Текст книги "Облюбование Москвы. Топография, социология и метафизика любовного мифа"

Часть VI. Петр

Личная эмблема (печать) Петра I с Пигмалионом и Галатеей

Кукуй и вся Яуза

Но главным героем любовного мифа рубежа эпох, конечно, остается царь. Он главный муж – и впервые после Грозного главный любовник. Он же главный западник, лицедей и просветитель.

В каком-то смысле он и новый Самозванец. Должно было пройти сто лет от Самозванца до Петра, чтобы Москва, нет, не смирилась, но хотя бы растерялась, оцепенела перед бритым и одетым на чужой манер царем, перед его кощунствами и маскарадами, перед потешными атаками новых потешных крепостей, подобных самозванческому Аду.

Определенно Петр есть новый Грозный. Опричник, бегствующий из Кремля. На исходе XVII века вся средняя Яуза окажется своеобразным загородным уделом беглого царя. Нового Иванца Московского, смиренного паче гордости. Инкогнито проклятого, зовущего себя то герром Питером, то бомбардиром и десятником Михайловым, то Питиримом, протодьяконом при всешутейшем патриархе.

В сущности, самоназвание новой опричнины – всешутейший патриархат всея Яузы и Кукуя. Где Кукуй – название ручья и многовековой синоним иноземщины в московской речи.

Бегство Петра из Кремля, как некогда бегство Ивана, сопряжено с исканием любви. А в ней – свободы, в том числе свободы прелюбодеяния. Как Арбат в Иване, Яуза трогала в Петре приватное, но эту свою приватность герр Питер утверждал с царским размахом.

Куртуазия начинается

Из яузских дворцов Петра любовь предпочитала Лефортовский (Коровий Брод, ныне 2-я Бауманская, 1). Построенный как будто для Лефорта, но из царского кармана, этот «последний дом XVII века» еще при жизни фаворита был де-факто парадной резиденцией Петра. Занявший место скончавшегося фаворита Меншиков стал новым владельцем дворца и новой маской царского инкогнито.

Усадьба Головина. Гравюра Адриана Шхонебека. 1705. Позади усадьбы – Яуза, за ней – Немецкая слобода, на горизонте – Москва, отделенная от Слободы полями. У правого края гравюры, на слободском берегу Яузы, – Лефортовский дворец

Здесь, на краю Немецкой слободы, родился русский светский раут, по-петровски ассамблея. Для ассамблей предназначалась огромная двусветная столовая палата в центральной части дома.

Здесь женили шутов. Здесь учились пить, курить, говорить. Русское пьянство началось не здесь и не тогда; здесь и тогда начался культ пьянства, основанный Петром.

Лефортовский дворец. Графическая реконструкция В.А. Тимина

Для нашей темы важно, что в Лефортовском дворце родилась русская куртуазия. Первый выход русских женщин в свет был выходом в Лефортовский дворец.

Анна Монс

А первой русской куртуазной дамой стала немка Анна Монс.

Внове был завод государем любовницы. Внове были их общие выходы в свет. Внове было их открытое сожительство в особом доме.

Как отметка на карте, дом Анны Монс в Немецкой слободе задавал вектор не только личных, но и политических стремлений государя. Вектор, когда-то заданный палатами Матвеева, продлился дальше на восток. А местный восток был трактован как дальний Запад.

До советских лет Москва считала домом Анны Монс палаты XVIII века у Елоховского храма (Елоховская улица, 16). Но это место за чертой Немецкой слободы, в бывшем селе Елохове, как раз скрывавшем, заслонявшем слободу от царской Покровской дороги. В XIX столетии расширенные палаты были стилизованы под старину. Если предположить, что архитектор и владелец вдохновлялись преданием об Анне Монс, то непонятно, почему был стилизован русский, не «немецкий» дом.

«Палаты Анны Монс» на фото 1967 года

Теперь, и тоже без документальных оснований, домом Анны считаются палаты XVII века в самом центре бывшей слободы, рядом с Лефортовским дворцом (Старокирочный переулок, 6, во дворе). Кстати, палаты стояли между Петропавловскими кирхой и костелом, основанными при царе Петре (не существуют).

Это действительно богатые палаты с белокаменным декором 1690-х годов. Увы, по документам их история прослеживается лишь с 1706 года, когда владельцем выступает царский доктор ван дер Гульст. К тому времени Петр уже расстался с Анной.

Год их расставания, 1703-й, символичен, как была символична встреча. Год основания Санкт-Питербурха, этого преемника Немецкой слободы. Роман Петра и Анны равняется его роману со слободой.

Евдокия Лопухина

Проклятия царицы Евдокии Немецкой слободе предвосхищают ее же знаменитое проклятие Санкт-Питербурху, которому «быть пусту». В сущности, это одно и то же проклятие. Отвергая Кукуй и яузскую куртуазию, царица Евдокия говорила как кремлевская Москва, как старая Россия. Царица была душой России и Москвы, лицом традиции.

Ни прежде, ни потом русская государыня не олицетворяла землю и столицу так явно и так полно. Развод Петра, постриг и ссылка Евдокии знаменуют оставление царем старой Москвы и русской старины вообще.

Для ссылки монахини Елены был назначен суздальский Покровский монастырь. Петр явно строил аналогию с историей Соломонии Сабуровой. Однако аналогия не строится. Не только потому, что в той истории лицом Москвы остался государь, Василий III. Но и потому, что Евдокия подарила Петру наследника. Настаивать на аналогии с Сабуровой значит заранее лишать царевича наследства и выставлять его разбойником, петровским Кудеяром.

Лопухинские палаты

Брак царя с Евдокией был традиционен во всех смыслах, включая топографический: палаты царского тестя, боярина Федора Авраамовича Лопухина, сохранились в Занеглименье, хотя и не в виду Кремля (Малый Знаменский переулок, 3). На поздней глади стены проступают древние наличники, а дворовый фасад целиком восстановлен на XVII век.

Петр I и царица Евдокия. Из «Книги любви знак в честен брак» Кариона Истомина, 1689

Палаты Лопухиных. Дворовый и боковой фасады. Фото Марии Коробовой

Богатство дома – памятник придворному счастью царского тестя; но счастье переменчиво. Фортуна Анны Монс, постриг и ссылка Евдокии, новый, невенчанный сначала брак царя с Екатериной и двусмысленное положение царевича повертывали лопухинские палаты спиной к Петру, Петра – спиной к палатам. В глазах царя они являли образ и средоточие всего старомосковского, гнездом воображаемых или действительных интриг.

Если по старине, то следующий их хозяин, брат царицы Авраам Федорович Лопухин, мог бы рассчитывать на первые места в правительстве царевича. Но Алексей будет убит своим отцом, а гордый Лопухин взойдет на эшафот.

Его палаты помещаются у средоточия былой опричнины, у Колымажного двора. Однако старомосковская фронда против Петра есть земская, а не опричная. Фронда вообще есть земское, в особенности аристократическое дело. Парадокс всякой опричнины именно в том, что царь присваивает фронду себе, запутывая и разоружая аристократию.

Кроме того, земская фронда против Петра не могла быть противокремлевской. Вот и постановке лопухинского дома нет ничего вызывающего. Кремль и Арбат вместе стояли против всешутейшей и всепьянейшей Яузы с Кукуем. Оставляя Москву, царь оставлял не только Кремль, но и Арбат. Всю огражденную Москву, давно включившую Арбат в свою черту. Но грозненский принцип опричнины как загорода против огражденной земщины (при Грозном – против Кремля и Китая, огражденных стенами) был соблюден. Приросшему кругами городу противостало загородье Яузы.

А после Петербург.

Галатея

Личной эмблемой Петра, темой его печати и штандарта был Пигмалион, царь-скульптор. «Россиа вся есть статуа твоя, изрядным майстерством от тебе переделанная, что и в твоей емблеме неложно изобразуется», – разъяснял Петру идеолог эпохи архиепископ Феофан Прокопович. Печать Петра изображает коронованного государя, высекающего коронованную женщину со скипетром и державой. Галатея здесь Россия и царица одновременно.

При погребении Петра знамя с Пигмалионом и Галатеей следовало сразу за адмиралтейским, то есть Андреевским, штандартом и гербовыми знаменами.

Алексей Зубов. Панорама Петербурга. 1716. Фрагмент

Лопухина, конечно, значила Петру Россию старую, не переделанную. Галатеей нашего Пигмалиона стала в его глазах лифляндская крестьянка Марта Скавронская – Екатерина I.

По меньшей мере новый брак Петра символизировал завоевание Прибалтики. И сам характер этого завоевания: Екатерина побывала трофеем нескольких полководцев.

Часть VII. На возврате

Въездная арка Лефортовского дворца. Фото 1900

Петр II

С Петром II в Москву вернулись и столица, и царица Евдокия, освобожденная из Шлиссельбурга. Юный сын убитого царевича вернул Лопухиным палаты у Колымажного двора.

Царица Евдокия поселилась в Новодевичьем монастыре, в палатах у Передних ворот. Обиход ее последних дней был, вероятно, царственным, так что ведущие к монастырю дороги стали Царицынскими улицами (ныне Пироговские).

Петр II на гравированном портрете Христиана-Альберта Вортмана. 1729

Лефортовский дворец (слева). Вид с каланчи Лефортовской пожарно-полицейской части. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е

Краткое возвращение двора в Москву оказалось возвращением на Яузу, не в Кремль. Столичность на возврате ступала в собственный след. И значит, просто пятилась.

Впрочем, для императора Петра II, как и для его преемников на троне, Яуза была лишь ближней резиденцией, вскоре вошедшей в черту старой столицы. Бытовым удобством вне постаревшего Кремля.

Вообще, московская реакция, стоявшая за новым императором, излишне дорожила удовольствиями петербургской революции. Особой радостью двора осталась куртуазная игра, расцветшая в усадьбе Долгоруковых Горенки под Москвой. Горенские забавы второго Петра не слишком отличались от лефортовских забав первого.

Государыня-невеста

Наезжая в Москву, император жил в Лефортовском дворце, только что конфискованном у Меншикова. Лишь теперь дом фаворитов стал дворцом де-юре, в точном смысле слова, царским домом.

Павший временщик давно расширил дом Лефорта и придал ему новый фасад. Чертоги были встроены в каре служебных зданий, с итальянскими аркадами вокруг всего двора, с огромными воротами на улицу. Лишь башня над воротами осталась неосуществленной.

В Лефортовском дворце Петр обручился с княжной Екатериной Долгоруковой. Невеста следовала из Головинского дворца напротив, через Яузу, предоставленного Долгоруковым (место на пруду в Лефортовском парке, позади дома № 5 по Краснокурсантскому проезду). По преданию, карета невесты оказалась выше арки ворот Лефортовского дворца и лишилась декоративной короны. Вероятно, речь о низкой арке старого, жилого корпуса.

Выезд Петра II (предположительно) на гравюре Ивана Зубова «Вид села Измайлова». Конец 1720-х

Головинский дворец на гравюре Адриана Шхонебека и учеников. 1705

Княжна Екатерина Алексеевна Долгорукова на портрете работы неизвестного художника XVIII века

То было злое предзнаменование. В назначенный для свадьбы день шестнадцатилетний Петр II, последний мужчина из рода Романовых, умер в Лефортовском дворце от оспы.

Безбрачие

Выбор царем княжны из Рюриковичей был возвратом от петровского прецедента неравного брака и от становившегося принципа брака династического к заветам старины. Метафизически царь брачевался со старой Москвой, в знак возвращения царства на старое место.

На новом месте, в Петербурге, наступит долгое монаршее безбрачие – правление императриц. Подделка завещаний. Фавориты-соправители и тайные мужья. Косвенное наследование престола. Перевороты. Смущенная подпись в мужеском роде: «Елисавет».

Наталья Шереметева и Долгоруковы

А московский любовный миф еще долго останется наполовину яузским и царским наполовину же. Первые пары нецарственных любовников не замедлят явиться. Но как их истории еще связаны с царской любовью!

Князья Иван Алексеевич и Наталья Борисовна Долгоруковы на портретах работы неизвестных художников XVIII века

Наталья Борисовна Шереметева могла бы разорвать помолвку с князем Долгоруковым, братом государыни-невесты, однако предпочла разделить ссылку князя.

Опала была неизбежна: князь Иван Алексеевич подделал подпись покойного императора. Выйдя из царской комнаты к мужам Совета, он сообщил о завещании Петра II в пользу государыни-невесты. Совет безмолвствовал. Впоследствии отец невесты, князь Алексей Григорьевич, высказался в Совете против приглашения на царство Анны Иоанновны.

Княгиня Наталья Борисовна в «Своеручных записках…» опускает эти обстоятельства, выставляя мужа и свекра людьми безвинными и благородными. А все-таки «Записки» хочется цитировать листами, извиняясь тем, что это книга одной из первых русских писательниц. И первая автобиография любящей московской женщины:

«…Родственники, сыскав средства, чем бы меня утешить, стали меня <уговаривать>, что я еще человек молодой, а так себя безрассудно сокрушаю; можно этому жениху отказать, когда ему будет худо; будут другие женихи, которые не хуже его достоинством, разве только не такие великие чины будут иметь… <…> Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честная ли эта совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему. Я такому бессовестному совету согласиться не могла, а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав, жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, чтоб сегодня любить одного, а завтра – другова. В нынешней век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна…»

Наталья Шереметева жила в доме покойного отца на Никольской улице (место гостиницы «Славянский базар», владение 17). Нужно представить этот дом – старинные палаты вымершего рода Воротынских в глубине огромного двора, приобретенные с торгов фельдмаршалом царя Петра графом Борисом Шереметевым. Дом оставался внешне старомодным, только вместо прежнего забора получил фигурную (читай: барочную) решетку в столбах с золочеными вазами. Еще представить фейерверки во дворе по случаю триумфов Шереметева и его царя.

Никольская и продолжавшая ее Мясницкая были излюбленной дорогой Петра Великого на Яузу. Впоследствии царицы предпочтут Ильинку и Покровку, как предпочитали их старые цари. Но при Петре жить на Никольской и Мясницкой значило жить на дороге самой истории, видеть ее движение.

Вот и у свекра Натальи Борисовны, князя Алексея Долгорукова, кроме родового дома на Тверской (напомним: № 5), имелся дом на Мясницкой (№ 7), приданный за женой.

Обручение графини Натальи Шереметевой с князем Иваном Долгоруковым происходило в доме невесты:

«…Вся Императорская фамилия была на нашем сговоре, – пишет Наталья Борисовна, – все чужестранные министры, наши все знатные господа, весь генералитет; <…> Обручение наше было в зале духовными персонами, один архиерей и два архимандрита. <…> Перстни были, которыми обручались, его в двенадцать тысяч, а мои – в шесть тысяч. <…> Это мое благополучие и веселие долго ль продолжалось? Не более, как от декабря 24 дня по январь 18 день».

В январе 1730 года по Никольской следовала похоронная процессия Петра II – последнего из государей, погребенного в кремлевском Архангельском соборе.

Шереметева следила траурное шествие из окон родительского дома. Жених графини князь Иван шел перед гробом, неся ордена: «Епанча траурная предлинная, флер на шляпе до земли, волосы распущенные, сам так бледен, что никакой живности нет. Поравнявши против моих окон, взглянул плачущими глазами с тем знаком или миною: “Кого погребаем! В последний, в последний раз провожаю!” Я так обеспамятовала, что упала на окошко…»

В апреле молодые (а Наталье было шестнадцать лет) венчались в долгоруковских Горенках. Опальное семейство было в полном сборе, а со стороны невесты присутствовали только две старушки-родственницы и служанка. На следующий день вышел указ императрицы Анны о ссылке Долгоруковых.

В исходе аннинского десятилетия князя Ивана взяли к новому дознанию, снова судили и колесовали. Указ о помиловании опоздал.

Наталья Борисовна вернулась из Березова в Москву в 1740 году. За все мытарства ей следовала долгая жизнь. В 1758 году она приняла постриг с именем Нектария. «Своеручные записки…» созданы в 1771 году в киевском Фроловском монастыре. Для инокини это автожитие, жанр протопопа Аввакума.

Палаты фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева на Никольской. Реконструкция Александра Можаева по архивным материалам

Двумя годами ранее сын Долгоруковых князь Михаил Иванович (отец известного поэта Ивана Долгорукова) вернул семейство на Никольскую, приобретя огромную усадьбу вкось от дедовской (владение 8). Соседом князя на меже был брат его матери граф Петр Борисович Шереметев (владение 10). Господские палаты соединялись с домовой церковью Успения, еще XVII века, стоящей во дворе доселе. Увы, на месте дома в XIX столетии построен протяженный ряд торговых помещений – «Чижевское подворье».

Граф Брюс

Тяготение Яузы долго еще будет задавать вектор любовного мифа.

На Мясницкой улице (владение 13) в несохранившемся доме жил граф Яков Вилимович Брюс. Знаменитый «колдун и чернокнижник» умер в аннинские годы. А по народной легенде, еще в петровские.

Рассказывали, что в надежде сделаться моложе Брюс приказал убить себя и воскресить живой водой. Исполнивший убийство ученик стал жить с графиней Брюсихой, а склянки колдуна любовники разбили. Царь Петр дознал злодейство и казнил обоих, но чудодейственных сосудов не нашел.

Сосудами этих научных происшествий считались то Сухарева башня на одноименной площади, то легендарный «дом Брюса» на Разгуляе (Елоховская улица, 2).

Площадь Разгуляй принадлежит Москве петровской. Здесь точка схода двух Басманных улиц, то есть двух дорог на Яузу.

«Вид Сухаревой башни с восточной стороны». Акварель Иллариона Мошкова. 1801

«Дом Брюса» на акварели Гавриила Барановского «Вид Елоховской улицы в 40-х годах XIX века»

Действительным владельцем дома и его строителем был знаменитый археограф, человек екатерининской эпохи граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин. (В этом доме сгорел автограф «Слова о полку…», открытый им.) Это Мусин установил на высоте второго этажа ту доску солнечных часов, которую предание считало гробовой доской колдуна Брюса. Доска действительно гробоподобна, как будто Брюс вмурован в стену стоя. Для четвертованного положение особенно прискорбное. Впрочем, иные утверждали, что за доской не тело, а сокровища алхимии. В отсутствие гномона (стрелки, бросающей тень) часовые деления казались тайнописью, ключом, отворяющим крышку. Начальство мужской гимназии, занимавшей дом в XIX веке, сочло за лучшее сбить эти знаки.

Влюбленная Салтычиха

Как будто первая любовная приватность даже не выделяется, а выламывается из народного тела. С увечьем, с закладом души или с иной романтической драмой.

Влюбленная Салтычиха… Уже сильно сказано! Так вот, влюбленная в соседа по Теплому Стану, Николая Тютчева, Салтычиха посылала поджечь дом его невесты Панютиной и убить его самого на проселке. Мужики не взяли греха на душу, и дед великого поэта остался жив.

В городе Салтычиха занимала двор на Кузнецком Мосту (возможно, № 20, на углу Рождественки). Именно здесь, а не в деревне, она и мучила, и убивала крепостных.

Где жила в это время девица Панютина, неизвестно. Полвека спустя юный Федор Иванович Тютчев навещал бабку на Арбате, 44.

Часть VIII. Елисавет

Корона церкви Воскресения в Барашах на акварели Никифора Тамонькина. 1930

Тайный брак

XVIII век Москвы не даст частному мифу численного перевеса перед царским. До конца столетия оба равны даже в открытии новых своих аспектов.

Именно царственные пары эпохи подают примеры неравного брака. Явного, как у Петра Великого с Екатериной; тайного, как у их дочери Елизаветы с Алексеем Григорьевичем Разумовским – бывшим казаком, скотником и певчим Алешкой Розумом.

Императрица Елизавета Петровна. Гравюра с портрета Луи Токке. 1758

Граф Алексей Григорьевич Разумовский на портрете работы неизвестного художника XVIII века

Венчание императрицы с малороссом отвечало вековой метафизической потребности запечатлеть в истории Романовых соединение Великороссии и Малороссии. Ни Алексей Михайлович, ни его дети, утвердившие Леводнепровье и праводнепровский Киев за Москвой, не брачевались с ними символически. Царь Алексей так и не въехал в Киев.

Брак Елизаветы профанировал эту потребность, коль скоро казацкая старшина профанировала украинскую потребность создания элиты. Но подлинной русской элиты, православно-княжеской, на Гетманщине в самом деле не осталось.

Графство Разумовских – понятие почти географическое, если не в межах, то в важных точках наследующее Черниговскому княжеству. Гении места Северской земли: граф Алексей, и его брат, последний гетман граф Кирилл, и дети гетмана – обогатили Леводнепровье городским, церковным и усадебным строительством. Так, в Козельце, своем полковом центре, братья построили собор, архитектурными достоинствами породивший местную версию венчания Елизаветы; называют даже имя венчавшего священника.

Перово

Однако по великорусской версии венчание происходило в церкви подмосковного Перова, дворцового села, подаренного Разумовскому (ныне в черте Москвы). Подобающе малая усадебная церковь Знамения сохранилась (улица Лазо, 4), а растреллиевский дом утрачен.

Или символически перенесен, поскольку репликой перовского усадебного дома стал киевский дворец Елизаветы, более известный как Мариинский: волей императрицы Растрелли повторился. Этим повторением Елизавета, снова символически и тайно, утвердила киевский дворец за Разумовским.

Церковь Знамения в Перове. На втором плане – церковь Алексия Митрополита (снесена в 1958 году).

Усадебный дом в Перове. Главный фасад. Проект Франческо Бартоломео Растрелли. 1747

Позднейшими владельцами усадьбы была проявлена и связь Перова с Петербургом. В начале XX столетия они построили в пару ко Знаменскому храму огромный храм-придел Святителя Алексия, впоследствии снесенный: псевдобарочную реплику Смольного собора. Растрелли повторился вновь, теперь обратным переносом из еще одной русской столицы.

Перово – знак столиц подле Москвы.

Покровское-Рубцово

Притом Перово можно счесть периферией Яузы. Хотя гидрографически раздельные, они сопряжены темами брака и самого присутствия Елизаветы, любившей и Перово, и царское Покровское-Рубцово на Яузе.

В Рубцове она жила царевной, в Рубцовском дворце (улица Гастелло, 44, перестроен) предположительно отпраздновала свадьбу с Разумовским.

К слову, в любовный миф Москвы вошла и царская Покровская церковь дворца (Рубцово-Покровская, ныне Бакунинская улица, 86): ее изобразил художник Андрей Рябушкин на полотне «Свадебный поезд в Москве XVII столетия».

Село Рубцово на картине Андрея Рябушкина «Свадебный поезд в Москве XVII столетия». 1901. Фрагмент

Церковь под короной и «дом-комод»

После венчания, как говорит легенда, императрица с Разумовским отстояли благодарственный молебен в церкви Воскресения, что в Барашах на Покровке (№ 26), где существовал придел во имя святых Захария и Елизаветы. Прежде Москва считала, что и сам брак был венчан в Воскресенской церкви, поскольку церковь была увенчана короной.

Церковь Воскресения в Барашах. Фототипия Карла Фишера. 1880-е

Соседний по Покровке дом князей Трубецких (№ 22), называемый «комодом», устойчиво считался городским владением графа Разумовского и, конечно, работой Растрелли. Не это ли популярное предание удержало Трубецких-«комод» (ветвь рода стала прозываться по прозванию дома) от переделки лучшего в Москве образца гражданского барокко? Свадебное торжество императрицы с Разумовским молва устраивала в том же доме.

Подлинный московский адрес Разумовского известен – огромная, по типу сельская усадьба на Гороховом Поле (улица Казакова, 18). Существующие дом и парк созданы племянником и тезкой графа, Алексеем Кирилловичем Разумовским, на месте дядиных дома и парка.

Стержнем елизаветинского мифа оказывается Покровка, или Покровская дорога, соединяющая все его документальные и легендарные места.

Дом князей Трубецких и церковь Воскресения в Барашах на акварели А. Кондырева. 1866

На Покровке поселился и другой фаворит Елизаветы, основатель Университета граф Иван Иванович Шувалов (дом № 38). Правда, он построился гораздо позже «случая», после отставки, при Екатерине.

Малый Арбатец

Покровка ведет на среднюю Яузу, но не принадлежит ей. «Дом-комод» и церковь в Барашах маркируют иное, особое московское пространство, готовое к облюбованию с XVI века.

Краеведение часто забывает относить кварталы за Покровским и Яузским бульварами ко грозненской опричнине. В знаменитом указе 1565 года за очерком границ, улиц, селец и слобод опричного клина в Занеглименье следует: «А слободам в опричнине быть Ильинской под Сосенками, Воронцовской, Лыщиковской». Это слободы в тогдашнем загородье, начертательно – фигура от Чистого пруда и Покровских ворот до нижней Яузы и даже до Лыщикова переулка за Яузой. Местность Воронцова Поля, Барашевского, Подсосенского переулков и Сыромятнических улиц за Садовым.

Воронцово вошло в опричнину затем, что было царским загородным летним домом. В нем «летовал» еще Иван Великий. Великокняжеским это село стало, как принято считать, со времени Димитрия Донского, после казни Ивана Вельяминова.

Бояре Воронцовы-Вельяминовы считаются древнейшими владельцами земель в московском княжеском уделе, не чета мифическому Кучке. Вельяминовы были наследственными тысяцкими, то есть возглавляли землю, земщину и представляли ее перед великим князем. Василий Вельяминов, отец казненного Ивана, стал последним тысяцким: великий князь воспользовался смертью этого Василия, чтоб упразднить и его должность, и стоявшую за ней традицию. Поэтому Иван Васильевич интриговал против Димитрия. И значит, перейдя к Донскому, Воронцово поменяло знак, став из оплота земщины великокняжеским уделом – будущей опричниной. То было следствием древнейшего, чем грозненский, конфликта власти и земли.

4-я мужская гимназия (бывший дом князей Трубецких). Фототипия Карла Фишера

Местность от Лыщикова до Покровки в конце XVI века. Фрагмент «Петрова чертежа». Слева – Яуза, вверху – стена Белого города, справа – Покровка, внизу – стена Скородома (Земляного города) с Покровскими воротами. Пустырь в центре – место бывшего Государева двора

В конце XVI века цари ушли из Воронцова. Предполагают, что следы дворца нужно искать на внешней стороне Садового кольца, то есть за городской стеной, разрезавшей дворцовую усадьбу при царе Феодоре. А именно – на месте усадьбы Найденовых (Земляной Вал, 53). Придворная же Благовещенская церковь осталась в городской черте (улица Воронцово Поле, 16).

Лыщикова слобода за Яузой обслуживала княжеский Покровский монастырь, память которого хранит одноименный храм с урочищным определением «в Лыщикове, на Лыщиковой горе» (Лыщиков переулок, 10).

Наконец, Ильинская «под Сосенками» слобода обслуживала Воронцовский государев двор. Как именно, можно предполагать, найдя на ее месте Садовую и Барашевскую слободы XVII века. Вторая была слободой царских шатерничих – барашей.

Церковь, давшая название Ильинской слободе, упомянута первый раз еще в XV веке как Илья под Сосной, с начала XVII века именуется как ныне: Введения во Храм, что в Барашах. Она видна с Покровки в створе Барашевского переулка (№ 8/2). В том же XVII столетии впервые упомянута вторая церковь слободы – Воскресенская, впоследствии известная своей короной и стоящая у выхода Барашевского переулка на Покровку.

Церковь Воскресения в Барашах на акварели Иосифа Шарлеманя «Вид части улицы Покровки». 1854. В глубине – церковь Введения в Барашах, справа – угол «дома-комода»

Воскресенская церковь окормляла живших у Чистого пруда в Земляном городе. Но имя «Чистые Пруды» маркирует окружность собственно пруда, как имя «Покровские Ворота» – окружность собственно ворот, а потому едва ли годно для обозначения пространства малой опричнины, где пруд был крайним или даже внешним.

Лучшее имя местности подсказывает переулок Малый Арбатец, ныне Дурасовский, коленом подводивший от плацдарма Белого города к Воронцовскому дворцу. Предположение в копилку академического знания: Малый Арбатец значит «малая опричнина». Здесь не отдельная этимология, а перенос слова «Арбат», случившийся, пока оно было синонимом опричного удела на западе Москвы. Кстати, сегодня Чистые Пруды слывут среди «интеллигенции» «вторым Арбатом».

Пожалуй, малое пятно опричнины к востоку от Москвы, на склоне нижней Яузы, было предчувствием и предварением, пространственным и временны´м, петровского проекта средней Яузы.

По утверждению историка Москвы Александровского, рядом с Введенской барашевской церковью в XVII столетии существовали особые царские хоромы: государи приезжали сюда к службе на память святого Лонгина Сотника, одного из покровителей своего дома. Лонгиновский придел есть в церкви и теперь. Можно сказать, с уходом Воронцовского дворца из царского владения роль государевых палат в удельной слободе раз в год перенимали барашевские палаты. А барашевская церковь становилась государевой, как прежде Благовещенская в Воронцове. Дворец и государев храм в Арбатце приблизились к Покровке.

В Новое время представление о царственности старшей барашевской церкви перешло на младшую с ее короной. А память об особом царском доме подле старшей церкви сообщила царственность «дому-комоду».

Эта метафизическая логика замкнула круг, когда Трубецкие-«комод» освятили в своем доме церковь Благовещенского посвящения: имя дворцовой церкви Воронцова.

«Дом-комод» и церковь под короной суть припоминание дворца и церкви в царской слободе. Дворец и церковь словно дважды передвинулись – и вышли на Покровку, не покинув Малого Арбатца.

Тени Елизаветы, ее тайного мужа и ее придворного архитектора держались здесь древнейшей почвы.

Только кромешную ночь опричнины легенда претворила в утро XVIII века.