Текст книги "Империя тюрков. Великая цивилизация"

И тогда-то явилась прелестная девочка из Нантерра, которая решилась остановить это массовое бегство. Ее звали Женевьева и была она галлоримлянка. За ней шла слава праведницы, целительницы, пророчицы. Точно так же, но при других бедствиях Отечества, другая, дочь Галлии – Жанна Д Арк имела ведения.

С тех пор, как появились слухи о скором приходе Аттилы, особенно когда начались опустошительные войны (Мец и Реймс были уже разорены), Женевьева была глубоко убеждена, что земные события суть следствия высших определений Божества и что раскаяние и молитва, смягчая гнев Божий, могут отвратить угрожающие бедствия, посему дни и ночи молилась она в храме, со слезами взывая к Богу о помиловании своей страны. Через видения ей было свыше открыто, что город будет пощажен, если принесет покаяние, и что Аттила не приблизится к его стенам. Она стала убеждать своих соотечественников совершить покаяние и не переселяться, но мужчины отвечали ей отказом, и тогда она решила обратиться к женщинам.

Собрав их около себя, она говорила, указывая на опустевшие дома: «Женщины, вы без сердца! Вы оставляете свое пепелище и эти кровли, под которыми были зачаты, вскормлены и родились ваши дети, как будто у вас нет, кроме бегства, никаких других средств для защиты от меча самих себя и ваших мужей! Почему вы не обратитесь к Господу, избрав своим оружием пост и молитву, как то сделали Эсфирь и Юдифь? Именем Всевышнего предрекаю вам, что город ваш будет помилован, если вы сделаете это; а те места, где думаете найти безопасность, попадут в руки врага, и не останется там камня на камне». Женщины в покорном молчании последовали за Женевьевой. На восточной оконечности острова Лютеции, на том месте, где теперь возвышается собор Парижской Богоматери, находилась тогда церковь во имя святого первомученика Стефана. Туда-то Женевьева и привела идущую толпу женщин. В этой церкви женщины закрылись и начали молиться. Удивленные продолжительным отсутствием своих жен, мужья также пришли в церковь и, найдя двери ее запертыми, спрашивали, что все это значит, на что женщины отвечали, что не хотят покидать город. Мужчины пришли в бешенство. Женевьеву от мужской расправы спас случай – подоспевший дьякон, который устыдил мужчин: «Это святая дева, повинуйтесь ей». Горожане остались в городе. Предсказание Женевьевы сбылось: войска Аттилы, соединившиеся между Сеной и Марной, не подошли к Лютеции, и город был обязан спасением непоколебимой твердости бедной девушки, которую потомки впоследствии причислили к лику святых.

Небезынтересно, что в летописных хрониках присутствуют факты, свидетельствующие, что в самые экстремальные, можно сказать, переломные моменты истории человечества, определенную роль играет Провидение. В подтверждение тому следует отметить, что в главе VI приводится факт, когда в критический момент для Руси икона Святой Богородицы якобы отвратила наступление войск Амира Темура на Москву.

Тем временем Аттила перешел Сену возле Оксера и, после продолжительного и трудного похода, раскинул свой лагерь под стенами Орлеана. Он рассчитывал на тайное приглашение короля аланов Сангибана, обещавшего изменой выдать ему город и перейти под его знамя. Но этот заговор был раскрыт, и вокруг Орлеана были возведены новые укрепления.

Весной 451 г. войска Аттилы осадили Орлеан. Стены города сотрясались от таранов. Народ был доведен осадой до крайности.

14 июня город почти был взят, но подоспела римская армия под командованием Аэция, Теодориха, короля вестготов, и его сына Торисмода. Аттила отступил к Труа. Западнее Труа его остановили римские и вестготские войска: сражение принесло минимальный перевес союзникам, но не спасло Запад (конец июня 451 г.). Аттила, достигнув полей Мавриака, начал готовиться к новому сражению.

Основываясь на исторических документах, можно предположить, что гунны не видели в бегстве какого-нибудь бесчестия для себя; ища более добычи, нежели славы, они старались вступить в сражение не иначе, как имея уверенность в победе, и потому при встрече с сильным неприятелем зачастую уклонялись от битвы, с тем чтобы напасть в более благоприятное время. Так поступил и Аттила: обманутый в своих планах, проклиная Аэция, он думал о безопасном размещении своего войска и награбленной добыче. Ночью, не нарушая тишины, он снялся с лагеря и, следуя той же дорогой, которой пришел, был к восходу солнца уже далеко от Орлеана.

Легкость, с которой Аттила проник в глубь Галлии, может быть приписана столько же его восточной политике, сколько и страху, который наводили его военные силы. Свои публичные заявления он искусно смягчал своими приватными заверениями и попеременно то успокаивал римлян и вестготов, то грозил им; а дворы равеннский и тулузский, относившиеся один к другому с недоверием, смотрели с беспечным равнодушием на приближение их общего врага. Аэций был единственным хранителем общественной безопасности, но самые благоразумные из его распоряжений встречали помеху со стороны партии, господствующей в императорском дворце после смерти Плацидии; итальянская молодежь трепетала от страха при звуке военных труб, а варвары, склонившиеся из страха или корысти на сторону Аттилы, ожидали исхода войны с сомнительной преданностью, всегда готовой продать себя за деньги. Патриций перешел через Альпы во главе войск, которые по своей силе и по своему числу едва ли заслуживали названия армии. Но когда он прибыл в Арль или в Лион, его смутило известие, что вестготы, отказавшись от участия в обороне Галлии, решили ожидать на своей собственной территории грозного завоевателя. Тогда сенатор Авит, согласился взять на себя важную миссию посла, которую искусно исполнил. Он поставил Теодориху на вид, что стремившийся к всемирному владычеству честолюбивый завоеватель может быть остановлен только при энергичном и единодушном противодействии со стороны тех государей, которых он замышлял низвергнуть. Полное огня красноречие Авита воспламенило вестготских воинов описанием оскорблений, нанесенных гуннами их предкам, гуннами, которые с неукротимой яростью преследовали их от берегов Дуная до подножия Пиренеев. Он блестяще аргументировал, что на каждом христианине лежит обязанность сохранять церкви Божьи и мощи святых от нечестивых посягательств и что в интересах каждого из поселившихся в Галлии варваров оберегать возделанные ими для своего пользования поля и виноградники от опустошения их «скифскими пастухами». Теодорих преклонился перед очевидной основательностью этих доводов, принял те меры, которые казались ему самыми благоразумными и согласными с его достоинством, и объявил, что в качестве верного союзника Аэция и римлян он готов рисковать и своей жизнью и своими владениями ради безопасности всей Галии. Вестготы, находившиеся в ту пору на вершине славы и могущества, охотно отозвались на первый сигнал к войне, приготовили оружие, коней и собрались под знаменем престарелого царя, который решил лично встать во главе многочисленных и храбрых подданных вместе со своими двумя старшими сыновьями. Примеру вестготов последовали некоторые другие племена или народы, сначала, по-видимому, колебавшиеся в выборе между вестготами и римлянами. Неутомимая деятельность патриция мало-помалу собрала под одно знамя воинов галльских и германских, которые когда-то признавали себя подданными или солдатами республики, а теперь требовали награду за добровольную службу и ранга независимых союзников; то были леты, арморицианы, брионы, саксы, бургунды, аланы, рипуарии и те из франков, которые признавали Меровея своим законным государем. Таков был разнохарактерный состав армии, которая под предводителем Аэция и Теодориха двинулась форсированным маршем на спасение Орлеана. Рим понимал, что, несмотря на поражение Аттилы под Орлеаном, он был еще достаточно силен, чтобы предложить войну. Между тем обескровленная страна взывала к помощи. Все народы Галлии осознавали, что это их последний шанс.

Легко догадаться, что Аттила при быстром отступлении допускал грабеж, но не более, чем это было необходимо для пропитания войска. При переходе Сены у Труа он не вошел в город: епископ Лу предстал перед Аттилой, прося его пощадить не только жителей такого беззащитного города, каким был Труа, не имевший ни ворот, ни стен, но также и сельское население.

Иордан приводит диалог между Аттилой и епископом. Вот отрывок из него. «Хорошо, – отвечал ему владыка гуннов тоном холодной насмешки, которая у него часто следовала за вспышкой гнева, – но ты будешь меня сопровождать до самого Рейна. Святой человек не может не принести счастья мне и моему войску». Аттила хотел иметь епископа своим заложником на всякий случай, как пастыря, уважаемого во всей стране и важного в глазах римлян.

За городом Сансом Аттила вышел на место менее опустошенное, нежели окрестности Орлеана, и совершенно открытое, где гуннская кавалерия, в случае битвы, имела бы преимущества. На север от Санса, между долинами рек Йонны и Эн, на протяжении 50 км в длину и от 35 до 40 км в ширину, следует целый ряд равнин, пересеченных глубокими реками; с VI в. эта земля называлась Кампань (ныне Шампань).

Чтобы достичь нижнего течения Рейна, нет другого выхода, кроме опасных ущелий Аргона с северо-востока, а с юго-запада – длинный переход через Вогезы и Юру; две римские дороги, ведущие по этим двум направлениям, перекрещивались тогда возле города Шалон-на-Марне. Аттила, идя из Реймса, шел уже по этим землям и, отступая, поспешно занял город и окрестную равнину, называемую Каталаунскими полями, с тем чтобы обеспечить себе возможности к отступлению в случае, если бы римская армия, стеснив его со всех сторон, принудила к битве. Не в первый раз в истории Галлии Каталаунские поля избирались театром страшной битвы народов – и не в последний.

Каталаунская битва

Для обеспечения перехода гуннских войск через р. Об при Арсиане на равнине, образующей треугольник при слиянии Сены и Оба, в арьергарде оставался отряд гепидов, возглавляемый Ардариком.

Армия Аэция нагоняла уже гуннов, измученных голодом, болезнями, засадами крестьян по дороге, и вскоре римский авангард, состоявший из меровейских франков, столкнулся с гепидами, прикрывавшими переправу через Об. Стычка произошла ночью; в ужасной сумятице дрались впотьмах до рассвета: с одной стороны – секира франков, с другой – меч и дротик гепидов работали так усердно, что к восходу солнца 15 тыс. убитых и тяжелораненых покрывали поле сражения.

Ардарик, успев перевести гепидов на другую сторону реки, присоединился к главной армии гуннов, которая в тот же день вступила в Шалон.

Более уже не было никаких средств к избежанию генеральной битвы. В нескольких милях за Шалоном, недалеко от места, называемого в древних путеводителях храмом Минервы, был разбит лагерь по римскому образцу; находясь на страсбургской дороге, он, по-видимому, имел назначение прикрывать собой оба города, Реймс и Шалон, между которыми был расположен. Недалеко от этого лагеря, по необозримой равнине, протекала река Везль, которая, находясь еще при своем истоке, имела вид ничтожного ручья; это последнее обстоятельство, в соединении с другими топографическими подробностями, упоминаемыми историей, подтверждает то мнение, что на этом самом месте происходила битва римлян с гуннами. Может быть, Аттила, найдя годными для себя римские укрепления, воспользовался ими как счастливым случаем? Может быть, римские окопы пригодились для составления центра лагеря? Все это вполне возможно.

Решившись на битву, Аттила построил свои кибитки в виде круга, внутри которого были раскинуты палатки.

В тот же день армия Аэция расположилась на виду гуннов; римские легионы по всем правилам римского военного искусства становятся лагерем, союзные же варвары – без окопов и палисадов, по национальным признакам.

Аттила провел всю эту ночь весьма тревожно. Дурное состояние его расстроенной армии, ослабленной лишениями и значительно уменьшившейся и в людях, и в лошадях, делало для него поражение весьма вероятным, и такая вероятность не укрылась бы от глаз даже менее проницательных.

Солдаты захватили в соседнем лесу странника, который слыл среди крестьян прорицателем. Аттила спросил его о своей судьбе. «Ты – бич Божий, – отвечал ему странник, – и палица, которою Провидение поражает мир; но Бог, по воле Своей, ломает орудие своей кары и, по Своим предначертаниям, передает меч из одних рук в другие. Знай же, что ты будешь побежден в битве с римлянами, и чрез то поймешь, что твоя сила не от мира сего». Такой смелый ответ нисколько не разгневал Аттилу. Выслушав христианского прорицателя, он хотел в свою очередь обратиться к предсказателям, находившимся при войске, потому что у гуннов, как позже и у монголов, в принятии каких-либо важных решений участвовали «особые» люди. Аттила велел призвать к себе предсказателей, и, как свидетельствует историк этой войны Иордан, следовавший за войском, произошла необычная и вместе с тем страшная сцена.

Представьте себе гуннскую ставку, раскинувшуюся посреди долин Шампани. При погребальном свете факелов собрались на совет всевозможные прорицатели Европы и Азии: жрец из остготов или ругов, с руками, запущенными во внутренности жертвы, наблюдает за ее последними содроганиями; жрец из алан, встряхивая гадательные прутики на белой скатерти, видит в их расположении таинственные знаки будущего; кудесник из белых гуннов, вызывая духи умерших, при громе волшебного барабана кружится с быстротой колеса и в изнеможении падает с пеной у рта; а в глубине палатки Аттила в своем кресле следит за конвульсиями и прислушивается ко всякому взвизгиванию этих адских предсказателей.

Но гунны знали и особое, им только известное гадание, которое, по свидетельству европейских путешественников, сохраняло свою силу в XIII и XIV столетиях при дворе потомков Чингисхана: это гадание на костях животных, преимущественно бараньих лопатках. Процесс гадания состоял в том, что от костей, для того предназначенных, отделялось мясо; потом их клали на огонь и по направлению жил или трещин на кости предсказывали будущее. Правила этого искусства были точно определены известным церемониалом, как то было и у римских птицегадателей.

Аттила смотрел на кости и по ним также убедился в ожидаемом его поражении. Жрецы, посовещавшись, объявили, что гуннов ждет поражение, но предводитель неприятелей падет в битве. Аттила понял, что это Аэций, и на лице его блеснула радость. Аэций был большим препятствием во всех его начинаниях: он ловко уничтожил искусно составленный Аттилой план отделения вестготов от римлян; он остановил гуннов в их победоносном шествии; он был душой той массы мелких народов, завидовавших друг другу, с которыми Аттила без Аэция справился бы легко. И Аттила решил: смерть Аэция – достойная цена собственного поражения.

Аттила принял все меры к тому, чтобы начать битву как можно позже, что сделает почти невозможным абсолютное поражение: наступившая ночь дала бы время для принятия контрмер.

Около трех часов пополудни гунны вышли из окопов лагеря. Аттила занял центр со своими гуннами, на левом крыле расположился Валамир с остготами, на правом – Ардарик с гепидами и другими народами, подчиненными Аттиле.

Аэций распоряжался на левом крыле, занимаемом римскими легионами; на правом вестготы стояли против остготов, а в центре были размещены бургунды, франки, арморики и аланы, предводительствуемые Сангибаном, верность которого была под сомнением еще при осаде Орлеана, и потому войскам более надежным было поручено наблюдать за ним.

Распоряжения, сделанные Аттилой, достаточно указывали на его план. Сосредоточив лучшую часть кавалерии в центре позиции и поблизости баррикад, устроенных из кибиток, он, очевидно, хотел повести быструю атаку на неприятельский лагерь и в то же время обеспечить себе отступление к своим укреплениям.

Аэций, напротив, расположив главные свои силы на флангах, имел целью воспользоваться таким маневром Аттилы, окружить его, если будет то возможно, и перерезать ему отступление.

Между двумя армиями находилось небольшое возвышение, и овладеть этой вышкой представляло большую выгоду: гунны отправили туда несколько эскадронов, отделив их от авангарда, а Аэций, находясь ближе, послал туда же Торисмонда с вестготской конницей, который, прибыв первым на возвышение, атаковал гуннов сверху и отбросил их без труда. Такое неудачное начало было дурным предзнаменованием для гуннской армии, томимой уже и без того печальным предчувствием.

Аттила для воодушевления войска собрал около себя предводителей и обратился к ним с речью, слова которой приводит Иордан. Если принять во внимание необыкновенную силу памяти у народов, которые, не зная искусства письма, имели устное предание как единственный исторический источник, тогда не будет удивительным, что до нас дошла речь Аттилы. События общественной жизни варваров, вместе с их мифологическими повествованиями, составляют исключительный предмет их литературы, и потому они удерживают их в памяти с такой точностью, образчик которой нам представляет Эдда, и если им случается что-нибудь прибавить к действительности совершившегося, то они остаются до того верны краскам времени и описываемого общества, что сама выдумка получает в глазах потомства род некоторой достоверности. Допустим, если угодно, что речь, которую Иордан вкладывает в уста властителя гуннов, принадлежит к числу подобных выдумок, во всяком случае, она не была произведением какого-нибудь греческого или латинского ритора, тем более что по своей суровой энергии эта речь представляет величайший контраст со слогом и идеями, которые мог бы придумать компилятор истории готов. Итак, речь Аттилы перед битвой: «Одержав уже столько побед над народами, и почти достигнув обладания миром, я был бы бессмыслен и смешон в своих собственных глазах, если бы вздумал возбуждать вас еще словами, как будто бы вы не умели биться. Предоставим такую меру какому-нибудь новичку-полководцу и неопытным воинам: она была бы не достойна ни вас, ни меня. В самом деле, к чему же вы больше привыкли, как не к войне? И что для храброго может быть приятнее, как искать мести с оружием в руках? О! Да, пресыщать сердце местью – величайшее благодеяние природы!.. Нападем смело на неприятеля: кто храбрее – тот всегда нападает. Смотрите с презением на эту массу разнообразных народов, ни в чем не согласных между собою: кто при защите себя рассчитывает на чужую помощь, тот обличает собственную слабость пред всем светом. Вы видите, как овладевает ими уже страх, прежде нежели началась битва: они хотят овладеть возвышенностью; они торопятся занять высоты, которые не помогут им, а вскоре им придется не с большим успехом искать спасения в долине. Мы знаем все, с каким трудом римляне переносят тяжесть своего вооружения; я не говорю о первой ране, их может задушить одна пыль. Пока они будут строиться в неподвижные массы, чтоб составить черепаху из своих щитов, не обращайте на них внимания и идите дальше; бегите на алан, бросьтесь на вестготов: мы должны искать быстрой победы там, где сосредоточены главные силы. Если перерезать мускулы, члены опустятся сами собою, и тело не может прямо стоять, когда из него вынуты кости. Итак, возвысьте свою храбрость и раздуйте свой обычный пыл. Покажите как следует свое мужество; пусть узнают доброкачественность вашего оружия; пусть раненый ищет смерти своего противника, а тот, кто останется невредим, насытится избиением врага: кому суждено остаться в живых, на том не будет ни одной царапины, а кому суждено умереть, того судьба постигнет и среди мира. Наконец, к чему бы фортуна даровала гуннам победу над столькими народами, если бы она не хотела нас осчастливить предстоящею битвою? К чему она указала бы нашим предкам дорогу через Меотийские болота, остававшиеся в течение стольких веков неизвестными и непроходимыми. Я не ошибаюсь нисколько относительно настоящего: пред нами то поле битвы, которое обещали нам наши прежние победы, и этот случайно скученный сброд не выдержит и на одно мгновение вида гуннов. Я бросаю первый дротик в неприятеля; если кто-либо думает остаться спокойным в то время, когда бьется Аттила, тот уже погиб».

«Затем, – продолжал Иордан, сделавшийся в своем повествовании столь же страстным, как и его герой, – затем началась битва свирепая, повсеместная, ужасная, отчаянная. Древность не повествует нам ни о таких подвигах, ни о такой резне, а тот, что не был свидетелем этого удивительного зрелища, тому не встретить того другой раз в своей жизни».

Все народы от берегов Волги до Атлантического океана собрались на Шалонской равнине, но многие из этих народов были разъединены завоеваниями и переселениями, и внешний вид одинакового оружия и одинаковых знамен у людей, готовых вступить между собой в борьбу, представлял картину междоусобицы.

Военная дисциплина и тактика греков и римлян составляли интересную часть их национальных нравов. Внимательное изучение военных операций Ксенофонта, Цезаря и Фридриха Великого, когда эти операции были описаны теми же гениальными людьми, которые их задумали и приводили в исполнение, могло бы способствовать усовершенствованию искусства истреблять человеческий род.

Битва началась на правом римском крыле, которое схватилось с левым крылом Аттилы; западные готы боролись с восточными, братья – с братьями. Полуиссякшие ручейки, протекавшие по долине, внезапно раздулись от потоков крови, смешавшейся с их водами, и раненые, утоляя жажду таким ужасным питьем, умирали мгновенно.

Воспользовавшись знаниями о тактике варваров, приобретенными за время жизни среди гуннов, Аэций тотчас же нейтрализовал сильные стороны их войска – лучников и кавалерию, – навязав им рукопашный бой. Бронзовые шлемы и панцири римских солдат защитили их от каменных топоров варваров, не искушенных в тактике пехотного боя. Мечи римлян возобладали над арканами и длинными пиками гуннов.

Тем временем Теодорих, проезжая вдоль рядов, стараясь воодушевить свои войска, был поражен насмерть дротиком знатного остгота Андага и сброшен с лошади. Раненого царя сдавили со всех сторон среди общего смятения; собственная кавалерия топтала его копытами своих коней, и смерть этого знатного противника оправдала первую часть предсказания. Аттила уже ликовал в уверенности, что победа на его стороне, когда храбрый Торисмонд спустился с высот и осуществил остальную часть предсказания.

В то время как гунны Аттилы бросились на центр римской армии, пробили его и удержали в своих руках позицию, вестготы, победив на правом крыле, атаковали их с фланга. Левое крыло римской армии сделало такое же движение, и Аттила, заметив опасность, отступил к своему лагерю. В этой битве, преследуемой с яростью вестготами, он едва не был убит и смог спастись только бегством. Сеча была яростная, пленных никто не брал, и очень немногие из раненых выжили.

Понимая тщетность продолжения битвы, Аттила приказал отступить, слегка озадачив римлян, увидевших спины гуннской орды при первом – и единственном – поражении их царя. Его армия, смешавшись, последовала за ним в место, загороженное кибитками; и как ни было слабо подобное укрепление, но туча стрел, пускаемых беспрерывно из-за кибиток, остановила нападающих. Наступила ночь, и за ней последовал такой мрак, что нельзя было отличить своих от неприятелей; целые отряды сбивались с пути. Торисмонд, спускаясь с холма, чтобы присоединиться к главной армии, сам того не замечая, наткнулся на кибитки гуннов, откуда вылетела куча стрел; он был ранен в голову и сброшен с лошади. Вестготы унесли его, истекающего кровью. Сам Аэций, отделившись от своих и оттискивая вестготов, которых он считал погибшими, бродил некоторое время среди неприятеля. Остальную часть ночи и римляне, и их союзники провели на страже в своем лагере, со щитами в руках.

Исход борьбы был сомнителен, но Аттила приберег для себя последнее и не унизительное для его достоинства средство спасения. Мужественный варвар приказал устроить погребальный костер из богатой конской сбруи, решив – в случае если его укрепленный лагерь будет взят приступом – броситься в пламя и тем самым лишить своих врагов той славы, которую они приобрели бы, убив Аттилу или взяв его в плен.

Солнце взошло над долиной, усеянной трупами. По Иордану 160 тыс. убитыми остались на поле битвы, по другим источникам – до 300 тыс. Римляне и их союзники результаты битвы оценивали однозначно: Аттила потерпел сокрушительное поражение; его отступление, столь поспешное и беспорядочное, указывало на это.

Императорский главнокомандующий скоро доподлинно убедился в поражении Аттилы, не выходившего из-за своих укреплений; когда же он обозрел поле сражения, то с тайным удовольствием заметил, что самые тяжелые потери потерпели варвары. Покрытый ранами труп Теодориха был найден под грудой убитых; его подданные оплакивали смерть своего царя, но их слезы перемешивались с песнями и радостными возгласами, и его погребение было совершено на глазах у побежденного врага. Вестготы, бряцая своим оружием, подняли на щите его старшего сына Торисмонда, которому приписывали честь победы, и новый царь принял на себя обязанность отмщения как священную долю отцовского наследства. Тем не менее вестготы поражались тому, что их грозный соперник не вел себя как побежденный, и даже их историк сравнивал Аттилу со львом, который, лежа в своей берлоге, готовится с удвоенной яростью напасть на окруживших его охотников. «Как лев, гонимый отовсюду охотниками, большим прыжком удаляется в свое логовище, не смея броситься вперед, и своим рыканьем наводит ужас на окрестные места, так, – по словам Иордана, – гордый король гуннов среди своих кибиток наводил ужас на своих победителей».

Цари и народы, которые могли бы покинуть его знамена в минуту поражения, были проникнуты сознанием, что гнев их повелителя был бы для них самой страшной и неизбежной опасностью. Его лагерь непрестанно оглашали воинственные звуки, как будто вызывавшие врагов на бой, а передовые войска Аэция, пытавшиеся взять лагерь приступом, были или остановлены, или истреблены градом стрел, со всех сторон летевших на них из-за укреплений. На военном совете римской армии было решено осадить короля гуннов в его лагере, не допускать подвоза провианта и принудить его или заключить постыдный для него мирный договор, или возобновить неравный бой. Но здравые политические соображения внушали Аэцию опасение, что после совершенного истребления гуннов республике придется тяжело от присутствия высокомерных и могущественных вестготов. Поэтому патриций, употребив свое влияние на сына Теодориха, жаждущего отомстить гуннам за смерть отца, внушил Торисмонду, что было бы опасным для его короны столь продолжительное отсутствие, и убедил его разрушить своим быстрым возвращением домой честолюбивые замыслы братьев, которые могли бы завладеть вестготским троном и сокровищами. (Кстати, некто Идаций сообщает странную подробность – будто Аэций втайне посетил ночью короля гуннов и получил взятку в десять тысяч золотых монет за то, чтобы не препятствовать их отступлению.) Разумеется, доводы были убедительными, и вестготы покинули армию. Впоследствии римляне привыкли к подобным внезапным уходам, к постоянному колебанию своих союзников, недальновидных, эгоистичных, всегда более готовых к тому, чтобы ослабить, нежели подкрепить империю, принявшую их в свои ряды.

Очевидно, Аэций в глубине души был доволен освобождением своего войска от вестготов, которые сыграли столь блестящую роль в сражении. Но хвастовство и притязания их командования были оскорбительными для римлян, и Аэций опасался, что после поражения гуннов эти защитники Галлии обрушатся на империю.

Уход армии Торисмонда равнялся прекращению осадного положения для Аттилы. Ничего не зная о положении дел у римлян и по прежнему заключенный в своем лагере, Аттила с отчаянием наблюдал, как лишения и болезни уничтожают его армию. Он, казалось, ожидал какой-нибудь случайности, вроде той, которая и произошла, разделив армию Аэция. Аттила увидел, что бивуаки Торисмонда опустели; но так как здесь могла быть западня, Аттила оставался настороже. Спустя некоторое время тишина и слишком продолжительное опустение лагеря вестготов убедили его в справедливости факта, и он предался величайшей радости: «Его душа возвратилась к мысли о победе, и его мощный гений овладел своею прежнею фортуной».

Приказав немедленно запрячь кибитки, Аттила отдал приказ к отступлению. Аэций, с войском, уменьшенным наполовину, считал благоразумным не беспокоить отступающего льва. Он следил за ним на некотором расстоянии, чтобы воспрепятствовать грабежу и напасть на него, если бы он вздумал уклониться с прямой дороги.

Меровей и его франки, державшиеся на благоразумном отдалении и старавшиеся создать устрашающее впечатление о своих силах тем, что каждую ночь зажигали многочисленные огни, не прекращали следовать за арьергардом гуннов, пока не достигли пределов Тюрингии. Тюринги служили в армии Аттилы; они и во время наступательного движения и во время отступления проходили через территорию франков и, может быть, именно в этой вой не совершили те жестокости, за которые отомстил им сын Хлодвига почти через восемнадцать лет после этих событий. Они умерщвляли и заложников и пленников; двести молодых девушек были преданы изощренным пыткам.

От поражения галльской экспедиции не ослабли ни мужество, ни военные силы, ни репутация Аттилы. Запад «кричал» о поражении врага: возможно, для того, чтобы убедить в этом современников, а затем и потомков. Но с точки зрения сегодняшней науки это было полупоражением: Аттила сохранил армию и ее боевой дух, и менее чем через год он предпринял новую экспедицию – на этот раз не в Галлию, где больше нечего было взять, а в Италию.

На Каталаунских полях сошлись Запад и Восток, город и степь, крестьянин и кочевник, дом и шатер. Сто шестьдесят тысяч убитых из пятисот тысяч воинов, ступивших на равнины Шампани. Прежде чем на полях сражений снова столкнутся такие огромные армии, пройдут века, наступят эпохи Чингисхана, Амира Темура, Наполеона.