Текст книги "Донья Барбара"

IV. В одной дороге тысяча разных дорог

Переправа Альгарробо на подступах к Альтамире. Она обозначена двумя выемами в высоких здесь берегах Арауки.

На звук гуаруры [32]32
  Гуарура – большая раковина, напоминающая охотничий рог.


[Закрыть], возвещавшей прибытие барки, несколько девушек сбежалось к краю обрыва на правом берегу, а трое мальчиков и двое мужчин спустились к реке.

В одном из мужчин, представительном, настоящем арауканце с округлым, оливкового цвета лицом, Сантос Лусардо сразу узнал Антонио Сандоваля, того самого Антонио, который в нору его детства служил в имении телятником и с которым они лазили по деревьям за диким медом и птичьими гнездами.

Антонио почтительно снял шляпу; но когда Лусардо бросился к нему с протянутыми руками, как при прощании, тринадцать лет назад, пеон, взволнованный, воскликнул:

– Сантос!

– Ты все такой же, Антонио, – проговорил Лусардо, не снимая рук с плеч пеона.

– А вы стали совсем другим, – сказал Антонио, снова переходя на почтительный тон. – Не знай я, что вы едете на барке, я вас и не признал бы.

– Значит, мой приезд не застал тебя врасплох? Откуда ты узнал, что я еду?

– Кажется, известие это привез в Эль Миедо пеон, сопровождавший Колдуна.

– Ах да! Их было двое, и второй должен был вернуться еще вчера; он ехал на лошади.

– А мне свистнул Хуан Примито, – продолжал Антонио. – Это дурачок из Эль Миедо, он все на свете знает и передает новости быстрее телеграфа. Правду сказать, я весь день провел в тревоге. Думаю, что это вдруг Колдуну приспичило ехать на барке вместе с вами. Вот только сейчас мы толковали об этом с моим другом Кармелито, а тут вдруг послышалась гуарура.

Упомянув о товарище, Антонио не замедлил представить его:

– Кармелито Лопес. Этому парню вы можете довериться с закрытыми глазами. Он здесь новичок, но тоже лусардовец до мозга костей.

– К вашим услугам, – едва коснувшись пальцами шляпы, произнес Лопес – человек с резкими чертами лица, со сросшимися на переносье бровями, совсем не привлекательный на первый взгляд, из тех, кто легко замыкается в себе, – «уходит в нору», как говорят льянеро, особенно в присутствии незнакомых.

Рекомендации Антонио было достаточно, чтобы у Лусардо составилось о Кармелито хорошее мнение, хотя Сантос заметил, что мнение это отнюдь не обоюдное.

В действительности Кармелито был одним из трех или четырех пеонов, на чью преданность Сантос Лусардо мог вполне рассчитывать в будущей борьбе за свою собственность. В Альтамире он поселился недавно, и хотя был на ножах с управляющим Бальбино Пайбой, все же не уходил, – отчасти потому, что уступал настоятельным просьбам Антонио, который, возведя в культ традиционную преданность Сандовалей Лусардо, не только сам терпел предателя-управляющего, но старался всеми силами удержать в Альтамире немногих честных пеонов в надежде, что когда-нибудь Сантос решит приехать в имение и заняться хозяйством. Как и Антонио, Кармелито с радостью встретил весть о приезде хозяина: теперь Бальбино Пайбу немедленно уволят и заставят отчитаться в жульнических махинациях; придет конец также злоупотреблениям доньи Барбары, и все пойдет как надо.

Однако при первом же взгляде на Сантоса Лусардо, едва тот спрыгнул с барки на берег, Кармелито увидел нечто совсем противоположное своему представлению о настоящем мужчине: красоту, показавшуюся ему излишней, правильные черты, нежную кожу, чуть тронутую загаром, бритое лицо – что за мужчина без усов! – вежливые манеры, на его взгляд, слишком жеманные; костюм для верховой езды – облегающий фигуру пиджак и просторные вверху и зауженные в коленях штаны, туго обтягивающие голень наподобие кожаных гетр и, наконец, галстук, – кому нужен галстук в этой глуши, где человеку, чтобы прикрыться, вполне достаточно лоскута материи!

– Мм-да! – процедил он сквозь зубы. – И этого человека мы так ждали? С таким франтом далеко не уедешь!

Между тем к роке спускался, ковыляя и улыбаясь, отец Антонио, сморщенный старик с черной, без единой седой пряди головой.

– Старый Мелесио! – воскликнул Сантос, шагнув старику навстречу. – Подумать только, ни одного седого волоса!

– Индейцы седины не любят, ниньо [33]33
  Ниньо – обращение к молодому барину.


[Закрыть] Сантос, – проговорил старик и, посмеявшись немного, продолжал с тихой улыбкой, почти гримасой, открывавшей его беззубые, черные от жевательного табака десны: – Стало быть, не забыли меня, ниньо Сантос? Позвольте называть вас «ниньо», как в детстве, пока я не научусь говорить вам «дохтур». У стариков ведь язык неповоротлив, когда еще привыкну к новому слову!

– Называйте как вам удобно, старина.

– Уважению это не помешает, правда, ниньо? Пожалуйте к нам – крюк небольшой. Передохните с дороги, а там и к себе двинетесь.

Справа от спуска протянулись выбеленные дождями частоколы корралей, куда сгоняют собранный в саванне скот; слева сгрудились постройки – типичные жилища обитателей льяносов: два домика с глинобитными камышовыми стенами и пальмовой крышей, – здесь жило семейство Мелесио; между ними каней [34]34
  Каней – навес на столбах.


[Закрыть] с тяжелой и низкой соломенной кровлей, и в нем – длинный, окруженный скамьями стол; рядом – другой каней, высокий и просторный, к его столбам привязаны лошади Антонио, Кармелито и еще одна, приведенная из имения для Сантоса; наконец, третий каней – поодаль от домиков, под его крышей свисают с жердей шкуры коров и тапиров, свежедубленые и еще зловонные.

Позади этого, последнего канея – ряд деревьев: хобо [35]35
  Хобо – американская слива.


[Закрыть], диви-диви [36]36
  Диви-диви, пли гуаранго, – разновидность акации.


[Закрыть] и высокий альгарробо [37]37
  Альгарробо – рожковое дерево.


[Закрыть], по имени которого и названа переправа. А вокруг – гладкая равнина, необъятные пастбища и далеко-далеко, у самого горизонта, еле заметная, словно повисшая в воздухе, гряда деревьев, – «мата», как называют льянеро затерявшийся в просторе саванны небольшой лесок.

– Альтамира! – воскликнул Сантос. – Сколько лет я тебя не видел!

С приближением Сантоса девушки, недавно толпившиеся па краю обрывистого берега, юркнули внутрь домика, и Мелесио сказал:

– Мои внучки. Диковатые выросли. То и дело бегали на реку смотреть, не идет ли барка, а стоило вам показаться, забились в угол.

– Твои дочки, Антонио? – спросил Сантос.

– Нет, сеньор. Я пока, слава богу, холост.

– Это от других детей, – пояснил Мелесио. – От усопших, мир их праху.

Они вошли под тенистый навес маленького канея. Земляной пол был старательно выметен и скамьи расставлены вдоль стен, как во время вечеринок. На почетном месте, специально для гостя, стояло кресло – предмет роскоши в скромных жилищах льянеро.

– Эй, девчонки, выходите, – крикнул Мелесио. – Вот деревня-то! Подойдите хоть поздороваться с дохтуром.

Восемь внучек Мелесио робко жались к дверям и, горя нетерпением познакомиться с приехавшим, хихикали, подталкивая друг друга:

– Выходи ты первая.

– Ишь какая, сама выходи!

Наконец они вышли друг за дружкой, словно ступая по узенькой тропке, и одной и той же фразой, с одинаковой интонацией, нараспев, по очереди приветствовали Лусардо, стараясь поскорее отнять свою руку.

– Как поживаете? Как поживаете? Как поживаете? Дед пояснял:

– Это – Хервасия, дочка Мануэлито. Это – Франсиска, ее отцом был Андрее Рамон. Хеновева, Альтаграсия… Сандовальские телки, как их тут зовут. В сосунках же у меня ходят всего трое – это они перетаскивали с барки ваши вещи. Вот какое наследство оставили мне сыновья: одиннадцать ртов, и в каждом – полно зубов.

Девушки, оправившись от смущения, опустились рядышком на скамьи, в том же порядке, как вышли из дома, и так сидели, не зная, что делать с руками и куда девать глаза. Старшей, Хеновеве, на вид было не больше семнадцати; некоторые хорошо сложены, со смуглыми, порозовевшими лицами и черными, блестящими глазами. Все – упитанные, крепкие.

– На вашу семью приятно посмотреть, Мелесио, – заметил Лусардо. – Сильные все, здоровые. Сразу видно, здесь малярия не очень свирепствует.

Старик переправил табачную жвачку за другую щеку.

– Как сказать, ниньо Сантос. Конечно, у нас здесь болеют но так часто, как в других местах, где вам приходилось бывать. Но малярия и нам порядком досаждает. У меня, к примеру, было одиннадцать детей, и семеро из них выросли и встали на ноги. Может, вы еще помните их. А вот в живых остался один Антонио! И так почти у всех. Не погибает тот, кто способен сам любую лихорадку в пот вогнать. А такие люди у нас есть. Вот хоть, в добрый час будет сказано, мы все, собравшиеся тут по милости божией. Но с остальными малярия круто расправляется.

Он сплюнул горькую слюну и закончил полушутливой фразой, по которой сразу можно было узнать в нем старого венесуэльского скотовода:

– За примером недалеко ходить. Я сам вот остался с одним молодняком. Весь крупный скот – сыновей и невесток – смерть унесла.

И он снова улыбнулся тихой улыбкой.

– Зато сколько дедов завидует вам, Мелесио, видя, какие у вас хорошенькие внучки, – заметил Сантос, стараясь отвлечь старика от грустной темы.

– Вы очень добры, – прошептала Хеновева, остальные сестры стыдливо зашушукались.

– Гм! – хмыкнул Мелесио. – Не так уж много пользы от этого! Лучше бы мне оставили табун уродок, хоть пасти было бы легче. А то из-за этих я сна лишился. Всю ночь прислушиваюсь, как выпь, и нет-нет да и соскочу с гамака и пойду их пересчитывать одну за другой – все ли восемь на месте.

Кроткая улыбка вновь обозначила тысячи морщинок на его лице. Девушки, пунцовые от смущения и распиравшего их смеха, пробормотали:

– Господи, таита! Уж вы скажете.

Подхватив веселый тон Мелесио, Сантос обратился к девушкам с шутливыми замечаниями, они разговорились, довольные и смущенные. Старик слушал гостя с тихой, светлой улыбкой, Антонио молча и преданно смотрел на него.

Появился мальчик с чашкой кофе – традиционным угощением льянеро.

– Это та самая чашка, из которой пил ваш отец, царство ему небесное, – проговорил Мелесио. – С тех пор никто к ней не прикасался. – И добавил: – Вот и пришлось мне перед смертью свидеться с ниньо Сантосом!

– Спасибо, дедушка.

– Не стоит благодарности, ниньо. Я родился лусардовцем и им умру. В здешних местах, когда речь заходит о пас, Сандо-валях. так и говорят: у них на заду клеймо Альтамиры. Хе-хе!

– Вы всегда были преданы нам. Это правда.

– В добрый час будет сказано. Пусть эти парни, что стоят и слушают нас, идут той же дорогой. Да, сеньор, время нас не меняет: спросят нас, мы говорим, не спрашивают – молчим, но долг свой мы не забываем. Скажете, всякое бывает? Нет, сеньор! Я всегда говорил Антонио: Сандовали там, где Лусардо, пока они нас сами не прогонят.

– Ну, будет, старик, – вмешался Антонио. – Сейчас нас как раз не спрашивают.

Сантос понял, что хотел сказать Мелесио словами «не спрашивают – молчим». Старик предупреждал возможные упреки в том, что не поставил хозяина в известность о мошенничестве управляющих, и намекал на обиду тех, кто, несмотря ira свою испытанную и исконную верность, оказался в положении подчиненных у таких пришельцев, как Бальбино Пайба, которого Лусардо и в глаза никогда не видывал.

– Понимаю, дедушка. И признаю, что настоящий виновник всего – сам я. Пока Сандовали в Альтамире, кто лучше их защитил бы мои интересы? Но, должен сознаться, я никогда не занимался и не хотел заниматься Альтамирой.

– У вас все время уходило на учебу, чего уж там, – сказал Антонио.

– Да и привязанность к этой земле я потерял.

– Вот это плохо, ниньо Сантос, – заметил Мелесио.

– Теперь-то я вижу, – продолжал Лусардо, – как вам здесь туго приходится.

– Как говорится, сдерживаем обезумевшее стадо, – заявил Антонио.

А старик продолжал в метафорическом стиле скотоводов:

– Не раз на рогах висели. Антонио так даже на хитрость пошел, – как тот бык, которого повалили, а он все норовит вскочить да вырваться, – притворился смирным, особенно перед доном Бальбино, и даже противником вашим, – только бы не уволили.

– И все же вчера он собирался дать мне расчет.

– Теперь ты сам дашь ему расчет. Он хорошо сделал, что не пришел встречать меня, и лучше бы ему убраться из имения до моего приезда. Какой отчет он может дать мне, если не копию тех, что присылали его предшественники? Отчеты Великого капитана [38]38
  Отчеты Великого капитана… – заведомо преувеличенные счета, подобные тем, какие коннетабль Неаполя Гонсало де Кордоба, по прозвищу Великий капитан (род. в 1453 г.), посылал испанскому королю Фердинанду.


[Закрыть]! А я? Как я могу приказывать ему, если сам виноват во всех его мошенничествах?

При этих словах Кармелито, подтягивавший у лошадей подпруги, пробормотал:

– Что я говорил? Он уже не хочет осложнений с управляющим. Святое правило – не связывайся с франтом. Нет, с кем придется рассчитываться, так это со мной! И сегодня же вечером, потому что завтра на рассвете я – ногу в стремя и был таков.

И даже у самого Антонио, судя по его мгновенно нахмурившемуся лицу и неодобрительному молчанию, возможно, мелькнула, несмотря на его горячую привязанность к Сантосу, та же мысль, когда он услышал, что хозяин готов так легко отпустить управляющего с награбленным добром.

Сантос глоток за глотком смаковал черный, душистый кофе и наслаждался охватившим его давно забытым волнением.

Вид опускавшихся на безмолвную, огромную саванну сумерек, гостеприимство окружающих, тень и прохлада кровли, под которой он сидел, робость девушек, целый день ожидавших его приезда, принарядившихся и украсивших волосы цветами, как на праздник, взволнованная радость старика, убедившегося, что «ниньо Сантос» не забыл его, и благородная сдержанность обиженного в своей преданности Антонио – говорили ему, что не все плохо и враждебно в льяносах, на этой исконной венесуэльской земле, где добрый народ любит, страдает и надеется.

С этим чувством, примирявшим его с родной землей, он покинул дом Мелесио, когда солнце уже начинало садиться, и поехал, как ездят местные жители, – прямо по саванне, широкой дороге, по которой разбегается тысяча разных дорог.

V. Копье в стене

Из-под копыт лошадей, скакавших по протоптанной скотом тропе, бесшумно взлетали ослепленные дневным светом совы и козодои, вслед кавалькаде тревожно и резко кричали спавшие под открытым небом выпи.

Косули парами разбегались во все стороны и исчезали в степи. На фоне багряного заката четко вырисовывался силуэт всадника, погонявшего стадо. Одичавшие быки, увидев человека, застывали в угрожающе хвастливых позах или пугливо бросались наутек, высоко вскидывая задние ноги. Прирученные коровы тянулись отовсюду к той точке горизонта, где вились белые дымки от костров из сухого навоза, который поджигают с наступлением вечера поблизости от усадьбы, чтобы скот, рассеянный по саванне, возвращался в свои коррали.

Вдалеке виднелся столб пыли, поднятой резвящимся табуном диких коней. В стройном и плавном полете, цепочкой, одна за другой, тянулись к югу цапли.

Тем не менее при всем своем великолепии равнина казалась пустынной. Правду говорили Сантосу, что Альтамира обеднела: стадо, рассыпавшееся по бескрайней глади саванн, едва ли насчитывало сейчас сотню голов, в то время как раньше, вплоть до времен Хосе Лусардо, стад и косяков здесь было видимо-невидимо.

– Я разорен! – воскликнул Сантос – Зачем я приехал сюда, если уже нечего спасать?

– Сами посудите, – сказал Антонио. – С одной стороны, донья Барбара, с другой – целая стая управляющих, вор на воре, и каждый норовит погреть руки на вашем добре. Да и кунавические конокрады так и текут к нам, словно река в половодье. И повстанцам и всяким правительственным комиссиям – всем подавай лошадей. И все к нам. Донья Барбара, чтобы не отдавать своих, всех сюда посылает.

– Это же сущее разорение, – не мог успокоиться Сантос. – А я себе благодушествую в Каракасе!

– Кое-что еще осталось, доктор. Правда, только одичавший скот, да это и лучше: будь он домашним, его бы уж давно прибрали к рукам. К счастью, в Альтамире с девяностого года, как распустили фермы, весь скот разбрелся кто куда. Конечно, одичание скота – убыток, но нас только оно и спасло: ведь дичков надо ловить, а это дело сложное, и управляющие, сговорившись с соседями, довольствовались тем, что захватывали прирученный скот. Как-нибудь ночью мы с вами съездим на выпасы в лусардовскую рощу, и вы убедитесь, что у вас еще есть что защищать. Но задержись вы на несколько дней, не нашли бы и этого: дон Бальбино собирался на днях начать облаву на дичков и поделить их с доньей Барбарой. Не зря же она с ним спуталась!

– Как? Значит, Пайба – очередной любовник доньи Барбары?

– А вы не знали, доктор? Черт побери! Ведь потому-то он и служит у вас. Донья Барбара и не скрывает, что сама подсунула Бальбино вам в управляющие.

Только теперь Сантос оценил в полной мере предательство своего адвоката, рекомендовавшего ему Бальбино Пайбу, да к тому же проигравшего порученное ему дело.

Легкая усмешка, которую мог уловить лишь зоркий глаз Антонио, мелькнула на губах Кармелито, и Антонио уже начал было раскаиваться в своих словах, показавших всю неприглядность положения Лусардо, но вдруг заметил, как по его лицу скользнуло выражение той мужественной решимости, которую Кармелито – это Антонио сразу понял – не признал в хозяине и в которой он сам готов был усомниться всего лишь несколько часов назад.

«Нет, это настоящий мужчина! – подумал он, довольный своим открытием. – Не прекратился еще род Лусардо».

Верный пеон хранил почтительное молчание. Кармелито тоже молчал, погрузившись в глубокое раздумье, и долгое время слышалось лишь цоканье лошадиных копыт. Но вот оттуда, где на фоне вечернего неба чернел силуэт всадника, гнавшего стадо, послышалась протяжная песня и повисла над немыми просторами.

Чувство умиротворяющего восхищения родными краями снова охватило Сантоса. Он перестал хмуриться. И долго его взгляд блуждал по широкой равнине, а с губ его сами собой слетали названия мест, которые он узнавал на расстоянии.

– Темная Роща, Увераль, Коросалито, пальмовая роща Ла Чусмита.

Произнеся название рокового места – этого яблока раздора, погубившего его семью, – Лусардо на короткий миг почувствовал, как опять из самых глубин его существа невольно поднимается что-то зловещее, омрачающее только что обретенный душевный покой. Может, это ненависть к Баркеро, – чувство, от которого он считал себя свободным?

И в то время, как он задавал себе этот тревожный вопрос, Антонио. верный не только «семейству», – как называли Сандовали всех Лусардо, – но и лусардовской злопамятности, пробормотал:

– Проклятая роща! Да, сеньор. Сейчас там замаливает свой грех человек, натравивший сына на отца.

Он говорил о Лоренсо Баркеро, подстрекавшем Феликса Лусардо в день чудовищной трагедии на петушиных боях, и голос Антонио дрожал так, словно он вспомнил обиду, нанесенную ему самому.

Сантос, напротив, с удовлетворением отмстив несколько мгновений спустя, что любопытство его вызвано лишь состраданием, спросил:

– Бедняга Лоренсо еще жив?

– Если можно назвать жизнью одышку, а это все, что у него осталось. Его здесь прозвали «призраком из Ла Баркереньи». Он уже не человек, а живая развалина. Говорят, будто донья Барбара довела его до такого состояния; но мне думается, это божья кара, недаром он начал чахнуть с того самого дня, как покойный дон Хосе пригвоздил сына к стене.

Хотя Сантос и не понял смысла последней фразы Антонио, его покоробило упоминание об отце в связи с историей Лоренсо, и, чтобы избежать неприятного разговора, он спросил Антонио о пасущемся поблизости стаде.

Солнце наконец скрылось, но долго еще на горизонте, в полосе багряных хмурых туч, над самой землей, висел закат, а с другой стороны, из прозрачной безмолвной дали уже выплывала полная луна. С каждой минутой все ярче становился ее призрачный свет, посеребривший травы и прикрывший землю легким тюлем. Уже спустилась ночь, когда Сантос и пеоны подъехали к усадьбе.

Большой дом с глинобитными покосившимися стенами и ветхой черепичной крышей, опоясанный крытой железом галереей; деревянная ограда перед фасадом – чтобы скот не подходил к дому; низкие деревья за домом: льянеро боятся молний и не сажают высоких деревьев около жилья; в глубине двора кухня и клети, где сложены запасы юки [39]39
  Юка – растение с высоким содержанием крахмала в клубнях, которые едят вареными или перемалывают в муку и из нее пекут лепешки «касабе», за повсеместную распространенность среди индейцев названные «американским хлебом».


[Закрыть], бананов и фасоли; справа – каней, куда убирают конскую упряжь, и несколько канеев. где ночуют пеоны; между канеями – солильня: здесь на солнце, продуваемое ветерком, вялится всегда облепленное мухами соленое мясо; слева – амбары, где хранится кукуруза в початках, тут же рядом – тотумо [40]40
  Тотумо – дерево с большими, похожими на тыкву, плодами в твердой оболочке; тотума – чашка из половинки плода тотумо.


[Закрыть], которые служат насестом для кур; врытые в землю столбы – к ним прикрепляют полоски кожи, когда вьют лассо; главный корраль, а также средние и малые коррали и, наконец, свинарник – такова была Альта-мира, сохранившаяся в том виде, как ее строил когда-то кунавичанин дон Эваристо, если не считать черепичной и железной кровель большого дома – нововведения отца Сантоса. Все это имело убогий вид, все говорило о примитивных способах ведения хозяйства и о полудиком существовании живущих в усадьбе людей.

Две служанки, высунувшиеся из кухонной двери, чтобы поглядеть, каков собой хозяин, да трое пеонов, вышедших встретить его, были здесь единственными обитателями.

Представляя хозяину пеонов, Антонио рассказывал о каждом из них, называл имя и занятие. Про одного, с желтоватым лицом и тремя-четырьмя волосками вместо усов, он сказал:

– Это Венансио, объезжает лошадей. Сын ньо Венансио, сыровара. Вы помните его?

– Ну, как же! – утвердительно кивнул Сантос. – Их семья служила у нас с незапамятных времен.

– Стало быть, мне и говорить о себе нечего, – заявил Венансио; однако Сантос подметил на его лице то же выражение недоверия, какое видел у Кармелито.

– Погонщик Мария Ньевес, – продолжал Антонио, представляя светловолосого толстяка. – Хитрый льянеро. С виду тихий, даже имя у него женское, а любого за пояс заткнет. Вы скоро убедитесь в этом. Я же могу сказать только хорошее.

– Преувеличили по своей доброте, Антонио, – сказал светловолосый и добавил, обращаясь к Лусардо: – Способностями не богаты, но сколько есть – все к вашим услугам.

Что же касается третьего, веселого, голенастого, оборванного самбо [41]41
  Самбо – человек, родившийся от смешанного негритяно-индейского брака; слово это часто употребляется в значении «друг», «приятель».


[Закрыть], ни минуты не стоявшего спокойно, то Антонио не успел его представить.

– С вашего разрешения, доктор, я сам себя представлю. Мне от Антонио хорошей рекомендации ждать не приходится: я уже вижу, как он хитро прищурился. Я – Хуан Паласиос, но меня кличут Пахароте [42]42
  Pajarota (исп.) – выдумка, небылица.


[Закрыть], и вы тоже можете звать так. Я не служу у вас с незапамятных времен, как вы только что выразились, но в любом деле можете на меня рассчитывать, – я весь тут перед вами. Так что, если угодно, примите в свое распоряжение самбо Пахароте.

С этими словами он протянул руку, и Сантос пожал ее, тронутый этой неуклюжей искренностью, столь свойственной льянеро.

– Молодец Пахароте, – тихо сказал Антонио, благодарный другу за его преданность хозяину.

– Ха, самбо! Слова существуют для того, чтобы их говорить.

Сантос, обменявшись с пеонами двумя-тремя фразами, направился в дом, и только тогда Антонио обратился к ним с вопросами, которые, как ему казалось, было неосмотрительно задавать в присутствии хозяина:

– Почему здесь так пусто? Где остальные?

– Ушли, – ответил Венансио. – Как только вы уехали на переправу, они оседлали коней и удрали в Эль Миедо.

– А дон Бальбино? Он был здесь?

– Нет. Но это дело его рук. Я и раньше примечал, что он сманивает наших парней.

– Ну, потеря не велика. Все они – его прихвостни; хитры и на руку нечисты, – заключил Антонио после короткого раздумья.

Между тем Сантос Лусардо, испытывая во всем теле ломоту от долгой и утомительной дороги и возбужденный тем, что ему пришлось пережить в пути и что сыграло решающую роль в его жизни, лег в гамак, приготовленный для него в одной из комнат, и попытался разобраться в своих чувствах.

Это были два противоборствующих потока: робкие намерения и внезапные порывы, безрассудная решимость и осмотрительность.

Равнина вызывала в нем патриотическое желание посвятить себя борьбе с царящим здесь злом, с природой и человеком, и поискам самых действенных методов этой борьбы, – цель в известной мере бескорыстная, ибо, рассчитывая восстановить хозяйство, он меньше всего думал о собственном богатстве.

Но это желание пришло не в результате спокойных и трезвых размышлений, оно вспыхнуло в нем мгновенно, едва он столкнулся со звериным законом жизни в льяносах, на этой «земле настоящих мужчин», как любил говорить отец Сантоса. В самом деле, ему было достаточно нескольких слов хозяина барки о том, как опасно вставать на пути доньи Барбары, чтобы тут же отказаться от мысли продать имение.

Так же внезапно вспыхнула в нем и роковая фамильная злоба при одном взгляде на пальмовую рощу Ла Чусмита. Но разве это воспоминание о кровной мести, пусть даже очень кратковременное, не было для него тревожным сигналом? Ведь самый воздух льяносов – неодолимое, покоряющее влияние ее властной, грубой простоты, острейшее ощущение силы, охватывающее человека даже в те минуты, когда он просто едет верхом по бескрайней равнине, – все это легко могло поставить под удар дело лучших лет его жизни: выработанное в себе умение подавлять природную варварскую наклонность к необузданному своеволию.

Значит, разумнее было бы вернуться к первоначальному намерению: продать имение. Это целиком и полностью отвечало бы его истинным жизненным планам, в то время как решение, принятое на барке, было не больше, чем минутный порыв. К тому же он недостаточно подготовлен к управлению имением. Разве знал он по-настоящему скотоводческое дело? Разве мог руководить хозяйством, не изменявшим своей примитивной формы на протяжении жизни целого ряда поколений? План преобразований в целом был для него ясен, но детали, сможет ли он справиться с ними? В состоянии ли он, привыкший мыслить отвлеченно, совладать с конкретными и, казалось бы, ничтожными мелочами, из коих, собственно, и состоит ведение хозяйства? Разве оплошности, которые он допустил во всем, что касается Альтамиры, не говорят достаточно убедительно о его неосведомленности в этом вопросе?

Уж таким был Сантос Лусардо: человек мужественный и сильный духом, он часто не чувствовал своей силы, терзался сомнениями и преувеличивал опасность.

Появление Антонио, пришедшего сказать, что стол уже накрыт, прервало его размышления.

– Я не хочу есть, – ответил он.

– Это от усталости, – заметил Антонио. – Сегодняшнюю ночь вам придется поспать в этой комнате, хоть тут и неуютно: мы успели только подмести. А завтра здесь побелят стены и хорошенько приберут. Может, вы распорядитесь привести в порядок весь дом? По правде говоря, в таком виде, как сейчас, он не годится для жилья.

– Пока оставим все, как есть. Может быть, придется продать имение. Через месяц сюда приедет дон Энкарнасьон Матуте, я предложил ему купить Альтамиру, и если он даст приличную цену, я тут же оформлю купчую.

– Так, значит, вы хотите совсем распрощаться с Альтамирой?

– Я думаю, это самый правильный выход.

Антонио, немного подумав, сказал:

– Вам лучше знать. – И протянул хозяину связку ключей: – Вот ключи от дома. Этот, самый ржавый, – от столовой. Возможно, он даже не действует, ведь столовую с тех пор ни разу не открывали. Там все в том виде, как оставил покойник, мир праху его.

«Как оставил покойник. С того самого часа, как покойный дон Хосе пригвоздил сына к стене».

Слова Антонио вызвали неожиданные ассоциации в сознании Сантоса, и момент этот оказался решающим в его жизни.

Он встал с гамака, взял в руки подсвечник с зажженной свечой и сказал пеону:

– Открой столовую.

Антонио повиновался и, повозившись несколько минут с заржавевшим замком, отворил дверь, которая была закрыта тринадцать лет.

В лицо Сантосу ударила струя спертого воздуха, и он отшатнулся; что-то черное и омерзительное – летучая мышь – вынырнуло из темноты и взмахом крыльев потушило свечу.

Он снова зажег ее и вместе с Антонио вошел в комнату.

Действительно, здесь все было так, как оставил дон Хосе Лусардо: кресло-качалка, в котором он умер, копье в стене…

Не проронив ни слова, глубоко потрясенный, сознавая, что совершает нечто очень важное, Сантос шагнул вперед и с той же силой, с какой в свое время его отец вонзил преступное оружие в глинобитную стену, выдернул клинок.

Совсем как кровь была покрывавшая стальное лезвие ржавчина. Он отшвырнул наконечник копья и сказал Антонио:

– Вот так ты должен вырвать из своего сердца злобу, которую я почувствовал в твоих словах и которая к тому же не твоя. Один из Лусардо внушил тебе ее, как долг верности; теперь другой Лусардо освобождает тебя от этого чудовищного обязательства. Ненависть и так немало бед причинила нашей земле. – И когда взволнованный этими словами Антонио молча направился к выходу, Сантос добавил: – Распорядись, чтобы завтра же приступили к ремонту дома. Я не буду продавать Альтамиру. Он вернулся и лег в гамак – успокоенный, уверенный в себе.

И как в светлую пору детства, его убаюкали голоса равнины: треньканье куатро [43]43
  Куатро – небольшая четырехструнная гитара.


[Закрыть] в канее пеонов, крики ослов, привлеченных теплом костра, мычанье скота в корралях, кваканье лягушек в ближних прудах, неумолчный стрекот степных цикад и та глубокая тишина бескрайних, спящих под луной просторов, которая словно просачивалась сквозь все остальные звуки.