесть у основания члена. Я не смотрел на часы, но Лауре на этот раз понадобилось больше времени, минут, наверно, двадцать. Если б я мог разрядиться, не было бы такого напряжения. Нажимаю пальцем на уретру – крови ни капельки. Но кожа здорово раздражена от чрезмерного трения. Опять началось! Чудовищно болит в паху и где‑то выше, слева – весь механизм изрядно пострадал. Железа работает уже не так активно, простатической жидкости выделяется все меньше, и смазки не хватает. Я тружусь всухую. Пожалуй, зря я выкинул рецепт, который дал Трийяк. Завтра утром скажу лакею, чтобы вытащил его из корзинки и сходил в аптеку. Надо быть в форме любой ценой.

Я встал, вытерся и даже попытался рассмеяться.