Текст книги "«Портрет» Эль Греко"

– Конечно, – кивнул каноник.

– Придется мне самому осмотреть квартиру, – решил следователь.

«Капитан автоинспекции» воспринял это как недоверие к себе и недовольно прикусил губу. Но не возражал. Он сам сел за руль, и «Волга» с желтой полосой вдоль кузова запетляла по узким львовским улицам в направлении Высокого замка.

Козюренко довез следователя и отца Юлиана до дома на Парковой, а сам решил уже не идти с ними.

Постоял у парадного осматриваясь.

Весь первый этаж занимал продовольственный магазин с подсобными помещениями. Как раз подъехал грузовик, и грузчик, пререкаясь с шофером, сердито бросал в кузов деревянные ящики.

Целая гора ящиков лежала с тыльной стороны дома, – грузчик таки был прав, упрекая шофера за несвоевременную вывозку тары. Козюренко подошел к пожарной лестнице, постоял, мысленно прикидывая расстояние от нее до земли. Высоко, не спрыгнешь…

В кустах, которыми зарос склон горы, щебетали птицы.

Козюренко полез в кустарник. Вылез, недовольно отряхиваясь. В руках держал длинную палку. Положил ее в машину. Еще раз обошел вокруг дома и встретил отца Юлиана и следователя, выходивших из парадного.

– Пришлось извиниться перед попом, – сказал следователь, когда Козюренко вывел машину с Парковой. – Не причастен он к этому делу.

– Да, алиби у него солидное, – согласился Роман Панасович.

Они подъехали к управлению. В кабинете Козюренко уже ждал Владов. Ни о чем не спросил, но смотрел так внимательно, что Роман Панасович вынужден был объяснить:

– Откровенно говоря, не понравился мне святой отец. Эмоции, правда, – плохой советчик… Но черные сутаны не вызывают у меня уважения. Сделаем вот что, Петр. Надо сегодня же поселить на Тополиной кого-нибудь из управления. Желательно женщину.

Соседям, если что, назовется сестрой Сухановой. Возможно, к ней заглянут, чтобы снять полдома, и пожелают осмотреть, так пусть покажет… Второе. – Он передал Владову разовый талон на телефонный разговор. – Выясните, когда этот абонент вызывал Желехов.

– Будет исполнено, Роман Панасович! – Владоз не уходил, ожидая дальнейших указаний.

– Все, дорогой мой Петр, все. Завтра у нас выходной. Меня, очевидно, не будет. Еду в Карпаты. На перевале весна только начинается, все цветет. А впрочем, может, и ты со мной? – Владов колебался, и это не укрылось от внимания Козюренко. – Ну, если у тебя другие планы, смотри… А то бери с собой жену, рад буду познакомиться…

– Для нее это было бы праздником, – обрадовался старший лейтенант. – Мы давно мечтали поехать в горы.

АНОНИМКА

На перевале еще цвели яблони, а в долине за Карпатами уже созрели черешни. Козюренко купил полное лукошко. Они ели черешни, купались в ледяной быстрой Латорице под Свалявой и вернулись на перевал поздно вечером голодные и веселые. Жена Петра была с характером. Владов безропотно слушался ее, хотя иногда снисходительно улыбался, подчеркивая, что просто потакает супруге. Но Козюренко заметил, что это даже нравится ему.

Они заняли столик в ресторане «Перевал», и Роман Панасович заказал чуть не все меню. Любил быть хлебосольным, ему нравились щедрые столы, чтоб ломились от блюд, хотя сам ел мало.

Козюренко смотрел, как девушка в красочном гуцульском костюме расставляла на их столе тарелки, и почему-то вспомнил свое голодное детство.

Перед глазами предстал сбитый из грубых досок, потемневший от времени стол, а на нем – кусок клейкого ржаного хлеба с разными примесями. Какой же душистый и вкусный это был хлеб! За столом – маленький Ромко, его брат и сестра. Дети следят голодными глазенками, как дед разрезает хлеб на три равные части. Они знают, что он никого не обидит. Но они никогда не задумывались над тем, что он ест сам. Из-за своего детского эгоизма, точнее, неумения заглядывать в сущность вещей, они считают, что дед не голоден, по крайней мере ему не хочется есть так, как им. Дед ставит посреди стола блюдечко с подсоленным подсолнечным маслом на донышке – такое выпадает нечасто (густое, желтое, как мед, масло было тогда чуть не царским блюдом), – они макают в него хлеб и, подержав над блюдечком, чтобы ни капельки не пропало, осторожно несут в рот.

Козюренко отодвинул от себя тарелку с заливной осетриной – так захотелось ароматного масла, но подумал, что Владов с женой вряд ли поймут его, и поднял бокал за их здоровье.

Они решили заночевать в горной гостинице, чтобы встать на рассвете и в девять быть во Львове.

…В управлении Владов ознакомился с бумагами, присланными во время их отсутствия, и положил перед Козюренко распечатанное письмо.

– Пришло с утренней почтой, – доложил он. Верно, хотел что-то добавить, но сдержался. Сел и внимательно смотрел, как Роман Панасович вынимает из конверта лист, покрытый небрежно наклеенными разного размера буквами, вырезанными из газеты.

Козюренко разгладил лист, быстро пробежал глазами анонимку. Посмотрел на Владова и прочитал еще раз – внимательнее.

Неизвестный доброжелатель сообщал:

«Пусть знает милиция, что Якубовский после убийства Пруся что-то закапывал на своем огороде, в малине. Я увидал, но не хотел сообщать боясь мести брат Якубовского сидел в тюрьме и сам он такой».

Козюренко взглянул на почтовый штемпель: письмо бросили вчера во Львове.

– Передайте экспертам, – вручил письмо Владову. – Пусть выяснят, из какой газеты вырезаны буквы и от какого числа газета. Отпечатки пальцев… На территории какого района города брошено… – Владов встал, но Козюренко остановил его: – Есть ли новости с Тополиной и что выяснено с телефонным талоном?

– Извините, спешил с письмом и еще не успел узнать.

Роман Панасович недовольно постучал пальцами по столу, и старшего лейтенанта как ветром сдуло из

кабинета. Через несколько минут просунул голову в дверь.

– На Тополиной все спокойно, никто не приходил… – с грустью доложил он, словно был виноват в этом. – А талон не использован. Что прикажете?

– Оперативную машину в Желехов.

Владов кивнул, будто знал, что начальство даст именно такое распоряжение, и исчез за дверью.

…Якубовский рыхлил клубнику, когда возле его усадьбы остановилась машина. Оперся на мотыгу и смотрел, как идут к нему. Пальцы задрожали – выронил рукоятку, отступил на шаг и оглянулся, будто хотел убежать…

Козюренко подошел к нему, указал на беседку, где стояли стол и скамейка.

– Садитесь, Якубовский, – сказал властно, – так как дело к вам имеем неприятное, и придется подождать, пока придут понятые…

– Уже не привыкать к неприятностям, – ответил тот мрачно. – Люди и так начали чураться меня…

Козюренко разложил на столе бумаги, вынул авторучку. Сухо начал:

– Выходили вы в сад ночью с восемнадцатого на девятнадцатое мая? После одиннадцати часов? И ничего не закапывали в малине?

Якубовского вдруг начало трясти.

– Н-ничего… Я уже говорил… Н-ни-чего… Я не закапывал и н-ничего не делал…

– А где сейчас находится ваш брат?

– Какое это имеет значение? – почти закричал Якубовский. – Он сам по себе, я – сам по себе! Я не видел его уже год!..

– Как зовут вашего брата и где он живет?

Якубовский бессильно оперся на спинку скамейки, щеки у него обвисли.

– Якубовский Константин Николаевич, – чуть шевельнул губами. – Живет в Нововолынске, на улице Горького, тридцать четыре.

– За что и когда его привлекали к судебной ответственности?

– В шестьдесят пятом году за кражу. Отсидел свое и вернулся.

– И вы утверждаете, что не виделись с ним целый год?

– Да.

Козюренко спрятал протокол допроса в портфель.

Поинтересовался:

– Понятые прибыли? Тогда приступим к работе.

При современном уровне техники найти железо, зарытое даже на метр и глубже, очень просто – топор вытащили сразу. Топор с металлическим топорищем был очень острый, с рыжими пятнами ржавчины и крови.

Якубовский тупо смотрел на топор и молчал. В конце концов в его признании сейчас и не было особой необходимости – вещественное доказательство свидетельствовало само за себя. Владов ждал, что сейчас они поедут в Нововолынск – был уверен, что к преступлению причастен брат Якубовского. Но Козюренко решил вернуться во Львов.

Роман Панасович остановил машину у Главпочтамта и, приказав выяснить, где находился Константин Якубовский восемнадцатого и девятнадцатого мая, вошел внутрь. А через два часа уже был в своем кабинете. Вечером связался по телефону с Москвой и что-то уточнил. Оставил кабинет в полночь. Отвез Владова домой и сам поехал спать.

На следующий день Козюренко снова связался с Москвой и долго разговаривал с разными людьми.

Снова поинтересовался у Владова, есть ли новости с Тополиной и, узнав, что нет, удивленно пожал плечами.

ФИНАЛ

Около двенадцати Владову позвонила сотрудница управления, которую поселили на Тополиной.

– Только что приходила снимать полдома какая-то женщина, – сообщила та. – Уже пожилая, длинная и сухая. Осмотрела дом и приняла все наши условия.

Сказала, что завтра въедет. Ее сфотографировали, а ребята из опергруппы пошли за ней.

– Спасибо, Верочка, продолжай роскошествовать в особняке Пруся. До особого распоряжения.

– Надоело… – пожаловалась Верочка.

– Там же столько книг! Читай, – посоветовал Владов. – Повышай свой уровень. Это полезно даже таким красоткам, как ты!

Верочка что-то буркнула в трубку, но Владов уже нажал на рычаг аппарата. Бросился к двери и еще с порога начал докладывать Козюренко.

– Так, говоришь, длинная и сухая женщина? – переспросил тот. – И ребята пошли за ней? – Приказал: – Две оперативные машины.

Владов не понимал, зачем две, но приказ есть приказ, и его надо исполнять ..

Машины с оперативными работниками уже стояли во дворе, а Козюренко все не выходил из кабинета.

Прошло с полчаса, Владов сидел как на иголках, однако за дверью царила тишина. Зазвонил городской телефон, и какой-то мужчина попросил соединить его с Козюренко. Обменялся с Романом Панасовичем несколькими словами, и тот сразу вышел в приемную.

– Едем, Петр! – сказал весело и, как показалось Владову, даже задорно.

Обе машины одновременно остановились на Парковой улице: у дома каноника Юлиана Боринского и у дома его сестры. Козюренко в сопровождении Владова, двух оперативников и понятых поднялся на четвертый этаж.

Открыл сам отец Юлиан. В легких летних брюках и полосатой пижамной куртке он был похож скорее на канцелярского работника, чем на почтенного каноника. Удивленно отступил, узнав Козюренко.

– Снова что-нибудь с автомобилем? – спросил. – Но я болен и никуда не выхожу…

Козюренко показал ему постановление на обыск.

Кожа на лбу у каноника покрылась морщинами, но он ни о чем не спросил и первым прошел в комнату.

Молча сел в глубокое кресло и только после этого сказал, глядя Козюренко прямо в глаза:

– Прошу вас исполнять свои обязанности, хотя не знаю, чем вызваны такие… – запнулся он, – крайние меры. Я ничего не скрываю от власти, у меня все на виду. Ну что ж, ищите… Но что?..

– "Портрет" Эль Греко! – Роману Панасовичу показалось на мгновенье, что зрачки у каноника расширились и глаза потемнели. Но отец Юлиан не отвел взгляда.

– Что вы сказали? – переспросил он.

– Мы ищем картину Эль Греко. Вы взяли ее у Василя Корнеевича Пруся, которого убили восемнадцатого мая, – с ударением сказал Козюренко и сел напротив отца Юлиана. – Где она?

Каноник прикрыл глаза. Сложил пухлые руки на груди, пошевелил пальцами. Спокойно ответил:

– Вы уже были у меня, уважаемый гражданин начальник. И убедились, что я восемнадцатого мая лежал больной и не выходил из дому.

– Да, алиби как будто у вас есть, – подтвердил Козюренко. – Но все-таки убили вы и картиной завладели тоже вы. Где прячете?

– Бессмыслица какая-то… – Каноник прижал руки к сердцу. – Эль Греко… Это художник с мировым именем. Я немного разбираюсь в искусстве и знаю, что такое полотно Эль Греко. Его картины – огромная ценность. Не понимаю, откуда Эль Греко может взяться у Пруся… Это какая-то ошибка…

Козюренко дал знак оперативникам, и те начали обыск. Отец Юлиан молча смотрел, как они заглядывают в шкафы, выдвигают ящики письменного стола; смотрел с иронией и даже укоризненно: и зачем, мол, люди создают себе лишние хлопоты?.. Взял молитвенник и сделал вид, что полностью углубился в чтение.

Но от внимательных глаз следователя не укрылось, что каноник уставился в одну страничку, – верно, не видя даже букв.

У Боринского была небольшая двухкомнатная квартира, и обыскали ее быстро; через два часа Козюренко окончательно убедился, что картины Эль Греко здесь нет. Не нашли ее и в квартире сестры отца Юлиана.

На мгновение у Романа Панасовича мелькнула мысль: а что, если он ошибся? Нет, ошибки не могло быть.

Роман Панасович придвинул стул к креслу каноника. Полюбопытствовал:

– Где ваша домработница?

Заметил, как по лицу каноника промелькнула тень.

Отец Юлиан отложил молитвенник.

– Что-то там у нее с сыном, – объяснил он. – Отпросилась и уехала. Сын у нее работает где-то под Ивано-Франковском. Кажется, в Долине.

– А где она сама живет?

Каноник опустил глаза.

– В Петривцах, – ответил он. – Но я же говорю, она поехала к сыну на Ивано-Франковщину.

– Неправда, – решительно возразил Козюренко. – Неправда, Боринский. Она уехала совсем не туда и живет не в Петривцах, а в Подгайцах. Вы же сами говорили.

Руки каноника скользнули по мягкой коже подлокотников, и он еще глубже осел в кресле.

– Да, кажется, я ошибся – Петривцы, Подгайцы… Похожие названия… – Сделал над собой усилие и улыбнулся, но улыбка только искривила его лицо. – А зачем она вам, моя Настя?

Одевайтесь, гражданин Боринский, и сейчас поедем, – решительно произнес Козюренко. – Почемуто мне захотелось тотчас же повидаться с вашей домработницей.

Отец Юлиан надел обычную рубашку и серый, совсем мирской, с разрезом пиджак.

Его посадили на заднее сиденье между Владовым и оперативным работником. Козюренко сел на переднее, и «Волга» вскоре вырвалась на загородную магистраль. Все молчали. Так, молча, и доехали до Подгайцев. Отец Юлиан сделал вид, что не знает, где Настин дом, но через минуту это объяснили в сельсовете, – дом стоял у шоссе, и «Волге» даже не пришлось съезжать с асфальта.

Настя возилась во дворе у летней кухни – бросилась навстречу отцу Юлиану, но Козюренко остановил ее и попросил разрешения войти в дом вместе с председателем и секретарем сельсовета. Настя зачем-то вытерла руки фартуком и открыла перед ними дверь.

Роман Панасович переступил порог и остановился, пораженный: на чисто побеленной стене висел «Портрет» Эль Греко. Козюренко сразу узнал картину: задумчивый и чуть грустный взгляд человека, постигнувшего окружающий мир и несколько разочаровавшегося, но неразуверившегося.

Портрет был прикреплен к стене обыкновенными канцелярскими кнопками, словно чертежный лист к доске. А возле него такими же кнопками Настя пришпилила дешевенькие картинки духовного содержания, увенчав все это цветной базарной мазней, на которой были изображены сусальные влюбленные и голубь, сладко смотревший на них одним глазом.

Эль Греко и базарный ширпотреб…

– Откуда у вас эта картина? – спросил Козюренко у Насти.

Женщина вопросительно посмотрела на отца Юлиана. Тот сидел в углу на табуретке, уставившись в пол, равнодушный и безвольный.

– Его милость сказали, – произнесла нерешительно, – что этот святой образ принесет счастье моему дому… – Перекрестилась и снова посмотрела на каноника.

– Когда он дал вам эту картину?

– В тот самый вечер, когда вы приходили.

– И велел, чтобы не возвращались из Подгайцев, пока он не позовет? – уточнил Козюренко.

– Да, так… – произнесла женщина, будто провинилась в чем-то. – Я говорила, как они там будут без присмотра, но они накричали на меня…

– Вы подтверждаете это ? – обратился Козюренко к канонику.

Тот наконец поднял глаза.

– Да, подтверждаю… – ответил устало.

.. Они ехали обратно, и Козюренко держал на коленях полотно Эль Греко. Думал, как быстро все кончилось. Вдруг вспомнил, что не все, и спросил каноника:

– В котором часу назначена у вас встреча с Вороновым?

– Каким Вороновым? – встрепенулся тот.

– Э-э, святой отец, – сказал Козюренко весело,

поздно отпираться. Следственным органам все уже известно… Я не имею права ничего обещать, но все же у вас есть последний шанс…

Отец Юлиан опустил голову.

– Пусть будет хоть последний шанс, – тяжело вздохнул он.

– Где у вас назначена встреча с Вороновым?

Еще не знаю. Он должен прилететь вечерним рейсом и позвонить.

Вы его пригласите к себе домой, – приказал Козюренко, – откроете и проводите в комнату. Мы будем в соседней. Покажете картлну и получите деньги. Кстати, на чем вы сошлись?

– На сорока тысячах.

– Продешевили.

– Но ведь десять тысяч валютой… – несколько стыдливо уточнил отец Юлиан.

– Все равно. Воронов мог бы дать вдвое больше.

Неужели? – раздраженно вырвалось у каноника, будто он уже держал в руках деньги и их нахально вырвали у него.

Владов захохотал – такой анекдотичной показалась ему ситуация.

о А сколько вам платил Прусь за то, что во время войны вы прятали все, что он награбил? – неожиданно спросил Козюренко.

Не плата – слезы… – пожаловался отец Юлиан и осекся: откуда этот следователь знает, что Прусь привез трофеи к нему?

Какую серьезную ошибку допустил тогда отец Юлиан! Они с Прусем поделили все пополам: несколько отрезов сукна, белье, кипу немецкого обмундирования, золотые кольца и часы… Прусь бросил в свой сундук, который временно оставил у отца Юлиана, несколько картин, сказав, что выменял их на базаре за две буханки хлеба. Отец Юлиан подумал, что это какие-то дешевенькие копии, и даже не взглянул на них… Разве он знал, что Прусь стащил с немецкой машины ящик с подлинными шедеврами мирового искусства? Собственно, полуграмотного Василя Пруся больше интересовали иные трофеи, и на картины он позарился только потому, что командир партизанского отряда4 рассказывая бойцам о значении операции, особенно подчеркнул ценность полотен, которые вывозили фашисты.

Но все же отцу Юлиану, любившему живопись и собиравшему картины, Прусь решил не говорить, где добыл их на самом деле.

– Ну, так уж и слезы! – с иронией сказал Козюренко. – Вы же человек практичный и своего никому не уступите.

Каноник ответил твердо:

– Правда, уверяю вас, Прусь заплатил мне копейки. Он надул меня…

Да, надул – каноник был уверен в этом. Когда год назад Прусь приехал к нему и попросил найти покупателя на полотна Ренуара, Сезанна, Ван-Гога и Эль Греко, отец Юлиан только захохотал. Он и забыл о картинах, когда-то небрежно брошенных Прусем на дно сундука. Но Прусь объяснил теперь, откуда у него полотна, и у отца Юлиана чуть язык не отнялся. Он почти год прятал сундук Пруся, и ни разу господь не надоумил его заглянуть туда. Хотя вряд ли он сумел бы определить, что это – оригиналы…

Они договорились с Прусем, что отец Юлиан получит двадцать процентов от суммы, вырученной за картины. Несколько раз Боринскому пришлось ездить в Москву, искать связи с дельцами черного рынка, пока, наконец, один знакомый спекулянт из комиссионного магазина не дал ему адрес своего московского напарника, а уже через того удалось связаться с Павлом Петровичем Вороновым.

Они уже въехали в город и приближались к Высокому замку. Каноника под присмотром оперативника оставили в дальней комнате. А Козюренко с Владовым уселись у телефона.

– Поражаюсь я вашей интуиции, Роман Панасо

вич. Были почти прямые улики против Сухановой с ее любовником и против Якубовского, а вы вышли на каноника… – сказал Владов.

Козюренко улыбнулся.

– Не интуиция, а опыт, – возразил он.

Мне кажется, вы сразу же догадались, что убил каноник, – продолжал старший лейтенант. – Козюренко посмотрел на Владова.

Хочешь знать, как я узнал, что именно поп убил Пруся?

– Если не секрет…

– Ну, какие же от тебя секреты? Откровенно говоря, первое сомнение зародилось у меня тогда, когда я узнал, что у каноника был приход в селе, расположенном в районе, где действовал отряд Войтюка. Но лишь сомнение, больше ничего, – подозревали же мы и Семенишина, и Якубовского, и Суханову с Григоруком…

Когда каноник доказал свое алиби, я подумал, что он действительно непричастен к преступлению. Но потом увидел у окна комнаты, где, как утверждает Боринский, он три дня пролежал больной, пожарную лестницу. Став на карниз, можно дотянуться до нее, спуститься и спрыгнуть вниз…

Я тоже обратил на нее внимание, – добавил Владов, – но она кончается почти на уровне второго этажа.

– Вот именно, – кивнул Козюренко. – Сперва и меня это сбило с толку. Но мое подозрение окрепло, когда я нашел под сиденьем поповского «Москвича» разовый талон на телефонный разговор с Желеховом.

Талон, купленный четырнадцатого мая, накануне приезда Пруся во Львов и его встречи с Юлианом Боринским в соборе.

Но ведь мы же выяснили, что каноник не использовал талон, – сказал Владов,с недоумением глядя на начальство Козюренко усмехнулся.

– Его погубила жадность, – объяснил он. – На Главпочтамте я узнал, что было продано два талона – оба на телефонный разговор с Желеховом. Каноник сомневался, удастся ли ему сразу же связаться с Прусем, и купил два талона. В тот же день пришел в епархиальное управление и заказал Желехов. Поговорил с Прусем и пригласил его во Львов, назначив встречу в соборе. Дело в том, что отец Юлиан был посредником между Вороновым и Прусем. Он вызвал Воронова во Львов и пообещал Прусю, что сведет его с антикваром. За определенное вознаграждение, конечно. Восемнадцатого мая в одиннадцать вечера каноник, как они и договорились во время встречи в соборе, приехал к Прусю, чтобы отвезти его к Воронову. В действительности же Боринский и не думал сводить их.

Проценты его не устраивали, поэтому и взял с собой топор, на всякий случай обеспечив себе алиби. А неиспользованный телефонный талон оставил – жалко, наверно, стало полтинника. Потом потерял этот талон в машине, и мы нашли его. Тогда я сразу решил прощупать каноника, – помните, как старший автоинспектор разгласил служебную тайну, рассказав об убийстве Пруся?

– Я не мог понять, зачем это? – откровенно признался Владев.

– Хотел увидеть, как отреагирует на мои слова святой отец, ведь нам было известно, что он знал Пруся и встречался с ним. Если бы промолчал – выдал бы себя… Но каноник не дал нам ни одного козыря.

Однако у меня появились основания привезти его в управление милиции и допросить. Правда, тогда я еще не знал о его телефонном разговоре с Прусем, но все же подозрение меня не оставляло. И я решил поймать каноника. Попасться в западню мог только человек, знавший, что у Пруся, кроме «Портрета» Эль Греко, были еще картины Ренуара, Ван-Гога и Сезанна. Человек убивший Пруся, искал эти полотна и не нашел…

Я подумал: если каноник узнает, что Прусь построил в городе еще один дом, то попытается проникнуть туда.

Его привлекут не найденные еще картины. Он решил, что Прусь держал в Желехове только Эль Греко, а другие полотна предусмотрительно спрятал в тайнике на Тополиной. И вот во время допроса каноника в гоподском управлении милиции тот самый недалекий автоинспектор разбалтывает, что у Пруся был особняк на Тополиной и что его любовница решила сдать комунибудь полдома…

После этого каноника отпускают. Правда, следователь еще едет с ним на Парковую, чтобы допросить свидетелей. А меня все еще беспокоит вопрос: если каноник воспользовался пожарной лестницей, то как же он попал обратно?

Помните, на первом этаже там магазин и рядом куча ящиков? Я прикинул: если сложить ящики друг на друга, даже человек небольшого роста сможет взобраться на лестницу…

– Но ведь под ней останется пирамида из тары, возразил Владов.

– Резонно, – кивнул Козюренко. – Но можно взять длинную палку и уже с лестницы разбросать ящики.

А потом забросить палку в кусты. Кстати, в тот вечер я и нашел ее там…

– И все же отпустили каноника! – вырвалось у Владова.

– Ну, дорогой, палка – еще не доказательство преступления! Ребятишки могли набросать в кусты чего угодно. Для чего я и отдал палку на экспертизу.

Отпечатки пальцев на ней не обнаружены. Итак, мы отпустили каноника и стали ждать, не заинтересуется ли он домом на Тополиной. Но он, как оказалось, был умнее и осторожнее: сперва прислал нам анонимку, чтобы милиция схватила преступника и окончательно успокоилась. Отец Юлиан после убийства Пруся сам закопал топор в малине Якубовского, и думаю, что буквы на анонимке наклеены этим клеем, – он показал глазами на письменный стол, где стояла бутылочка. – А может, и нет. Скорее всего, нет. Не оставил же на анонимке отпечатков пальцев, вероятно, и клеем пользовался другим… Мы арестовали Якубовского, собственно, не могли не арестовать: ведь топор – прямая улика.

Отец Юлиан узнал об этом. Как – пока что еще не знаю. То ли звонил в Желехов, то ли сестра ездила туда автобусом, или еще как-нибудь – это мы выясним. Но узнал и окончательно успокоился: преступник арестован, милиция закрыла дело – можно действовать… И он посылает на Тополиную свою сестру. Посылает сразу, на следующий же день, боится, что любовница Пруся сдаст квартиру другому. Сестра соглашается на все условия. Хотя цена названа высокая. Теперь у меня не осталось сомнений, и мы начали действовать.

– А Воронов? Почему он тогда так поспешно уехал из Львова?

– Случайное стечение обстоятельств. У него заболела жена, а Павел Петрович – хороший семьянин.

Он предупредил отца Юлиана, что вернется через несколько дней, и… – Козюренко посмотрел на часы. – Самолет, на котором должен прилететь Воронов, наверно, уже садится…

Все же самолет опоздал. Но вот наконец зазвонил телефон. Позвали каноника. Тот снял трубку и пригласил Воронова сразу приехать на Парковую.

Отец Юлиан открыл дверь антиквару и, льстиво кланяясь, проводил в гостиную. Козюренко наблюдал в узкую щель между шторами, как вцепился Воронов в полотно Эль Греко. Видно, понимал в живописи.

Отец Юлиан честно зарабатывал свой последний шанс: равнодушно сидел в кресле, по привычке переплетя пальцы на груди. Наконец Воронов отвел глаза от картины.

– Подлинный Эль Греко… – сказал он глуховато.

Свернул полотно и засунул в чехол. Вытряс из чемодана деньги прямо на письменный стол и весело воскликнул:

– Считайте, отче!

Козюренко вышел из соседней комнаты и приказал:

– Отдайте картину, Воронов!

Тот попятился в прихожую, но на пороге уже стоял Владов.

– Спокойно!

Воронов положил чехол на стол.

– Так-то лучше, – одобрил Козюренко.

– Завтра мы препроводим вас в Москву. Там все и расскажете. – Он взял картину. – А она будет снова висеть в Эрмитаже.