Текст книги "Ложь во имя любви"

Сесиль советовала Марисе следить за своей речью, разговаривая с хозяйкой, и проявлять терпение, однако молодая женщина не вняла совету старухи. Как Сесиль сумеет помочь ей теперь, как спасет от козней Инес? Правда, Сесиль уже успела доказать, что, будучи местной колдуньей, способна по меньшей мере уберечь ее от посягательств других рабов на плантации. «Другие рабы»… Мариса содрогнулась от безысходности. Она перестала принадлежать самой себе. Отныне ее могли купить, продать, вить из нее веревки. Прежняя жизнь представлялась ей волшебной сказкой. То, что происходило с ней теперь, казалось тяжким, кошмарным сном…

Через некоторое время в хижину прокралась женщина, но не Сесиль, а Лали. Полус встал, привлек ее к себе, едва не раздавив о свою могучую грудь, и стал гладить гибкое тело. Значит, Лали и есть его женщина! Инес наверняка оставалась в полном неведении.

Мариса пыталась не прислушиваться к их негромкой беседе и не смотреть на них. Наконец Лали, вернувшись к действительности от игривого шлепка любимого, подошла к Марисе и опустилась перед ней на колени. Теперь в ее ласковом голосе звучала жалость:

– За тетушкой Сесиль приглядывают, вот она и прислала к вам меня. Сейчас у хозяйки тот господин из Нового Орлеана. Она собирается отправить вас с ним уже сегодня вечером. – Лали дотронулась до плеча Марисы. – Но вам не о чем беспокоиться. Сесиль прислала меня к вам передать ее слова: ступайте с ним послушно, не сопротивляясь, иначе хозяйка велит вас выпороть. Он тоже не станет вас пороть, потому что не захочет метить вас шрамами перед аукционом.

– Аукцион? – Мариса подскочила, не помня себя от ужаса. В следующее мгновение ей стало стыдно: она сообразила, что Лали наверняка уже приходилось испытывать подобное унижение.

– Ничего не поделаешь. Иногда торги светлокожими женщинами, вроде нас с вами, проводят отдельно, в особых помещениях… – Лали виновато потупилась. – Простите! Ведь все это вам так непривычно! Но вы не должны беспокоиться, потому что…

Полус, стоявший у двери, внезапно насторожился. В следующий момент он одним гигантским прыжком пересек хижину и схватил Лали за руку.

– Кто-то идет! Беги отсюда во всю прыть, не то тебя увидят. Остальное я беру на себя. Быстрее!

Лали испуганно ахнула и исчезла так же бесшумно, как появилась. Дверь за ней затворилась так неслышно, что любой, кто бы ни приближался по вытоптанной тропинке, ничего не заподозрил бы.

Сгущались сумерки. В хижине стало совсем темно. Огромный Полус, поспешно сбросивший белые полотняные штаны, какие носили все рабы, казался изваянием из слоновой кости.

– Я тебе ничего не сделаю, но они должны поверить, что все в порядке. Ты уж не обессудь…

Как ни жалостливо звучал его голос, Мариса вскрикнула от неожиданности, когда он одним движением могучей руки сорвал с нее платье, оставив в чем мать родила. После этого он улегся с ней рядом и предупредил на своем певучем испанском, чтобы она лежала смирно.

– Ты знаешь, что я до тебя не дотрагивался, я тоже это знаю. Об этом знают и моя женщина, и твоя бабка-ведьма. А остальные пускай думают, что хотят. Тебя бы все равно раздели, чтобы показать мистеру Джонасу во всей красе. А ты помалкивай и не забывай, что скоро опять станешь свободной. Моя Лали для того сюда и прибежала, чтобы это тебе втолковать, да не успела. Мы все станем свободными. Знай себе держи рот на замке и жди. Ты меня хорошо поняла?

Он пригвоздил ее к циновке. При всем отчаянии, охватившем ее, Мариса уловила главный смысл его речей, поэтому когда от пинка ногой дверь распахнулась и внутренность хижины осветили факелы, она вскрикнула и вполне натурально попыталась прикрыть свою наготу.

Полус вскочил и потянулся за штанами. Только что он говорил голосом уверенного в себе мужчины, а теперь лебезил, разыгрывая робость:

– Не знал, что вы пожалуете, госпожа! Уж простите за непотребный вид…

Донья Инес бросила через плечо своему спутнику, не скрывая веселья и торжества:

– Что я вам говорила? Наш Полус предпочитает светленьких. Тебе пришлось с ней повозиться? – промурлыкала она, обращаясь к негру.

– Какое там, госпожа! Она, ясное дело, отбивалась, но я ее живо приструнил. И следов на ней не оставил, как вы и велели. Успокоил, и все тут.

Мариса лежала на боку, поджав колени к подбородку в тщетной попытке загородить себя от чужих взглядов. Она совсем ослабела, уже не помня, когда в последний раз ела и пила. В горле у нее отчаянно пересохло. Она предпочла бы смерть предстоящему новому унижению, однако чувствовала себя беспомощным зверьком, угодившим в умело расставленную ловушку.

– Вы понимаете, мистер Джонас, что нам пришлось позаботиться о ее и своей безопасности. Поэтому я и приказала надеть на нее эти легкие кандалы. Обычно удается обходиться и без этого, но здесь несколько другие обстоятельства. Теперь ей придется смириться со своей судьбой. У нее европейское образование, она говорит по-французски, по-испански и по-английски. Полагаю, что этим ее достоинства далеко не ограничиваются, и не сомневаюсь, что вы обнаружите их еще прежде, чем продадите ее.

Слушать, как донья Инес говорит о ней как о бессловесной рабыне, было само по себе невыносимо, но грубое исследование, которому подверглось ее голое тело, оказалось несравненно мучительнее. Когда завершилось и это издевательство, ей швырнули кусок ткани и перетащили на судно – уродливую черную посудину, покачивавшуюся в том месте, где они причалили накануне.

Мистер Джонас уже загрузил трюм рабами. До Марисы доносились стоны и звон тяжелых цепей, по сравнению с которыми кандалы у нее на руках и ногах казались игрушками.

Человек, посадивший ее на корабль, имел широкую багровую физиономию с грубыми чертами и маленькие злобные глазки, в которых не было даже любопытства.

– Ишь, какая светленькая! Смешанная кровь?

Больше он ничего не сказал. Мариса получила из его рук миску с гадкой рисовой похлебкой. Он стоял над ней, пока она утоляла свой волчий голод, после чего отвел в каюту самого Джонаса, как можно было понять по ее убранству, претендующему на роскошь. Койка была застелена красным бархатным покрывалом, к стене был прикреплен стол с небрежно выдвинутыми ящиками, из которых вываливались кипы бумаг. Из стены напротив койки торчали две пары железных колец – для рук и для ног.

Краснолицый подтолкнул Марису лицом к стене, немилосердно тыкая ее пальцем в поясницу. Мариса прекратила всякое сопротивление. Издевательства, которым она подвергалась на протяжении последних часов, не прошли даром: она уже чувствовала себя животным, бессловесной скотиной, которую станут перепродавать столько раз, сколько вздумается хозяевам. Держаться ей помогали разве что оставшиеся в памяти слова Полуса, которые он шептал ей напоследок: «Не сопротивляйся! Всех нас ждет свобода». Но и это напутствие ей было нелегко припомнить.

Когда ее заставили расставить ноги и раскинуть руки, чтобы в таком виде приковать к стене, она не могла не застонать от боли и от страха.

– Ты почти белая, поэтому я дам тебе неплохой совет, – донеслись до нее слова краснолицего. – Не огрызайся и терпи. Он не оставит на тебе следов, потому что собирается взять за тебя хороший куш. Не забывай!

Однако по прошествии короткого времени ее охватил безумный страх, к которому примешивалось престранное чувство, будто все это происходит во сне.

Взойдя на борт своего невольничьего судна, Джонас дождался, пока экипаж молча отдаст швартовы, и двинулся к своей каюте, только когда стала удаляться опустевшая пристань.

Глава 47

Генерал Джеймс Уилкинсон спокойно и без огласки покинул свою штаб-квартиру в Сент-Луисе и спустился вниз по реке. Проведя некоторое время в Нэтчезе, он прибыл на несколько дней в Новый Орлеан. Там он, не желая привлекать к себе внимание, снял комнату на втором этаже элегантного игорного заведения на Ройял-стрит, скрывавшегося за вывеской заурядного кафе. Там он принимал посетителей. Одни посещали его тайно, пользуясь особой лестницей, скрытой от посторонних глаз, другие – открыто. Под конец генерал приказал разыскать некоего человека, без которого не мог обойтись. Этого человека, как и ожидалось, удалось обнаружить в укромном местечке, где собирались любители особой игры в кости, завезенной в Новый Орлеан Бернаром Мариньи.

Доминик Челленджер был здесь не единственным американцем, однако ладно скроенная одежда и кружева на воротнике и на манжетах, а также темные волосы и прокаленное зноем лицо превращали его в настоящего креола. Уилкинсон нахмурился было, но, имея привычку скрывать свое недовольство, любезно улыбнулся. Наконец Доминик, нехотя извинившись перед партнерами на безупречном французском и собрав выигранные деньги, последовал за генералом в его апартаменты. Там он опустился в огромное бархатное кресло, с наслаждением вытянув длинные ноги.

– Прошу прощения, сэр, но в игре только что наметился интересный поворот. К тому же мне, как ни странно, везло.

Безмолвный чернокожий слуга принес дымящийся кофе с ликером. Уилкинсон подвинул гостю графин и фарфоровую чашку, обнажив в мимолетной улыбке острые акульи зубы.

– Зачем вы тратите время на игру – ради удовольствия или из желания выиграть? Насколько мне известно, вам предстоит брак с богатой наследницей?

– Наша помолвка по-прежнему в силе. Разве что-то в силах нам воспрепятствовать? Наша свадьба состоится в следующем месяце. Итак, чем обязан вашему вниманию?

Уилкинсон отхлебнул кофе, еще раз улыбнулся и укоризненно покачал головой.

– Предлагаю вести дела на креольский манер. Если кофе вам не по вкусу, попробуйте восхитительный коньяк. Этот сорт называется теперь именем Наполеона. Его доставляют прямо из Парижа.

Доминик хмуро рассматривал янтарную жидкость в узкой рюмке, гадая, что задумал пройдоха Уилкинсон на этот раз. Если речь снова зайдет о вылазке на испанскую территорию, то у него уже был заготовлен ответ. Он не желает больше рисковать головой, нравится это Уилкинсону или нет. Однако следующие слова компаньона заставили его вскинуть голову и прищурить серые глаза.

– Париж и Наполеон! Это кое о чем мне напомнило, если вы ничего не имеете против сплетен. Речь о злополучной сеньорите де Кастельянос… Об этом пока еще мало кому известно, но я знаю, что на ваше молчание можно положиться.

– О чем вы?

Настал черед генерала лениво развалиться в кресле, наслаждаясь горячим кофе с щедрой добавкой ликера.

– О том, какой неожиданный оборот принимают порой события. Не знаю, как точнее назвать случившееся – скандалом или трагедией. В общем, донья Инес получила «Конграсиа».

Уилкинсон удовлетворенно отметил, что полностью завладел вниманием своего компаньона. Доминик Челленджер напрягся всем телом, хотя и продолжал разыгрывать праздное безразличие.

– Что?

– Так вы ничего не слышали? Конечно, это полагается держать в секрете, но… Знаете креольскую поговорку? «On lave son linge sale en famille». Иными словами, не полощите принародно свое грязное белье. Тем не менее слухам свойственно расползаться, к тому же губернатор Клейборн, изумленный не меньше моего, посвятил меня как военачальника в некоторые обстоятельства, доведенные до его сведения местными судейскими. Можно сказать, Педро Ортеге улыбнулась удача!

Доминик Челленджер окончательно лишился терпения. Подавшись вперед, он с такой силой стукнул бокалом по столу, что расплескал ликер. В его голосе прозвучали угрожающие нотки:

– Соблаговолите перейти к сути, сэр!

Уилкинсон приподнял одну бровь и расправил плечи.

– Извольте. Девушка оказалась внебрачной дочерью дона Андреса и цветной рабыни, хотя сама, похоже, не имела об этом представления. Однако неутомимой Инес можно доверить добывание истины, если это соответствует ее интересам. Покойный дон Андрес проявил неосмотрительность и сохранил кое-какие письма и документы. Инес, разумеется, поспешила избавиться от девчонки. В результате разразился скандал. С кем она только не успела ее перезнакомить как со своей падчерицей! Она поспешно продала ее Сету Джонасу, о котором вы наверняка наслышаны. Но когда Джонас плыл вниз по реке на невольничий рынок в Баратрию, с ним и с его судном произошла неприятность… По стечению обстоятельств на плантации «Конграсиа» попытались взбунтоваться рабы. Желаете слушать дальше? Я только сегодня узнал о любопытной развязке всей этой истории…

Доминик залпом выпил коньяк. Когда он поднял на полковника глаза, взгляд его был тверд. Под маской невозмутимости нельзя было прочитать ровным счетом ничего. Уилкинсон испытал некоторое разочарование.

– Продолжайте.

– Судя по всему, наш общий знакомый Маррелл подобрал груз с калоши Джонаса со всеми бумагами и только сегодня провел частный аукцион в «Масперо». Заезжий кубинец, владелец сахарной плантации, приобрел на нем хорошенькую образованную цыпочку, обеднев на несколько тысяч долларов, но нисколько о том не сожалея. Интересная история, не правда ли?

Доминик Челленджер поднялся. Каждое его движение говорило о плохо сдерживаемой ярости. Губы генерала кривились в усмешке, однако он разыграл удивление.

– Полагаю, вы еще не уходите? У меня есть для вас предложение, сулящее уйму денег, а то и…

– Я выслушаю ваше предложение, сэр, когда переговорю со своим другом Марреллом. «Масперо», говорите?

Дверь с грохотом захлопнулась. Джеймс Уилкинсон откинулся в кресле и аккуратно раскурил сигару, после чего заказал еще кофе и закуски. Когда официант ушел, он с улыбкой уставился в камин. Ему совсем не хотелось спать. Дожидаясь возвращения Доминика, он строил планы один рискованнее другого. Ему всегда хватало смекалки, чтобы пользоваться слабостями других людей, даже Эрона Берра, который с радостью выслушает его рассказ. Эрон Берр умел внушать доверие и имел последователей, однако и он не был лишен тщеславия и человеческих слабостей. Рано или поздно, когда все их планы принесут плоды, в выигрыше окажется сила. Доминик Челленджер тоже в свое время поймет, что является всего лишь пешкой. Впрочем, этот срок еще не наступил. Пока что Доминик мог еще ох как пригодиться.

Нащупать в человеке слабую струнку и использовать ее – в этом заключался не единственный талант генерала Уилкинсона.

Джон Маррелл, способный заниматься чем угодно, лишь бы извлечь из этого пользу, обладал иными талантами. В тот вечер он был не методистским проповедником, от чьих проповедей на Нэтчезском тракте так и веяло жаром и серой, и не неуловимым пиратом, промышляющим на реке, а богатым джентльменом-плантатором из Теннесси, приехавшим развеяться в грешном Новом Орлеане.

Невольничий аукцион состоялся во второй половине дня. Поздним вечером «Масперо» превращался в кафе, бар и одновременно место, где друзья могли без помех предаться азартным играм. Биржа «Масперо» представляла собой двухэтажное деревянное здание на Сент-Луис-стрит. Главный вход располагался на Шартр-стрит. Именно им и воспользовался Доминик Челленджер, вихрем пронесшийся мимо цветного привратника, получившего от него вместо привычной монеты свирепую гримасу.

Он попал в шум, смех, духоту. В углу пиликали на скрипках трое никому не нужных музыкантов. Доминик рассчитывал найти здесь Маррелла. Он не остановился бы даже перед необходимостью прочесать все до одного злачные места города.

Однако Маррелл избавил его от этих хлопот, с улыбкой поднявшись ему навстречу.

– Доминик! Я сразу тебя узнал, даром что стемнело. Составишь мне компанию в экарте?

Доминик усилием воли изобразил любезную улыбку, однако Маррелл заметил в его глазах недобрый блеск. Прищурившись, он обреченно вздохнул.

– Понимаю, тебе не до экарте. Но и в «Оукс» я с тобой не отправлюсь: ты знаешь, что бессмысленные дуэли не по мне.

Доминик не собирался тратить время даром.

– Я тебя хорошо знаю, Маррелл. Где мы сможем поговорить – здесь или в другом месте?

– Это место ничем не хуже других. Тут столько народу, что до нас никому нет дела. Идем! У меня столик в углу, где темнее всего.

Усевшись, Маррелл продолжил как ни в чем не бывало:

– Тебе известно об удачном аукционе, который я провел здесь сегодня? Если бы я знал, что ты в городе, то прислал бы личное приглашение. Однако я только и слышу, что ты обручен и готовишься к свадьбе. Любовница есть любовница… Однако, узнав эту… молодую особу, я позаботился, чтобы с ней обошлись прилично. Между прочим, при виде меня она испытала облегчение. Ты знаешь, какая была репутация у Джонаса?

– Знаю, – процедил Доминик. Теперь он как бы наблюдал за собой со стороны и удивлялся неистовству, охватившему его от слов Уилкинсона. Он не понимал, зачем сидит здесь, за одним столом с Джоном Марреллом, и почему готов его растерзать. С трудом сдерживаясь, он проговорил: – Дальше.

Маррелл пожал плечами:

– Он не успел причинить ей большого вреда. О том, чтобы над ней надругаться, не было и речи: он никогда не делал этого с цветными женщинами. Дело обошлось несколькими рубцами и царапинами. У нее оказалась нежная кожа. Мне было жаль ее продавать, но ты сам знаешь, что такое деньги и как быстро они тают! К тому же ее требовалось побыстрее сплавить из Луизианы – с этим ты наверняка согласишься. Я лез из кожи вон, чтобы, понимая, что к чему, обращаться с ней как можно мягче. Я даже рискнул барышом, на который рассчитывал благодаря ей, и настоял, чтобы покупатель, сеньор Мендоса, приобрел вместе с ней еще двух рабов – черного верзилу и смазливенькую квартеронку. Даже негодяй вроде меня иногда дает слабину! – Крепко сжатые челюсти Доминика вызвали у него усмешку, и он продолжил неодобрительно: – Я не собирался ее бить, чтобы не подпортить ее золотую кожицу перед аукционом, поэтому мы с ней заключили нечто вроде пакта, и она вела себя смирно. Наверное, опыт с Джонасом подсказывал ей, чем чревато непослушание. Впрочем, зачем я все это тебе рассказываю? Она уже плывет на Кубу, если только кубинец не решил провести в Новом Орлеане еще одну ночь, чтобы снять пробу с приобретенного товара.

Глаза Доминика Челленджера стали похожи на две льдинки, столь же холоден был его голос:

– Когда ты собираешься ее выкрасть?

Он насквозь видел Маррелла. Негодяй воровал или сманивал рабов у их хозяев, обещая свободу, и снова перепродавал, добиваясь теми же обещаниями их покорности. Наклонившись к Доминику, Маррелл тихо осведомился:

– Ты предложишь мне плату, за которую стоило бы постараться? Все чернокожие рабы на одно лицо, но такую, как она, хорошо запомнят. На аукционе было много публики.

– Не сомневаюсь, – бросил Доминик. – Сколько?

Недобрые огоньки, вспыхнувшие в глазах Маррелла, подсказали Доминику, что другого ответа от него не ждали. Маррелл был готов продать за деньги лучшего друга, а улыбчивый генерал Уилкинсон подстроил ему ловушку в надежде использовать для собственных целей…

– Десять тысяч, – твердо сказал Маррелл и добавил извиняющимся тоном: – В конце концов, должен же я как-то на этом заработать! Я буду рисковать, а это кое-чего да стоит. Для тебя, дружище, всего десять тысяч долларов. С любого другого я запросил бы двенадцать.

Это почти равнялось цене всего состояния Доминика: его доли в корабле и стоимости небольшой плантации, земли которой еще не начали обрабатываться, поскольку он пока не мог себе позволить приобрести рабов. Этого не мог не знать Уилкинсон.

– Боюсь, тебе придется платить наличными, – продолжил Маррелл с напускным сожалением. – Впрочем, для начала я ограничусь распиской. Ты сможешь расплатиться после получения товара. Уверен, у тебя найдутся друзья, которые одолжат тебе эту сумму.

Доминик возвратился к генералу, который изобразил понимающую улыбку.

– Мальчик мой, если бы я только знал! Какая непомерная плата за женщину, даже красивую и образованную! Но если вы полны решимости, я готов ссудить вас деньгами. Нет-нет, никаких расписок! Вот только как вы объяснитесь со старым Балтимором? Его не проведешь! Вряд ли вы захотите рисковать своей женитьбой. Я вам всецело доверяю: вы заработаете эти деньги, а то и больше, продав лошадей, которых приведете из Новой Испании. Одновременно вы сослужите хорошую службу своей стране. Я пригласил вас, чтобы сделать вам это предложение. Уверяю вас, я так все изложу Балтимору, что он не станет возражать. Идет?

Доминик проклинал себя: как он позволил так собой помыкать, так нагло заманивать себя в ловушку? Теперь, вместо того чтобы через две недели связать себя брачными узами, он был вынужден готовиться к очередной вылазке в Новую Испанию. Его, как всегда, манили приключения, но никак не связанный с ними риск. Приняв на себя ответственность за сына, он сознательно усмирял собственное бесстрашие. И вот теперь он изъявлял готовность рискнуть жизнью ради Марисы… Как только он произнес мысленно ее имя, в памяти возник ее образ – золотая статуэтка с неотразимыми глазами. Выходит, он так же глуп, как Камил Хасан, Филип Синклер и все прочие, польстившиеся на ее обманчивую невинность и пронзительный взгляд неизъяснимых глаз. Это он-то, знающий эту изменницу как свои пять пальцев! Все невзгоды, которые она переживала, она навлекала на себя сама – за исключением последней беды…

Доминик выругался про себя сначала по-французски, потом по-испански. Нельзя же перед самим собой кривить душой! Как бы она ни поступала, кем бы ни была, он не мог махнуть на нее рукой. Она была матерью Кристиана, она… Он вздрогнул, поняв, что после их последней встречи так и не сумел выбросить ее из головы. Он помнил ее рыдания, ее безумный лепет, внезапную перемену, когда неистовство уступило место покорности… Все это время он находился под впечатлением их последней разлуки, когда она так и не попросила о встрече с Кристианом. На этот раз он позаботится о ее благополучии. Возможно, ее удастся отправить обратно к дяде. Да, он ее должник и сделает все, чтобы не оставаться у нее в долгу. Ничего другого он к ней не испытывает… Но в голове раздался дьявольский шепот: «Ты уверен?» Он был один и не мог уснуть. Он сделал глоток коньяку из бутылки, предусмотрительно врученной ему генералом Уилкинсоном, и, вместо того чтобы копаться в себе, стал ломать голову над планами генерала.

Генерал Уилкинсон не сказал ему ничего лишнего, так как по-настоящему не доверял никому. Тем не менее он посулил ему надежный паспорт. Кроме того, Уилкинсон обещал ему добиться перевода Педро Ортеги в Новую Испанию, что представляло собой косвенное признание сохранившихся у него связей с испанским правительством.

«Можете самостоятельно подобрать людей в отряд, – расщедрился генерал. Его улыбка напоминала звериный оскал. – Разумеется, вы можете неограниченно закупать все необходимое для экспедиции. Я полностью доверяю вашему опыту – и молчанию».

Отряд будет состоять из двадцати человек, если не больше. Все они должны быть авантюристами, отчаянными головами и одновременно внушать полное доверие своему предводителю. В его распоряжении была неделя, от силы десять дней. Ему еще предстояло объясниться с Джейн, которая отважно улыбнется и попытается сдержать слезы. Оставался еще Кристиан, а также Селма, которая не станет скрывать своего неодобрения и назовет его предприятие «безумно опасной авантюрой», попав в точку: невзирая на паспорт, Доминик не питал иллюзий насчет испанцев, которые ревностно охраняли свои территории и не давали спуску недругам. Ему придется проявлять удвоенную осторожность…

Однако все эти разумные мысли были тотчас отброшены. Он воспарил над ответственностью и трезвым расчетом и перенесся в первобытную страну команчей, пум и огромных бизоньих стад, где тысячами взмывают в небо потревоженные птицы и носятся на воле табуны диких коней. «Боже, как я по всему этому соскучился!» – мелькнуло в голове. «Все это» означало жизнь среди первозданной природы, свободу и независимость, как у обитателей лесов и прерий, охоту ради пропитания, ночевки под звездами или в вигваме… Вигвам так легок, что его ничего не стоит разобрать и перенести куда угодно – не то что вросшие в землю дома с белыми колоннами, мало-помалу закабаляющие своих владельцев! К черту города с их дымом и огнями, со всем суетным, к которому настолько привыкаешь, что начинаешь мнить удобством и жаждешь денег, чтобы купить еще! Как давно он не вспоминал мусульманское учение, в свое время неплохо им усвоенное, и старого шейха, которому он спас жизнь и который в знак благодарности спас его, – человека, не мыслившего без этого учения жизни! С роком не поспоришь. Однако он привык сам строить свою судьбу, свое будущее, после того как выиграл битву за жизнь. Теперь его охватило странное чувство, будто все приходится начинать сначала и он не в силах это изменить.

Стоя перед зажженным камином, Доминик наблюдал за язычками пламени, вспоминая сложенные им походные костры и запах жарившегося на них мяса. Что за неподражаемый вкус у жаркого из мяса оленя и бизона, какое наслаждение скакать без седла на полудиком мустанге и обнимать в ночи теплое и податливое женское тело!

«Какого черта мне здесь надо?» – подумал он. В следующее мгновение его вернул к реальности долгожданный тройной стук в дверь.