Текст книги "Донья Барбара"

X. Призрак из Ла Баркереньи

Светлая пальмовая роща, расположенная в просторной ложбине, называлась по имени маленькой голубой цапли чусмиты: согласно старинной легенде, когда-то она была единственной обитательницей этого пустынного уголка. Роща недаром считалась заколдованной: жуткая тишина, обугленные молниями пальмы и трясина, засасывавшая всякого, кто отваживался вступить в нее.

Если верить легенде, чусмита была грешной душой индейской девушки, дочери касика общины яруро, населявшей долину Арауки еще в те времена, когда Эваристо Лусардо пришел сюда со своими стадами. Человек насилия, кунавичанин решил согнать индейцев с их исконных мест, а так как они сопротивлялись, он истребил их огнем и мечом. Видя, что от селения остались лишь груды обломков, касик проклял рощу, моля небо обрушить на захватчика и его потомков смертоносные молнии, беды и разорение и предсказав, что яруро вернутся сюда, как только кто-нибудь из их племени найдет в земле «чертов палец».

Согласно легенде, проклятие касика сбылось. Мало того что от частых гроз, бушевавших над пальмовой рощей, лусардовский скот погибал иногда целыми стадами, само это место стало причиной раздора, погубившего семью Лусардо. Что же касается предсказания касика, то еще при отце Сантоса люди говорили,

что поело каждой грозы в рощу приходит незнакомый индеец и копается в земле, разыскивая «чертов палец».

С тех пор прошло много лет. Таинственные яруро перестали появляться в роще, – возможно, прижившись на новых землях, они просто забыли заветы своих предков. В Альтамире никто особенно не верил этой легенде, и все же, если случалось проезжать мимо проклятой рощи, старались обогнуть ее стороной.

Сантос направил коня по самому краю трясины, и хотя копыта лошади с чавканьем погружались в черную липкую грязь, под ней чувствовалась твердая почва, и ехать было безопасно. Берега губительного болота поросли нежной травой, но свежая, ласкающая взгляд зелень еще больше подчеркивала мрачность этих мест. Одинокая серая цапля, вместо легендарной чусмиты опустившаяся на островок посреди трясины, усиливала ощущение могильного покоя.

Сантос предавался размышлениям о цели своей поездки, как вдруг в стороне что-то мелькнуло. Он быстро повернул голову. Из-за пальмы выглядывала растрепанная, одетая в грязные лохмотья девушка с вязанкой хвороста на голове.

– Где здесь дом Лоренсо Баркеро? – окликнул ее Сантос, придержав лошадь.

– Не знаете, что ли? – буркнула она.

– Не знаю. Потому и спрашиваю.

– А вон та крыша, это что, по-вашему?

– Так бы сразу и сказала, – заметил Сантос и поехал дальше.

Полуразрушенная хибара: четыре неоштукатуренные глинобитные стены с почерневшей, провалившейся крышей из пальмовых ветвей и с зияющим дверным проемом, примыкающий к ней навес, – несколько столбов, поддерживающих продолжение кровли, да прикрепленный к двум из этих столбов засаленный гамак – так выглядел дом «призрака из Ла Баркереньи», как называли здесь Лоренсо Баркеро.

Сантос видел Лоренсо Баркеро всего один раз, в детстве, и сохранил о нем смутные воспоминания. Но если бы даже эти воспоминания были более ясными, вряд ли он смог бы узнать его сейчас в человеке, который, заслышав шаги, приподнялся в своем гамаке.

Необыкновенно худой я изможденный – настоящая развалина, – он был совсем седой и выглядел дряхлым стариком, хотя ему едва перевалило за сорок.

Его длинные высохшие руки все время тряслись, а в глубине темных зеленоватых зрачков горел лихорадочный огонь:

голова наклонилась вперед, словно под тяжестью ярма; в лице и движениях чувствовалось полное безволие, а рот кривила улыбка, характерная для беспробудных пьяниц. С трудом выговаривая слова, он глухо спросил:

– С кем имею честь?…

Сантос спрыгнул с лошади, привязал ее к столбу и, подходя к гамаку, ответил:

– Я – Сантос Лусардо и приехал предложить тебе свою дружбу.

Но в человеческой развалине все еще пылала неугасимая ненависть:

– Лусардо – в доме Баркеро?!

Он задрожал всем телом и стал шарить по сторонам, очевидно в поисках оружия. Сантос протянул ему руку:

– Будем благоразумны, Лоренсо. Нелепо продолжать старую кровную вражду. Мне она не нужна, а ты…

– А я уже не человек? Ты это имел в виду? – спросил Лоренсо, запинаясь.

– Что ты, Лоренсо. Мне и в голову не приходило такое, – ответил Лусардо. И если до этой минуты им руководило лишь желание положить конец семейной распре, то теперь он почувствовал сострадание к несчастному.

Но Лоренсо повторил упрямо:

– Да! Да! Ты это хотел сказать.

Голос его звучал хрипло, в тоне и жестах чувствовалась откровенная злоба. Но он тут же сник, словно внезапная вспышка поглотила остаток его жизненных сил, и продолжал уже приглушенно, скорбно и еще более запинаясь:

– Ты прав, Сантос Лусардо. Я уже не человек, только видимость человека. Делай со мной, что хочешь.

– Я же сказал: я приехал предложить тебе дружбу и помочь, чем смогу. Я возвратился в Альтамиру и…

Лоренсо не дал ему договорить. Положив на плечи гостя свои костлявые руки, он воскликнул:

– И ты тоже! Ты тоже слышишь зов, Сантос Лусардо? Никто из нас не свободен от этого!

– Не понимаю, какой зов?

Но Лоренсо молчал, вцепившись в его плечи и не сводя с него безумного взгляда. Не в силах больше терпеть отвратительный запах винного перегара, Сантос поспешил добавить:

– Ты даже не предложил мне сесть.

– Верно. Погоди. Сейчас я принесу стул.

– Я сам схожу. Не беспокойся, – сказал Сантос, видя, что Лоренсо с трудом держится на ногах.

– Нет, нет, подожди. Незачем тебе туда ходить. Я не хочу. Это не жилище, а берлога.

И он вошел в хижину, низко пригнувшись в дверях, чтобы не удариться головой о притолоку.

Прежде чем взять стул, он подошел к столу в глубине комнаты, где стоял графин с опрокинутым на горлышко стаканом.

– Не пей, Лоренсо, прошу тебя, – проговорил Сантос, шагнув к двери.

– Только один глоток. Один глоток… Сейчас он мне просто необходим. Тебе я не предлагаю, потому что это не водка, а отрава. Но если хочешь…

– Спасибо. Я не пью.

– Погоди, запьешь и ты!

Зловещая усмешка исказила его лицо. Он дрожащими руками наклонил графин, и горлышко звякнуло о край стакана.

Видя, что Лоренсо наполняет стакан доверху, Сантос хотел остановить его, но из хижины пахнуло таким зловонием, что он не смог перешагнуть порог. К тому же Лоренсо уже почти опорожнил стакан несколькими большими, поспешными глотками.

Затем, словно дурно воспитанный ребенок, он рукавом утер губы, взял деревянное кресло, стул с засаленным кожаным сиденьем и вышел из комнаты.

– Итак, Лусардо – в гостях у Баркеро! И оба – еще живы! Ведь только мы и остались!

– Прошу тебя…

– Не беспокойся. Я знаю… Лусардо приехал не убивать, и Баркеро предлагает ему лучшее место в доме. Вот стул. Садись. А Баркеро сядет в кресло.

Кресло было таким низким, что Лоренсо пришлось сильно согнуть ноги и упереться локтями в колени, оставив на весу дрожащие кисти рук. В такой неудобной позе он казался особенно жалким и неприятным. Короткие засаленные штаны, прорезанные сбоку до колена, и нижняя рубашка, сквозь дыры которой виднелась волосатая грудь, еще более усиливали это впечатление.

Глядя на этого опустившегося человека, Сантос испытал на мгновение ужас перед неумолимостью судьбы. Ведь им когда-то гордились, его любили, на него возлагали надежды!

Сантос старался не смотреть на Лоренсо, и чтобы не обидеть его своим презрением, он достал сигарету и долго закуривал.

– Второй раз мы видимся с тобой, Лоренсо, – сказал он.

– Второй? – переспросил тот, напрягая память. – Ты хочешь сказать, что мы знали друг друга раньше?

– Да. Много лет назад. Мне было тогда лет восемь, не больше.

Лоренсо резко выпрямился:

– Я приходил к вам? Это было до начала…

– Да, до начала наших раздоров.

– Значит, мой отец был еще жив?

– Да. У нас в доме и у вас тогда только и говорили, что о тебе, о твоих необычайных способностях; ты считался гордостью всей семьи.

– Мои способности? – удивился Лоренсо, словно речь шла о чем-то неправдоподобном. – Мои способности! – повторил он взволнованно, нервно проводя рукой по волосам, и наконец умоляюще взглянул на Сантоса:

– Почему ты заговорил об этом?

– Да так, вспомнилось, – ответил Сантос, не желая выдать своего намерения пробудить в душе этого опустившегося существа хоть какое-нибудь здоровое чувство. – Тебя все так хвалили, особенно моя мать, – у нее с языка не сходило: «Бери пример с Лоренсо», – что у меня, тогда еще ребенка, создалось о тебе самое лестное представление, насколько это возможно у восьмилетнего малыша. Я ни разу не видел тебя, но жил мыслями о «двоюродном брате, который учится в Каракасе на доктора». Едва я узнавал от взрослых, какие ты употребляешь слова, какие у тебя манеры и жесты, как тут же начинал подражать тебе.

Помню, как я взволновался, когда мать сказала мне: «Иди, познакомься с твоим двоюродным братом Лоренсо». Как сейчас вижу эту сцену. Ты задал мне несколько вопросов, какие обычно задает взрослый при первом знакомстве с ребенком, а когда отец сказал, со свойственной льянеро гордостью, что я хорошо Держусь в седле, ты произнес длинную речь, которая показалась мне божественной музыкой. Почему? Во-первых, потому, что я в ней ничего не понял, а во-вторых, потому, что говорил ты. II все же одна фраза меня потрясла. Ты сказал: «Необходимо убить кентавра, который живет внутри нас, льянеро». Естественно, я не знал, кто такой кентавр, и тем более не мог понять, почему он живет внутри нас; но эта фраза мне так понравилась и запомнилась, что – скажу по секрету – все мои первые пробы красноречия – а ведь мы, льянеро, рождаемся Краснобаями – начинались неизменно словами: «Необходимо убить кентавра». Я репетировал наедине с самим собой, не понимая, что говорю, и все никак не мог сдвинуться с первой фразы. Ты догадываешься, конечно, почему я воспылал такой страстью к ораторскому искусству: я знал, что ты – блестящий оратор.

Сантос помолчал, как бы для того, чтобы стряхнуть пепел, на самом же деле чтобы посмотреть, какое впечатление произвели на Лоренсо его слова.

Тот был явно взволнован и трясущимися руками нервно все гладил и гладил себя по голове. Довольный произведенным эффектом Сантос продолжал:

– Несколькими годами позже, в Каракасе, мне попалась в руки брошюра с речью, произнесенной тобой на каком-то национальном торжестве, и представь себе мое изумление, когда я прочел там знаменитую фразу! Помнишь эту речь? Тема ее: кентавр – это варварство, и, следовательно, надо покончить с кентавром. Тогда я узнал, что эта теория, указывавшая нашей стране единственно правильный путь, встретила яростный отпор со стороны традиционных поборников самоуправства времен войны за независимость [58]58
  Война за независимость – национально-освободительная война испанских колоний в Новом Свете за свою политическую и экономическую независимость (1808 – 1824). В Венесуэле руководителями этой борьбы были Франсиско Миранда и Симон Боливар, названный Освободителем.


[Закрыть], и я с удовлетворением отметил, что твои идеи представляют собой эпоху в развитии взглядов на историю войны за независимость. В то время я уже был в состоянии понять твой тезис и чувствовал и мыслил так же, как ты. Не зря же я так часто повторял твои слова!

Но Лоренсо молчал и только поглаживал дрожащими руками голову, в которой вихрем проносились внезапно растревоженные воспоминания.

Его блестящая молодость, многообещающая карьера, возлагаемые на него надежды. Каракас… Университет… Развлечения, лесть, сопутствующая удачам, восхищение друзей, любящая женщина – все, что способно сделать жизнь красивой, манящей. Конец учебы и близкий диплом, восторги по поводу заслуженного успеха, его собственное гордое и радостное сознание своей одаренности, и вдруг – зов! Роковой голос самого варварства, прозвучавший в письме матери: «Приезжай! Хосе Лусардо убил вчера твоего отца. Приезжай – ты должен отомстить!»

– Теперь ты понимаешь, почему я не могу быть твоим врагом? – закончил свой рассказ Сантос Лусардо, помогая душе Лоренсо вырваться из мрака, в котором она сейчас блуждала. – Ты был предметом моего восхищения в детстве, ты и потом помогал мне, хотя сам не подозревал об этом: уважение и любовь к тебе облегчали мне учебу в университете и жизнь в столичном обществе; и, наконец, я – твой неоплатный должник; стараясь подражать тебе, я обрел благородные устремления.

Но благие намерения Сантоса настолько не вязались с окружающей обстановкой, что скорее походили на жестокую па-смешку, И Лоренсо не выдержал. Он вскочил с кресла, где сидел, скрюченный, обессиленный, взволнованный воспоминаниями и бросился в дом.

Снова послышался звон графина о стакан, и Сантос прошептал:

– Бесполезно. Этому несчастному в жизни осталось только одно – водка.

Он уже готов был уехать, когда Лоренсо появился в дверях: глоток вина оживил его, шаг стал тверже, лицо осмысленнее.

– Нет! Постой. Ты должен выслушать меня. До сих пор говорил ты, теперь моя очередь. Садись.

– Может быть, в другой раз, Лоренсо? Я буду навещать тебя, и мы побеседуем.

– Нет! Именно сейчас. Прошу, выслушай меня. – И уже раздраженно: – Я сказал – нет! Я требую, чтобы ты слушал! Ты разбередил мне душу, так изволь потерпеть.

– Ну, что ж! Будь по-твоему, – согласился Сантос – Видишь, я снова сел. Слушаю тебя.

– Да, я скажу. Наконец-то скажу! Какое это счастье – иметь возможность говорить, Сантос Лусардо!

– А разве тебе не с кем говорить? Разве дочка не с тобой?

– Не напоминай мне сейчас о дочери. Молчи и слушай. Слушай – и все… Так вот, посмотри на меня внимательно, Сантос Лусардо! Я был твоим идеалом, как ты говоришь, а сейчас перед тобой – призрак человека, которого давно уже нет, развалина, падаль, говорящая человеческим голосом… Тебе не страшно, Сантос Лусардо?

– Страшно? Почему же?

– Погоди. Мне не нужно, чтоб ты отвечал. Слушай, что я тебе скажу. Тот Лоренсо Баркеро, о котором ты говорил, – обман вымысел; настоящий Лоренсо Баркеро сидит сейчас перед тобой. Ты – тоже обман, и этот обман скоро рассеется. Эта земля никого не щадит, а ты уже внял ее зову – зову погубительницы мужчин, я вижу тебя в ее объятиях. И когда она откроет их, ты тоже станешь развалиной… Посмотри на нее! Кругом миражи: тут один там другой. Равнина полна миражей. Разве я виноват, что ты вообразил, будто такой человек, как Лусардо, – я, кстати, тоже Лусардо, хоть мне и тяжело сознавать это, – может быть идеальным человеком? Но мы не одиноки, Сантос, и в этом наше утешение. Я – как и ты, вероятно, – знал многих людей, которые в двадцать с лишним лет подавали большие надежды. Но стоило им перевалить за тридцать, как весь их запал пропадал, рассеивался. Это были тропические миражи.

Но, слушай, насчет себя я никогда не заблуждался, я знал: все мои достоинства, вызывавшие восхищение окружающих, – обман. Я понял это на примере одного из моих самых блестящих успехов в пору студенчества, на экзамене, к которому я плохо подготовился. Пришлось отвечать по теме, совершенно незнакомой мне. Но я начал говорить, и слова, одни слова сделали все. Я не только получил хорошую оценку, экзаменаторы аплодировали мне. Плуты и бездельники!

С тех пор я стал замечать, что мой интеллект – то, что все называли недюжинным талантом, – приходит в рабочее состояние, только когда я говорю; стоило замолчать, как мираж рассеивался, и я переставал понимать что-либо. Я почувствовал, что и моя одаренность и моя искренность – все ложь. А ведь утрата искренности – это самое худшее, что может произойти с человеком. Я ощущал ее где-то на самом дне души, как, должно быть, ощущают в глубине внешне здорового тела скрытую язву наследственного рака. С тех пор мне опротивели и университет, и городская жизнь, и обожавшие меня друзья, и невеста – все, что было причиной или следствием этого самообмана.

Сантос слушал, живо заинтересованный и обрадованный. Тот, кто еще способен так думать и столь красноречиво выражать свои мысли, не безвозвратно потерянный человек.

Но умственное просветление у Лоренсо не могло длиться долго. Отравленный алкоголем организм реагировал на каждый новый глоток всего несколько минут, затем наступал резкий упадок. И действительно, достаточно было Лоренсо сделать короткую паузу, как мираж просветления рассеялся.

– Убить кентавра! Хе-хе! Не будь идиотом, Сантос Лусардо! Ты думаешь, кентавр – это риторика? Уверяю тебя, он существует. Я слышал его ржание. Он является сюда каждую ночь. И не только сюда – в Каракас и другие места. Где бы ни были мы, в чьих жилах течет кровь Лусардо, мы везде слышим ржание кентавра. Ты тоже услышал его, и потому ты здесь. Кто сказал, что кентавра можно убить? Я? Плюнь мне в лицо, Сантос Лусардо. Кентавр сто лет скачет по нашей земле

и будет скакать еще столько же. Я считал себя цивилизованным, первым в нашей семье цивилизованным человеком; во достаточно было услышать: «Приезжай отомстить за отца», – как во мне проснулся варвар. То же самое произошло

с тобой. Ты услышал зов. Скоро ты упадешь в ее объятия и будешь сходить с ума по ее ласкам. И она оттолкнет тебя; а когда ты скажешь: «Я готов жениться», – она только посмеется над тобой, ничтожество, и…

Он рванул себя за волосы. Навязчивая мысль, мелькнувшая в его недавней речи, овладела им. Его руки, с прядями вырванных волос между пальцами, бессильно опустились, он уткнулся подбородком в грудь и пробормотал:

– Погубительница мужчин!

Несколько мгновений Сантос Лусардо молча с тяжелым сердцем созерцал эту грустную картину, затем спросил, пытаясь ободрить Лоренсо:

– А где же твоя дочь?

Но тот продолжал бормотать, глядя вдаль остановившимися глазами:

– Равнина! Проклятая равнина, погубительница мужчин!

И Сантос подумал: «Действительно, в гибели этого несчастного виновата скорее пустыня, низводящая человека до уровня зверя, нежели знаменитая донья Барбара с ее чарами».

Внезапно проблеск сознания оживил лицо Лоренсо, гримаса мрачного опьянения на миг исчезла.

– Марисела! – позвал он. – Поди сюда, познакомься с твоим родственником.

Хижина ответила молчанием.

– Ни за что не пойдет, хоть за волосы тащи. Нелюдима, как дикая свинья… Дикая свинья…

Он снова опустил голову на грудь, из его сведенного рта нитью повисла слюна.

– Ну, ладно, Лоренсо, – сказал Сантос, поднимаясь. – Я буду навещать тебя.

Пьяный вдруг вскочил и, шатаясь, направился в хижину.

– Не тревожь ее, – проговорил ему вслед Сантос, думая, что он пошел за дочерью. – Познакомимся с ней в другой раз, – и стал отвязывать лошадь.

Уже поставив ногу в стремя, он увидел, как Лоренсо, стараясь поймать губами горлышко графина и расплескивая водку, льет ее себе в рот. Сантос бросился в дом.

Но у Лоренсо уже подкосились ноги. Он успел только уцепиться за руки Лусардо и, вперив в него безумный взгляд, крикнул:

– Сантос Лусардо! Взгляни на меня! Эта земля никого не щадит!

XI. Спящая красавица

На обратном пути Сантос, удрученный только что разыгравшейся сценой, снова повстречался с молодой крестьянкой, у которой спрашивал дорогу. Только теперь, увидев, в какой нищете живет Лоренсо Баркеро, он догадался, что это дикое, лохматое, босоногое, одетое в грязные тряпки существо и есть дочь его двоюродного брата.

Девушка лежала на земле, рядом с вязанкой собранных в роще полуобугленных веток; подперев ладонями подбородок, она мечтательно смотрела перед собой.

Сантос остановился, желая как следует разглядеть ее. Изношенное, грязное платьишко плотно облегало спину, бедра и ноги, поражавшие скульптурной красотой линий; нарушали очарование только широкие, тяжелые, никогда не знавшие обуви ступни ног с огрубевшей и потрескавшейся кожей, но именно они-то и привлекли его сочувственное внимание.

Услышав фырканье лошади, девушка подняла голову и, увидев совсем рядом всадника, сжалась в комок, прикрыв подолом голые ноги. Затем, недовольно проворчав что-то, громко рассмеялась.

– Ты – Марисела? – спросил ее Сантос.

Она заставила его повторить вопрос и только после этого ответила с присущей дикарке грубостью, удвоенной смущением:

– Чего спрашивать, коли и так знаете?

– Собственно, твоего имени я не знаю. Я только предполагаю, что ты – дочь Лоренсо Баркеро Марисела, и хочу удостовериться в этом.

Девушка, недоверчивая, как лесное животное, с которым ее сравнил отец, переспросила, услышав незнакомое слово:

– Удостовериться? Чего вы на меня уставились? Поезжайте своей дорогой.

«Не так уж плохо, что невежество стоит на страже ее невинности», – подумал Сантос и спросил:

– А как ты понимаешь слово «удостовериться»?

– Ишь какой любопытный! – воскликнула она, снова разразившись смехом.

«Наивность это или хитрость?» – спросил себя Сантос, понимая, что девушке нравится, что он остановился и разговаривает с ней. Поэтому уже без улыбки он продолжал с состраданием разглядывать эту груду нечесаных волос и лохмотьев.

– Ну, до каких пор будете торчать тут? – проворчала Марисела. – Почему не едете?

– То же самое я хочу спросить тебя. До каких пор ты будешь оставаться здесь? Пора домой. Не страшно бродить одной по таким глухим местам?

– А чего мне бояться? Звери меня сожрут, что ли? Да и вам-то какое дело, где я брожу? Вы что – мой таита, чтобы выговаривать мне?

– Как ты груба, девочка! Тебя даже разговаривать с людьми не научили!

– Вот и научите! – И она опять затряслась от смеха.

– Да, я научу тебя, – ответил Сантос, чувствуя, как сострадание к ней перерастает в симпатию. – Но в благодарность за будущие уроки ты должна сейчас же показать мне свое лицо. Что ты все прячешься?

– Очень надо, – буркнула она, еще больше сжимаясь в комок. – Ступайте себе, а то застанет ночь в лесу.

– Я не тронусь с места, пока ты не откроешь мне своего лица. Я ведь приехал только затем, чтобы познакомиться с тобой. Мне говорили, что ты очень некрасива, но я не поверю, пока не увижу собственными глазами. Трудно поверить, что моя родственница может быть некрасивой. Я еще не сказал: ведь ты моя племянница.

– Врите больше! – воскликнула она. – У меня нет никакой родни, кроме таиты. Свою мать и ту я не знаю.

При упоминании о ее матери Сантос замолчал и нахмурился, и она, боясь, что он рассердился, проговорила, взглянув на него из-под руки:

– Мы совсем и не похожи. А то разве вы замолчали бы так вдруг?

Но, дитя, – возразил он мягко. – Я действительно двоюродный брат твоего отца, и зовут меня Сантос Лусардо. Спроси у отца, если хочешь удостовериться. И не толкуй это слово превратно, как несколько минут назад.

– Ладно. Раз вы – мой дядя… Хоть я этому и не больно верю… Ба! А еще говорят, что мы, женщины, любопытны!

Нате, глядите, да ступайте своим путем.

И хотя Сантос уже не настаивал, она подняла и тут же опустила голову; но при этом крепко зажмурилась и сжала губы, чтобы не вырвался смех – знак кокетливого смущения и простодушия. Ей было лет пятнадцать, и хотя постоянное недоедание п неряшливость сильно портили ее внешность, за слоем грязи и растрепанными космами угадывалось лицо необыкновенной красоты.

Нескольких мгновений было достаточно, чтобы глаза Сантоса заметили это.

– Как же ты хороша, дитя! – воскликнул он, и в его сочувственном взгляде появился новый оттенок.

Она, притихнув, смущенно потупилась, стыдясь первого проблеска гордости за себя, вызванного его похвалой, и умоляюще проговорила:

– Уезжайте же!

– Еще не все, – возразил Сантос. – Ты не показала мне своих глаз. Ну-ка, посмотри сюда. А! Понимаю, почему ты боишься открыть их. Ты, наверное, косоглазая?

– Косоглазая? Я? Смотрите!

И, решительно выпрямившись, она широко раскрыла глаза – самое красивое, что было в ее лице, – и уставилась на него не мигая.

– Нет, она просто прекрасна! – снова воскликнул Сантос.

– Уезжайте же! – повторила Марисела, не сводя с него глаз, и было видно, как порозовело ее лицо под слоем грязи.

– Подожди. Сейчас я дам тебе первый из моих уроков, за которые ты уже заплатила.

Он спрыгнул с лошади, приблизился к девушке, не спускавшей с него своих огромных черных глаз, полных боязливой мольбы, и, взяв ее за руку, поднял с земли:

– Иди сюда, племянница. Я покажу тебе, для чего существует на свете вода. Ты прекрасна, но была бы еще прекрасней, если бы следила за своей внешностью.

Искренний тон, каким говорил этот принадлежащий к неведомому ей миру человек, развеял безотчетный страх Мариселы, и она, закрыв лицо свободной рукой, стыдливо и довольно смеясь, позволила подвести себя к чистому озерку у края трясины.

Сантос пригнул девушке голову и, черпая пригоршнями воду, принялся, как ребенку, мыть ей руки и лицо, приговаривая:

– Учись пользоваться водой и любить ее, она сделает тебя еще прекраснее. Твой отец плохо поступает, не занимаясь тобой, но твое пренебрежение к себе – это уже настоящий грех перед природой, создавшей тебя столь красивой. Уж чистой-то ты могла бы быть постоянно, – ведь в воде у тебя нет недостатка. Я пришлю тебе приличную одежду, гребенку и обувь. Переоденься, приведи в порядок волосы и не ходи босиком… Вот так! Так! Сколько времени ты не умывалась?

Марисела послушно подставляла лицо прохладным струям, сжав губы, зажмурив глаза, трепеща от прикосновения сильных мужских рук. Затем Сантос вынул носовой платок, вытер ей лицо и, взяв ее за подбородок, поднял голову. Она открыла глаза и долго-долго смотрела на него, пока они не наполнились слезами.

– Ну, хорошо, – проговорил Сантос. – Теперь возвращайся домой. Я провожу тебя – не стоит оставаться здесь одной так поздно.

– Нет. Я пойду одна, – возразила она. – А вы поезжайте. И эти слова были сказаны уже совсем другим тоном.

* * *

Его руки вымыли ее лицо, а слова разбудили ее спящую душу. Она вдруг увидела, что вещи вокруг стали другими, и она сама – другая.

Она ощущает чистоту своего тела, слышит: «Как ты хороша, дитя!» – и ее охватывает желание знать, какая она. Какие у нее глаза, рот, лицо? Она проводит руками по лицу, трогает щеки, тихонько гладит и ощупывает себя – может быть, руки скажут, какова Марисела?

Но руки говорят: «Мы шершавые и ничего не чувствуем. Наша кожа огрубела от хвороста и колючек».

Почему собственную красоту нельзя чувствовать, как чувствуют боль?

С отъездом Сантоса радость не исчезла. Он оставил ей неизвестное доселе ощущение свежести на щеках. Нет, собственную красоту можно чувствовать! Это новое, приятное ощущение и есть ощущение красоты. Должно быть, вот так же дерево чувствует, как сквозь его твердую, морщинистую кору прорастают нежные молодые побеги; то же чувствует и саванна, когда в один прекрасный день, после мартовских пожаров, просыпается вся зеленая. Еще он оставил какое-то волнение, вызванное словами, которых она никогда раньше не слыхала. Она повторяет их и чувствует, как они отдаются в глубине ее сердца; она начинает понимать, что ее сердце всегда было чем-то черным, мрачным, безмолвным, пустым и гулким. Словно колодец возле дома – темный, глубокий, с зеркалом воды на самом дне. «Нет, она просто прекрасна!» Эти слова гулко отдаются в ней, как эхо в колодце.

И не только она сама, изменился весь мир: густой лес, где она собирает хворост, безлюдная, всеми забытая роща, где можно часами лежать на песке не двигаясь, ни о чем не думая. Теперь птицы поют, и ей приятно слушать их пение, озерцо отражает берега, и ей нравится, что пальмы и небо опрокинулись в воду.

От запутавшихся в вязанке хвороста лиан исходит аромат лесных цветов, и теперь ей доставляет удовольствие вдыхать его. Красота не только в ней, она – повсюду: в трели параулаты, в озерке и нежной траве на его берегах, в прямоствольной и светлой пальмовой роще, в бескрайней саванне, в тихих, золотистых сумерках. А она и не подозревала, что все это существует, все создано для того, чтобы радовались ее глаза!

И вот Марисела не спит, лежа на циновке. Ей кажется чужим грязное ложе из жесткой травы, словно сейчас у нее другое тело, не привыкшее к неудобствам: ее раздражает прикосновение липких лохмотьев, которые раньше она не снимала даже на ночь, – ей кажется, будто она надела их впервые; ее существо протестует против обычных ощущений, сделавшихся вдруг невыносимыми, словно она все стала чувствовать по-новому.

Кроме того, в ней пробудилась женщина, и это тоже гонит сон и усложняет жизнь, походившую прежде на жизнь ветра, который только и знает, что носится по саванне. Смутные чувства шевелятся в ее сердце: здесь и радость с долей страдания, и надежда, омраченная страхом. Она то встряхивает головой, желая прогнать мысли, то вдруг замирает, ожидая, чтобы они вернулись. И еще многое другое происходит с ней, и во всем этом она никак не может разобраться.

Уже поют птицы – скоро рассвет.

– Вставай, Марисела! Вода в колодце свежая, прохладная. Ее охладили звезды, купавшиеся в ней всю ночь. Еще и сейчас несколько звезд лежат на самом дне. Иди, зачерпни их кувшином, плесни на себя, и ты будешь такая же чистая, как они.

Восходит солнце, гаснет луна, и в утренней тишине пальмовую рощу охватывает священный трепет.

Кувшин то и дело опускается в колодец, и грунтовая вода, не знавшая света, льется, искрясь, на молодое обнаженное тело.