Текст книги "Сны. Феномен человеческого разума"

Через всю мою жизнь проходит этот элемент и в том чувстве дружбы и братства, которое так красит жизнь, и я бы сказал, дает большую, чем что бы то ни было, возможность развернуться человеческой личности. И странным образом эта способность дружбы, создания новых дружественных связей – глубоких и крепких – не исчезла у меня и теперь, в старости, т. к. в Киеве зародились у меня глубокие дружественные связи с Василенко, Тимошенко, Личковым. Это все разные проявления эроса, и эроса настоящего, связанного не с абстрактным человеком-рационалистом, а с живой человеческой личностью. В связи с религиозными аспектами этого явления я много понял в общении с Нюточкой, и ее идея христианской помощи – как помощи индивидуальной и личной в отличие от социальной и государственной – целиком отразилась в моем потенциальном предсмертном распоряжении.

Неужели действительно охватившие меня во время болезни состояния позволили почувствовать предсмертное состояние сознательно умирающего человека, когда выступают перед ним основные элементы его земной жизни?

Любопытно, что сколько помню, ни разу во время болезни и посейчас область этих переживаний не переходила в сны, и я мог засыпать и могу засыпать только тогда, когда замирают образы, связанные с этим построением моей жизни.

Наташа все время помогала мне в работе. После издания «Геохимии» она вначале неизменно помогала мне, а затем занялась нашей библиотекой и семейным архивом (перевез частию из России), который давал материал для работы. Когда я ушел от управления Институтом и начал работу над «Размышлениями перед смертью» – общение на почве этой работы было вначале мне очень ясно… Мне казалось, что ее смерть была близка по времени с моей – раньше или позже, неясно…

Я записываю эти подробности по желанию Ниночки. Но мне кажется, они являются чисто фантастическими построениями, связанными с той формой, в какую вылилась эта странная работа моего сознания. Но может быть, и в этой форме есть отблески прозрений в будущее?

Мнимость и реальность

Приведенные выше записи В.И. Вернадского требуют пояснений.

В то время, о котором идет речь, он интенсивно работал над своей теорией живого вещества (так называл он совокупность живых организмов планеты) и его значения в геологической истории. Неудивительно, что это стало сквозной темой его вещих снов. Чтобы их достаточно серьезно обдумать, надо коснуться и некоторых черт характера Владимира Ивановича.

Двадцать девятого апреля 1893 года он записал в дневнике: «Был у нас Л.Н. Толстой – с ним продолжительный разговор об идеях, науке… Он говорил, что его считают мистиком, но скорее я мистик. И я им быть бы рад, мне мешает скептицизм».

Еще при жизни некоторые советские идеологи, чрезмерные блюстители материализма не раз критиковали Вернадского как мистика за то, что он верил в создание на планете ноосферы, области господства разума (а также в связи с его высказываниями по проблеме времени). Теперь нередко называют его идею ноосферы озарением, которое даровано высшим разумом.

И то, и другое – результат недоразумения. Предложившие идею ноосферы французские философы Э. Леруа и Тейяр де Шарден представляли ее в образе «духа Земли». А Вернадский так называл область господства научной мысли, организующей процессы в биосфере (к сожалению, в действительности техническая цивилизация губит земную природу).

Как естествоиспытатель Владимир Иванович оставался в четких пределах материализма. В то же время он признавался: «Я считаю себя глубоко религиозным человеком. А между тем для меня не нужна церковь и не нужна молитва. Мне не нужны слова и образы… Бог – понятие и образ, слишком полный несовершенства человеческого».

У него была склонность к мистицизму, проявившаяся еще в детстве. «Я создал себе какую-то религию, полную образов, то страшных, то нежных, но которые жили везде и всюду. Помню, как глубоко и сильно меня интересовали вопросы о том, что делается с душой после смерти. И рисовалось мне, что она долго (40, кажется, дней) летает вокруг тела, не может попасть туда. И ей холодно, ей страшно тяжело, она видит, как плачут, как рыдают кругом родные, как ее тело предают земле…»

Когда умер его старший брат, он перепугал ночью свою няню. Ему вдруг почудилось, что недавно умерший ее брат стоит в углу комнаты и грозит ему. Чуть позже, заболев туберкулезом почек, скончался Николай Вернадский, старший брат Владимира, с которым они были очень дружны. Во сне старший брат приходил к младшему (ему было 11 лет), говорил с ним, звал куда-то.

Страшны были не сны, а первые мгновения после пробуждения: Николая нет, его отпели в церкви и, заколотив гроб, закопали в землю. Но в сновидении он посещал Володю вновь и вновь, будто тоскуя без него, приглашая к себе. Он был одновременно живым и мертвым, исчезнувшим и существующим.

Перед сном Володя стал сильно волноваться. Сдерживая себя, повторял шепотом: «Пожалуйста, Коля, не приходи». И Николай перестал являться ему во сне.

В конце жизни Владимир Иванович не видел в смерти ничего таинственного: разложение на атомы, которые переходят в круговороты биосферы. Однако не перестал он верить в нечто Высшее, присутствующее во Вселенной. Трудно сказать, как он в зрелые годы относился к сновидениям. Но приведенное выше – необычайно четкое и последовательное – он счел необходимым записать подробно, следовательно, придавал ему большое значение.

Странно уже то, что оно проходило во время тяжелой болезни, при высокой температуре, почти в бреду. В подобных случаях человеку чудятся кошмары, в его памяти всплывают обрывки воспоминаний, роятся бессвязные образы. А тут – логично выстроенный сценарий, проект будущего, причем с правдоподобными деталями, вполне реалистичный.

По-видимому, так отразился склад его рационального ума. Тем более странно, что такой человек испытал нечто подобное пророческому озарению.

Вернадский – признанный классик естествознания: историк, философ и организатор науки, основатель биогеохимии, один из создателей генетической минералогии, геохимии, радиогеологии. Никто из ученых ХХ века не может похвастаться соизмеримыми достижениями. Его выдающееся создание – учение о биосфере, области жизни на планете. Это синтез идей и фактов, относящихся к десяткам научных дисциплин. Подобное достижение невозможно без вдохновения, озарения, прорыва мысли в новые области познания.

В молодые годы такое состояние испытывают многие мыслители. Гениальные поэты, например, проявляются очень рано. То же относится к математикам, физикам. Но у Владимира Ивановича учение о биосфере оформилось тогда, когда творцу было 60 лет! Многие ли мыслители оставались в такие годы романтиками? Или ему помогало проникать в Неведомое мистическое откровение?

Иногда он пытался выйти за пределы науки, стремясь, как он писал в дневнике, выяснить явления «жизни и связанного с ней творчества, как слияния с Вечным Духом, в котором слагаются или который слагается из таких стремящихся к исканию истины человеческих сознаний, в том числе и моего».

Возможно, он ощутил, вообразил или предположил слияние своей души с Вечным Духом после того, как пережил приведенный выше пророческий сон в начале 1920 года, болея сыпным тифом и находясь в бреду на грани смерти (лечивший его врач умер).

Сначала он сделал скептическое замечание: «Это не был вещий сон, т. к. я не спал – не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего». Но затем признался: «И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы».

Однако он не считал, что все должно свершиться именно так, как ему привиделось. По его мнению, это был один из вариантов продолжения его жизни, если он покинет Россию и ему в дальнейшем посчастливится заинтересовать своими идеями научную общественность на Западе.

Что же произошло с ним в действительности?

В годы Гражданской войны у Владимира Ивановича стали складываться первые соображения о геологической сути «живого вещества». Это был зародыш, из которого кристаллизовалось учение о биосфере.

Выздоравливал он в Крыму. Белая армия терпела поражение. Началась лихорадочная эвакуация тех, кто боялся оставаться в «Совдепии». Вернадскому было забронировано место на британском военном корабле (об этом позаботилось Королевское общество – аналог Академии наук).

Теперь у него появилась возможность реализовать то будущее, которое зримо показало воображение: морской берег, прекрасные здания с хорошо оборудованными лабораториями. Это – руководимый им Институт живого вещества, находящийся в США.

Его отношение к большевикам в ту пору было негативным. Он сомневался, что Советская власть сможет справиться с анархией и разрухой. Он записал в дневнике:

«Мои старые идеи, которые неизменно все развивались у меня за долгие годы моей ученой и профессорской деятельности и выразились в 1915–1917 гг. в попытках объединения и организации научной работы в России и в постановке на очередь дня роста и охвата научными учреждениями Азии, явно сейчас потеряли реальную основу в крушении России. Не по силам будет изможденной и обедневшей России совершение этой мировой работы, которая казалась столь близкой в случае ее победы в мировой войне. Мне ясно стало в этих фантастических переживаниях, что роль эта перешла к англичанам и Америке».

Казалось бы, о чем тут раздумывать? Получен сигнал – то ли из подсознания, то ли свыше. Надо срочно перебираться в Англию, а затем в США. Он – ученый с мировым именем. Его идеи найдут отклик; со временем будет создан Институт, о котором он мечтал. А что его ждет на родине? Победа большевиков (в ней он уже не сомневался). Разруха и голод. Гегемония пролетариата. Подозрительность к интеллигентам. Отсутствие средств на серьезные научные исследования…

Учтем: его видения были необычайными, не похожими на привычные сны. Он пережил путешествия по разным странам, встречи с учеными, научные доклады и дискуссии, свою организационную и творческую работу. Это было, можно сказать, ясновидение будущего.

И все-таки он не отправился в эмиграцию. (Покинул навсегда Россию сын Георгий; он обосновался в США, стал видным историком.)

Институт на берегу Атлантического океана остался только в мечтах. Владимир Иванович так и не произнес доклад «О будущности человечества» и не написал «Размышлений перед смертью», хотя и то и другое явилось ему в вещем сне.

Он с полной серьезностью воспринял свои видения, предполагая их вещими. Но в то же время не мог избавиться от привычного духа сомнения, считал, что ясновидение открывает будущее не как достоверность, а как вероятность. Назвал мечтаниями свои сны наяву. Хотя оговорился: такая судьба «возможна».

Веря в неизбежность увиденного, Владимир Иванович организовал бы свои действия соответствующим образом. Как знать, не произошло ли тогда все точно так, как предвиделось?

Нет, он поступил иначе. Пошел наперекор судьбе.

И все-таки в его сне не обошлось без вещих деталей.

«Умер я между 83–85 годами, почти до конца работая над «Размышлениями». Я писал их по-русски…» Да, он умер в таком возрасте. Это документально зафиксированное свидетельство о собственной кончине производит впечатление чудесного пророчества. Сделано оно за четверть века до события!

До конца своих дней Вернадский действительно работал над «Размышлениями…», хотя и не «…перед смертью», а «…натуралиста», и над воспоминаниями «Пережитое и передуманное». Все это сбылось.

Что это – мистическое озарение в сновидении? Изнемогающее от тяжкой болезни тело освободило разум, и он проник в мир иной, где слиты настоящее, прошлое и будущее в бездне вечности? Не таково ли погружение в бессознательное?

Кого-то может удовлетворить такая игра ума. Однако она вместо объяснения предлагает эквилибристику словами и понятиями. Хотелось бы понять, какую роль может играть сон в интеллектуальной деятельности.

Сон и познание

Сравнительно точными оказались сновидческие провидения Вернадского, относящиеся к научным достижениям. В полузабытьи во время болезни он вдруг ощутил свои незаурядные интеллектуальные силы. До этого, даже уже став профессором, академиком и получив международное признание, он постоянно сомневался в своих творческих возможностях. А тут – словно внезапное озарение:

«Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня… Я почувствовал в себе ДЕМОНА СОКРАТА». Он обрел уверенность в своих интеллектуальных силах в то время, когда у него не было сил физических. Можно сказать, разум его не дремал, и во сне он провидел свой дальнейший творческий путь.

И это свершилось. Он создал учение не менее значительное, чем эволюционная теория Дарвина. Оно не оказало серьезного воздействия на общественное сознание только потому, что немногие смогли оценить глубину научных прозрений Вернадского.

Например, прославленная теория относительности Эйнштейна (специальная и общая) была быстро принята и понята специалистами. Шумиха вокруг нее объясняется рвением журналистов и занятной парадоксальностью некоторых ее следствий. Учение Вернадского о биосфере оценили у нас прежде всего его ученик, замечательный ученый-мыслитель Александр Евгеньевич Ферсман (1883–1945), а за рубежом, в философском аспекте – французские философы и ученые Эдуард Леруа (1870–1954) и Тейяр де Шарден (1881–1955). Последние, прослушав его лекции по геохимии в 1923 г. в Сорбонне, выдвинули идею ноосферы, области духовной жизни на планете.

Только спустя три десятилетия после создания учения о биосфере оно получило широкое признание. К этому времени имя его творца основательно забылось. Экологический бум последних десятилетий быстро принял социально-политические формы. Теперь все чаще стали писать о ноосфере, порой называя представления о ней научной теорией и приписывая ее Вернадскому. Но при этом почти всегда имеются в виду вариации на темы Тейяра де Шардена или туманные фантазии.

Для нашей темы главное другое: предвидение Вернадским своих творческих достижений оказалось совершенно верным. Значит, во сне, в бредовых видениях, перейдя в необычное, измененное состояние сознания (ИСС), он смог раскрыть в себе то, что в обычном состоянии ускользало от его внимания.

К этим годам он накопил огромный творческий потенциал, который требовал реализации. Он скромно оценивал свои творческие способности, а потому не торопился переходить к крупным обобщениям. Однако из глубин подсознания во время снов или бредовых видений он получил сигнал: пора, не медли, действуй, дерзай!

До этого времени он писал статьи и книги как специалист в конкретных науках: кристаллографии, минералогии, геохимии. В одном лишь случае позволил себе «вольность»: опубликовал в журнале «Вопросы философии и психологии» статью «О научном мировоззрении» (1902). В ней он тоже выступил как специалист, рассуждающий об особенностях научного метода и значении научных знаний для формирования мировоззрения людей ХХ века.

После того как Владимир Иванович подробно зафиксировал свои вещие видения, он приступил к активной работе над учением о живом веществе и биосфере. Оно стало вершиной его научного творчества. Вместе с тем он уже не сдерживал свои творческие стремления, начав разрабатывать концепцию ноосферы и проблему времени. И если его представления о ноосфере так и не оформились в убедительное научное учение, то понимание особенностей реального пространства и времени оказалось провидческим.

Более полувека назад в физике немало споров вызвало предположение, что в мире элементарных частиц существует отличие правого и левого. Знаменитый физик В. Паули написал: «Я не верю, что бог является левшой… и готов побиться об заклад на очень большую сумму, что эксперимент даст симметричный результат». Авторитетные специалисты считали, что элементарные частицы должны вылетать из атома симметрично, если нет каких-либо воздействий извне.

И вдруг проведенный эксперимент с ошеломляющей достоверностью опровергнул мнение крупнейших физиков! А Вернадский предвидел возможность различия правого и левого в микромире за двадцать лет до того, как физики всерьез занялись этой проблемой. Он писал: «Пространство-время глубоко неоднородно, и явления симметрии могут в нем проявляться только в ограниченных участках».

Почему геолог постиг в физике то, что не смогли понять физики? Прежде всего потому, что он никогда не ограничивал себя рамками одной науки, стремясь понимать природу как целое.

В геохимии Вернадский предсказал гипотезу каолинового ядра и важнейшую роль алюминия в строении многих силикатов. Последующие исследования подтвердили его прогноз. Американский ученый Е. Шибольд написал тогда, что полученные результаты были предугаданы с гениальной интуицией В.И. Вернадским и легли в основу современной кристаллохимии силикатов. Выдающийся французский химик Ле Шателье назвал идею Вернадского гениальной гипотезой.

…Широко распространена вера в некую врожденную гениальность, в необычайную одаренность отдельных индивидуумов, наделенных каким-то особенным строением мозга, способного выполнять работу, недоступную простым смертным. На мой взгляд, это традиционное заблуждение, истоки которого в далекой древности, когда гением называли особый дух, покровительствующий конкретному человеку.

Врожденные качества безусловно сказываются на спортивных достижениях. В каждом виде спорта для того, чтобы достичь выдающихся результатов, требуются определенные кондиции. Однако людей с предпосылками стать чемпионами достаточно много, а побеждает кто-то один. Сказываются дополнительные, не менее важные факторы, порой даже случайные обстоятельства.

Научное творчество в предельно упрощенной схеме можно уподобить спортивному соревнованию, но сугубо умственному, грубо говоря, – соревнованию не мышц, а мозгов. У кого он работает лучше, эффективней, тот и совершает выдающиеся открытия.

Увы, такая аналогия порочна в своей основе и не имеет никакого научного обоснования. Во-первых, почти во всех видах спорта для того, чтобы достичь феноменальных результатов, требуется успешная работа мозга, а не только мышц. Во-вторых, никаких особенностей мозга знаменитых ученых и философов обнаружить не удалось. Скажем, по размерам и форме черепов они вполне обыкновенны.

Говорят, например, будто Альберт Эйнштейн – непревзойденный гений, эталон ученого. Но это всего лишь результат популяризации его имени, эффект рекламы. При всем уважении к его замечательным достижениям, надо помнить, что они приходятся на его молодость и стали результатом свободного творчества (тогда он служил в патентном бюро и наукой занимался в часы досуга).

Обладай он врожденной гениальностью, то и в дальнейшем, получив великолепные возможности для творчества, он проявил бы себя как великий мыслитель и физик. Этого не произошло. Немало ученых совершили значительно больше, чем он, открытий, причем в разных областях знаний, тогда как Эйнштейн был более или менее узким специалистом.

Вот и В.И. Вернадский врожденным гением не был. Подобно А. Эйнштейну, в детстве он не блистал успехами в учебе, не был «вундеркиндом» (у них-то врожденные качества проявляются наиболее ярко), а в молодости сетовал – в дневнике – на свою бездарность. Пример его жизни и творчества показывает: нет никаких доказательств врожденной гениальности (во всяком случае, в научной и философской деятельности).

Можно возразить: но ведь у него были видения необычайные, он провидел будущее, и после этого совершил замечательные научные открытия. Не означает ли это, что ему открылся, как теперь порой говорят, канал «космической информации»? Или другой вариант: во время болезни у него пробудился мощный поток подсознания и проник в область рассудка, открывая новые возможности для познания. Так в медитации, отрешаясь от земных забот и переходя в измененное состояние сознания, человек постигает высшие истины…

На мой взгляд, «вещие сны» Вернадского остаются вне таинственных явлений психики уже потому, что сам он ни на какие мистические откровения не ссылался. Однако вполне вероятно, что ему в научном творчестве помогли эти видения на грани жизни и смерти. Он вдруг осознал свои возможности и то, как можно их реализовать, к чему надо стремиться, как плодотворно и достойно использовать бесценный дар – жизнь.

В ясновидение он не верил. Понимал, что предвидится не будущее, которому суждено непременно свершиться, а одна из возможностей. Но уже одно то, что ему открылась ясная цель, вызывало прилив творческой энергии, стремление добиться успеха.

Но почему на ученого оказало благотворное воздействие именно сновидение? Неужели он, находясь в здравом уме и твердой памяти, вполне здоровым, а не тяжело больным, не мог осознать, прочувствовать то же самое?

Вполне возможно, ему приходили в голову подобные мимолетные мысли. Но их быстро вытесняли другие, актуальные, связанные с текущими заботами, конкретной работой. Во сне, да еще во время болезни, все это отошло на дальний план, а высветилось, причем ярко, в виде реальных образов, то, что он мог бы свершить.

Вернадский, судя по его признаниям в дневниках, имел склонность к мистическому самоуглублению. Однако он рано понял, что такое мировосприятие противостоит рассудочному научному творчеству. «Мы говорим в науке, – писал он, – о строгой логике фактов, о точности научного знания, о проверке всякого научного положения опытным или наблюдательным путем, о научном констатировании факта или явления, об определении ошибки».

Как справедливо отмечал американский философ и психолог Вильям Джемс (1842–1910): «Мистические состояния скорее принадлежат к эмоциональной сфере, чем к интеллектуальной». По его мнению, таким путем человек способен проникать «в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка», и такие состояния «являются откровениями, моментами внутреннего просветления, неизмеримо важными для того, кто их пережил».

Можно ли в таком состоянии постичь нечто подобное закону природы или научному учению? Не во сне, а в состоянии мистического озарения? Мне такие примеры неизвестны. Если ученый или философ не работал напряженно и достаточно долго над сложной проблемой, справиться с ней ни с того ни с сего никакое озарение не поможет. В противном случае у всех мистиков на счету было бы огромное количество выдающихся открытий.

Вещие – отчасти, что тоже существенно, – сновидения Вернадского возникли на фоне тяжелой болезни. Он находился в измененном состоянии сознания. Но в них не было откровений познания природы, творческого озарения и научного открытия (о подобных снах-откровениях мы еще поговорим). Пробудилась и заявила о себе именно эмоциональная сфера ученого, как бы подстегивая его мысль, заставляя ее преодолеть робость и сомнения.

Многие люди на месте Вернадского, после тех вещих снов, которые он увидел, поверили бы в «указания судьбы» и начали бы их выполнять с неукоснительной точностью, как бы по готовому расписанию. Покинув Россию, они постарались бы реализовать свои идеи, замыслы, надежды там, в теплых заморских краях. Он этого не сделал. Если он и верил в Мировой Разум, то не считал, что во сне от него человек получает информационные сигналы.

Он мыслил рационально и был далек от церковных ритуалов. «Я ни разу… в жизни, – признавался он жене в 1886 году, – не был на заутрене перед Светлым Воскресением». Позже отметил в дневнике: «Религия и философия, в сущности, враги по сути… В истории человеческой мысли философия сыграла и играет великую роль: она исходила из силы человеческого разума и человеческой личности и выставила их против того затхлого элемента веры и авторитета, какой рисует нам всякая религия».

Казалось бы, перед нами – атеист. Но это не так. Религию и науку (веру и рассудок) он считал взаимно дополняющими.

«Как христианство не одолело науки в ее области, – считал он, – но в этой борьбе глубже определило свою сущность, так и наука в чуждой ей области не сможет сломить христианскую или иную религию». И еще: «Прекращение деятельности человека в области ли искусства, религии, философии или общественной жизни не может не отразиться болезненным, может быть, подавляющим образом на науке».

Он выработал в себе способность концентрировать не только интеллектуальные силы, рассудок, но и эмоции, вдохновение в процессе научных исследований. Такая способность определяется активным взаимодействием обоих полушарий головного мозга (правого – преимущественно эмоционального и левого – «рассудочного»).

Заурядный ученый предпочитает выполнять рутинную работу по указаниям заказчика или научного руководителя. Это позволяет достигать определенных успехов без большого напряжения души, шаг за шагом поднимаясь по ступеням карьеры от кандидата до академика.

Вернадский понимал науку иначе – как искание истины. Он писал: «Ученые – те же фантазеры и художники; они не вольны над своими идеями: они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. У них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные; они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей они работают…

По природе я мечтатель, и это опасная черта; я вполне сознаю, что я могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который заведет меня в дебри, но я не могу не идти по нему, мне ненавистны всякие оковы моей мысли… И это искание, это стремление есть основа всякой ученой деятельности; это позволит не сделаться какой-нибудь ученой крысой».

Увлечься ложным, обманчивым ему не давал скептицизм, воспитанный исканиями истины, и трезвый рассудок. А сильные чувства и мечтательность преодолевали «земное тяготение» рассудка и бесплодность скептицизма. Такое гармоничное соединение трудно совместимых качеств и составляет, по-видимому, основу того, что мы называем научным гением. Вдобавок присоединяется к этому чувство прекрасного, ощущение красоты природы и мысли, ее познающей.

«Разве можно узнать и понять, – восклицал он, – когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий. Говорят, одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте!.. Мне представляется разум и чувство тесно-претесно переплетенным клубком: одна нить – разум, а другая – чувство, и всюду они друг с другом соприкасаются».

…Недавно по ТВ в какой-то передаче было сказано, будто Вернадский вернулся в Россию из Парижа, где он пребывал в эмиграции. В действительности его командировала Российская академия наук для чтения лекций в Сорбонне (об этом мы уже упоминали). По дороге он по приглашению ректора Карлова университета в Праге выступил с сообщением о химическом составе живого вещества, в предисловии высказал мысли, актуальные и для нашего времени:

«В тесном единении всех славянских ученых – в их более влиятельном положении в жизни – лежит будущее всех славянских народов, ибо реальная сила человечества есть научное творчество…

Оно – единственная защита от упадка и вырождения. И оно исключительно ценно в наш век, ибо неизбежно ведет к единению человечества, так как только в науке мы имеем такое проявление человеческого духа, которое обязательно и непреложно в единой форме своего проявления для всякого человека, тогда как другие духовные создания человеческого гения – религия, искусство или философия – неизбежно многоразличны, как… проявления человеческих или народных индивидуальностей. И в то же время эта единая научная творческая работа человечества, выливающаяся в единой форме, глубочайшим образом связана с тайниками национальной народной жизни его народов…

Мы все должны чувствовать всю славянскую научную творческую работу как единую, как свою родную, какой бы из отраслей нашего великого племени она ни создавалась».

Такого единства боялись враги России, Советского Союза, славянского мира. Они добились своей цели: разрушили СССР, разъединили славянские народы, постарались посеять вражду даже между близкими «родственниками» – русскими и украинцами. Кстати, предки Владимира Ивановича были уроженцами Малороссии. Однако он, в отличие от местных националистов, прекрасно сознавал, что, отрешаясь от русской культуры, имеющей всемирное значение, и от ее основы – русского языка, – украинский народ резко понизит свой интеллектуальный уровень… Впрочем, и в нынешней России родной язык переживает едва ли не худшие времена за всю историю страны.

Владимир Иванович был идеологом единства и славянства, и мирового научного сообщества. Он воспринимал себя не только как индивидуум, но и как часть природы, человечества, родного народа, как бы продолжая свою жизнь на сотни лет в прошлое и распространяя ее на всю планету. Он прекрасно знал прошлое Отечества; был крупным историком русской и мировой науки и культуры вообще.

Он с юности стремился постичь окружающий мир, земную природу, и с полным основанием мог бы повторить вслед за Ломоносовым: я читаю и желаю понять нерукотворное Евангелие Природы. Это озарение пришло к нему в двадцатилетнем возрасте. Он записал в дневнике: «Прежде я не понимал того наслаждения, какое чувствует человек… искать объяснения того, что из сущего, из природы воспроизводится его чувствами, не из книг, а из нее самой… Какое наслаждение «вопрошать природу»! Какой рой вопросов, мыслей, соображений! Сколько причин для удивления, сколько ощущений приятного при попытке обнять своим умом, воспроизвести в себе ту работу, какая длилась века в бесконечных ее областях!»

С той поры он не ограничивался знаниями, почерпнутыми из книг и статей (а читал он разнообразнейшую литературу на всех основных европейских языках). Он проехал тысячи километров на поездах и в телегах, пересекая вдоль и поперек Европу, Кавказ, Урал. Прошагал сотни километров, изучая рудники Польши, Чехословакии, Германии; древние вулканы Центральной Франции и огнедышащий Везувий; грязевые вулканы Тамани и Керченского полуострова, нефтепромыслы Баку; рудопроявления в горах Кавказа, Алтая, Средней Азии, на Украине; гранитные массивы Забайкалья и Франции, базальты Северной Ирландии…

Как геолог он охватывал мыслью миллионолетия существования биосферы и живого вещества; как историк прослеживал эволюцию мысли человечества за века и тысячелетия. Последнее обстоятельство во многом определило его представления о ноосфере. Владимир Иванович понимал ее как область господства научной мысли, определяющей деятельность человека.