Текст книги "Веретено (сборник)"

Постоялый двор «Кабальеро Энрике Рамирес» перешёл во владение Пилар, так было предусмотрено завещанием её матушки.

Фабио Урибе был найден задушенным на пустоши, что за воротами Бисагра. Задушили его, вероятней всего, золотою цепочкой от фамильного медальона семьи Ривера. Она валялась рядом, да никто не посмел к ней прикоснуться. Мельничиха Милагрос говорит, что не знает, что за люди в тот вечер увели из дома её сыночка. Говорит лишь, что люди те были учтивые, улыбчивые, особенно один, такой курчавый и смуглый. Он до сих пор к ней захаживает и передаёт приветы от сына.

Через полтора года Пилар привезла в дом полуживого, измождённого седого человека из богадельни при монастыре кармелиток, что в городе Куэнка, где тот уже почти умирал от жёлтой лихорадки. Привезла на скрипучей кибитке, крытой куполом из плетёной ивы, запряжённой парой мулов. Ехали двое суток. На вторую ночь больному стало хуже. То он звал кого-то на помощь, то просил кого-то продержаться ещё чуть-чуть, а то и вовсе выкрикивал что-то на непонятном, гортанном языке, похожем на мавританское наречие. Пилар отпаивала его настоями, пыталась успоко-ить, но тщетно, ибо мозг его был налит жаром, как плавильный тигель, и был нечувствителен к боли – своей и чужой, а мысли, подобно каплям жидкого олова, упавшим в холодную воду, причудливо, до неузнаваемости преображались.

К рассвету Пилар выбралась из фургона и обессилено присела на козлы.

– Шла бы ты спать, деточка, – сказал ей дядюшка Жако, который правил мулами. – Глаза красные, лицо мела белей. Кто ж тебя такую замуж-то возьмёт? А?

Пилар усмехнулась и положила голову ему на плечо.

– А я вот сейчас с полминуты подремлю у вас на плече, больше и не надо. И – сразу под венец. Хоть за августейшего инфанта. Это лучше вы, дядюшка, спать ступайте. Сутки, считай, не спите, при ваших годах. А я – ничего. С мулами иной раз легче, чем с людьми.

– Я давеча в богадельне той поспрашивал тамошний народ, – вдруг сказал дядюшка Жако, понизив голос и прищёлкнув вожжами. – Ну про больного нашего. Не напрямую, конечно. Так вот, представь, один бедолага, помнишь, наверное, одноглазый такой, звать его Эухенио. Так вот, он мне шепнул по секрету, что знавал его. И хоть давно было, а узнал тотчас. Штурман, говорит, это с корабля «Святой Франциск». И звать его Рохелио Варгас. Воевали они вместе во Фландрии.

…А какое судно-то было, сеньор! Плакать хочется, как вспомню. Линейный корабль «Святой Франциск». Шестьдесят пушек, корпус красного дерева, не то что нынешние – дуб да сосна! Королевские верфи в Гаване!

И уж поверьте, точно он. Рохелио Варгас! Врать мне вам резона нету, а память у меня крепкая. Только он тогда не седой был, а рыжий, как медный пятак. Родом из Сарагосы. Из какой-то знатной семьи. Я как-то был в его каюте, видел портрет его прадеда в доспехах крестоносца. Умница, каких мало. И весь такой тихий, обходительный, голоса не повысит, к нам, к матросне, всегда на «Вы». Но и храбрец, каких поискать. Во время осады Лейдена, оплота кальвинистов, гёзы[9]9
  Geuzen (нидерл.) – повстанцы, во время войны за независимость Нидерландов боровшиеся против испанского владычества.


[Закрыть] как-то ночью, выскочили из тумана, как черти из пекла, и взяли нас на абордаж. С двух сторон. С двух сторон, сеньор! Одни с кормы, другие с носа. Бог весть что с нами было б, если бы не он. Нас ведь уже сонных резать начали.

Он рубился в первом ряду. Его по лицу абордажным тесаком наотмашь полоснули, кровь ручьём, а он бьётся, ещё и команды отдаёт. В общем, одолели мы их – кого на палубе посекли, тех, кто бежать пытался, из пушек потопили. Девятерых взяли в плен. С пленными мы не цацкались, что говорить. Как и они с нашими. До того доходило, что им рубили ноги по колени, подвешивали на реях за подмышки на их же судёнышках, а судёнышки поджигали. Это называлось «Гёзам – пламенный привет». Хотели и с теми девятерыми так же. Да он не дал, сеньор Варгас. Шпагу вытащил – кто, мол, тронет, тому кишки вон! В общем, бросили их в море, да и дело с концом.

А настоящая беда случилась, когда мы уже возвращались домой. По открытой Атлантике шли, считай, при пол-ном штиле. Вообразите, семеро суток – и ни ветерка. Ползли, как улитки. Сеньор Варгас тогда ещё говорил: «Не к добру это». Так оно и вышло! Только прошли Гибралтарскую скалу, как грянул такой штормище, каких сроду не видел. Говорят, в Средиземном море случаются такие, правда, редко. Вообразите: штиль, зной, и вдруг – разом дикий шквал. А потом и вовсе чёртово месиво. В общем, паруса мы убрать не успели, понесло нас в прорву адову, мачты поломало одну за другой, и все на правый борт! Судно получило такой крен, что стало черпать воду, две пушки сорвались с портов. Больше половины шлюпок перекрошили те окаянные пушки.

В общем, оказались мы в шлюпке втроём: я, сеньор Варгас и Карлос, помощник рулевого. А шлюпка-то – дерьмо, дыра в два пальца. Мы со штурманом на вёслах, Карлос воду вычерпывал. И вот тут за борт уцепился ещё один. Аристидес, полунегр, полуиндеец. Коком у нас был. Здоровенный такой детина. Поначалу-то господин штурман сам пытался ему помочь. Да едва он начал карабкаться, Аристидес этот, как волна ударила и чуть шлюпку нашу не перевернула. И вот тут что-то на нашего штурмана нашло. Побелел весь, будто кровь у него выпили. Он и столкнул этого самого Аристидеса в воду. Говорит: «Поди прочь!» Тот вынырнул, снова за борта ухватился. «Христом Богом молю, сеньор, не бросайте меня! Христом Богом! Шестеро деток у меня в Кадисе! Христом Богом, сеньор!». А господин штурман снова его толкнул, да со всей силой, пятернёй в лицо. «Прочь поди, я сказал! К своему Христу-Богу…»

Карлос тогда не выдержал и говорит: «Сеньор штурман, что ж вы делаете?! Не по-божески это!» А тот вытащил кортик и кричит: «А, не по-божески?! Ну давайте, подходите, я покажу, как оно будет по-божески!» Весь белый, а глаза – как у дьявола, прости меня, Господи!

Дальше – добрались мы почти до самого берега. Уже огни были видны деревни какой-то. Да тут опять ударил шквал, шлюпку нашу подняло прямо-таки на дыбы да и швырнуло о скалу всем днищем. Шлюпка разлетелась в щепы. Меня к берегу понесло. Я думал – вот тебе и конец, помру без исповеди! И вдруг чувствую – дно под ногами! А про тех двоих, Карлоса и штурмана, я уж решил – утопли или о скалу расшиблись. А здесь гляжу – ну точно, он. Правда, он-то меня не признал. Или не захотел узнать, кто ж разберёт…»

* * *

– Такая история, деточка. Может, врёт, может, путает. Может, правду говорит. Я-то, как впервые его увидел, Каносо нашего, понял – горя он хлебнул немало. И грех тоже, похоже, на нём немалый. Да и что говорить – война сама большой грех. Большего греха, чем войну затеять, нет на свете, я так думаю. Я так думаю, что Господь из милости лишил его памяти о свершённом грехе, да и заменил памятью о другом. Чужие-то грехи легче искупать, чем свои. А время – мукомол, всё смелет, что ни дай. Мука с другой мукой перемешается – не отличить. И уж коли Господь сподобил, чтоб ты его сыскала, стало быть, простил его. Я так думаю. Ничего, деточка, не плачь, всё образуется, глядишь…

Бездна

Но в мире есть иные области, луной мучительной томимы…

Н. Гумилёв

Капитан голландского фрегата «Урания» Бернхард Скрантон погиб на пути из Амбоина в Малакку, причём странным образом. Никто не видел, как вошла в него та чёртова пуля, в заварухе у входа в Малаккский пролив. А ежели кто и видел, то теперь всё равно не узнать.

Воды в тех местах неспокойные. Острова – как лихорадочная сыпь на теле океана. Не поскупился Господь, в избытке одарил их экваториальным солнцем и влагой. Даже дожди здесь такие, будто вода ещё там, в разбухших облаках, начинает подгнивать и цвести.

И людям тут тесно, как воде и островам, и злоба тут ленивая, больная, и потому особенно свирепая. Трёхцветный флаг Соединённых Провинций и звёздное полотнище Ост-Индской компании вгрызлись-таки с натугой и кровью в побережье, но вглубь островов, в их гнилое, малярийное чрево европеец ходить не отваживается.

Да и на море всякий выросший над волною парус мог оказаться врагом. Тихоходный с виду португальский купец или плоскодонная малайская прао могли, сблизившись, хищно ощетиниться стволами и баграми.

* * *

Лихорадка уложила капитана Скрантона ещё на подходе к Борнео. Вообще-то лихорадка в этих местах дело столь обычное, что её порой и в расчёт не брали. Да к тому же капитан Скрантон был крепок, как брабантский битюг, его не возьмёшь обычной лихорадкой. Но тут был случай небывалый – лицо у него не то пожелтело, не то посерело, белки глаз стали бледно-розовыми, точно их выварили в кипятке, и трясло его, будто душа сей момент вылетит вон. Когда миновали Понтианак, лихорадка чуть спала, и капитан, не спавший две ночи, провалился в забытье.

Тогда-то и появилось то злосчастное судёнышко. Оно воровато выскочило из-за кромки маленького безымянного островка как раз по траверзу курса «Урании». То была двухмачтовая китайская джонка с широкой, низко посаженной палубой и высокой, скошенной, похожей на поднятый воротник, кормой. На таких посудинах ходили обычно торговцы и контрабандисты с Формозы.

– Это там что за птица? – обер-штурман, лейтенант Фабиан Брауэр вперился в подзорную трубу, лицо его перекосилось. – Ну-ка достанем её.

Лейтенант Брауэр – малорослый, щуплый человек с костистым, рыбьим лицом, всегда полуприкрытыми, тяжёлыми веками, нервной, вздрагивающей походкой. Пьяным его не видели, но от него всегда густо пахло несвежей выпивкой. В Ост-Индии он объявился чуть более года назад, прибыл с другого конца света, с Нового Амстердама, где, говорят, с ним прилючилась тёмная история.

Джонка, заметив манёвр фрегата, тотчас стала тоже быстро разворачиваться.

– Да они сматываются! – в радостном возбуждении вскрикнул Брауэр. – Быстро ставить лиселя! Прижмём косоглазого.

– Вообще-то, я думаю, не наше это дело, гоняться за джонками, – хмуро отозвался старший комендор Юрген Брук.

– Думаете? Это хорошо, – усмехнулся Брауэр. – Думайте. Я сам иной раз люблю подумать.

Комендор вспыхнул, но сдержался и отошёл в сторону.

– Воля ваша. Только едва ли мы её достанем. Эти джонки могут ходить даже в полный штиль, – бросил он, не оборачиваясь.

Джонка действительно, весьма проворная в любое маловетрие, удалялась, её косые, как плавники, сплетённые из грубой циновки паруса чутко улавливали любое шевеление ветра.

– Да он уйдёт! – в злом азарте закричал Брауэр. – Клаас! Живо к «Курносой»! Цепными заряжай. Всадим им перчику под хвост!

Канонир Клаас кинулся к узконосой пушке-кулеврине, снятой когда-то с захваченного испанского галиона и потому прозванной «Курносая Кармен», вдвоём с помощником со стоном навалились на тугой пушечный клин и выровняли ствол. Сухо затрещал фитиль, Клаас, скрипя от нетерпения зубами, дождался, пока волна приподняла нос фрегата, и махнул помощнику рукой. Пушка едко захлебнулась дымом и тотчас, как ужалившая змея, отпрянула назад. Сразу три пятнадцатифунтовых ядра, скованных цепью, с воем рассекли пространство и чудовищной плетью хлестнули по корме уходящей джонки. Джонка, точно обезумев от боли, шарахнулась в сторону и, похоже, потеряла управление.

– Молодчина, Клаас! – вскрикнул Брауэр, – Ты, кажется, сломал ему румпель. Ай да выстрел, сукин сын! Ну-ка ещё раз!

На сей раз выстрел был неудачным, однако в нём не было нужды. Подраненная джонка замерла на месте, человек тридцать команды сгрудились у левого борта.

– Ну-ка, что они там затеяли? – Брауэр для чего-то приподнялся на цыпочки и вновь прильнул к подзорной трубе. – А приготовьте-ка, ребята, мушкеты!

– Но у них, похоже, нет оружия, – мрачно произнёс комендор Брук. – К чему этот балаган?

– А к тому, – пробормотал Брауэр, не отрываясь от подзорной трубы, что эти желтокожые шастают в наших водах без разрешения Компании.

– Почему вы решили, что у них нет разрешения?

– Отчего же они удирали?

– Оттого, наверное, – Брук мрачно усмехнулся, – что поняли, с кем имеют дело.

* * *

Укрывшиеся на баке матросы зарядили мушкеты, и когда «Урания» была уже в сотне футов от джонки, они по команде лейтенанта поднялись и дали нестройный залп. С джонки донеслись вопли ужаса и проклятия, с фальшборта свесилось безжизненное тело.

Когда суда окончательно сблизились, в тело подрагивающей на волнах джонки впились крючья, и три десятка голландцев, вооружённых пистолетами и абордажными тесаками, подбадривая себя бессмысленной бранью, запрыгнули на её борт. Китайцы, вооружившись самодельными пиками и баграми, сбились вокруг грот-мачты. Вскоре толпа всколыхнулась и выдавила из себя человека в богатом широкополом халате и маленькой бархатной шапочке, которая гляделась на его выбритой макушке, как большое родимое пятно. Он испуганно озирался то на своих, то на нежданных пришельцев, в глазах его были страх и угодливое почтение. Он то порывался достать что-то из-за пазухи, то поспешно одёргивал руку. Наконец вынул из-за полы халата большой, запечатанный свиток, однако тут же боязливо запихнул его обратно. Голландцы глухо зароптали, не зная, что им делать дальше. Промедление исподволь остужало кровь, противник был жалок и почти безоружен. Плеснувшее через край ожесточение стало оседать, азарт погони не успел перейти в жажду убийства, а сухая алчность ещё не проявила себя. Китаец в халате, немного осмелев, вновь растянул лицо в деревянном подобии улыбки.

– Бартель! – с тяжёлой одышкой выкрикнул Брауэр, с усилием перевалившись через фальшборт джонки. – Беги к господину капитану и доложи. Всё как положено! Ну!

– Что… сейчас? – Бартель вдруг осёкся. – Но ведь…

– Молчать! – в непонятном припадке бешенства закричал Брауэр и вцепился побелевшими ладонями в рукоять кортика. – Марш на борт, к капитану, скотина!

Бартель в страхе отпрянул, едва не сбив кого-то с ног, незаметно перекрестился и побежал к капитанской каюте.

* * *

– Ну и что вы тут делаете? – Брауэр был болезненно бледен и мокр от пота.

Китаец несколько раз торопливо поклонился, лицо его исказилось неестественной, будто вмятой вовнутрь улыбкой, он что-то забормотал, указывая рукой то на каюту, то на убитого, свесившегося с борта.

– Что ты там квакаешь, тварь?! – зарычал Брауэр, рванув на себе ворот, и в странном нетерпении обернулся в сторону фрегата. – Раз уж ты болтаешься в наших водах, мог бы выучиться говорить по-нашему!

Китаец торопливо, словно соглашаясь, закивал, быстро забормотал и вновь указал рукой на убитого.

– А повесить бы его за косу, подержать пару дней на солнышке, небось, быстро бы научился, – крикнул Клаас, победно оглянув остальных.

Послышался реденький смешок. Китаец, решив, вероятно, что самое страшное позади, тоже мелко захихикал.

И в этот момент через поручни борта перепрыгнул Бартель. Его покачивало, лицо отвердело, как гипсовый слепок. Брауэр, заслышав его шаги, вздрогнул всем телом, однако не обернулся.

– Там… это! – сдавленно захрипел Бартель, опускаясь почему-то на колени и указывая пальцем в сторону капитанской каюты.

– Что – там?! – Брауэр подскочил к нему и рванул за плечо.

– Там – господин капитан! – Бартель в паническом страхе шарахнулся от лейтенанта и зарыдал. – В каюте, мёртвый. Застреленный!

– Застреленный?! – Брауэр выпрямился и сжал побелевшие кулаки. – Как?!.. Кто стрелял? Отвечать!

– Они! – Бартель вдруг затрясся от безумного смеха и указал в сторону китайцев. – Они и стреляли. Я сам видел!

Китаец в смертельном страхе вскинул руки и протестующе замотал головой, но Бартель разъярённой кошкой бросился на него, едва не сбил с ног и вцепился в широкие рукава халата. Китаец, поняв, видно, что всё кончено, выкатил белки́, что-то по-птичьи выкрикнул, в его руке неизвестно откуда появился узкий стилет. Бартель тотчас тонко, по-женски всхлипнул, схватился за левый бок и грузно сел на палубу, закатив глаза и сочно кашляя кровью. В тот же момент пуля из пистолета размозжила китайцу голову, и не успел он тяжёлым, сырым мешком рухнуть на палубу, как вновь затрещали выстрелы, матросы с яростными воплями бросились на команду джонки. Китайцы дрались с безумным отчаяньем обречённых, после короткой остервенелой свалки голландцы отступили к борту, оставив четверых своих корчиться в луже крови.

– Все назад! Быстро! – сложив ладони рупором, крикнул в отчаянии комендор Брук. Голландцы, поняв, в чём дело, гурьбой бросились на бак. С фрегата гулко и жарко полыхнуло огнём. «Курносая Кармен» изрыгнула облако картечи прямо в густое людское месиво у мачты.

* * *

Уже через несколько минут из экипажа джонки в живых никого не осталось. Голландцы, хмурые, словно не проспавшиеся, добивали тех, кто, как им казалось, были ещё живы, порой, не разобравшись, кромсали уже мёртвых. Над джонкой уже кружили птицы.

Двое раненных голландцев уже испустили дух. Олоф Бартель лежал навзничь на задубевшей от крови циновке, отчаянно содрогаясь от последних мучительных спазмов. Он порой силился что-то произнести, но отяжелевший язык не желал слушаться, обращая слова с бессвязное мычание.

– И этот кончается, – с внезапным озлоблением сказал Клаас, – помрёт без исповеди. И все мы тут… Эх, загубили мы свои души!

– Клаас! Ступай на место, – резко скомандовал Брауэр и подошёл к умирающему. – Что ты хотел сказать, Олоф? Говори.

Бартель бессмысленно пучил глаза, заволокшиеся пеленою безумия, бессвязно бормотал. Но когда беспорядочно плутающий взгляд его остановился на неподвижно, как статуя, стоящем лейтенанте, взор его прояснился, и тогда его лицо стало медленно растягиваться в жуткой гримасе улыбки, обнажились фиолетовые, источенные застарелой цингой дёсны, редкий оскал зубов. Когда минуту спустя глаза его остекленели, ужасная улыбка так и осталась на лице, смерть словно оставила её напоследок.

– Мой Бог! – глянувший на умершего Клаас вздрогнул и перекрестился. – Как будто дьявол вселился в него, прости меня, Господи. Будь проклят сегодняшний день.

Он опасливо наклонился над покойником и неловко прикрыл его лицо полой циновки. Лейтенант Брауэр отрешённо, исподлобья глядел на него, что-то бормоча под нос.

* * *

Через полтора часа всё содержимое трюмов джонки – около сотни тюков шёлка-сырца пальмового сахара, полсотни бушелей хлопкового масла, в бурдюках и бочонках, – было уже в трюме фрегата. Изнемогшие от зноя матросы, задыхаясь, ворочали плотно набитые тюки, корзины, липкие и грязные бочонки, с угрюмой опаской косясь на распростёртые на палубе трупы. Орава пронзительно крикливых птиц с шумом перелетала с рея на рей, в жадном нетерпении дожидаясь, пока надоедливые пришельцы не уберутся со всем своим добром с палубы восвояси. Трое убитых голландцев были перенесены на палубу фрегата и лежали на шканцах, закутанные в парусину, вытянувшиеся и окостеневшие. Чуть поодаль, как мумия, затянутое в грубую ткань, лежало тело капитана Скрантона. Судя по всему, неведомая пуля пробила окаймлённое прихотливым витражом окно каюты и угодила ему в голову. Корабельный священник готовился к заупокойной службе, прежде чем тела будут преданы океану.

– Скоро нажрётесь, сатанинские отродья, – пробурчал матрос Хуго Верлой, выкатив на палубу последний бочонок и погрозив кулаком в сторону обезумевших птиц.

– Да уж, к утру здесь будут одни косточки, – сказал кто-то в ответ. – Хватит нынче жратвы и птицам, и рыбам.

– Э, что-то ещё с нами станет к утру, – вздохнул Верлой.

– Ничего особенного, – кивнул успокоительно комендор Брук. – К утру мы будем уже в Яванском море, а уж к вечеру, даст бог, – в Малакке.

– Вряд ли, – с сомнением сказал вахтенный офицер, – при этаком штиле нам к следующей ночи не проползти и полсотни миль.

– Комендор, – вдруг отрывистым, надтреснутым голосом произнёс Брауэр, – отойдём в сторону, есть о чём поговорить.

Все невольно вздрогнули – он неожиданно для всех вышел из капитанской каюты джонки. Глаза его по-прежнему были лихорадочно возбуждены, однако матовая белизна сошла с его ещё более осунувшегося лица, оно поминутно дёргалось, словно не могло подобрать подобающей гримасы. Брук хмуро кивнул: менее всего хотелось ему сейчас говорить с Брауэром.

– Опять! – вдруг протяжно заскулил канонир Клаас, с тоской вперившись в странную тёмно-сиреневую дымку с невысоким медузоподобным куполом, вздувшуюся в полумиле слева по борту от джонки. – Опять она. Вон, видите? Она уже второй раз. Была, пропала, снова появилась. Окаянное это место, клянусь Святой Девой! Уходить надо бы отсюда поскорее…

– Заткнись! – перебил его Брауэр, вытащил подзорную трубу и вперился в загадочный купол, который начал вдруг испускать волнообразное, пульсирующее свечение непонятного, неведомого цвета. – Я что-то слыхивал о таких штучках в океане, – говорил он, кривясь от напряжения, – но вижу впервые. Честное слово, думал, враньё, бред упившихся моряков…

– Что там?! – вдруг требовательно подал голос Брук, но штурман лишь отмахнулся от него с презрительной гримасой.

Затем он с сожалением оторвался от трубы, сложил её об колено и засунул в карман и покачал головой.

– Через эту стекляшку возможно увидеть то же, что простым глазом, только покрупней. Стоит подойти к ней поближе. Тайна, она как женщина, одно дело увидеть, другое дело пощупать, верно?

– Надеюсь, вы не станете этого делать, – забеспокоился Брук.

– Щупать-то? – он хохотнул. – Да будь я проклят, ежели не сделаю.

– Вот что, господин штурман, – комендор Брук грозно нахмурился. – Я не позволю вам рисковать командой.

– А я и не собираюсь ни рисковать командой, ни просить вашего любезного позволения, комендор. Эй, на баке! – крикнул он срывающимся голосом, – шлюпку на воду! Ту, мою любимую, «Магдалину»! Есть кто-нибудь со мной? Клаас! Если ты уже наложил в штаны, живо подмойся и марш в шлюпку!

– Отчего я, господин лейтенант? – канонир испуганно перекрестился, рябое, скуластое лицо его плаксиво вытянулось.

– Оттого, что из всех этих баранов на тебя одного можно рассчитывать. Прошу прощения, на господ офицеров это, естественно, не распространяется.

Вскоре шестивёсельная шлюпка «Магдалина» отчалила от борта и неторопливо двинулась в сторону сгустившейся туманности, которая тотчас приняла устрашающе багровый оттенок.

Вернулись они к закату. Штурман на сей раз грёб один, Клаас неподвижно лежал навзничь на дне лодки. Выяснилось, к счастью, что он всего лишь мертвецки пьян, что немудрено: бутыль портариканского рома, которую они прихватили с собой, была почти пуста. Штурман Брауэр, напротив, был совершенно трезв, во всяком случае не пьянее обычного.

* * *

Солнце уже горбилось у кромки океана огромной лиловеющей опухолью. Океан не спешил делиться с небом прохладой, но немного усилившийся ветер разогнал застоявшуюся изнурительную духоту. Над фрегатом стлался дым кочующего человеческого жилища, над джонкой кружились чёрные в закатном зареве тени, ветер порой доносил обрывки жадного истошного клёкота. Иногда птицы резко взмывали вверх, словно желая настичь и растерзать клювами не только тела, но и несчастные души умерших.

В капитанской каюте горел светильник, и пламя его беспокойно колыхалось от сквозняка, проникавшего сквозь разбитое пулей окно. Оно вздрогнуло и заметалось беспокойнее, когда дверь резко распахнулась, и вошёл, немного постояв на пороге, штурман Брауэр. Комендор Брук, сидевший за столом, обернулся, подчёркнуто рассеянно и кивнул и вновь вперился в развёрнутую на столе карту.

– Что скажете, милейший? – спросил он наконец, когда Брауэр, тяжело усевшись на капитанскую койку, взгромоздил ноги в тяжёлых ботфортах на изящный, обитый шёлком табурет.

– А что вы желаете услышать? То, что мы видели там? – Брауэр неопределённо указал рукой в сторону окна.

– Нет, – Брук презрительно сморщился и покачал головой. – Меня мало интересуют байки. Мне интересно другое…

– Напрасно, – Брауэр усмехнулся и покачал головой. – Впрочем, вы бы всё равно не поняли. Так что вас интересует?

– Меня интересует, – комендор говорил тихо и как будто торжественно, – кто убил капитана Скрантона?

– Ах вон оно что? – Брауэр скривился, будто разочарованно. – Вас это интересует? Извольте. Его убил старший помощник Бартель. Подтвердить он это, вы знаете, не сможет, так что придётся вам поверить мне на слово.

– Бартель?! – Но почему? Вы знаете, почему?

– Ещё бы не знать. Но это долго рассказывать.

– Вот оно что. Так вы – убийцы!

– Безусловно. А что ж это вы порозовели, как девственница перед будуаром? Разве вы сами не убийца? И разве этот сброд, что делит на палубе награбленное, не свора убийц? А покойный капитан разве не старый пират, по которому устала плакать виселица? Или вы не знали этого? Отчего же столь целомудренно хмурятся ваши брови? Оттого, что вы всюду таскаете с собою Библию, как папуас крокодилий зуб? Ведь Господь Всемилостивейший прощает солдат, что убивают на войне. Или смотрит на этот грех сквозь пальцы. Значит, у этого греха всё же есть некая потайная дверца. Как и у всякого иного! Извините, сударь, но вы всё относитесь к Господу Богу, как к полуслепому, впавшему в детство дядюшке, которого так легко заболтать и обвести вокруг пальца. Запомните, лейтенант, грехи замаливаются не никчёмными молитвенными бдениями, а делом. Если вы совершили убийство, вы можете искупить его только спасением другой человеческой жизни, а не тупым лобзанием обслюнявленного Распятия.

– Не смейте кощунствовать! – закричал Брук, сам устыдившись вдруг своего вздрагивающего петушиного выкрика.

– Я лишь говорю, что думаю. Кощунствуют те, кто полагает, что грошовыми свечками возможно вычеркнуть из жизни чёрные дела.

– За что вы убили его? – Брук побагровел и ударил кулаком по столу.

– Ого! Это уже резонный вопрос. Извольте. В Амбоине капитан получил письмо с секретным указанием заковать меня в кандалы и сдать в Малакке тамошним властям. И сколько весит этот зад, узнала б завтра шея, как сказал один французский бродяга[10]10
  Речь идёт о французском поэте Ф. Вийоне.


[Закрыть]. Но я решил, что мне ещё рановато это знать.

Комендор Брук был безоружен. Да и команда, скорее всего, поддержит Брауэра. Значит, надо пока сохранять невозмутимое спокойствие.

– В чём вас обвиняют, господин штурман?

– Да всё в том же. В убийстве. Причём в двойном. Хотя одно из них было чистейшей самозащитой, а другое – дуэлью. Я бы вам рассказал об этом подробнее, да времени мало. Есть кое-что поважнее, господин комендор. В халате того китайца из джонки было письмо…

– Да, было письмо. И оно, вообразите, пропало бесследно.

– Отчего же бесследно? Письмо не пропало. Оно у меня.

– Я так и знал. А теперь – дайте его мне! – Брук требовательно протянул руку.

– Письмо коменданта голландского форта Зеланд, что на Формозе, – продолжал Брауэр, демонстративно не замечая протянутой руки. – И вёз его лично губернатору Ост-Индии сановный мандарин из Гаосюна. И речь в том письме о том, что японский сёгун, который давно уже выгнал почти всех европейцев из Японии, нынче взялся и за голландцев. Фактория в Нагасаки закрыта, восемьдесят пять голландцев очутились в тюрьме. Если выкуп в десять тысяч пиастров не будет доставлен к сентябрю, их казнят. Всё просто.

– Вы вскрыли письмо? Взломали печати? – ошеломлённый Брук весь подался вперёд.

– Да, вскрыл. Да, взломал, – Брауэр устало махнул рукой. – Бросьте, Брук, бросьте. Восемьдесят пять человек, говорю я вам. С семьями, заметьте. Всего, наверное, человек триста. Много женщин и детей. Их казнят, комендор. Рассказать вам, как казнят в Японии?

– Расскажите лучше, за что вы убили капитана.

– Разве я не ответил? Капитан Скрантон был мерзавцем и убийцей. Вы этого не знали? Лжёте. Может, не всё, но кое-что знали. Неужто не знали, что он в оны дни плавал с Дэмпиром и грабил, убивал, в том числе своих же голландцев? Вы с ним плаваете месяца три, а я – восемь. Он как-то рассказывал мне, как они, бывало, обходились с захваченными китайцами: их по пятеро-шестеро связывали за косы и бросали в море. Это называлось «морская звезда». Капитан держал меня за глотку все эти восемь месяцев, как спрут. А когда получил письмо в Амбоине, так и вовсе. Вы что, думаете, на эту чёртову джонку я самолично решил напасть? Да на кой она мне дьявол! Он её увидел и сказал: «Штурман, эти торгаши из Формозы страсть как богаты. Сделай так, чтоб эта джонка пропала раз и навсегда, а её содержимое пополнило наши трюмы». И ещё добавил: «Тебя ведь всё равно повесят, Брауэр. Но если будешь меня слушаться, повесят немного позже». Наши трюмы! Мой кошелёк, правильнее было сказать. И тогда я решил выкрасть это письмо, а в Малакке задать дёру. Мир велик. Капитан был слаб после лихорадки и заснул. А может, притворился спящим. Я вышел и сказал Бартелю: «Рано или поздно этот тип наденет нам на шеи пеньковые бусы. Ему не нужны свидетели. Помоги мне, а я помогу тебе». Бартель тоже трепыхался, как птенчик, в его костлявой лапе за разного рода грехи… Да и кто не трепыхался? На судне полкоманды, включая офицеров, имеет такие заслуги, за которые жалуют намыленной пенькой. И добрый наш капитан обо всём этом знал. Бартель согласился. Но убивать мы его не хотели. Бартель должен был лишь выкрасть письмо, благо, я знал, где оно находится. Что произошло дальше, я сам точно не знаю. Похоже, капитан проснулся, увидел, как Бартель копошится в его столе и выстрелил в него. Но пистолет дал осечку. И тогда Бартель понял, что терять ему нечего, и пальнул в него из аркебузы, которую предусмотрительно прихватил с собой. После чего перезарядил пистолет капитана и выстрелил в окно. Сами знаете, для чего. Ну а что случилось дальше, вы знаете… Уф-ф, я устал говорить. Пересохло, знаете, во рту.

Брауэр поднялся, подошёл к навесному шкафчику из тёмного гвианского палисандра, вытащил пузатую бутылку кларета и стал пить шумными глотками прямо из горлышка. Брук, видя, что он отвернулся, беспокойно зашарил глазами по столу и, обнаружив наконец ключ от каюты, быстро, украдкой засунул его в карман. И сразу стал спокойнее и увереннее в себе.

– Вам что, не хватило рома, штурман? – спросил Брук, брезгливо усмехаясь, и вместе с тем облегчённо переводя дух.

– Ром? – Брауэр оторвался от горлышка, шумно переводя дух и вытирая подбородок. – Ром весь до капли выпил Клаас. Всю бутыль, вообразите, как божью росу. Почему? Он решил, что так он сможет забыть то, что увидел там. Кстати, комендор, вы в самом деле не хотите знать, что мы там увидели, или просто деликатно скрываете любопытство?

– Не хочу. Я хочу узнать кое-что поважнее.

– В том-то наша беда. Мы все хотим непременно выглядеть ещё глупее, чем мы есть. Ладно, не стану навязываться. Впрямь, есть важные дела. Комендор, мы меняем курс. Надо идти в Батавию.

– В Батавию? С какой это стати? Наш курс…

– Знаю я наш курс, чёрт побери! – Штурман в ярости грохнул горлышком бутылки о столик. – Поймите, там, в Нагасаки, несколько сотен человек. Через месяц их казнят, если не будет уплачен выкуп. Их казнят, но предварительно у них…