Текст книги "«Портрет» Эль Греко"

За раскладкой топтались те, что продавали старые пальто, платья и белье – одежду, которая тут же примерялась под увлеченные возгласы спекулянтов. Еще дальше, на длинных столах, стояли закутанные в старые ватные одеяла кастрюли с горячим борщом, супом, домашним жарким, от которого исходил душистый запах лаврового листа и тушеного мяса. Среди толпы сновали предприимчивые мальчишки и девчонки с ведрами воды, алюминиевыми кружками и горланили во все горло: «Ка-аму вады ха-а-лодной, ка-аму вады?»

Им будто вторили хриплые пропитые голоса мужчин, вращавших ногами деревянные станки с насаженными на ось точилами: «На-ажи та-ачить, ноожни-ицы!»

Ромко с Надийкой робко вошли на базар и выставили впереди себя подушки. Ромко был уверен, что сейчас на них набросятся, будут вырывать подушки ДРУГ У Друга и заплатят значительно больше, чем они определили дома, – не по десятке за каждую, а по крайней мере по пятнадцать. Он уже знал цену деньгам. Но к ним никто не подходил, и Надийка решила, что они стали не на том месте. Начали проталкиваться через всю толкучку к «раскладке».

Ромко крепко жал подушку к груди, созерцая базарные чудеса. Постоял немножко перед дяденькой, который держал на ладони два шарика. Дяденька время от времени подбрасывал один из них, и он ловко падал ему на ладонь, и тогда звучал выстрел – возле дяденьки приятно пахло серой. Эта забава так понравилась мальчику, что он готов был стоять тут хоть целый день, но Надийка повела его дальше.

Вдруг через плечо Ромка протянулась рука с черными полумесяцами ногтей и схватила подушку.

Мальчик испуганно прижал ее к груди.

– Продаешь? – послышалось где-то вверху.

Ромко задрал голову и увидел, что на него смотрит хитрый, прищуренный на солнце глаз. Второй глаз смотрел в другую сторону, будто что-то выискивая в толпе.

– А то как же, продаю! – робко ответил Ромко, не сводя взгляда с прищуренного глаза.

Старый оборванец изо всех сил потащил к себе подушку, и мальчик выпустил ее. Пальцы с грязными ногтями смяли подушку, перебрали наперник – не заштопан ли где. Подняли подушку за уголок, пренебрежительно покачали.

– Хе, и это называется подушка? – иронически воскликнул человек. – Чтоб мои дети никогда не спали на таких подушках! И сколько же ты хочешь за такое рванье?

– Двадцать рублей!.. – не совсем уверенно ответил Ромко. Так его научила мать: следует называть двойную цену, чтобы потом, торгуясь, сбросить.

– Ой, не смеши меня – пупок развяжется! – Старик прижал свободную руку к сердцу и вдруг заметил Надийку со второй подушкой. – И это тоже твоя? – Надийка кивнула, и человек рванул подушку из ее рук. – И вы хотите за эти старые вещи сорок рублей? Да я помру, если кто-нибудь даст за них хоть пятерку…

Ромко потянулся к подушкам, но старик поднял их выше.

– Отдайте! – решительно сказал мальчик.

– А где ты взял эти подушки, мальчик? Мне сердце подсказывает – краденые! Ай-я-яй, мальчик, как нехорошо красть…

– Это наши подушки! – выступила вперед Надийка.

– Ну, ваши, ваши… Но меня душит смех – сорок рублей… Я дам восемь и, клянусь, переплачиваю…

– За обе? – не поверил Ромко.

– А ты думал – за одну?

Толстая тетка с развешенными на левой руке платьями высунулась из-за старика. Проворно выхватила одну подушку.

– Сколько? – спросила.

– Пятнадцать… – не посмел уже назвать предварительную цену Ромко.

– Я же торгуюсь – не видите? – окрысился на нее старик. – Ну, детоньки, даю вам два червонца, и квиты..

Женщина переложила подушку на левую руку и хотела взять вторую.

– Двадцать пять. Беру я.

– Чего нос суешь? Разве не видишь, что я торгуюсь…

Ромко подпрыгнул и вцепился в подушку. Вырвал ее у старика.

– Давайте, тетенька…

Та, подобрав юбку, зажала подушку между ног.

Достала из-за пазухи два червонца и пятерку. Надийка схватила деньги, потащила за собой брата: боялась, что женщина передумает. Когда затерялись в толпе, радостно предложила:

– У нас есть лишняя пятерка, можем пообедать.

Им дали две миски жаркого. Надийка только-только развернула деньги, чтобы заплатить тетке, как кто-то неожиданно выхватил их у нее. Девочка резко обернулась и увидела здоровяка в кепке, повернутой козырьком назад. Он шмыгнул под стол. Тетки загорланили: «Вор, держите его!» Ромко метнулся вслед, но вор был проворнее – выкрутился из рук человека, пытавшегося задержать его, и исчез за лотками.

Ромко стоял растерянный. Дома же нечего есть!

Что они скажут маме?..

Юрий Юрьевич отодвинул тарелку – рассказ взволновал его.

– Эх, – сказал он с горечью, – нам с тобой, Роман, немало пришлось пережить… Но я не в претензии.

Детство закалило нас! Понимаешь, я не хотел бы, чтобы мои дети пережили такое. Моему бездельнику уже двадцать, а он, вероятно, и до сих пор не знает настоящего вкуса хлеба. Неплохой парень, учится хорошо, но малейшая неудача вырастает для него в проблему. Не умеет бороться с трудностями, собственно, их у него и нет. А характер все же формируют трудности.

– Да еще как! – согласился Роман Панасович. – Слишком мы опекаем своих детей, оберегаем их от житейских невзгод. Где только можем, протаптываем им дорожку. Меня, например, каждый раз поражала толпа родителей перед институтом, когда абитуриенты сдают вступительные экзамены… Нас в свое время за ручку не водили. Мы сами себе выбирали дорогу в жизнь.

– То-то и оно… – взволнованно сказал Юрий Юрьевич. – Некоторые родители готовы на все, лишь бы только устроить своего ребенка в институт. Мой коллега-прокурор рассказал мне историю, которую ему пришлось расследовать. Фактически моральная кража… В одном вузе начались вступительные экзамены.

В аудиторию входит достаточно авторитетная комиссия. А экзаменуют как раз абитуриента, которому экзаменатор протежирует. Отвечает абитуриент не ахти как. А чтобы пройти по конкурсу, должен получить только пятерку. Если бы не комиссия, преподаватель как-нибудь вытащил бы этого лоботряса. А тут такая оказия. Что же он делает? Спокойно спрашивает у ассистента: «Тройка?» – «Конечно», – подтверждает тот. «А вы как считаете?» – обращается к членам комиссии. В конце концов, с тройкой можно было согласиться, и те закивали. Однако экзаменатор незаметно пишет в экзаменационной карточке «пять», и эту же самую оценку ставит и в своей ведомости.

И ты думаешь, этот юнец возмутился, увидев у себя в карточке пятерку? Ничего подобного. Спокойно вышел из аудитории. У него украли элементарную совесть те, кто якобы желали ему добра. Что же из него выйдет за человек!

– Да, некрасивая история! – сказал Козюренко. – К сожалению, не единичная. Мне рассказывал знакомый ректор, – Козюренко назвал учебное заведение. – Как-то, за два или три дня до начала экзаменов, звонят ему. Из телефонной трубки гудит авторитетный бас известного деятеля. В голосе интимно-игривые нотки. "Рад слышать тебя, дорогой Иван Иванович!

Есть у меня просьба – поступает к тебе мой племянник. Фамилия та же, что и у меня, так не мог ли бы ты силой своей власти?.." Ректор говорил, что сперва хотел послать этого деятеля ко всем чертям, обратиться в обком и призвать к порядку, но засомневался: в принципе человек неплохой, должно быть, жена упросила его позвонить. Улыбнулся и говорит: «Не верю. Товарищ имярек не может звонить мне по такому поводу»… И положил трубку. Через час является к нему тот самый товарищ, разводит руками. «Извини, – говорит, – пришел к тебе, как в Мекку, ради искупления грехов!»

– Вот голова твой Иван Иванович! – восхищенно воскликнул Юрий Юрьевич. – Его бы на дипломатическую работу!

– А нам, кажется, пора спешить на нашу грешную…

Козюренко спохватился, посмотрел на часы и заторопился.

На работе его ждала новость: нашли шофера, возившего в Желехов Суханову и Григорука.

Шофер был наблюдательный парень – опознал обоих. Рассказал, что эта пара взяла такси на стоянке поблизости от памятника Мицкевичу, женщина села сзади, а молодой человек – возле него. Между собой почти не разговаривали, разве что обменялись несколькими незначительными словами. Водитель предупредил их, что будет ждать не больше полутора часов.

Женщина дала ему десятку аванса и сказала, что, может быть, они несколько задержатся, но пусть это его не беспокоит – заплатят. В четверть двенадцатого появился только молодой человек. Он был чем-то взволнован или удручен, велел возвращаться во Львов, но тут же передумал: попросил заехать на автобусную станцию. Там он выскочил на несколько минут и вернулся уже со своей спутницей. Шоферу показалось, что та плакала. Теперь они оба сидели сзади, снова почти не разговаривали. Единственное, что сказал пассажир, видно утешая женщину: «Все, что ни делается, к лучшему!»

Таксист привез их на Городецкую улицу, туда, где она проходит над железнодорожными колеями. Заплатили ему еще десять рублей – неплохо за пятьдесят километров и полтора часа ожидания.

Конечно, шофер выложил все, что знал, – не утаил даже своего заработка, хотя о таких вещах таксисты рассказывают крайне неохотно.

– Были ли у пассажиров с собой вещи? – спросил Козюренко у шофера.

У женщины – сумочка, она еще долго искала в ней деньги. У молодого человека – большой новый импортный портфель. Таксист еще позавидовал: в этот портфель может уместиться очень много. Молодой человек ни на секунду не оставлял портфель в машине. Даже когда выскочил на несколько минут на автобусной станции, взял его с собой.

– А не было ли у пассажиров, когда они вернулись, свертка или какой-нибудь вещи, похожей на свернутую в рулон картину? – Роман Панасович показал приблизительные размеры.

– Только портфель и сумочка, – покачал головой шофер, – больше ничего.

Козюренко сразу ухватился за эту деталь – новый импортный портфель. При обыске у Григорука портфеля не нашли. Собственно, вещей у него почти не было:

чемодан, где хранились сорочки и белье, два костюма, плащ и пальто в общем с двумя другими рабочими шкафу, предметы туалета.

Куда же мог деться портфель?

Козюренко прикинул: картину в портфель не запихнешь – что же у него могло быть? А что, если топор?

Туристский топорик с металлической ручкой, каких полно во всех магазинах спорттоваров, конечно, уместится в портфеле. А по выводам экспертов (правда, они категорически не утверждали этого), именно таким топориком и был убит Прусь. В конце концов, если обрезать топорище, в портфель можно засунуть даже плотницкий топор…

Вадим Григорук, стройный, широкий в плечах, русоволосый парень с серыми глазами, производил впечатление сильного и волевого человека. Но мягко очерченный подбородок и пухлые губы свидетельствовали о нерешительном характере. Такие легко попадают под влияние более сильных и настойчивых, они способны на всплеск энергии, но долго носить в себе ее заряд не могут.

Григорука сразу же после ареста одолела апатия.

Иногда его надо было дважды спрашивать, чтобы он понял, чего от него хотят.

Козюренко не стал тратить время на всякие психологические опыты. Спросил коротко:

– Григорук, когда вы ездили в Желехов, у вас был портфель. Где он?

Руки парня, лежавшие на коленях, дрогнули. Он потер правой щеку, прищурился и неуверенно ответил:

– Портфель? А, забыл в трамвае…

Этот ответ не поражал оригинальностью: преступники, уничтожив вещественные доказательства, как правило, ссылаются на то, что оставили их в трамвае или троллейбусе.

– И что же было в портфеле? Ценные вещи?

Григорук опустил глаза. Немного подумал и, сложив пальцы, словно считал на них, ответил:

– Откуда у меня ценные вещи? Достаток мой невелик…

– Водитель троллейбуса зарабатывает не так уж и плохо!

– Другим хватает, а мне – нет… А в портфеле у меня были только бутерброды, бутылка пива, еще новые носки купил да свежие газеты…

– Интересовались в бюро находок?

– А как же. Черта лысого кто-нибудь вернет.

– Такое тоже случается… – Козюренко выдержал паузу и спросил вроде бы равнодушно: – А что вы везли в портфеле из Желехова?

И снова руки Григорука вздрогнули.

– А так, ничего… – спрятал он глаза от следователя. – Газеты и журналы.

– Почему же тогда боялись оставить портфель в такси?

Григорук пожал плечами:

– Портфель ведь новый. На него каждый может позариться.

– Как-то оно не логично: из такси вы не забывали брать его каждый раз, как выходили, а вот в трамвае забыли…

Вдруг лицо у Григорука просветлело.

– Мы же непривычны к такси, – ответил уверенно, – а в трамвае каждый день. Привык ездить без портфеля – встал и пошел…

Козюренко отметил, что в этом есть определенный смысл.

– В каком трамвае забыли портфель? – спросил он. – Какого числа? В какое бюро находок обращались?

С кем разговаривали?

Запротоколировав ответы, Козюренко спросил так, будто портфель был уже в его руках:

– Значит, вы утверждаете, что забыли портфель в трамвае? А что, если мы найдем вашу пропажу?

Губы у парня растянулись в презрительной улыбке.

– Поблагодарю за находку.

– Рады будем оказаться полезными, – в тон ему ответил Козюренко и вызвал конвоира.

Теперь должен был побеседовать еще и с Сухановой. Посадил ее не у стола, а в кресло, сам удобно устроился напротив, на диване. Мог ничего не фиксировать в памяти – их разговор записывался на магнитную пленку.

– Что будете пить, Полина Герасимовна? – спросил. – Чай или кофе?

– Дайте мне полный стакан кофе.

– А я пью чай.. – Козюренко словно извинялся за свою неаристократичность. – А пока нам принесут все это, давайте побеседуем. Должен сказать, что я не снимаю с вас подозрения в убийстве Пруся, так как есть факты, свидетельствующие против вас, и я не могу ими пренебрегать. Но если вы не виновны, помогите следствию найти настоящего преступника. Надеюсь, вы понимаете, что это в ваших интересах.

– Конечно, – согласилась Суханова. Она сидела в кресле в непринужденной позе, будто отдыхала.

А может, и правда отдыхала: камера предварительного заключения – не гостиная, кресла и диваны туда не ставят. – Конечно, – повторила она, – я поняла вас.

Но я не знаю, чем смогу быть вам полезной.

Принесли чай и кофе. Суханова бросила в стакан все четыре кусочка сахара, лежавшие на блюдечке, и сразу, не ожидая, пока растают, жадно отхлебнула.

Поставила стакан, уже спокойно помешала ложечкой.

Вопросительно посмотрела на следователя.

– В протоколе допроса записано, – начал Козюренко, – что Прусь обещал в ближайшее время оставить работу и жениться на вас. Что у него было много денег, которых вам хватило бы на всю жизнь. Это правда?

– Он так обещал, – ответила Суханова. – Поймите, зачем мне было убивать человека, который обещал обеспечить меня всем?

– Ну, могут быть разные мотивы. Хотя бы для того, чтобы выйти замуж за человека значительно моложе и красивее, – объяснил Козюренко. – Впрочем, дело сейчас не в этом. Как вы думаете: говоря о больших деньгах, Прусь имел в виду те, что хранились в тайнике или еще какие-то?

Суханова задумалась.

– Трудно что-либо утверждать… – Внимательно посмотрела на Козюренко, словно хотела догадаться, что именно кроется за его вопросом и как ей лучше ответить. Вздохнула и продолжала: – Я знала, что деньги у него водятся. Но чтобы такая сумма! – Сплела пальцы на коленях. – Василь Корнеевич был хватким, любил деньги и, может быть, хотел на прощание гребануть в заготконторе.

– Та-ак… – вяло произнес Козюренко. – Скажите, а не приходил ли кто-нибудь к Прусю домой?

Или, может, он где-то встречался с кем-то?

– Василь Корнеевич позвонил мне, когда в последний раз приезжал во Львов… – начала Суханова.

– Пятнадцатого мая? – уточнил Роман Панасович.

– Да, пятнадцатого. Возможно, он приезжал еще, но не заходил ко мне. А пятнадцатого я была свободна от дежурства в больнице. И мы решили походить по магазинам. Мне нравилось так ходить с ним, – призналась она, – непременно что-нибудь купит и подарит.

Мы прошли по Академической, и тут Прусь попросил меня подождать, мол, у него назначена встреча. Вошел в гостиницу «Интурист», и его не было минут десять или чуть больше.

– Вышел один?

– Да.

– А вы не заметили, какое у него было настроение?

– Василь Корнеевич был возбужден… А когда я спросила, кого он там разыскал, сослался на дела.

Однако о своих делах он мне никогда не рассказывал. – В голосе Сухановой почувствовалось плохо скрытое раздражение, и Козюренко понял, что она не может простить этого Прусю. – Потом мы прошли до оперного театра, сели тут в трамвай и доехали до Валовой.

Василь Корнеевич попросил подождать его в скверике, а сам свернул направо к площади. Мне стало любопытно, и я пошла за ним. Думала: не с женщиной ли свидание. Тогда я ему сразу скандал – и расходимся…

Но он вошел в собор. Я постояла немного: что ему делать в церкви? Ведь не верит в бога… А его нет и нет. Подождала еще немного и тоже вошла. Народу мало, стала в притворе, осматриваюсь. Вдруг вижу – идет Василь Корнеевич со священником и о чем-то тихо разговаривают. Священник проводил его до дверей, поклонился и вернулся обратно. Я незаметно за Прусем. Он ищет меня, а я иду позади. Наконец увидел. «На отпущение ходил?» А он смеется: «Может, про венчание хотел договориться?..» – «Мне и загса хватит, – говорю. – И какие же у тебя дела с попом?» – «Он мой земляк, – отвечает, – так захожу иногда к нему, чтоб узнать сельские новости». Вот, собственно, и все, – закончила Суханова. – Потом мы еще в магазинах были. Прусь взял такси и отвез меня домой, а сам отправился в Желехов.

– Когда говорил о делах в гостинице «Интурист», не уточнял, какие именно? Связанные с его работой или с чем-нибудь другим?

– Я не расспрашивала – он этого не любил.

– А как выглядит священник?

– Ну, такой, обыкновенный… Высокий воротничок, ага, лысый и голова круглая, как луна…

Когда Суханову увели, Козюренко вызвал Владова.

– Утром мне понадобится список всех постояльцев «Интуриста» на пятнадцатое мая. И сведения о священнике собора святого Павла. Возможно, у него был приход в селе, откуда родом Прусь.

КАНОНИК ЮЛИАН БОРИНСКИЙ

Козюренко остановился на фамилиях двух постояльцев «Интуриста». Виталий Сергеевич Крутигора – работник отдела поставок Николаевского консервного завода, и Павел Петрович Воронов – заместитель директора одного из московских антикварных магазинов. Правда, Крутигора уехал из города шестнадцатого мая, а Воронов восемнадцатого, – таким образом, к событиям в Желехове оба, определенно, не имели прямого отношения. И все же следовало точно выяснить, где они находились вечером восемнадцатого мая и не имеют ли каких-то связей со знакомыми Пруся.

Особенно заинтересовал Романа Панасовича Воронов.

Антиквар приехал во Львов как раз накануне преступления. И в день его отъезда из дома Пруся исчез «Портрет» Эль Греко. Случайность? Возможно. Но такие случайные стечения обстоятельств происходят редко…

Воронов выписался из гостиницы в двадцать один час. В тот вечер в Москву уходили еще три поезда – в двадцать один пятьдесят, двадцать три тридцать три и четверть первого.

Следовательно, если антиквар выехал ночным экспрессом, убийца Пруся имел возможность передать ему картину. Но мог убить и сам Воронов.

Козюренко записал в блокноте: «Попросить московских товарищей уточнить, когда и каким поездом прибыл в Москву Воронов. Запрос в Николаев относительно Крутигоры».

– А как со священником? – спросил он у Владова.

Тот подал папку.

Фото… Человек с острым взглядом и шарообразной, как арбуз, лысой головой. Каноник Юлиан Евгенович Боринский. Пятидесяти семи лет. Во время войны и в первые послевоенные годы имел приход в селе Песчаном, откуда родом Прусь. Потом добился, чтобы его перевели в город. Живет на Парковой улице, дом номер восемь, квартира семнадцать. Имеет автомобиль «Москвич».

– Давайте-ка мы с вами, Петр, съездим в автоинспекцию, – предложил Козюренко.

– Простите, еще одно… – Старший лейтенант подал папку. – Рапорт начальника Ковельской милиции. Они нашли тракториста Тимка – Тимофея Васильевича Вальченко. И не только его, а и еще двух попутчиков Семенишина. Все трое опознали его. И подтвердили, что Семенишин действительно ехал с ними в одном вагоне поезда, вышедшего из Желехова в двадцать один час двадцать семь минут восемнадцатого мая. Какие будут указания?

– Верните Семенишину подписку о невыезде.

Поблагодарите ковельских товарищей. И спросите, не забыли ли они извиниться перед Семенишиным?

…Каноник собора святого Павла Юлиан Боринский отдыхал после обеда, когда к нему пришли работники автоинспекции. Домработница – некрасивая пожилая женщина с бельмом на глазу – подозрительно посмотрела на них и заявила, что его милость спят и беспокоить их в такое время неучтиво, особенно из-за мелочей. А мелочами она считала все, кроме церковных дел, так как была убеждена, что настоящая жизнь существует где-то там, на небе, и путь туда открывает ей церковь и лично отец Юлиан. Работники инспекции начали доказывать, что дело у них очень серьезное, когда на пороге появился сам святой отец. Он довольнотаки невежливо отстранил женщину и поинтересовался, что происходит.

Козюренко показал удостоверение старшего автоинспектора.

– Вы – Юлиан Евгенович Боринский? – спросил сурово.

Домработница всплеснула руками, увидев такое непочтение к его милости. Хотела уже вмешаться и проучить нахалов, но каноник остановил ее.

– Ступайте в кухню, Настя, – велел он и пригласил уважаемых гостей в комнату.

Козюренко вынул из планшета бумажку, заглянул в нее.

– Вы – владелец автомобиля «Москвич»? – спросил официальным тоном и назвал номер машины.

Его милость сложил на груди пухлые руки, пошевелил пальцами.

– Да, это моя машина, – ответил он с достоинством.

– Двухцветная, сине-белая? – уточнил Козюренко.

– Да, будьте любезны, сине-белая, – подтвердил каноник.

– Мы расследуем автомобильную аварию, – посмотрел на него Козюренко, – и проверяем все двухцветные сине-белые «Москвичи».

Отец Юлиан сокрушенно покачал головой, как бы сочувствуя работникам инспекции, которым приходится возиться с таким нудным делом.

– Но я же не попадал ни в какую аварию, – развел он руками.

Козюренко не обратил внимания на это возражение. Спросил:

– Вы выезжали из гаража восемнадцатого мая?

Отец Юлиан опустил глаза вниз. Снова сложил руки на груди, пошевелил пальцами. Наконец отвел взгляд от пола, словно прочитал там ответ. Спокойно объяснил:

– Восемнадцатого мая я не мог выезжать, ибо заболел и пролежал целых три дня.

– И у вас есть документ, который засвидетельствовал бы это? – поинтересовался Козюренко.

Каноник поднял глаза к потолку и ответил:

– Разве гражданин инспектор не знает, что мы не берем в поликлинике бюллетеней?

– Но вас же навещал какой-нибудь врач?

– Обыкновенная простуда, – пожал плечами отец Юлиан. – Зачем же беспокоить врача? Я лежал у сестры. Настя как раз уехала домой. Живет она за городом, в Подгайцах, – счел нужным объяснить. – Так что мне и пришлось полежать у сестры.

– И она может это подтвердить?

– Разумеется.

– Ее адрес?

– Вот, будьте любезны, – сладко улыбнулся каноник, – тут рядом. Через два дома над оврагом.

– Может быть, вы проводите нас?

– Ну, конечно. Прошу только немного подождать, пока оденусь.

Через несколько минут они вместе с каноником поднялись на третий этаж старого дома в конце Парковой улицы, упирающейся в Кайзервальд – полупарк-полулес на холмах под Львовом. Сестра отца Юлиана была совсем не похожа на каноника. Сухая, сморщенная женщина лет шестидесяти, с недобрым, пронизывающим взглядом. Она примостилась на диване рядом со старушкой, значительно старше ее.

Козюренко сел на предложенный стул, откашлялся и начал грубовато:

– Находился ли в вашей квартире с восемнадцатого по двадцатое мая ваш брат Боринский Юлиан Евгенович?

Женщина с удивлением посмотрела на каноника.

Козюренко уставился на него – не подаст ли какойнибудь знак?

Но священник даже не смотрел на сестру.

– Да, – ответила та, – Юлиан хворал и три дня пролежал у нас. Вот в этой комнате, – показала она на дверь справа.

– Значит, вы утверждаете, что гражданин Боринский с восемнадцатого по двадцатое мая неотлучно находился в вашей квартире? – переспросил Козюренко.

– Да.

– Кто еще может подтвердить это?

– Я, – кивнула старушка и чуть приподнялась с дивана. – Хворали они и из комнаты не выходили.

– Кто вы такая? – приготовился записывать Козюренко.

– Пелагея Степановна Бондарчук, – охотно пояснила старушка. – Живу я здесь вместе с Катериной Евгеновной.

– Из села она, – вмешалась сестра каноника, – и прописана у меня.

Козюренко, предупредив женщин, что они будут нести ответственность за ложные показания, дал им расписаться под протоколом. Подумал: любопытное алиби. Но надо хотя бы ради формальности осмотреть автомобиль.

Спросил у каноника:

– Где ваш гараж?

– Тут, рядом, прошу, машина на месте.

– Пойдемте!

Неподалеку за домом тесно прижались друг к другу с полдесятка каменных гаражей. Автомобиль каноника стоял чистенький, поблескивая никелированными деталями.

Козюренко обошел вокруг «Москвича», зачем-то заглянул под кузов. Открыл дверцы, залез на переднее сиденье. Нажал на тормоз: берет хорошо. Внимательно осмотрел салон – чисто; видно, кто-то пылесосит попу машину. Заглянул под сиденье – какая-то скомканная бумажка застряла между полозьями, – посмотрел и положил в карман.

– Машина в порядке, – обтер руки платком. – Можете запирать гараж, отче.

Каноник закрыл железную дверь. Искоса взглянул на Козюренко.

– А что это за авария, которую вы расследуете? – спросил он. – Если не секрет, конечно?

– Да не авария это… – Козюренко махнул рукой с досады. – Значительно серьезнее – убийство!

– Что? – отец Юлиан повернулся всем туловищем. – Какое убийство?

– Не волнуйтесь, отче, – сказал Козюренко. – У вас все в порядке – полное алиби.

– А я и не волнуюсь. – Каноник запер большой замок на двери гаража. – Сбили кого-то машиной? – полюбопытствовал он.

– Да нет, топором зарубили…

– Как – топором? – Кожа на лбу у каноника покрылась морщинами. – При чем тут автомобиль?

– Поблизости от дома убитого видели «Москвич».

Как раз двухцветный, сине-белый. Вот мы и проверяем…

– Надеюсь, я не похож на убийцу, – улыбнулся отец Юлиан.

– Разумеется, – подтвердил Козюренко. – Не так ли, сержант? – обернулся он к Владову.

Тот смотрел широко открытыми глазами.

– Порядок… – наконец выдавил он.

– И кого же убили? – поинтересовался каноник.

– Да не во Львове… в райцентре – Желехове… – Козюренко говорил небрежно, словно это дело надоело ему и вообще гроша ломаного не стоит. – Какого-то заготовителя или вроде этого… Как его? – Cпросил у Владова, не сводя глаз с каноника. – Ага, вспомнил, Прусь Василь Корнеевич.

– Что? – отец Юлиан выронил ключ. – Как вы сказали?

– Прусь Василь Корнеевич… А вы знали его?

– Василь Корнеевич… Не может быть, – растерянно пробормотал отец Юлиан.

– Отвечайте, вы знали Пруся? – схватил его за руку Козюренко.

– Да, конечно.

– Тогда… – Козюренко поднял ключ. – Придется вам, гражданин Боринский, поехать с нами в управление.

– Это какое-то недоразумение! – запротестовал отец Юлиан. – Дикое стечение обстоятельств.

– Там выяснят, – сурово произнес Козюренко. – И прошу вас, гражданин, без эксцессов. Сержант, подгоните машину.

Они привезли каноника в городскую милицию и оставили под присмотром дежурного. Козюренко зашел в кабинет начальника, вызвал следователя. Они быстро договорились относительно процедуры допроса, и дежурный привел отца Юлиана.

Козюренко сел так, чтобы видеть лицо каноника.

Откинулся на спинку стула и всей своей позой подчеркивал формальность этого допроса.

А следователь вел допрос по всем правилам: фамилия, имя, отчество, дата и место рождения и еще много подобных вопросов, предшествующих одному-двум основным, ради которых эта вся процедура фактически и ведется.

Каноник отвечал не спеша, обстоятельно и ясно, подчеркивал свое почтение к закону и в данном конкретном случае – к его конкретным представителям.

Узнав основные вехи биографии отца Юлиана, следователь поинтересовался, где и при каких обстоятельствах каноник познакомился с Василем Корнеевичем Прусем. Тот ответил, что настоящий пастырь душ человеческих всегда находится в близких отношениях со своей паствой – вот он и знает не только Василя Корнеевича Пруся, а также его отца и мать, как и многих иных прихожан. Встречались ли они во время войны?

Конечно, жить в одном селе и не встречаться! Правда, потом Прусь, – отец Юлиан намекнул, что не без его тайного благословения, – вступил в отряд народных мстителей, и до прихода Советской Армии в селе не появлялся. Сам отец Юлиан не смог установить контактов с партизанами. Но ведь, счел он нужным заметить, один воюет с оружием в руках, другой словом…

Следователь сурово оборвал его:

– Таким образом, вы утверждаете, что во время оккупации не встречались с Василем Корнеевичем Прусем после того, как он вступил в партизанский отряд?

Каноник ответил твердо:

– Нет. Ни разу.

– А если подумать, – начал традиционное в таких случаях зондирование следователь.

Но отец Юлиан категорически возразил:

– Мне думать нечего, и я помню, что отвечаю перед законом.

– Так и запишем, – согласился следователь. – И когда же вы виделись с Прусем последний раз?

– Совсем недавно, – ответил каноник. Приложил руку ко лбу. – Постойте, когда же это было? Да за дватри дня до моей болезни, кажется пятнадцатого. Точно, пятнадцатого, потому что в тот день я читал проповедь. Василь Корнеевич заглянул в наш собор и подошел ко мне.

– О чем же вы беседовали?

– Пустяки, – махнул рукой отец Юлиан. – Я даже не помню о чем. О родственниках, о бывших односельчанах. От таких разговоров в памяти почти ничего не остается…

Это было логично, и следователь не мог не согласиться с каноником. Спросил только:

– Вы не уславливались с Прусем об этой встрече?

– Нет.

– А знали ли вы о мошенничестве Пруся? – неожиданно вмешался Козюренко. – Мерзавец, говорят, накрал более ста тысяч!

Следователь недовольно посмотрел на него, даже поднял руку, словно предостерегая.

– Неужели сто тысяч! – всплеснул руками отец Юлиан. – Боже мой, страшные деньги!

– Страшные, – подтвердил Козюренко, не обращая внимания на следователя. – Два дома имел, негодяй, один в Желехове, другой во Львове. Правда, один вроде принадлежит любовнице… Понимаете, любовницу содержал, а к вам на отпущение грехов ходил. Вот как люди устраиваются! – захохотал он.

– Ай-яй-яй, как некрасиво! – покачал похожей на арбуз головой отец Юлиан. – Не ожидал от Пруся.

Красный партизан, – произнес возвышенно, – и сто тысяч, два дома, любовница! Святая церковь осуждает его!

– Да какой еще дом! – Козюренко даже приподнялся на стуле. Двухэтажный и в хорошем районе, углу Горной Тополиной. Любовница собирается половину дома кому-нибудь сдать…

– Это не относится к делу! – наконец оборвал Козюренко следователь. Повернулся к канонику. – Из протокола, подписанного вами, явствует, что с восемнадцатого по двадцатое мая вы болели и никуда не выходили из квартиры вашей сестры…