Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

Глава 21
В Шхерах

«Феникс» шёл в шхеры. В первый день кадеты ещё не приступали к практическим занятиям, а только присматривались к кораблю, стояли кучками на баке, слонялись по палубе или просто любовались морем.

Ветер то почти замирал, и тогда паруса полоскались, то возникал порывами и гнал крутую рябь по воде, и тогда паруса надувались и под бушпритом[29]29
  Бушпри́т – горизонтальный или наклонный брус, выступающий с носа парусного судна; служит для вынесения вперёд носовых треугольных парусов (кливеров и стакселей) с целью улучшения манёвренных качеств судна и частично для крепления фок мачты. – Прим. ред.


[Закрыть] зарождалась говорливая водяная струя, а за кормой вытягивались длинные, расходящиеся водяные усы.

Легли спать в сетках, подвешенных прямо на палубе. Вася долго не мог заснуть, глядел на чёрные волны, на которых покачивались тихие звёзды.

В шесть часов утра, когда солнце уже порядочно пригревало, раздалась команда:

– Вставать!

Все вскочили и свернули свои койки.

Корпусный офицер Турчанинов, совершавший это плавание вместе со своими воспитанниками, приказал поставить на палубу помпу. Все разделись и начали окачивать друг друга холодной морской водой под общий смех и крики.

Потом, освежённые, бодрые и голодные, выстроились, наскоро пропели положенную молитву и с жадностью набросились на чай и вчерашние булки.

А «Феникс» уже подходил к шхерам. Справа по ходу корабля был виден далёкий лесистый берег. По морю шла медленная, пологая зыбь, и по мере того как бриг, обходя выступы берега, постепенно приближался к нему, открывались всё новые и новые картины. Вот небольшой городок с белой островерхой церковкой посредине, вот рыбачий посёлок, примостившийся на самом берегу, вот причудливое сочетание кудрявых зелёных островков. Рыбаки на баркасах вытаскивали из воды сети, полные рыбы. Медленно ползли вдоль зелёных островов гружённые лесом по самые борта парусные финские лайбы[30]30
  Лайба – местное название деревянных парусных судов Балтийского бассейна с одной или двумя мачтами для перевозки несрочных грузов.


[Закрыть], а над серо-голубым морем нёсся меланхоличный церковный звон. С далёкого берега чуть долетали обрывки птичьего пения, человеческие голоса, собачий лай. Чайки носились над бригом с жадными криками. Море так сверкало, что заставляло жмурить непривычные глаза. Всё это было столь заманчиво и ново, что юные моряки часами не отходили от бортов.

Пристали к какому-то уютному островку с небольшим городком. У берега, в крохотной зелёной бухточке, стояли две небольшие галеры под русским военным гюйсом на бушприте, с молчаливыми часовыми на корме.

«Феникс» пришвартовался к небольшой деревянной пристани на сваях, рядом с двухмачтовой лайбой, в которую грузились корзины с рыбой, а на палубе толпились финны с семьями, разодетые по-праздничному.

Из городка поминутно подъезжали двуколки, запряжённые малорослыми, но крепкими и быстрыми лошадками. Финны спешили на материк на какой-то религиозный праздник.

И вскоре вся толпа запела довольно унылый псалом, и под это пение лайба стала выходить из зелёной бухточки.

Перед обедом кадетов спустили на берег. Они группами разбрелись по острову. Одна группа, в которой были Вася и Чекин, направилась в городок.

Вася пристально рассматривал дома и лавки, вглядывался в незнакомую одежду и лица чужого народа, и всё казалось ему достойным внимания. Мир был любопытный. Чекин же, не отличавшийся любознательностью, но обладавший зато крайне беспокойным характером, вытащил из забора палку и начал дразнить ею спокойных, рассудительных финских собачонок, лежавших у своих ворот.

– Чекин, – говорили ему Вася и другие товарищи, – не тронь собак – смотри, покусают.

Чекин презрительно фыркал:

– Меня? Разве это собаки? На меня раз вот какой кобель напал! Больше телёнка! А это разве собаки?

И он начал ширять своей палкой сквозь решётчатую ограду, за которой нежился на солнце целый выводок лохматых шавок. Собачонки подняли оглушительный лай.

Из домика вышел молодой парень в коротком жилете, в картузе и красном шейном платке. Он прогнал собачонок и, открыв калитку, что-то крикнул Чекину по-фински.

Тот на всякий случай принял вызывающую позу. В зеленоватых глазах молодого человека блеснул злой огонёк, тяжёлая рука его мелькнула в воздухе, и на правой щеке Чекина, – финн оказался левшой, – вспыхнул горячий румянец.

Такого афронта никто не ожидал, и потому в первое мгновение все оцепенели, но в следующую минуту Чекин уже сидел верхом на парне и молотил его своими увесистыми кулаками, не обращая внимания на шавок, дружно теребивших его за ноги.

Вася бросился на помощь Чекину. Несколькими ударами он отогнал шавок и уже хотел было разнять дерущихся, как вдруг увидел большую толпу парней и мальчишек, во много раз превосходящую числом маленькую кучку кадетов. Откуда взялась эта толпа, Вася не понял сразу. Она появилась внезапно, словно её вытряхнули одним движением из запертых двориков, из хмурых бревенчатых домов, которые до того казались безлюдными.

Вася бросился навстречу толпе. Двух мальчишек, налетевших на него, он успел сбить с ног. Потом, отскочив в сторону и раскинув руки, как делал это на ученье Турчанинов, Вася крикнул:

– Кадеты, ко мне!

И хотя голос у него был не такой зычный, как у корпусного офицера Турчанинова, но столько власти, спокойствия и повелительности послышалось в нём, что разбежавшиеся было кадеты вновь собрались и стали по обе стороны Васи, словно это было в строю. Толпа остановилась в нерешительности, потом отдельные парни стали забегать с флангов, стараясь зайти кадетам в тыл. Тогда Вася построил своих товарищей в каре[31]31
  Ка́ре – построение пехоты квадратом. – Прим. ред.


[Закрыть] и стал отводить к ближайшему сараю, как к прикрытию.

И тут закипела настоящая битва. Кулаки мелькали в воздухе. Мальчишки кричали, парни дрались молча, только кряхтели от ударов, которые каждый наносил от всего сердца. Чекин дрался ногами и руками. Вася разбил себе кулак о чью-то скулу.

Весть о том, что обыватели напали на кадетов, разнеслась по всему островку. Со всех сторон, по улочкам, по огородам, к сараю бежали кадеты. Вася увидел Дыбина. Он, как птица, перелетел через изгородь и сразу занял место в кадетском строю.

Толпа подалась назад. Крики усилились. Из рукавов парней уже выглядывали рукоятки ножей. Но всё же толпа отступила. Вася ещё не скомандовал отбоя, как появился корпусный офицер Турчанинов. Он некоторое время наблюдал за дракой, за Васей молча. Он даже с улыбкой глядел на яростную отвагу своих воспитанников. И вдруг, вскочив на камень, властно крикнул над всей толпой;

– Прекратить! – И выхватил шпагу.

Драка утихла. В толпе финнов в ту же минуту появился суетливый старик с металлическим значком на груди, с длинными руками. Старик начал охлаждать пыл особенно разгорячившихся парней хлёсткими и увесистыми пощёчинами.

Узнав, что тут произошло, Турчанинов спросил:

– Дезертиров не было?

– Никак нет, – ответил Вася.

– Кто у вас был за старшего?

– Никого не было. Не успели выбрать, – отвечал Вася. Турчанинов улыбнулся и сказал:

– Хвалю, Головнин! Скромность есть украшение героя. При случае вспомню о тебе. Плавать с тобою будет сподручно служителям[32]32
  Служителями корабля тогда назывались матросы.


[Закрыть] корабля.

В этот день на «Фениксе» только и было разговоров, что о сражении с финнами. В лазарет никто не пошёл, хотя и было много разбитых носов. Чекин посоветовал Васе, у которого на затылке от удара оказалась большая ссадина, приложить к ранке паутину, что, по словам Чекина, являлось лучшим средством быстро остановить кровь.

Глава 22
Рождение моряка

Если гардемарин Дыбин избрал себе девизом «Отвага», укрепляясь в отчаянности и вольности, свойственных его характеру, если Вася выбрал себе другой девиз – «За правых провидение», который был ближе его мягкому, справедливому сердцу, если Николай Гаврилович Курганов постоянно говорил воспитанникам о знаниях и науках и о совершенствовании в оных, то корпусный офицер Турчанинов, старый русский моряк и солдат, тоже имел своё правило, коему старался научить юных мореходцев.

Имя тому правилу было – бесстрашие.

– Ибо, – говорил он, – тот не мореходец, кто хоть раз испугается моря.

В том старший офицер «Феникса» Милюков, который ведал практическими занятиями на корабле, был с Турчаниновым полностью согласен, предоставив ему возможность обучать кадетов, как он найдёт нужным.

Вскоре после столь неожиданно разыгравшейся драки в финском городке наступила череда приятных, но не лёгких дней морской практики.

Кадеты были разбиты на группы, из которых одна выходила на бриге для работы с парусами, совершенствуясь в искусстве управлять кораблём; другая, во главе со штурманским офицером, в это время занималась астрономическими работами на берегу; третья проделывала разные эволюции на галерах, учась абордажному бою; четвёртая плавала на мелких гребных судах среди бесчисленных островков, знакомясь с условиями шхер.

Вася побывал и в той, и в другой, и в третьей группах, трудясь усердно в каждой.

Порою море казалось ему мирной пажитью[33]33
  Па́жить (устар.) – луг, пастбище, на котором пасётся скот. – Прим. ред.


[Закрыть], над которой пахарь трудится от утренней зари до вечерней, чтобы потом вкусить от плодов рук своих. Порой представлялось оно ему живым существом, своевольным и опасным, которое надо укротить, подобно тому, как искусный наездник укрощает дикого коня.

И тогда, слушая слова Турчанинова о бесстрашии, обязательном для мореходцев, Вася должен был признаться, что к морю он ещё не привык и что в душе его вместе с любовью таится ещё и страх перед ним.

Страх дремал на самом дне Васиной души после того самого дня, когда Вася упал с Купеческой стенки в море и чуть не расшибся о сваю.

Никому Вася не мог бы признаться в этом чувстве и делал всё, чтобы убить его в себе навсегда. Он смелее всех исполнял упражнения, какие только мог придумать Турчанинов для воспитания в кадетах бесстрашия и мужества.

Босой или в тяжёлых сапогах, он одинаково бесстрашно бегал по самому борту корабля, прыгая через коечные скатки, разложенные там в виде препятствий. Во время купания прыгал прямо с рей в море и подолгу оставался под водой.

Он лучше других научился мгновенно спускаться с марса[34]34
  Марс – дощатая или решётчатая площадка у вершины мачты. – Прим. ред.


[Закрыть] или салинга[35]35
  Са́линг – площадка на верхнем конце стеньги. – Прим. ред.


[Закрыть] вниз головой, как того требовала настоящая матросская ловкость.

Обхватив верёвку босыми ногами, он так быстро скользил по ней вниз, что рисковал даже стать торчком на темя и проломить себе череп, а однажды так сильно ожёг руки о канат, что пришлось пролежать в лазарете трое суток.

Турчанинов часто хвалил Васю, не подозревая в душе его никакого страха.

– Молодец, Головнин! – как-то сказал он. – Вижу, скоро научишься и под бриг нырять.

– А разве это может кто-нибудь сделать? – спросил с недоверием Вася.

– А вот посмотрим поначалу, – ответил Турчанинов. – А ну, кто может нырнуть под бриг? – обратился он к кадетам.

– Я могу, – вызвался Чекин. – Только для того, Иван Семёнович, нужен другой харч. А с нашим обедом, сами понимаете…

– А чем плохи наши обеды?

– Я их не хаю… Однако для подводного плавания маловаты.

– Ладно, получишь сегодня двойную порцию котлет с кашей. Твоя цена известна.

Чекин тотчас же начал раздеваться и, став на правый борт и сложив над головой руки, бросился в море, на несколько мгновений исчезнув в воде. Вскоре, отфыркиваясь и мотая головой, он снова показался на поверхности её, уже по ту сторону брига.

Вася, не колеблясь, стал на место Чекина и тоже бросился в море. Огребаясь, он ушёл вглубь, под корабль. Два раза поднимался он наверх, остро ощущая прикосновение поверхности корабельного киля[36]36
  Киль – балка, проходящая посредине днища судна от носовой до кормовой оконечностей. – Прим. ред.


[Закрыть], покрытого мелкими ракушками и травой, и вновь уходил в глубину, пока, наконец, голова его не показалась над водой уже по другую сторону корабля, у левого борта.

Он достиг желаемого, а всё же страх ещё оставался в его душе. И однажды чуть не стоил ему жизни.

Как-то утром, когда палуба была уже убрана, вымыта и давно уже шли упражнения, Турчанинов сказал:

– Что ж, спускаться с марса или салинга по верёвке каждый кронштадтский житель может. А вот пройти по канату с грот– на фок-мачту[37]37
  Фок-мачта – передняя мачта судна. – Прим. ред.


[Закрыть] – то наука матросская. Ну, кто первый? – спросил он, обводя глазами кадетов.

Но на этот раз даже Чекин молчал, не вспоминая ни о харчах, ни о добавках.

Мачты поднимались над палубой высоко в бледное небо, и канат между ними был натянут туго.

– Страшновато, – сказал Чекин. – Если б что постелить внизу…

– Постелить… – протянул Турчанинов с насмешкой. – Да ты кто, сбитеньщица или моряк русского военного флота? Разве для тебя может быть невозможное?

– Никак нет, не может.

– Ну, так делай!

Чекин ненадолго задумался, и в ту же минуту Дыбин, стоявший в группе гардемаринов, обратился к корпусному офицеру:

– Разрешите мне, Иван Семёнович, попробовать. Давно уж не ходил, с прошлого плавания.

– Пробуй!

Дыбин снял сапоги и лёгкими, гибкими движениями, которые, казалось, не стоили ему никакого труда, взобрался на рею[38]38
  Рей, рея – поперечное дерево на мачте, за которое привязан парус. – Прим. ред.


[Закрыть]. Там, став босой ногой на тугой канат, он, словно ласточка, скользнул в воздухе и уже был на фок-мачте.

Чекин полез за ним.

Несмотря на грузность и неуклюжесть его фигуры, он без большого напряжения проделал то же самое, что и его друг.

Наконец настал черёд Васи.

Он легко взобрался наверх. Босые ноги его чуть скользили по гладкому дереву реи. Он твёрдо стал ногой на канат, опробовав его тугость. Лёгкий ветерок ласково обнял Васю за плечи и побежал дальше, со слабым шумом пробираясь меж снастей. Вася взглянул вниз, на палубу, на товарищей, смотревших на него, на море, колебавшееся вместе с палубой, и где-то глубоко, на дне его души, на короткий миг ожило, казалось, забытое чувство страха.

Но он поборол это чувство и пошёл по канату, раскинув для равновесия руки, съедаемый взглядами десятков глаз, устремлёнными на него снизу.

Наступила тишина, в которой слышно было, как где-то слегка поскрипывает снасть. Вася был уже близко от фок-мачты, как вдруг тело его качнулось и нога соскользнула с каната. Он изогнулся мгновенно и рукою коснулся верёвки. Не то общий крик, не то стон огласил палубу. Стоявшие внизу кадеты рванулись со своих мест, чтобы принять падающего товарища на вытянутые руки.

Но неожиданно для самого себя Вася не упал. Он повис на канате, ухватившись за него одной рукой.

Тело его слегка покачивалось то влево, то вправо. Казалось, что он выбирает место, куда прыгнуть, и кадеты торопливо растянули под ним парус, а Турчанинов крикнул:

– Отпусти канат, Головнин! Прыгай в парус!

Но Вася не мог разжать руку, охваченную спазмой. Это было невольное движение мускулов, спасительный инстинкт.

– Подвести беседку! Живо! – скомандовал Турчанинов.

Матросы подкатили площадку на высоких стойках, употребляемую при подвязке снастей, и стали снимать Васю. Но даже и теперь они не могли оторвать его от каната – так крепко была сжата его рука. Вася был бледен, глаза закрыты. Он был в полуобморочном состоянии.

Доктор приказал растереть ему руку спиртом. Тогда она разжалась, и Васю спустили вниз.

– Ну как, страшно было? – спросил его Турчанинов. – Ещё попробуешь?

– Отчего же! – ответил Вася. – Если руки сами цепляются за ванты[39]39
  Ванты – канаты, поддерживающие мачты парусного судна со стороны бортов. – Прим. ред.


[Закрыть] так, что их не разжать, так чего же бояться?

Через несколько дней Вася снова полез на мачту. Он хотел убить чувство страха, таившееся в его сердце. Он снова ступил на канат и, не глядя больше вниз, прошёл по нему от грота до фока, как Дыбин.

Но страх не совсем исчез и на этот раз. Он исчез гораздо позже, в конце плавания, когда «Феникс» уже возвращался в Кронштадт.

Бриг шёл по Финскому заливу в виду берега, лавируя против изменчивого восточного ветра, который то начинал дуть ровно и сильно, наполняя паруса, то ослабевал, то налетал шквальными порывами.

Турчанинов, считая такую погоду самой подходящей для практики, с утра держал кадетов на работе с парусами. Они то брали рифы, то усиливали парусную оснастку, то убирали одни и ставили другие паруса. При этом роль вахтенного офицера по очереди исполняли кадеты.

К вечеру на востоке показалось тёмное облачко. Через полчаса это облачко обратилось в чёрную тучу, охватившую полнеба, в которой огненными зигзагами полыхали молнии, и всё нарастающие раскаты грома наполняли воздух грохотом, гасившим все остальные звуки и даже самый шум моря.

Наступила темнота, раздираемая молниями такой яркости, что мгновениями на море делалось светло, как днём. На минуту ветер стих, затем сразу перешёл в шторм, разводя волнение, срывая верхушки волн, неся над морем тучи водяных брызг.

И вдруг потоки воды, просвечиваемые молниями, обрушились на корабль.

Паруса рвало в клочья. Палуба дрожала под ногами от напряжения снастей. Бриг валяло с борта на борт. И голос грома был так силён, что заглушал слова команды.

Свисток боцмана ворвался в этот хаос звуков.

– Все наверх! Брать рифы!

Почти в полной темноте, в потоках воды, оглушаемые громом и ослепляемые молнией, матросы лезли по вантам, впиваясь руками и ногами в реи и снасти, чтобы не сорваться.

Кадеты не отставали от них. Вася работал в самых опасных местах. В первый раз увидел он столь разгневанное лицо моря, грозное даже для неробких сердец. Но на этот раз ему уже не было страшно. Он спокойно смотрел на это лицо, и оно даже казалось ему прекрасным, ещё более прекрасным, чем в штиль. Исчезла всякая мысль о себе. Он, как матрос, думал только о порученном ему деле, он видел только обрывки снастей, улетавшие за ветром, которые надо было поймать и прикрепить к своему месту. Была ли это радость победы или радость сродства, но только казалось ему, что сейчас будто в первый раз встречается он с морем, и он назвал его другом, и море назвало его другом.

Он работал на рее. Одной рукой держась за снасть, а другой убирая мокрый парус, он раскачивался вместе с реей, которая, словно взбесившаяся лошадь, старалась сбросить его с себя. Под ногами у него метались огромные волны, и брызги их обдавали его с ног до головы.

Но всё же он чувствовал себя победителем. И даже смог поддержать Дыбина, работавшего рядом с ним, когда тот оскользнулся на рее.

После этого Вася сразу почувствовал себя старше на несколько лет.

Он похудел, но всё его тело стало плотнее, он вытянулся, глаза его немного ввалились, но силы прибыло. В руках его появилась обезьянья цепкость, глазомер никогда не обманывал его, и рискованные движения во время работы над палубой делались с каждым днём уверенней и смелей.

Вася навсегда перестал бояться моря. В Кронштадт он вернулся мореходцем.

Глава 23
Золотая спица

Приятно было после долгого плавания, после напряжённой корабельной жизни, после громких голосов моря, которые продолжали звучать в ушах, почувствовать тишину, твёрдую землю под ногами, лечь спать на свою привычную кадетскую койку в спальне Итальянского дворца, где никто среди ночи не вздумает свистать наверх.

Прибежал Петя Рикорд и не узнал своего друга в этом смуглом подростке с загорелым, обветренным лицом.

Петю тоже трудно было узнать: он вырос, загорел и выглядел совсем не маленьким, как в разлуке казалось Васе. Он много учился и первым перешёл в старший класс.

Но на Васю он сейчас смотрел с особенным уважением и даже подобострастно, так как видел в нём настоящего мореходца, уже овеянного ветрами Балтики, и даже не знал, о чём разговаривать со своим другом, полагая, что теперь ему уже не интересны ни проделки кадетов, ни жалобы на корпусных поваров.

Ведь желания мореходца должны быть необыкновенны!

Но каково же было удивление Пети, когда мореходец сей, как раньше, поиграв с ним и другими товарищами в лапту[40]40
  Лапта́ – русская игра, в которой игроки, разделившиеся на две партии, перебрасывают небольшой мяч битой. – Прим. ред.


[Закрыть] на поляне перед корпусом, выразил вдруг самое обыкновенное желание побывать в гостях у дальней родственницы братьев Звенигородцевых, Марфы Елизаровны, поесть оладьев с мёдом и посмотреть слонов, которые, как он слышал, обитали где-то в Петербурге.

Пете давно хотелось того же самого, и он попросил Васю взять его с собой.

Летние вакации[41]41
  Вака́ции – каникулы. – Прим. ред.


[Закрыть] ещё не кончились, и мальчиков отпустили погостить в Петербург к Марфе Елизаровне, вдове старого моряка и такелажного мастера Коновницына, которого знали многие ещё по службе его в Адмиралтействе.

После огромных анфилад Итальянского дворца в низеньком, но просторном домике Марфы Елизаровны было уютно, как и два года назад, когда Вася впервые был здесь вместе с соседом дядюшки Максима – Звенигородцевым.

Та же малорослая бурая коровка лежала во дворе и, блестя мокрым розовым носом, щурясь от солнца, жевала жвачку, шевеля огромными, как лопухи, мохнатыми ушами. В комнате трещала чубатая канарейка. Воробьи ожесточённо дрались на кустах бузины, падая в драке на землю.

Тихо было не только вблизи Адмиралтейства, где стоял домик Марфы Елизаровны, но и Невская перспектива, куда мальчики отправились вместе с хозяйкой смотреть слонов, выглядела тоже довольно захолустной.

Наряду с маленькими домиками торгового и всякого служилого люда, бок о бок с серыми приземистыми деревянными зданиями казарм можно было видеть и огромные усадьбы вельмож, окружённые подстриженными садами, и роскошные дворцы – творения великих зодчих, с расписными фасадами, с золочёными куполами на крышах.

Но по вечерам над золотыми крышами дворцов, над колокольнями монастырей, над мостами с узорными чугунными решётками носились косяки молодых, только что поднявшихся на крыло диких уток, безбоязненно садившихся на воды Невы, Фонтанки, Мойки и прочих петербургских речек и каналов.

Через речку Лиговку был перекинут бревенчатый мост, за которым начинался сосновый бор, окружённый тыном из высоких заострённых кверху брёвен. В тишине бора перекликались зяблики, звонко кричал кобчик, где-то глухо стучал дятел.

Из-за тына, откуда были видны позеленевшие от времени крыши, слышались странные отрывистые звуки, как бы издаваемые при помощи деревянных труб.

Здесь, где Невский упирался в речку Лиговку, в месте, прозванном народом урочищем Пеньки, помещались слоновые конюшни, которые Марфа Елизаровна посещала не раз со своим покойным мужем и сюда же приходила собирать по весне сморчки. Она слышала, что слонов этих привезли лет сорок назад из Персии в подарок от шаха Надира царскому двору и что при слонах тогда находились зверовщики – персианин Ага-Садык и араб Мершариф, а также персидский слоновый мастер и учитель Асатий.

Но теперь никого из них уже не было. Ворота тына открыл хорошо знакомый Марфе Елизаровне коренастый, крепкий мужичок в длиннополом кафтане, с рыжей бородой во всю грудь.

Это был небольшой по чину, но очень нужный в деле ухода за слонами человек, слоновый дядька Евлан Гуляев, который лучше всяких персидских мастеров изучил дело ухода за слонами.

– Здравствуй, Евлан Онуфриевич! – приветствовала его Марфа Елизаровна.

– Здравствовать и вам, Марфа Елизаровна, – отвечал тот. – Давно у нас не были.

– Как вы тут живёте? Как слоны?

– Вашими молитвами. Слоны ноне знатно перезимовали. Почитай, что вовсе не недужились.

– А сморчки как, были по весне?

– Сморчков в сём годе была большая сила. Да и сморчок какой славный, жирный, крепкий, духовитый, чёрный, одно слово – икряной сморчок.

– Вот привела к тебе своих гостей, – говорила Марфа Елизаровна, показывая на Васю и Петю. – Очень охотятся посмотреть слонов. Покажи им, бога ради.

– Чего ж, это можно, заходите, – отвечал Евлан, пропуская мальчиков в калитку. – На этот счёт многие любопытствуют. Знатная скотинка.

– Кто это у вас трубил вот только что? – спросил Вася.

– А это наш главный слон, Мурза, мыша испугался, вот и поднял шум.

Вася в изумлении посмотрел на Евлана.

– Слон, а боится мыши? Может ли это быть?

– Только мыша и пугаются, а больше ничего, – подтвердил Евлан. – Боятся, что в хобот залезет.

Мальчики громко засмеялись.

– Да ведь слону только чихнуть, так мышь на крышу улетит!

– Да ведь и тебе, если таракан в нос залезет, тоже чихнуть, а небось вскинешься? – отвечал слоновый дядька. – Вот так же и у них.

Слоны стояли в просторных конюшнях, каждый в отдельном стойле с толстыми бревенчатыми засовами и, кроме того, были прикованы цепью за ногу к столбу, врытому в землю.

В сараях было чисто, сухо и довольно светло от застеклённых окон, помещавшихся над кормушками.

Животные ели душистое зелёное сено, ловко захватывая большие пучки его хоботом и отправляя в рот. Когда к ним подходили люди, они поворачивались к проходу, внимательно смотрели на них своими маленькими, не по росту, глазками и шевелили верхушками огромных плоских ушей.

– Вот это и есть Мурза, который давеча подавал голос, – сказал Евлан, подводя посетителей к стойлу огромного слона с длинными бивнями.

Слон, едва услышав голос своего дядьки, снова затрубил и затоптался на одном месте, словно танцуя.

– Снова мышонок!

И, схватив вилы, Евлан поспешил в стойло и начал разгребать подстилку под ногами слона, уговаривая его:

– Ну чего ты, дурачок? Чего ты плачешь, как маленький? Ишь ты, аж трясётся весь, бедный.

И он похлопал слона по его огромному боку.

– А почему он ногами так перебирает? – спросил Петя.

– Мыша давить собирается, – пояснил дядька, продолжая трясти подстилку, из которой вскоре действительно выскочила мышь.

Слон её заметил и затрубил на весь сарай, ещё сильнее заработав ногами, похожими на столбы. Переполошились и другие слоны. Они тоже начали трубить и топтать ногами, пока Евлан не убил «страшного зверя» вилами и не выкинул мышонка вон из конюшни.

Никогда так весело не было Васе в Петербурге. А когда Мурза сам купил у сторожа за монетку, которую дал ему Вася, большой пирог с творогом, оба мальчика, присев на солому, покатились со смеху и так долго смеялись над слонами, что рассердившийся, наконец, Мурза длинным хоботом своим стащил шляпу с головы Пети и выбросил её через открытое окошко наружу.

Это привело юных мореходцев в ещё больший восторг. Они с хохотом выскочили из конюшни.

Евлан проводил своих гостей до самых ворот. По дороге он ещё успел рассказать детям, сколько пшена сорочинского, сколько муки, сена, сахара, шафрана, кардамона и вина полагалось при персидских зверовщиках каждому слону по реестру от царского двора.

– И вина? – опросили с удивлением Вася и Петя.

– И вина. Виноградного вина по сорок вёдер, а водки по шестьдесят вёдер на каждого, – сказал Евлан и, усмехнувшись, лукаво добавил: – А водкой единожды не утрафили, и слоновщик тогда писал конторе: «К удовольствию слона водка не удобна, понеже явилась с пригорью и несладка».

Марфа Елизаровна тоже смеялась до слёз.

В таком настроении веселья юноши провели весь день, до самого вечера, когда, наевшись досыта оладьев с мёдом, вышли посидеть на лавочке у домика Марфы Елизаровны, которая, управившись по хозяйству, и сама подсела к ним.

Тихий вечер спустился над столицей, над Невой, как бы застывшей в своём мощном стремлении к морю, над её островами.

Солнце уже давно опустилось в море, а закат всё ещё пылал в полнеба, отражаясь своим заревом в зеркальных стёклах дворцов.

Стояла спокойная тишина.

И Вася снова, как в первый раз, видел перед собой тонкую, ослепительно сверкавшую в зареве заката спицу, превыше всего вознесённую в небо.

– Она золотая? – спросил задумчиво Вася.

Марфа Елизаровна, по своей удивительной памяти хорошо знавшая от покойного мужа Егора Егорыча всё, что касалось Адмиралтейства и адмиралтейских дел, сказала со вздохом:

– Нет, то медь, золочёная через огонь, но и на то пошло золота, сказывал мне Егор Егорыч, чуть поболе пуда – пять тысяч испанских червонцев. А видите, на шпиле том светится что? Глядите зорчей. То кораблик с распущенными парусами.

– Видим, – ответили разом мальчики. – А что там пониже кораблика?

Пониже есть корона, а ещё ниже – яблоко. Это он отсюда маленький, кораблик-то, а в нём высоты полторы сажени[42]42
  Са́жень – русская мера длины. 1 сажень = 3 аршинам = 7 футам = 2,1336 м. Известны маховая сажень (1,76 м), косая сажень (2,48 м). – Прим. ред.


[Закрыть], сказывал мне покойный Егор Егорыч. Много было делов… – глубоко вздохнула Марфа Елизаровна, снова вспомнив о муже. – Было у нас кораблей уж порядочно. Царь Пётр настроил… Сорок линейных многопушечных да фрегатов да галер триста, а то и поболе. Да… Вот… Лет тринадцать, как муж этот домик отстроил. Об эту пору, сентября десятого, случилось большое наводнение. Вода поднялась без малого на одиннадцать футов и затопила, можно сказать, весь Петербург. Которые жители в одну ночь поседели. А вокруг нас вода была, как на острову.

– А Кронштадт? – спросил Вася.

– От Кронштадта, считай, и следа не осталось, весь ушёл под воду. Корабли, которые не были в плавании, посрывало с якорей, причалов, разметало во все стороны, побросало на камни, на мели. Не один фрегат после разобрали на дрова. Как сами-то живы остались – не знаю, – со страхом вспоминала Марфа Елизаровна.

– А потом? – спросил Петя тихо. Марфа Елизаровна помолчала немного.

– А потом флот опять строили. И покойный Егор Егорыч строил и плавал тоже. Хороший был мореходец. Выйдет, бывало, во дворик и скажет: «Гляди-ка, Марфуша, а кораблик-то наш светится». И верно: воды ли нам морские угрожали, враг ли по злобе приступал, а кораблик наш светился, аки неопалимая купина[43]43
  Неопал и мая купина – горящий и несгорающий куст, по библейской легенде о терновом кусте, освящённом присутствием Бога. – Прим. ред.


[Закрыть]. Так и будет светиться всю ночь, особливо если ночи светлые. Люблю я на него смотреть… Помню, – продолжала она, – ещё совсем молодыми были покойный муж мой Егор Егорыч и брат мой Лёша… Вот так же раз они сидели. А Лёша, – теперь он где-то с фрегатом в Средиземном море плавает, – Лёша и говорит: «Вот теперь мы смотрим на спицу, а как пройдёт лет двадцать, давай тоже посмотрим и вспомним, какие мы были, о чём думали. Вот я, – говорит, – пойду в дальнее плавание и, попомни мои слова, добуду себе морскую славу. Даю, – говорит, – тебе клятву на этом шпиле». И вот я теперь, как посмотрю на шпиль, так и вспоминаю их обоих. Одного уж нет. А другой – где он теперь? Завоевал ли себе морскую славу или сложил свою буйную голову? Смотрю на шпиль, а он молчит, ничего не говорит…

И Марфа Елизаровна, вдруг совсем растрогавшись от нахлынувших на неё воспоминаний, нежно обняла мальчиков и прижала их к себе.

– Вот и вы плавать будете, детки. Где уж, не знаю. Неведомо это нам, бабам моряцким… Да будет вам счастье на море!

И ушла, вытирая слёзы. А мальчики остались одни.

Слова этой доброй женщины прозвучали для Васи, как слова родной матери, как благословение его на морские труды. Он всё смотрел на горящую в сумерках золотую спицу, и свет её теперь был полон для него иного, чудесного смысла.

– Петя, давай и мы так же… – сказал он вдруг.

– Что? – спросил Петя, тоже глядевший на шпиль. – Поклянёмся, что добудем себе морскую славу.

– Поклянёмся! – сказал Петя восторженно. – Я тоже думаю об этом. Только вот не знаю, как.

– А вот будем смотреть на кораблик и пожмём друг другу руки.

И, глядя на золотой кораблик, они соединили свои детские руки в крепком пожатии.