Текст книги "Веретено (сборник)"

– Да впрямь вы болван, штурман! – Брук кошкой вскочил и стал спиной к двери. – Вы не соображаете, что значит вручить секретное письмо лично губернатору Ост-Индии со взломанными печатями?!

– Всё я понимаю. Каторга, а то и виселица. Это в том случае, если вести себя, как идиот или праведник. Но я-то не идиот и не праведник. По пути мы обсудим, как это сделать так, чтоб не причинить вреда друг другу. И что-нибудь непременно придумаем. В любом случае вам-то ничего не грозит. И отойдите, бога ради, от двери. Поймите наконец…

– Нечего понимать. Я моряк, а не святоша. Я имею приказ и выполню его. Кстати, давно ли вы, штурман, стали так сентиментальны?

– Нет, недавно. С сегодняшнего вечера. Знаете, я всё же скажу, что мы видели там. Не беспокойтесь, это всего одно слово. Бездна. Постарайтесь запомнить это слово, Юрген, более страшного слова нет в человеческом словаре. Кстати, кажется, вы второпях обронили ключ от каюты.

Брауэр разразился смехом, а комендор, побледнев, стал шарить по карманам. Брауэр, корчась от хохота, повалился с ногами на койку. Нащупав, наконец, ключ, Брук пулей выскочил из каюты и, торопясь, запер дверь.

– Брук! – послышался из-за двери голос штурмана. – Слушайте. Я ведь знаю, что вы ещё не ушли. У вас, Брук, есть ещё два часа времени, чтобы сделать так, как я сказал. Ещё раз скажу: не бойтесь виселицы, бойтесь бездны. И главное…

Брук, не дослушав, в припадке внезапной ярости, пнул ногой в запертую дверь каюты.

* * *

К утру следующего дня исчезнувшее было куполообразное свечение возникло вновь. На сей раз оно нависло над погибшей джонкой. Комендор Брук дал приказ сбросить все трупы китайцев в море, однако, увидев искажённые страхом лица матросов, махнул рукой.

Ещё более странным и вовсе необъяснимым был побег из-под стражи лейтенанта Брауэра. Матрос, что охранял капитанскую каюту, рыдал и клялся, что поста своего ни на миг не оставлял, и куда девался арестант, он не ведает, однако же при обыске в кармане его рубахи был найден золотой испанский дублон, происхождение коего матрос объяснить затруднился. За сей проступок матрос был до обеденных склянок привязан к фок-мачте на самом солнцепёке, после чего бит кнутом. Всяк из команды должен был ударить по разу, после каждых десяти ударов иссечённую в мясо спину окатывали ведром морской воды. Когда дошёл черёд корабельного кока, Брук распорядился экзекуцию остановить, потому как выявилось, что несчастный отдал богу душу.

Подобный же дублон найден был в каюте лейтенанта с приложенной к нему запиской: «Старшему комендору Юргену Бруку в порядке благодарности и возмещения за причинённое ему мною беспокойство. И ещё совет: не делайте глупости, а двигайтесь на север, в Макао, там мы могли бы к обоюдному удовольствию довершить наш разговор. Фабиан Брауэр».

Вместе с лейтенантом пропала капитанская шлюпка «Магдалина». Вахтенный матрос лежал связанный и оглушённый у шлюпбалки. Он также не миновал экзекуции, однако более милосердной.

Беглого лейтенанта пробовали искать, обследовали близлежащий островок. Никого, однако, не нашли, кроме того один матрос едва не утонул в болоте, а другой чудом спасся от напавшего на него кораллового аспида. Команда была обозлена, поиски пришлось прекратить, фрегат снялся с якоря и взял курс на восток, в Малакку.

* * *

Лейтенант Фабиан Брауэр был обнаружен три недели спустя близ южной оконечности филиппинского острова Палаван в шлюпке, полумёртвым от истощения. Шлюпка, судя по всему, проделала немалый путь, и одному Господу ведомо, как несчастный ухитрился уцелеть: судёнышко было побито, дало течь и только чудом не пошло ко дну. Испанский береговой патруль сообщил, что все имевшиеся на шлюпке документы были невозвратно испорчены морской водой, однако найденный человек, судя по всему, голландец, назвал себя Олофом Бартелем, старшим матросом голландского патрульного фрегата «Урания». Это вызвало немалый интерес, ибо известие о бесследном исчезновении «Урании» было тогда на слуху. Исчезновение кораблей дело обычное, однако «Урания» пропала во внутренних водах, куда чужие совались редко, да и штормов в те дни не было, а наоборот, стояло долгое безветрие.

Когда несчастный окончательно пришёл в себя, комендант предложил переправить его в Манилу, в голландскую миссию, но поскольку тот рвения вернуться к своим не проявил, а отношения между Голландией и Испанией складывались не лучшим образом, комендант настаивать не стал. Вскоре голландец был замечен в гавани Пуэрто Принсипе, где увлечённо беседовал с капитаном баркентины «Святой Антоний», уходившей в португальский порт Макао. Позже капитан Кристобаль Гарсиа рассказывал, что действительно нанялся к нему на судно простым матросом один полусумасшедший оборванец и, между прочим…

«…и, между прочим, неплохим был матросом, не то что нынешнее соплячьё. Его Стариком прозвали, он и вправду выглядел лет на шестьдесят с лишним, хотя ему не было и тридцати. Помню, только мы пересекли экватор, начался шторм, да такой, какой только в здешних дурных местах бывает – шквал среди белого дня, нежданно, как мешком по голове. А мы шли на всех парусах, нужно ложиться в дрейф, убирать паруса, а грот-фал, как на грех, зацепился за гафель, да так, будто его сам дьявол узлом затянул. Тут опять шквал, грот-брамсель не убран, ванты натянулись, цепь трещит, вот-вот её с корнем вырвет. Я ору ноковому: «А ну наверх, чёрт побери! Отрезай фал!» Он ослушаться не смеет, но дрожит, как беременная монашка. Эх, думаю, не будет толку, и сам убьётся, и фал не отрежет. Хоть сам лезь! Тут Старик и говорит: «Давайте-ка я». И – наверх. Я моргнуть не успел, а он уже добрался до гафеля, встал на него и заскользил, будто и не касаясь ногами, как… Сказал бы: «как ангел небесный», да нож был у него в зубах, какой же это ангел, с ножом в зубах. Как не упал – одному Богу ведомо, ведь такой ветер был – на палубе не устоишь. Однако добрался, одним махом перерезал фал и тут же вниз. И на всё ушло не больше минуты. Вот так. Я даже подумывал его боцманом поставить. Но в Макао, после выгрузки, он возьми и сбеги без всякого расчёта. То есть не сбёг, подошёл, попрощался, поблагодарил. «Дело у меня есть в Нагасаки. Друзья там, выручить надо». Я говорю: «Ты спятил, лезть к Сатане в глотку, прости Господи!» Но его не остановишь. Так и расстались. А жаль, отличный был моряк. А что не в своём уме, так кто из моряков – в своём?»

* * *

В хронике времён сёгуна Токугавы Мицукини есть короткое упоминание о некоем бесноватом европейце, голландце, который тайно прибыл в Нагасаки, спрятавшись в трюме китайского судна. В городе его приняли за католического миссионера, а поскольку сёгун ещё на втором году Канъэй повелел изгнать из Японии жрецов бога Дзэсусу, чужестранца арестовали. Однако он упорно отрицал, что он миссионер, и дабы доказать это, усердно богохульствовал. Утверждал, что послан сюда губернатором Ост-Индии ван Дименом уплатить выкуп за арестованных полгода назад голландцев. При обыске у него впрямь было найдено несколько золотых дублонов. Прочие деньги, как сказал он, спрятаны в надёжном месте. При этом назвал сумму в двадцать тысяч золотых рё. Начальник тюрьмы, изрядно удивлённый, счёл нужным оповестить об этом правителя Нагасаки сайдадзина Идзуми. Тот поначалу счёл, что «красноволосый[11]11
  Так в Японии в ту пору именовали европейцев.


[Закрыть]», по всей видимости, мошенник либо шпион, и приказал подвергнуть его строгому дознанию. Тот пытки принял стойко, упрямо утверждал, что послан лично губернатором Ост-Индии, однако все документы его потеряны во время кораблекрушения возле Борнео. Сказать, где именно спрятаны его деньги, отказался, говоря, что выдаст их лишь тогда, когда судно с узниками покинет бухту Нагасаки. Однако, поскольку срок ультиматума подошёл к концу, а известий от ост-индского губернатора не поступало, властитель решил поверить красноволосому, благо ссориться с Голландией без нужды охоты тоже не было. К середине октября с Формозы пришло судно, узники были взяты на борт, оборванец выдал причитавшиеся деньги, даже с избытком. Дальнейшая судьба Фабиана Брауэра неизвестна. Одни говорят, что он отбыл вместе с заложниками, другие – что капитан отказался взять его на борт, как не значившегося в списке, и он закончил дни в тюрьме в Нагасаки.

Что касается фрегата «Урания», то судьба его так и осталась неизвестной. Нередко приходилось слышать о некоем судне, похожем на фрегат голландской постройки, которое могло внезапно возникнуть средь бела дня на горизонте, даже сблизиться и столь же внезапно исчезнуть.

«Я, Юрген Кроммелин Брук, комендор, волею обстоятельств беру на себя командование сим судном и поведу его в Малаккский порт, не имея ни штурмана, ни мореходных карт, ибо штурман, изменник и убийца, тайно бежал с корабля, похитив при этом карты и навигационные приборы. Доверюсь компасу, разуму и воле Провидения. Господь не оставит нас и покарает преступника. Летний муссон дует в корму, однако ни Полярной звезды, ни Антареса, ни пятизвездья Кассиопеи отчего-то не видно. Ежели опыт не изменяет мне и нас не снесло течением, мы находимся на 2° северной широты и на 140° восточной долготы. Благодаренье Богу, мы не в открытом океане, ежели нынче к закату покажется остров, означенный на картах «Эндрахт», мы на верном пути…

Подштурман Адельберт, на которого я так рассчитывал, оказался полным ничтожеством. Странно, что он ещё находит дорогу в гальюн. Всё, что он делает, это плачется на судьбу, спрашивает, что с нами будет, и клянчит выпивку.

1 авг. Острова нет, должно быть, нас снесло на север. То, что я некоторое время принимал за остров, оказалось тёмною тучей. Странно, однако, что туча идёт против ветра…

2 авг. Вновь воцарился штиль. Свеча, зажжённая мною возле кормового фальшборта, горит идеальным конусом, без малейшего колебания. Судно наше, однако, движется, хотя паруса висят совершенно бессильно. Совсем неслышно плеска воды под килем, совсем нет птиц. Единственное, что нарушает глухую, ватную тишину, это мерный скрип шпангоутов.

3 авг. Умер матрос Мартен, раненный на той проклятой джонке. Перед смертью разум его помутился, он принялся петь. Это было невыносимо, некуда было спрятаться от этого ужасного голоса, невероятной для умирающего силы, который выпевал на некий площадный мотив ужасающую богохульную чушь. Господи, прости его. Он умер с тою же чудовищной улыбкой, что была у негодяя Бартеля. Когда труп завернули в парусину и бросили в воду, он не утонул, хотя в ноги уложили ядро. Так и плыл за нами, не отставая, покуда внезапный бурун не утянул его пенной лапой в глубину.

6 авг. Море изменило цвет, оно стало мутно-белёсым, словно невиданный подводный смерч взбаламутил дно. Иногда на поверхности мелькают очертания каких-то предметов, однако они тотчас исчезают, не дав себя разглядеть. Ночью на небе не видать звёзд, хотя нет ни единой тучи, небо похоже на тёмное бутылочное стекло. Днём – солнце, раздувшееся словно от водянки. Бледное и не дающее тени.

12 авг. Сегодня оно вновь шло за нами. И вновь эта проклятая джонка. Ясно видел того убитого, свесившегося с борта. Эта ужасная коса…

Море переменилось совершенно. Оно мертво, как зрачок слепца. Клаасу мерещатся ангелы на реях. Велел ночью не зажигать огня. Нет ничего спокойнее мрака…

Двое матросов ворвались в каюту и потребовали вина. Вытащил пистолет, но увидел, что они не боятся смерти. Распил с ними последнюю флягу…

28 авг. Вот уж почти месяц этого бессмысленного пути. За это время при попутном ветре мы бы уже достигли Южной Америки, а нам не встретилось ни клочка суши. На исходе провиант и пресная вода. Команда меня ненавидит, лишь страх неизвестности мешает им меня прикончить…

10 сент. Вторую неделю без остановки идёт дождь. Не думал, что может быть так ужасно. Отсырело всё, даже внутренности мои, кажется, плавают в подгнившей дождевой воде. Паруса превратились в огромные половые тряпки. Всюду дух плесени, невиданной, серо-голубой, в палец длиною мерзкой паутины, чуть сальной на ощупь и с запахом гнилых яблок. Она повсюду. Она даже переходит на одежду. Палуба скользкая, по ней уже невозможно ходить. Нет уже ни ночи, ни дня, есть лишь неизменный сумеречный полусвет. Причём всегда с одной и той же стороны, будто солнце умерло и застыло, разлагаясь, в одной и той же точке небосвода. Море стало каким-то тёмно-красным, как зрачок альбиноса.

Адельберт говорит, что мы достигли края света, что он уже видит очертания пропасти и слышит шум низвергаемой в бездну воды. Не представляю, что можно слышать и видеть в этом мутном водяном месиве…

Глянул впервые за несколько дней на себя в зеркало. Какое-то грязное, бородатое чудище с ввалившимися, безумными глазами…

20 сент. Сегодня вдруг прекратился дождь, небо очистилось. И – солнце, прежнее солнце, а не мутный, тлеющий мешок. Ветра по-прежнему нет никакого, но тяжёлая мёртвая зыбь раскачивает нещадно наше судно.

В море невесть откуда стали появляться сверкающие ледяные горы. Это несмотря на то, что вода за бортом тепла, как на экваторе. Иные похожи на плавучие склепы, в них туманно угадываются лодки и пироги с намертво притянутыми к вёслам окаменевшими гребцами. Воздух удивительно чист и сух, даже немного першит в горле.

26 сент. Оно вновь возникло. Прямо по курсу. На сей раз внутри него ничего нет. Лишь удивительное малиновое, расходящееся кругами свечение. Оно – как живое существо. Бог мой, оказывается, я, в сущности, никогда его не боялся. Штурвальный впал в буйство, его пришлось оглушить и привязать к мачте. Ничего не остаётся, как встать у штурвала самому. У меня нет ни страха, ни надежды. Есть только ясность и понимание, что я поступаю единственно правильно. Мой Бог, в сущности, я этого и хотел…»

* * *

Мутное приполярное солнце садится в океан, побережье Огненной Земли начинает тонуть в сумерках. Вода, бесновавшаяся в стиснутом скалами лабиринте Магелланова пролива, успокаивается, вырвавшись на пустынный простор Атлантики, лишь подёргивается мелкой ознобной рябью, на которую с сухим шелестом опускается запоздавший октябрьский снег. Потеплевшие к весне ветра уже сглотнули прибрежный лёд и обнажили тёмные базальтовые плиты, покрытые спёкшимся от недавней стужи вулканическим пеплом. За ними – разбросанные среди валунов и потёков окаменевшей лавы просторные лежбища тюленей, гнездовья альбатросов и бакланов. Океан ещё спокоен, но с юго-запада, со стороны непроходимых теснин плавучего льда приближается туча, тускло подсвеченная полотнищем южного сияния. Ветра ещё нет и непонятно, что за сила гонит эту разрастающуюся на глазах тучу, один конец которой слился с ребристыми верхушками айсбергов, а другой вот-вот задует четыре теплящиеся свечи Южного Креста. Будет шторм. Альбатросы уходят под защиту прибрежных скал, покрытых багровыми язвами полярного мха, в заливах прячутся киты, меж камней встревоженно галдят поморники, волны покрываются смертельной штормовой белизной. Сияние полыхнуло сильней, его переливающийся полог вдруг освещает корабль, уходящий под протяжные крики птиц. Отчётливо виден его хрупкий силуэт, тонкие мачты с убранными парусами, воспалённый, бессонный зрачок носового фонаря. Но уже скоро, когда поднимется ветер, и море в ответ огласится всепоглощающим гулом, а со скал яростным протуберанцем взметнётся снег, там, на острие неба и океана скроется в беспросветной бездне строгая и печальная тень Летучего Голландца.

Из книги «Метельная арка»

Окно

Представления человека об окружающем мире равны представлению аквариумной улитки о доме, в котором этот аквариум пребывает, о его хозяине и о Господе Боге.

Персиваль Ллойд Вернон

Трёх-чётырех минут счастья, джентльмены, вполне достаточно, чтоб с лихвою уравновесить все мерзости этого мира.

Он же

Когда-то он жил в этом доме.

Стоял тот дом посреди короткого, в семь домов переулка. И дом тот умирал вместе с переулком. Заполонившие город селяне-нувориши размашисто кроили городской центр на свой каприз, перепахивая целые кварталы под мёртвые, срисованные с журналов особнячки.

Бог знает что потянуло Виктора Кривина свернуть на этот переулок. Однако он словно обнаружил себя недвижно стоящим лицом к лицу с домом, который не видел двадцать восемь лет. Так уж как-то сложилось.

Пустые окна зияли мраком, ржавыми лохмотьями бугрилось кровельное железо, обнажая изрисованные жучком и плесенью стропила, похожие на шпангоуты затонувшего корабля.

Дом дожидался своей развязки, спокойно и угрюмо пережидая затянувшуюся агонию.

Хотя дом и прежде не был красивым. Словно неведомая хворь точила его едва не с самого рождения, корёжила, проедала внутренности, покрывала розовыми, крошащимися струпьями тело, заставляя проседать всё дальше вниз одышливыми боками. Жильцы не любили дом, не чая, как выбраться отсюда. И дом не любил их, отвечая неистребимым духом гнили, плесени и грибка. Казалось, именно он исподволь будоражил внезапные, бессмысленные ссоры, перерастающие в истошные скандалы, жалкие заговоры и бойкоты.

Дом был двухэтажный, но на первом этаже никто не жил. Там располагались склады какой-то воинской части. Что в них хранилось, никто не знал, склады, кажется, ни разу не открывались. На второй этаж вела железная лестница, по которой было легко подниматься, но трудно и боязно спускаться, особенно зимой, когда ступени покрывались желтовато-серой наледью.

Девять квартир, девять клетушек, соединённых коридором со скрипучим щелястым полом и облупленной до самой штукатурки стеной. В самом конце – шаткая лесенка на чердак. Когда-то хозяйки сушили там бельё, однако перестали, когда в одну смутную дождливую ночь там повесилась тётя Луша, трамвайная кондукторша, гадалка, ворожиха и горькая пьяница. Балки там поросли белёсыми, мерзкими на ощупь грибками. Говорили, что на одной из них всё ещё болтается верёвка удавленницы.

На кухне к прочим запахам примешивался ещё и стойкий дух мышиного дерьма, прогорклого масла и хозяйственного мыла. Семь махоньких одинаковых двухконфорочных плиток и ещё два стола с примусами, а также огромное помойное ведро общего пользования.

В комнату умершей тёти Луши, она была крайней по коридору, вселилась семья её сестры – она сама, муж дядя Слава, худощавый, жилистый мужичок, он работал настройщиком кассовых аппаратов, и девятилетняя дочь Вероника. Была она некрасивой, тощей дылдой, ходила в музыкальную школу – папка с кисточками в одной руке и скрипочка в футляре в другой.

Её дразнили «скрипачёркой», недолюбливали за замкнутость и даже какую-то недетскую надменность (уж с чего, казалось бы?!), однако не обижали, потому что она помогала (если очень попросить) делать уроки, умела гадать на картах, а также сама придумывала классные карточные фокусы.

Потом, много лет спустя, Кривин услышал от одного из бывших своих соседей, что Вероника вроде бы пропала. Ну то есть совсем, сгинула без следа. Однако год назад кто-то будто бы видел её в метро. Правда, в ответ на традиционное «ба, какие люди!» она отрешённо съёжилась и нырком стала протискиваться к выходу. Сказали, правда, что она изрядно похорошела…

* * *

Кривин поднял голову. Вон в том, двенадцатом, если считать слева, окне она и жила. Ничка-Вероничка. М-да. А дальше – шло тринадцатое окно. Кривин внезапно, магниевой вспышкой озарения вспомнил ту давнюю историю, которая так ничем и не завершилась, и которую он, как ни странно, начисто позабыл. Будто кто-то досуха протёр бархоточкой тот уголок памяти…

Итак, в доме девять квартир. В каждом, кроме одного, – по окну. Плюс ещё два – на кухне. Двенадцать. Но с улицы были видны тринадцать окон. Поразительно, что за столько лет этого не заметил никто. Да он и сам не заметил бы, ежели б не Вероника. Он увидел её сидящей на подоконнике, когда возвращался из школы. Увидел, заложил в рот два пальца и пронзительно свистнул, желая напугать. Однако Вероника обернулась, улыбнулась и помахала рукой. Это было неслыханно – она никогда не улыбалась мальчикам. Да она вообще редко улыбалась. Это немало приободрило, тем более, что Кривин уже давно испытывал к ней тайную и безнадёжную симпатию…

Вот тогда-то и возникло оно, это тринадцатое окно. Он вспомнил, что там никогда не горел свет по вечерам, окна были наглухо задёрнуты плотными тёмными шторами.

Его не должно было быть, но оно – было.

На другой день он перехватил её по пути из школы и, запинаясь, стал рассказывать. Очень торопился, опасаясь её всегдашнего насмешливого прищура. Однако когда поднял на неё глаза, она смотрела на него пристально в упор. «Я знаю, – сказала она тихо, будто кто-то мог их услышать. – Я сразу заметила. Как только мы сюда переселились. А между прочим, из окна нашего этого окна – не видать. Угол дома и всё. Я только не знаю, как туда попасть». – «А как туда попадёшь?» – «Вообще-то можно по карнизу, – Вероника глянула на него так, что у него засвербило под грудной клеткой. – С чердака спуститься по верёвке на карниз, пройти, там метров пять всего, и влезть в окно». – «Так оно закрыто!» – «Так открыть! – глаза Вероники яростно сверкнули. – Или разбить».

Поздно вечером они поднялись на чердак. У чердачного окна Вероника, обвязав толстой верёвкой, спустила его, вспотевшего от страха, на карниз. Он, по счастью, был вполне широкий, но прошёл он эти семь-восемь метров, беспрерывно, по-старушечьи лепеча «господигосподигосподигосподи…» – кажется, целую вечность, пока не обнаружил себя как раз у того самого чёртова окна. «Ну?! Что там?» – «Ничего. Окно закрыто. Ничего не видать…» – «Ну так открой!» – «Не могу!» – «Разбей, дурак ненормальный!» – «А чем?» – «Чем! Я тебе камень в карман положила…»

Что случилось дальше, припомнить уже сложно. В кармане впрямь лежал увесистый камень-голыш. Обмирая от страха, он выпростал его и, кажется, с размаху тюкнул по стеклу. А потом…

* * *

– Любовь к родимым пепелищам? – вывел его из столбняка голос за спиной. Кривин вздрогнул, обернулся.

Он узнал её сразу. Хотя она переменилась до неузнаваемости. Узнал каким-то внутренним толчком. Вероника стояла немного поодаль, глядя на него чуть наклонив голову набок, со своей всегдашней скошенной улыбкой – одним уголком рта. Ну да, это была она. Несомненно! Гордячка и недотрога. Насмешливая умница. И всё же… На какой-то момент она привиделась ему лишь как отражение в заиндевевшем зеркале. На какой-то момент. И если сдуть чешуйчатую изморозь амальгамы…

– Ну любви-то к пепелищам, положим, не было, – ответил Кривин, хохотнув, дабы как-то сгладить свой неловкий испуг и краткое наваждение. – Но кое-что припомнилось.

– И что же? – Вероника вдруг придвинулась, плотно взяла его под руку и показала пальцем на окно. – Вот это?

«Нет, она явно похорошела», – подумал Кривин, приободрившись.

– А вот представь. Столько лет не вспоминал, а тут – всё разом. То есть почти. Кстати, раз уж такой разговор, – а что было потом? Ну вот добрался я тогда до того окна. А вот дальше – как корова мозги вылизала.

– Тебе впрямь хочется вспомнить? Хорошо. Что было потом? – она запнулась и на миг закрыла глаза. – Потом… ты хотел разбить стекло. Да. Ты ударил камнем, стекло не разбилось, а ты… а ты сорвался с карниза. Повис на верёвке, ударился о ствол дерева. Вот этого, да. И упал на тротуар. У тебя был обморок, – Вероника усмехнулась. – А вечером к нам пришла твоя мама и сказала: «Если эта паршивая девчонка ещё хоть раз подойдёт к моему сыну…» Папа твой работал в милиции, поэтому все смолчали.

Она говорила опустив голову, словно мучительно вспоминая что-то…

– Но… я не знал, – побагровел Кривин.

– Ты две недели не ходил в школу, – она говорила монотонно, то и дело замолкая. – К тебе приходил доктор. Противный такой мужичок – лысый, розовый, с тараканьими глазами и противным голоском. Он и к нам несколько раз хотел зайти, да не пустили. Папа сказал: «Хоть раз сунешься к ней – убью». Я боялась, что он впрямь убьёт и его посадят… Вот так. В общих чертах.

– М-да. А ты, кстати, почему здесь оказалась? В сей поздний час?

– Потому же, почему и ты.

– Ну я-то случайно.

– Случайно ничего не случается. Уж мне-то поверь.

– Ой, вот только мистики не надо. Не люблю. А, кстати. Мы ведь так и не узнали, что там, за этим окаянным окном.

– Мы? – Лицо её вновь презрительно вытянулось. – Это кто – мы?

– Ну, ты да я, да мы с тобой.

– Ты да я – это не мы, – Вероника вытащила из сумочки сигарету и щёлкнула зажигалкой. – Ты – не узнал. А я… я узнала.

«Я» прозвучало с отрывистым выдохом, как посвист бича.

– Ты серьёзно?! – Кривин глянул на неё с весёлым любопытством. – И что там было? Ну в двух словах.

– Не получится. Это надо посмотреть. Хочешь?

Она отвела руку с дымящейся сигаретой, стала к нему лицом и глянула в упор. Именно – в упор, как из амбразуры, откуда-то извне, из разбитого в серебряную пыль зазеркалья, из мёртвой зыби искривлённого пространства…

– Я? – из игривого смешка вышел какой-то сдавленный полукашель, полувсхлип. – Если опять по верёвке с чердака, то я пас.

– Нет, – зеркальная тьма озарилась улыбкой. – Всё проще на сей раз. Войти и всё. Я знаю, как. Идёшь?

Глаза погасли, она уже поняла, что он согласится, и потому они стали просто глазами, большими, бледно-голубыми. Красивыми, в общем.

Потом они шли по скрипучему, шаткому и неприятно гулкому кирпичному крошеву, обходя зияющие гнилые провалы, и Кривин думал, что бы такое придумать, чтобы пристойно закончить весь этот ностальгический бред, и понимал, что ничего такого он не придумает и что можно лишь сию минуту послать всё к чёрту и, ничего не объясняя, загромыхать вниз по лестнице. Но понимал, что и этого никогда не сделает.

 
Дом засыпает и вздыхает гулко
В сырой, пропахшей гнилью тишине,
И сыплется сухая штукатурка,
Когда он содрогается во сне… –
 

вдруг нараспев произнесла Вероника, запрокинув голову.

– Это ещё откуда? – спросил Кривин без особого, однако, интереса.

– Это? – Вероника вдруг осеклась, обернулась и глянула на него удивлённо. – Это… Да просто вспомнилось. Забыла. И ты – забудь…

– Небось, удивляешься, – голос Вероники вновь прозвучал уверенно и отрывисто, – отчего, мол, я, взрослый и вполне себе солидный человек… осторожно, здесь ступенька прогибается… так вот, с чего я попёрся в дохлые руины, где сгнило всё, что могло сгнить? Удивляешься?

– Да я, собственно…

– Тут тоже осторожно… Хочешь ответ? Потому что мне это нужно. Нахально, правда? У меня нет иного выхода.

– Однако! А ты какая-то другая стала, – сказал вдруг Кривин, сам дивясь сказанному.

– Заметил? – Вероника ничуть не удивилась. – Знала, что заметишь. Вот потому-то, дорогой мой, я тебя сюда и веду… Стоп! Мы почти пришли.

Вероника толкнула коленом висящую на одной петле дверь и вошла в комнату.

– Ну да! – Кривин заговорил подчёркнуто громко, ему надоел этот задыхающийся шепоток за спиной. И потом смутная опаска вдруг исподволь проникла в него неприятным, сыроватым холодком. – Вот тут вы жили, да? Тут вот ширма стояла, стол письменный. Радиола на ножках. «Ригонда», верно? А вон там этажерка с журналами. А над ней портрет Хемингуэя, правда? Тебе нравится Хемингуэй? Мне, по правде, не слишком. Там, в углу, твоя кроватка… Ну так и где ж она, потайная дверца? Сим-сим, откройся! И чего тебе от меня надобно, красотка Вероника? Если – надо, то отчего здесь?..

Он обернулся. Вероника его не слушала, она будто забыла о нём напрочь. Она была спокойна и сосредоточенна. Подошла к безногой обшарпанной тумбочке, рывком выдвинула ящичек, покопавшись и бормоча под нос, вытащила что-то, подбросила на ладони и сунула в карман.

– Сим-сим? – она вдруг подошла сзади, осторожно положила ему руки на плечи и подтолкнула к стене с висящими лохмами отсыревших обоев. – Вот тебе – Сим-сим, – и стала словно бы впрессовывать его в стену, причём Кривин не чувствовал этого давления, он просто перестал ощущать холодное сопротивление стены… И толкали его не десять упёртых под лопатки пальцев, а негромкий птичий шепоток, струящийся единым тепловатым сквознячком…

ничего не бойся хотя нужно быть осторожным они такие же как вы но не совсем как будто кто-то нарисовал человека ЗДЕСЬ а потом воскресил ТАМ им зачем-то нужны люди ОТСЮДА рисунки ищут свою натуру ТАМ есть каждый кто есть здесь а может наоборот

Я не Вероника Вероника ТАМ я не знаю что со мной будет когда ТЫ её вернёшь может я просто перестану быть но ТЫ должен её вернуть больше некому прости прости прости

А дальше – маленькая, пустая комната, залитая светом, он один, перед ним лишь матовый контур овального параболического зеркала на стене и долгий внимательный взгляд из глубины…