Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

Прошло уже больше года со дня поступления Васи в Морской корпус.

Корпус в эти годы помещался в Кронштадте, в Итальянском дворце. Только кое-кто из старших кадетов да иные засидевшиеся «старикашки» помнили время, когда корпус находился на Васильевском острове в Петербурге, в Меньшиковском дворце. Помнили и страшный пожар 1771 года, истребивший все дома на острове от Седьмой до Двадцать первой линии и самый Меньшиковский дворец, многих удивлявший своей архитектурой.

Как ни сиротливо поначалу было в корпусе после Гульёнок, где всё было к услугам барчука, но, по мере того как шли дни, Вася всё больше привыкал и к шумной толпе сверстников, и к тому, что здесь около него не было няньки Ниловны и никто о нём не заботился, и к учителям, порою грубым, чудаковатым людям, и к самим стенам дворца.

Постепенно корпус стал для него семьёй, и Васе казалось, что так было всегда, что другой семьи у него никогда и не было.

Он учился усердно, хотя и не всё давалось ему сразу, ибо до многого приходилось доходить своим умом. Учителя мало знали. А наук было много.

И чаще всего Васе приходила на помощь его собственная резвая память.

Он любил книги.

Иногда, просыпаясь ночью, он делал из одеяла будку в своей кровати, зажигал сальную свечку, купленную на собственные деньги, и часами читал, лёжа на животе и держа перед собою в кулаке оплывший огарок, не обращая внимания на то, что тающее сало жжёт пальцы.

Он учился с наслаждением.

И скоро его прозвали зейманом, что значит учёный моряк, – прозвище, удержавшееся в корпусе для преуспевающих кадетов ещё со времён Петра.

Он и впрямь был зейманом.

И старый Курганов, который любил его больше других воспитанников, нередко говорил ему:

– Память твоя, Головнин, хранилище знания. Мысленная сила – твоя добродетель. Ты не только в математике, в астрономии и прочих науках сведущ стал, но и по-аглицки говоришь изрядно.

Такие похвалы радовали Васю.

Но не одна книжная наука поглощала его внимание. В сознании Васи вечно жила одна, никогда не покидавшая его теперь мысль – о корабле, о настоящем корабле, с настоящими мачтами и парусами. Он даже видел его иногда во сне.

Здесь кораблей было много, они проходили вдали и вблизи по хмурому, изжелта-серому морю, мимо окон Итальянского дворца. Но ни разу ещё нога Васи не ступала на корабельную палубу.

И вот однажды он увидел корабль совсем близко, не на воде, а рядом, в огромном зале дворца. Это был трёхмачтовый фрегат, на котором корпусный боцман учил старших кадетов управлять парусами.

Вася целый час простоял в толпе гардемаринов[14]14
  Гардемари́н (фр. garde-marine – «морская гвардия») – в российском императорском флоте в то время воспитанник старшего специального класса морского кадетского корпуса, после прохождения морской практики производившийся в чин мичмана. – Прим. ред.


[Закрыть], слушая боцмана.

Грот-мачта, бизань-мачта, гюйс, контра-брасы, галфвинд[15]15
  Грот-мачта – обычно вторая мачта, считая от носа судна, на двух или трёхмачтовых судах наиболее высокая мачта вне зависимости от её местоположения, на четырёх и более мачтовых судах вторая, третья; бизань-мачта – самая задняя и наименьшая мачта на корабле; гюйс – флаг, поднимаемый на носу военных судов первого и второго ранга во время стоянки; брасы – снасть бегучего такелажа, закрепляемая за нок рея и служащая для разворота паруса в горизонтальном направлении, контра-брасы – брасы спереди реев; галфвинд – курс, при котором угол между направлением ветра и направлением движения судна составляет около 8 румбов (около 90°). – Прим. ред.


[Закрыть] – то были сладкие слова, которые Вася уносил с собою, как уносят запах моря впервые познавшие его.

Побывав однажды на таком уроке, Вася медленно возвращался по коридору к себе в спальню. День кончался, и в коридоре никого не было; только один маленький кадетик стоял у дверей и плакал.

Вася подошёл к нему и заглянул в лицо. Оно было смугло, большие чёрные глаза смотрели на Васю смущённо. Мальчик, видимо, стыдился своих слёз. В руках у него был тяжёлый гардемаринский сапог, старательно, до глянца начищенный щёткой, которую он держал в другой руке.

– Как тебя зовут? – спросил Вася.

– Петя Рикорд, кадет первого класса, – отвечал мальчик.

– Чего же ты плачешь? – спросил Вася, хотя сразу понял, что кто-то из старших заставил его чистить себе сапоги. Это было обычное право старших, которое редко кто из первоклассников решался нарушить. Не нравился этот обычай Васе. Он спросил:

– А чьи это сапоги?

– Дыбина, – ответил Рикорд печальным голосом.

Вася подумал секунду. Дыбин не был «старикашкой». Он был уже гардемарином, на один класс старше Васи, друг Чекина, но не чета ему.

Дыбин был широк в плечах, силён и ловок, и взгляд его светлых глаз был всегда смел и дерзок. Ссориться с ним избегали все кадеты, даже те, кто считал себя сильнее его.

Однако Вася сказал:

– Отдай мне сапоги, я отнесу их Дыбину, пускай сам чистит. Ты, чай, тоже дворянин?

– Да, дворянин, – ответил Петя, но сапог всё же не отдал. В глазах у него появилось выражение недоверия, даже испуга, – он не верил, что Вася может защитить его от Дыбина.

– Отдай, не бойся. Он тебя бить не будет, драться с ним буду я.

Петя отдал сапоги. Один из них был недочищен. Вася взял их и пошёл в спальню гардемаринов. Там никого не было, только один Дыбин сидел у себя на кровати и в ожидании сапог грыз орехи, которые доставал из-под подушки. Он был без мундира. Под холщёвой казённой рубашкой, какие носили все кадеты, выразительно обрисовывались его сильные плечи и всё его крепкое, стройное тело. Лицо у него было белое, черты твёрдые, выражение немного жестокое.

Увидев свои сапоги в руках Головнина, он удивился, и светлые, холодные глаза его прищурились, что не предвещало Васе ничего хорошего. Однако тот спокойно подошёл к Дыбину и поставил сапоги возле него.

– Ты Пустошкину в прошлом году сапог не чистил, хоть он и старше был? – спросил Вася.

– Не чистил, – ответил Дыбин.

– Хлестался с ним за это?

– Хлестался. Так что из того?

– Я могу с тобой за Петю Рикорда тоже хлестаться. Хочешь? – предложил Вася и стал в позицию, готовясь отразить удар, который, казалось ему, должен был последовать немедленно за столь дерзким вызовом.

Но Дыбин даже не пошевелился. Лицо его оставалось спокойным. Лишь презрительная улыбка появилась на его твёрдых, обветренных губах.

– Что я, Чекин, что ли? – сказал он наконец. – Я никогда сразу не хлещусь вот тут, в спальне, я не попович. Ты меня вызвал. Теперь слово за мной. Жди, когда скажу. Хлестаться будем при всей роте. А то никто и позора моего не увидит, – ехидно улыбнулся он. – А до того Петьку трогать не буду, – продолжал он. – Когда же побью тебя, снова заставлю чистить сапоги. Жди моего ответа, Головнин, – сказал он тихо, с подчёркнутой вежливостью, как настоящий дуэлянт.

Вася вышел.

«Лучше бы хлестаться сейчас же», – подумал он. Ожидать драки не хватало терпения. Гнев недолго держался в его сердце, а гнев придаёт силу ударам.

Петя всё ещё стоял в коридоре, прижавшись к стене. Увидев Васю, он подошёл и поднял на него свои всегда блестевшие влажным блеском глаза южанина и робко протянул ему руку. Вася с улыбкой пожал её.

– Он не бил тебя? – спросил Петя.

– Нет, – ответил Вася, – мы будем хлестаться потом.

Петя с восторгом смотрел на своего неожиданного заступника и покровителя. Драться с Дыбиным? Не каждый мог на это решиться!

– Я буду чистить сапоги тебе, – предложил Петя, – коли это полагается в корпусе.

– Не надо, – строго сказал Вася. – Разве для того я буду драться с Дыбиным, чтобы не ему, а мне ты чистил сапоги?

– Тогда я буду тебе другом, – сказал мальчик и робко добавил: – Но, может, ты не захочешь с первоклассником водиться?

Вася с улыбкой положил свою руку на плечо Пети.

– У меня нет небрежения к младшим, – отвечал Вася, которому нравился столь неожиданно приобретённый друг. Он впервые посмотрел на него своим внимательным взглядом и засмеялся: – У меня волос чёрный, а у тебя ещё черней. Отчего это?

– Мой отец и мой дед были итальянцами, – ответил Петя. – Разве то худо?

– Нет, не худо, – сказал Вася весело. – Ну и что ж… Вон добрая земля всегда чёрная – я видел у нас в Гульёнках, как мужики пахали. Я буду драться, а рыцарский девиз мой будет: «За правых провидение». Я прочёл это недавно у одного сочинителя, имя коего весьма славно. А ты корабль любишь? – спросил он, быстро переходя от одной темы к другой.

– Не плавал ни разу, но люблю.

– И я люблю, – сказал Вася. – Пойдём сегодня же, я покажу тебе корабль.

И мальчики пошли по длинным, освещённым вечерним солнцем коридорам сумрачного дворца.

Поздно вечером, когда все в корпусе спали, Вася в самом деле показал своему новому другу обещанный корабль. Это было то самое трёхмачтовое судно, у которого Вася не так давно слушал урок корпусного боцмана.

В огромном зале сгустились сумерки белой ночи. В чуткой тишине звонко отдавались шаги двух мальчиков.

Они поднялись по трапу на борт. Тут пахло деревом, парусиной, смолой, всё здесь было, как на настоящем корабле: при странном свете белой ночи блестела палуба, белели паруса, уходили в вышину мачты. И только не было моря, не было его вечного движения и шума, и ветер не наполнял парусов.

Мальчики долго стояли на баке. Этот трёхмачтовый корабль в полном парусном оснащении казался им томящимся пленником.

В самом углу Итальянского дворца высилась кубическая башня с барабаном, в свою очередь венчавшимся башенкой меньших размеров, на которой развевался флаг корпуса с изображением двуглавого орла, державшего в своих лапах якоря.

Эта башенка давно манила к себе Васю. В ней Кургановым была устроена астрономическая обсерватория.

Но ходить в эту башенку кадеты боялись.

Странное суеверие царило среди них. Говорили, что в башенке, возле двери, на стене появляется тень чёрта с рогами, с ногами и с хвостом.

В холодные морозные ночи этот силуэт чёрта бывает особенно ясно виден на кирпичной стене всякому, кто имеет смелость поднять на него глаза. А в тёплые ночи исчезает.

Но всё равно никто не может ночью пройти в эту башню один, даже если в руках у него окроплённая святой водой кадетская шпага, – никто, кроме славного морского водителя, аборнитора, навигатора, небесных звёзд считателя – Николая Гавриловича[16]16
  Так называли своего старого учителя Н. Г. Курганова многие поколения кадетов. Аборнитор – топограф.


[Закрыть].

И даже на уроки астрономии к нему в башенку кадеты ходили неохотно, лишь собираясь группами и топоча ногами по лестнице так громко, что Николай Гаврилович обычно выбегал им навстречу и кричал:

– Кого пугаете, шелопуты? На шведов, что ли, собрались? Здесь тихости и благолепия обитель, а вы топочете, как жеребцы!

Васе давно уже хотелось побывать на кургановской вышке ночью, посмотреть на звёзды в трубу, попробовать определиться, как это делают штурманы на кораблях. Но он долго не решался на это.

Однажды поспорив с Чекиным на пару горячих булочек, что ежедневно подавали кадетам к чаю, Вася при всём классе вызвался один пойти в башенку ночью.

Он не был жаден до еды, как Чекин, хотя обычно в корпусе кормили не досыта, и Васе часто хотелось есть. Непреодолимое влечение ко всему, что составляло тайну, и стремление постичь её заставили Васю пойти.

Сначала над ним посмеялись. Потом стали уговаривать, чтобы не ходил, пугали. Но Вася, как только наступила ночь, пристегнул небольшую шпагу, какую носили на параде кадеты, и вышел из спальни в коридор.

Во всём дворце было пустынно и сумрачно. Одиноко горела свеча в стенном фонаре, далеко где-то, у спален гардемаринов, глухо звучали шаги дежурного.

Вася бесшумно пробежал коридор, огромные окна которого выходили на восток, где уже ярко горели звёзды, и свернул направо к чугунной узорчатой лестнице, что вела наверх, в башню. На лестнице было совсем темно. Сердце Васи билось так сильно, что он не слышал звука даже своих собственных шагов по чугунным ступеням.

Уже взобравшись на самый верх, Вася вдруг подумал, что дверь в башенку может быть заперта, и даже наверное заперта, и что он зря пошёл. Придётся вернуться назад, и кадеты посмеются над ним.

Вася остановился у двери и тихо тронул её рукой. К его удивлению, она была не заперта и легко, без скрипа, повернулась на железных петлях.

Вася вошёл в башню. Она была довольно просторна, шторы на окнах были отдёрнуты, и вся она была наполнена мягким звёздным светом, который слабо блестел на меди подзорных труб и инструментов для визуальных наблюдений, на стекле и металле барометров, хронометров и секстанов.

Это была заманчивая картина, и Васе на секунду показалось, что он стоит в волшебной рубке волшебного таинственного корабля, который кругом обступили звёзды. Они глядели в окна и справа, и слева, кругом. «Небесные самоцветы! Обращение тел лучезарных», как называл их Курганов.

Сияя красотой своей, глядела на Васю прекрасная вечерняя звезда Венера, и тихо тлела в небесной дали едва приметная Полярная звезда – верная сестра мореходцев и корабельщиков всего мира.

Вася загляделся на неё и долго стоял неподвижно, забыв обо всём на свете, даже о том, зачем пришёл сюда, зачем в руках у него шпага.

И вдруг Вася почувствовал, что он здесь не один, что тут есть ещё кто-то, совсем близко, где-то рядом с ним, он даже слышит чьё-то тихое дыхание.

Вася вспомнил о чёрте и, быстро обнажив шпагу, обернулся. И в изумлении отступил перед тем, что увидел. И впрямь, на стене, у двери, где стенная сырость проступала на камне, белело морозное пятно, очертанием похожее на чёрта. Кто-то мелом пририсовал к нему хвост и рога и тем ещё более сделал его похожим на чёрта. Вася подошёл ближе и шпагой поцарапал стену. Да, это иней, не более того. Вася схватил швабру, стоявшую у двери, и два раза провёл ею по стене. Пятно исчезло, размазанное шваброй. Но едва только Вася хотел поставить швабру на место, как за распахнутой дверью шкафа послышался тихий смех. Это было гораздо страшнее чёрта. От ужаса Вася не мог сделать ни шагу и вдруг почувствовал, как чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо, и услышал весёлый голос старого Курганова:

– Не прими только, братец, меня за чёрта и шпагой не поцарапай. Не люблю ходить дырявым. Сижу я и дивлюсь на тебя. Что ты делаешь тут, Головнин?

Вася несказанно обрадовался тому, что это оказался не чёрт, а Николай Гаврилович, и поспешил ему рассказать о своём споре с Чекиным, умолчав, однако, про булочки.

Курганов долго смеялся, а потом сказал:

– Хвалю и одобряю, что пожелал убедиться сам, что есть истина и что есть суеверие, рождённое игрою мороза на стене.

Курганов обнял Васю за плечи и посадил его рядом с собой в кресло, которое стояло в тёмном углу.

Тут они посидели немного, и Курганов сказал Васе:

– Читал я недавно книгу, в оной сказано: «Не мечтай на земле быть более, нежели еси. Но ты человек! Есть в тебе надежда и её степень к восхождению. Ты совершенствуешь и можешь совершенствовать паче и паче». Про тебя то сказано. Я тебе оную книгу дам. Ты мне любезен, Головнин. Приходи к Никитину. Мы с инспектором в дружбе. Он о тебе тоже доб́ ро мыслит. Знает, что ты сирота.

Потом Курганов подвёл Васю к самой большой подзорной трубе, оправленной в медь, и показал, как найти меридиан, как определить точку, в которой корабль находится. Разрешил ему посмотреть на звёзды.

Ах, то был мир высокий и столь же заманчивый для ума мальчика, как даль и глубина океана!

Но в башенке было очень холодно. Вася озяб, и Курганов приказал ему идти спать.

Вася спустился вниз. Он быстро прошмыгнул по коридору и вбежал в спальню. Но где же все? В спальне никого не было. Кадеты собрались в своём обычном месте тайных ночных сборищ – в коридорчике между спальнями первой и второй рот, куда выходили топки дортуарных[17]17
  Дортуа́р – общая спальня воспитанников или воспитанниц в учебных заведениях. – Прим. ред.


[Закрыть] печей.

Вася бесшумно пробрался туда. Никто его не заметил, когда он потихоньку привалился к куче тел, лежавших на полу в темноте подле печки, в которой весело трещал огонь.

Тут было темно, тихо и таинственно.

Но то была другая таинственность, немудрёная, детская, которую Вася тоже любил. Она напоминала ему Гульёнки, когда малым ребёнком, уткнувшись в колени няньки Ниловны, сидевшей так же вот перед горящей печкой, он слушал сказки, которые сказывала старушка, то трогательные, от которых на глаза набегала непрошенная слеза, то страшные, вызывавшие желание зажмуриться, спрятать голову на груди у няньки.

Чей-то ровный голос рассказывал страшную историю об оборотнях. Вася прислушался. То был голос Чекина. Чекин сидел у самой печки, ближе всех к огню, на связке дров, которые он время от времени подбрасывал в огонь и мешал старым ружейным штыком.

Он рассказывал шёпотом:

– В вотчине моего папеньки, вернее сказать, поблизости, в казённом лесу, который тянется, может, на тыщу вёрст, завелись разбойники.

Вокруг стало сразу тише, и было слышно только, как в печке трещат сухие дрова, стреляя горячими искрами.

– Да… – продолжал после некоторой паузы Чекин, как опытный рассказчик. – И вот мужики стали примечать…

– А давно это было? – спросил кто-то из темноты.

– Тебя, дурака, ещё и на свете не было, – отвечал Чекин. – …Приметили, что стал к нам в деревню по ночам бегать здоровый чёрный пёс, ровно телок. Шнырит по деревне, всё вынюхивает. Деревенские собаки на него так и лезут, так и разрываются, чтобы его куснуть, а он хоть бы что, ровно неживой. И вот каждый раз, где этот пёс пошнырит, у того мужика, глядишь, в ту же ночь то телёнка, то овцу, то свинью уволокут, а то и корову угонят.

– Закрестить нужно было, – посоветовал давешний голос.

– Погоди ты, поп! – огрызнулся на него Чекин. – Не мешай! Был у нас в деревне один мужик, Фролом звали. Вышел он раз вечером из избы лошадям корма задать, глядит: а чёрный тут как тут! Мужичок малость струхнул, но, однако, не отступился, нащупал в темноте кол, что двери в конюшне припирали, и думает себе: «Ну нет, шалишь, брат, ко мне воров не подведёшь, я сам у любого могу сонную свинью взять». Действительно, человек он был отчаянный на всякие дела, а пёс так к нему и лезет, так и скулит, носом в самые руки тыркается. Почуял тут Фрол неладное, сотворил молитву, размахнулся да как свистнет кобеля по башке!.. Того сразу как не бывало, ровно провалился сквозь землю.

– Нечистая сила?

– Фрол тоже так подумал да скорее ходу домой, только по дороге обо что-то споткнулся, будто об человеческие ноги. Однако шмыгнул в избу, закрестил дверь да на засов.

– А чёрный?

– Погоди, не перебивай! – продолжал Чекин. – А наутро глядит: батюшки! Середь двора лежит его сын Ванька с разбитой головой, а кругом кровь. А Ваньку этого незадолго перед тем сдали в солдаты. Только он убежал, убоялся солдатчины и, видно, пристал к разбойникам.

– А у нас было такое… – начал другой рассказывать. – Под чистый понедельник, когда можно подкараулить колдуна, один мужик ночью за деревней убил колом свинью, а она оказалась девкой из той же деревни.

– Враньё это всё. Не бывает так, – сказал вдруг Вася.

Все обернулись. Некоторые даже повскакали на ноги, производя изрядный шум. До того удивительно было всем видеть Головнина целым и невредимым и тут же рядом среди них.

– А мы думали, чёрт тебя с башни уволок… – сказал Чекин. – Плакали теперь мои булочки.

Вася засмеялся:

– Чёрта того я шваброй стёр.

Все окружили его, и Вася шёпотом рассказал им всё, что произошло с ним на башне, как он встретил там Курганова и как видел чёрта, и звёзды, и белый Млечный путь бесчисленных светил. Всё это было очень интересно и даже заманчиво.

Но куда интересней и заманчивей показалось сейчас кадетам, собравшимся у печки, появление другой фигуры, которая так же бесшумно, как Вася, пробиралась к ним, скользя вдоль стены от двери.

Многие узнали Дыбина, который тоже любил эти ночные сборища. За ним шёл кадет по прозвищу Козёл, постоянный участник его похождений.

В воздухе остро запахло копчёной ветчиной.

– Дыбин, Дыбин! – повторило несколько голосов. – Принесли чего-то. Сейчас пировать будем!

И верно, это был Дыбин. Он молча сбросил с плеча в кучу ребят огромный жирный окорок, кого-то задев им по голове, кому-то больно придавив ногу.

– А больше ничего не принесли? – спросил Чекин.

– А мало тебе свинины? – ответил Дыбин. – Спроси-ка вот у Козла, как нам и это досталось. Чухны нас едва не зарезали.

– У Дыбы погон сорвали и шапку, – сказал Козёл.

– Значит, завтра жди гостей, придут с доказательством – заметил Чекин с тревогой за своего друга.

– Пусть приходят, – спокойно ответил Дыбин. – Чай, я был в форме пехотного шляхетского корпуса, с красными погонами.

И Дыбин начал рассказывать о своих ночных похождениях, удивляясь главным образом жестокости лавочницы Мины и её домашних, которые с ножами в руках защищали своё добро.

– Лезли на нас, – говорил он, смеясь, – как бешеные, словно мы шведы, напавшие на Кронштадт, а не честные кадеты.

– А ты ешь, – посоветовал ему Чекин, – а то пока будешь рассказывать, мы всю ветчину слопаем.

– Ничего, – отвечал Дыбин. – Мне важна охота. Ешьте! Люблю я, братцы, такую закрутку, – продолжал он мечтательно. – Аж сердце горит!

– А если бы ты наверное знал, что тебе никто не помешает, пошёл бы на такое дело, как сегодня? – спросил Вася из темноты.

– Что я, вор, что ли? – с презрением ответил Дыбин. – Кто это говорит? – И, вглядевшись в Головнина и узнав его, он на секунду замолчал, потом добавил: – Это ты, Головнин? Вижу я, ты меня не так определяешь. Мы с тобой враги. Драться будем на кулаках. Отчего не ешь ветчины? Брезгаешь?

– Брезгаю, – ответил Вася.

– Ну, жди, скоро хлестаться будем, всерьёз. Я шуток не люблю. Наступила тишина. Печка потухла. Исчез последний огонь, озарявший лица детей. И Васе стало немного страшно от жестоких слов Дыбина.

Вдруг кто-то взял Васю в полной темноте за руку и крепко пожал её.

– Кто это? – спросил Вася.

– Я, Петя Рикорд, – ответил тихий голос.

– Ах, и ты тут? – спросил Вася. – Тебя я не видел.

– Хочешь, я умру за тебя? – спросил Петя шёпотом. – Мне это ничего не стоит.

Вася засмеялся. Ему смешны были эти слова смирного мальчика, которого он совсем не видел в темноте, но странно: всякий страх вдруг покинул его сердце.