Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

«Диана» шла на запад.

Беспокойно было на западе море. Беспокойно было в ту пору и на земле.

Наполеоновские войны потрясли всю Европу. Только на днях был заключён Тильзитский мир.

И в тот час, когда «Диана» вышла на морской простор, Василию Михайловичу не были ещё известны условия этого мира. Но в Кронштадте люди верные и сведущие говорили, будто Александр обещал Наполеону поддержку в войне против Англии, и что невеликое государство Дания, желавшая держаться в стороне от сих европейских дел, но от коей зависел свободный проход через Датские проливы, оказалась в весьма затруднительном положении.

Всё это вселяло беспокойство в сердце капитана, ибо впереди первыми предстояли датские берега и лежали моря, коими владела Британия.

И не только это беспокоило Василия Михайловича, но и то, что покидал он отечество в столь тревожные дни.

Казалось, не в добрый час вышла «Диана» в плавание. Не только военные бури Европы, но и бури морские сопровождали её ход с первых же дней.

У мыса Габорг разразился сильный шторм с грозой, так что пришлось свистать всех наверх. Ветер выл в снастях, рвал паруса, огромные водяные валы лезли на шлюп. Молнии сверкали беспрерывно, освещая зловещую завесу туч, укутавших горизонт.

Только сама «Диана» радовала сердце капитана.

Она спокойно поднималась с волны на волну, неизменно уходя от опасных ударов водяных валов, гнавшихся за её кормою. Даже обедали в кают-компании без особых неудобств – посуда не летела на пол, люстра почти не качалась над столом.

Матросы были весьма проворны и исправны в своём деле, и офицерами Василий Михайлович был также доволен. На вахте его сменял верный друг Пётр Рикорд. Молодые мичманы Хлебников и Рудаков оказались на вахте зорки и распорядительны, в работе отважны, на отдыхе веселы и общительны. Рудаков, который был чуть помоложе других, нередко читал юным гардемаринам, Всеволоду Якушкину и Никандру Филатову, всегда неразлучным, стихи Державина, в коих поэт прославлял добрые качества русского народа:

 
По мышцам – ты неутомимый,
По духу – ты непобедимый,
По сердцу прост, по чувству добр.
Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр.
 

Гардемарины слушали державинские стихи с горящими от волнения глазами. Юноши эти были взяты Василием Михайловичем в практическое плавание и часто напоминали ему его собственные юные годы, проведённые в корпусе.

Корабельная семья, казалось, была подобрана дружная и славная, что, однако, не избавляло капитана, как и каждого мореходца, от превратностей столь далёкого и трудного плавания, в которое направлялась «Диана».

И Василий Михайлович знал хорошо, что бури и шквалы, которые ожидают «Диану», будут, быть может, не самыми тяжкими из этих превратностей.

И они начались весьма скоро.

Когда шлюп подошёл к датским берегам и вошёл в Керебухту, справа по борту «Дианы» был замечен линейный английский корабль и много купеческих судов.

Головнин, внимательно и подозрительно окинув глазом эту флотилию, сказал Рикорду:

– Что сие значит? Это транспорты. Что они могли привезти сюда? Токмо войска. Впрочем, узнаем от лоцмана.

И он приказал поднять русский флаг и дать выстрел из пушки.

Но вместо датского лоцмана с английского корабля прибыл лейтенант, который потребовал провести его к капитану. Головнин принял его в своей каюте.

– Имею честь сообщить вам, сэр, – сказал лейтенант, – что сюда прибыл королевский флот под командой генерала Гамбера, в сопровождении транспортов, на которых имеется на всякий случай более двадцати тысяч пехоты.

– А для чего сие? – не высказывая тревоги и удивления, спросил Головнин.

– Нам стало известно, – отвечал офицер, – что датчане не в состоянии защитить себя от французской армии, коей командует маршал Брюн, угрожающий прийти сюда. Это говорит о том, что Франция может захватить датский военный флот, чтобы использовать его потом против Англии, да хранит её бог.

– И вы пришли сюда, чтобы опередить французов? Так ли я мыслю? – спросил Головнин.

– Совершенно верно, сэр, – отвечал офицер.

– Что же полагают датчане?

Офицер пожал плечами:

– Они не хотят понять наших дружеских действий и даже готовы сражаться. Пушки всех копенгагенских батарей направлены против наших судов.

Головнин любезно отпустил офицера.

– Весьма благодарен, – сказал он, – за сведения, данные генералом Гамбером командованию русского корабля. Мы имеем мирные цели.

Офицер сел в шлюпку и отплыл.

Василий Михайлович задумался, глядя на английские корабли, разбросанные по всему горизонту. Датский лоцман всё не приезжал.

Головнин приказал спустить гюйс и поднять флаг Первого адмирала[71]71
  Флаг 1-го адмирала – обычный Андреевский флаг. – Прим. ред.


[Закрыть].

Только после этого явился лоцман.

Это был небольшой худощавый старичок с обветренным морскими ветрами лицом, с седыми, коротко подстриженными усами.

– Скажите, что у вас тут делается? – спросил его Головнин.

– Капитан! – с горечью отвечал тот. – Англичане хотят завладеть нашим флотом, чтобы этого не сделали французы. Правда, они обещают потом возвратить наши корабли. Но кто этому верит? О, как плохо быть маленькой страной, когда большие воюют!

– Значит, вы будете сражаться?

– До последнего человека! – решительно воскликнул старичок. – Хотя все наши войска в Голштинии, но наши добрые граждане добровольно стали под ружьё. Наши батареи готовы вступить в бой с англичанами. О, вы не знаете, капитан, как вероломно поступили британцы. Они, как друзья, попросили снабдить их свежей провизией, и мы послали им сколько нужно мяса, зелени и воды. Они приняли всё это, а потом лишь объявили, для чего пришли.

Головнин постарался узнать, где в данную минуту находится русский министр при датском дворе, чтобы через него получить сведения о позиции, занятой Россией.

Но оказалось, что датский двор, правительство и весь дипломатический корпус переехали в Ротсхилд. Узнать было не у кого. Что же было делать?

А лоцман, закурив между тем свою фарфоровую трубочку, всё жаловался на англичан и французов и, наконец, сделал предположение, что «Диана» только передовой корабль целой русской флотилии, которая спешит на помощь датским патриотам.

Но Головнин сказал и датскому патриоту то же самое, что давеча сказал английскому офицеру: «Диана» служит мирным целям и направляется не за войной, а за наукой.

– Ах, как жаль, как жаль! – воскликнул старый лоцман. – У нас сильно на вас надеются, и наши ребята на батареях говорят, что у русских хорошие пушки.

Хоть и тревожно было на душе у Василия Михайловича, и каждую минуту можно было ожидать начала военных действий и со стороны англичан, и со стороны датчан, но он был твёрд в своём стремлении выполнить возложенное на него отечеством поручение и продолжать путь к цели, каковы бы ни были преграды, встречающиеся ему.

С первым попутным ветром он решил идти в Англию.

Наступил вечер. Сумерки быстро сгущались над водным простором. Далеко за рейдом, растворяясь в темноте, стояли английские корабли. Датские батареи тоже притаились на погружённых в сумрак фортах. И только одна маленькая гордая «Диана», как знамя мира, стояла под вечерними звёздами меж двух враждебных линий.

Вдруг одно из английских судов загорелось. На море запылал гигантский костёр, и ветром его несло прямо на «Диану».

Что это было – брандер ли, пущенный англичанами, чтобы зажечь датский флот, как думали наиболее пылкие молодые головы на шлюпе, или обыкновенный пожар на море?

Во всяком случае, Головнин приказал бить тревогу и вызвать всю команду наверх.

Ночью на берегу у датчан слышался отдалённый барабанный бой, раздавались отдельные пушечные выстрелы.

Корабль горел всю ночь, освещая море. К рассвету он прошёл в полуверсте от «Дианы» и поплыл, догорая, серединой Зунда. Он был в огне уже до самой воды.

Ветер прекратился. К утру в Копенгагене была слышна жестокая пушечная канонада.

– Боюсь, что мы сидим в ловушке, – с тревогой говорил Головнин, стоя с Рикордом на вахтенной скамье. – Чем всё это кончится?

Команда продолжала находиться наверху. Все молча стояли на своих местах. И только юные гардемарины Якушкин и Филатов ликовали, ожидая увидеть впервые в жизни настоящую баталию.

И в самом деле, в тот же день, перед вечером, сотни орудий со всех копенгагенских морских батарей вдруг начали палить рикошетными выстрелами по английским кораблям. Но ядра до них не долетали, поднимая тысячи фонтанов воды. Картина была величественна, на неё загляделись не только гардемарины, которые радовались, как дети, но и все находившиеся на шлюпе, в том числе и сам капитан.

Один лишь Тишка, не глядя на море, уныло бродил по палубе. И в фигуре его уже не было того бравого вида, какой он имел ещё утром.

– Ты чего? – спросил у него Головнин.

– Уехать бы отсюда, Василий Михайлович… – тоскливо отвечал Тишка. – Ну их совсем! Палят-то как: хоть святых выноси!

– Испугался?

– Никак нет. А всё ж таки в Гульёнках оно много спокойней было.

Только на рассвете поднялся попутный ветер. «Диана» снова окрылилась парусами и продолжала свой путь на запад.

Однако новые опасности ждали русских мореплавателей.

Когда проходили мимо мыса Скаген, что находится на северо-восточном выступе Ютландии, в узком проливе поднялся сильный ветер. Ждали шквала, и Головнин, стоя на вахтенной скамье, вглядывался в острые береговые каменные гряды, стерегущие каждое неосторожное движение проходящего мимо корабля.

Вся команда находилась на палубе. Было холодно. Люди, не имевшие тёплой одежды, которую предполагалось закупить в Англии, сильно мёрзли, но молчали. И вид этих мужественных людей волновал Головнина не менее, чем тяжёлое положение шлюпа.

Василий Михайлович вёл корабль твёрдой рукой, лавируя весьма искусно и осторожно. К счастью, шквал не разразился, «Диана» шла всё дальше, и на брам-стеньге её беспокойно щёлкал и рвался вперёд, как бы указуя ей путь, узкий и длинный бело-синий вымпел.

И Тишка был снова весел. Датские пушки уже не палили больше. А море его не пугало, когда на вахте стоял сам Василий Михайлович.

Ночью высокой волной выбило стёкла в большой галерее, куда выходила капитанская каюта, и её залило водой. Закатав штаны по колена и вооружившись шваброй, Тишка собирал воду в каюте. Покончив с этой работой и насухо вытерев пол, он начал выбирать из сундука Головнина подмоченные водою вещи. На дне сундука он нашёл простую липовую дудочку, очень похожую на ту, что когда-то подарил своему барчуку Васе.

«Ишь ты, – подумал Тишка, – барин, а дудку мужицкую бережёт. Видно, тоже от нечего делать балуется».

Дудочка была в порядке, и Тишка, прислушавшись к шуму катившихся за кораблём высоких волн, приложил её к губам и извлёк из неё знакомый высокий звук. И тут же вспомнил и Гульёнки, и свою мать, всегда грустную Степаниду, и сестрёнку Лушку, в её одёвке из мешковины, и белых гусей, и зелёную мураву, на которой они паслись.

Так его и застал с дудочкой в руках Василий Михайлович, заглянувший на минуту в каюту, – Тишка не успел её спрятать. Головнин засмеялся.

– Нашёл-таки свою свирель? Ведь это твоя, что ты мне тогда подарил. Помнишь?

– Помню, – отвечал Тишка.

И затем молча полез за пазуху и достал висевший на гайтане[72]72
  Гайтан – шнурок, плетёная лента, тесьма, на котором обычно носят нательный крест. – Прим. ред.


[Закрыть] кожаный мешочек и извлёк оттуда большой серебряный рубль с изображением царицы.

– А это помнишь, Василий Михайлович? – спросил Тишка.

– Помню, – отвечал удивлённый Головнин. – Так ведь тогда его у тебя отобрали?

– Отобрали, а потом тётушка сжалились, велели отдать, раз, мол, барчук подарил. Так я его и ношу с той поры на гайтане, не трачу. Тебя помню.

Василий Михайлович был растроган.

– Ну, и дудку возьми себе, – сказал он. – Я так на ней и не выучился играть.

Тишка поспешно, с радостью сунул за пазуху свирель.

А «Диана» меж тем, борясь с ветрами, продолжала свой путь к берегам Англии.

Вот он, Портсмутский рейд.

Снова знакомое небо Англии, столь же хмурое и столь же незримое для глаз, завешенное облаками и туманами, как и близкое сердцу небо Кронштадта в эту пору.

Василий Михайлович стоял на вахтенной скамье и осторожно вёл «Диану», лавируя среди кораблей, тесно стоявших в порту.

Как только «Диана» бросила якорь, он послал на берег за английскими газетами. Рудаков привёз несколько последних номеров «Таймса».

С волнением и тревогой Василий Михайлович стал пробегать глазами бесчисленные столбцы газет. Вот!.. Статья сэра Вильяма Джонсона о возможности близкого разрыва между Англией и Россией.

Что теперь надлежит делать? – спросил Рикорд, которого Головнин ознакомил с содержанием этой статьи.

– Без промедления ехать в Лондон к нашему министру и просить его выхлопотать для нас у английского правительства право на свободное плавание, ибо наша экспедиция не военная.

В тот же вечер Головнин выехал в срочной стадт-карете в Лондон. В его нетерпении поскорее уладить вопрос о паспорте ему казалось, что тяжёлые английские лошади слишком медленно везут это неуклюжее сооружение на огромных, окованных железом колёсах.

Пока ехали по городу, от стука экипажных колёс по каменной мостовой всё мешалось в голове, отвыкшей в море от всякого шума, кроме шума тяжёлых волн. Когда же кончился город и карета покатилась по хорошему шоссе, изредка скрежеща железом колёс по щебёнке, ехать стало спокойно и так приятно, что Головнин, истомлённый бессонными ночами, крепко уснул сидя и проспал до самого Лондона, куда въехали утром. Над Лондоном не было обычного в эту пору тумана, а небо над Гайд-парком удивляло глаз привычного путника своей застенчивой голубизной.

Тревога Василия Михайловича оказалась напрасной.

В морском министерстве ему очень скоро сообщили, что первый лорд Адмиралтейства согласен выдать «Диане» паспорт на свободное плавание.

Стояла середина сентября, и надо было спешить с покупкой хронометров, карт и книг, нужных для плавания, с приобретением тёплой одежды для команды и многого другого, чтобы к январю быть уже у мыса Горн, где позднее начинались жестокие бури.

Когда Головнин возвратился из Лондона в Портсмут уже с паспортом на свободное плавание для «Дианы» и с нужными инструментами и прочими покупками, то, к удовольствию своему, убедился, что стараниями Рикорда шлюп был совершенно готов к отплытию.

Оставалось лишь погрузить ром и водку для команды.

Но тут пришло от русского консула письмо, в котором сообщалось, что торговый департамент по ошибке разрешил отпустить для «Дианы» вместо восьмисот галлонов водки… восемь.

– Это бог знает что такое! – воскликнул Головнин. – Ведь надо снова зачинать переписку, а мы могли бы уже уйти.

Прошло ещё несколько дней, как вдруг явился экономический помощник Начатиковский и почтительно доложил Головнину:

– Василий Михайлович! На шлюп привезли запрещение грузить спиртные напитки, пока «Диана» не заплатит всех портовых пошлин, как купеческое судно.

– Ещё чего измыслили! – в возмущении крикнул Головнин. – Теперь вижу: им хочется получить взятку. А консул не додумался дать. Сие хуже всяких штормов. Пиши, Пётр, что «Диана» – военное судно Российского императорского флота, а не купец.

Прошло ещё две недели.

– Ром привезли! – доложил Начатиковский. – Начинаем грузить.

– Грузите, грузите, только скорее! – взмолился Василий Михайлович. – Мы теряем дорогие дни.

Да бочки зело велики, ведь в каждой по тридцать пять вёдер, в люк едва пролазят.

Однако когда семь бочек в присутствии таможенных надсмотрщиков были с превеликим трудом опущены в трюм, явился консул ещё с двумя таможенными чиновниками, которые заявили, что забыли перемерить ром, и просили поднять обратно бочки на палубу.

Тут Василий Михайлович, находившийся у себя в каюте, стукнул кулаком по столу и крикнул Рикорду:

– Пётр, иди и скажи им, чтобы забирали свой ром и убирались к чёрту! Я боюсь, что выброшу этих взяточников за борт вместе с их ромом.

И хотя Рикорд был также огорчён этой задержкой, но он рассуждал хладнокровнее и посоветовал чиновникам перемерить одну бочку и сию цифирь помножить на восемь, ибо все бочки одинаковы.

Когда Рикорд прибавил к сему совету по доброй сигаре на англичанина, те сказали с довольным видом:

– Олл-райт, сэр!

После двухмесячной стоянки «Диана» вновь подняла паруса и вышла в океан, держа путь к Бразилии.

Как ни воевал Василий Михайлович в Портсмуте с английскими таможенными чиновниками, как ни призывал на их головы нового Свифта, но когда «Диана» проходила мыс Лизард, южную оконечность Англии, являющуюся последним клочком европейской земли, он долго не покидал вахтенной скамьи.

Непонятная грусть тревожила его сердце.

Европа исчезла в тумане, в тревогах наполеоновских дней.

Сколько раз ни покидал он Европу, отправляясь в дальние моря, он никогда не оставлял её берега с таким чувством волнения, как на сей раз.

Вся команда собралась на палубе и с таким же чувством, как и её капитан, смотрела на постепенно удалявшиеся и таявшие в морской дымке очертания мыса Лизард.

К ночи поднялся жестокий ветер при дожде. Закрепили все паруса, оставив лишь совсем зарифленный грот-марсель[73]73
  Ма́рсель – прямой парус, ставящийся на марса-рее под брамселем. В зависимости от принадлежности к той или иной мачте его называют: на фок-мачте – фор-марсель, на грот-мачте – грот-марсель и на бизань-мачте – крюйс-марсель. – Прим. ред.


[Закрыть] и фок.

Исчез всякий след европейского берега, и вместе с этим все мысли и чувства капитана оторвались от земли и надолго обратились к иной стихии, самой непокорной из всех стихий, но и самой любимой им – к океану.

Волнение на море было так велико, что на другом судне, не столь лёгком, спокойном и безопасном на волнах, каким оказалась «Диана», непременно пришлось бы лечь в дрейф, потому что для тяжело нагруженного корабля такого же тоннажа невозможно было идти фордевинд без огромной опасности.

И это радовало Головнина, который не без тревоги продолжал присматриваться к поведению своего шлюпа в крепкие ветры.

Ночью ветер отошёл к северо-востоку, не уменьшаясь в резкости, и сделался сильно шквалистым, отчего волнение стало много опаснее для «Дианы». И около полуночи шлюп, выйдя слишком много к ветру, попался между двумя валами огромной высоты.

Наступили опасные часы. В кромешной тьме шлюп то поднимало на водяную гору, то низвергало в пучину. О размахе этих полётов трудно было судить по ощущениям, ибо сознание отказывалось отмечать столь быстро и столь резко меняющееся положение судна.

Головнин сменил стоявшего на вахте Мура, который команду подавал хотя и умело, но без предвидения каждого нового порыва ветра.

Головнин принял командование шлюпом на себя, ибо пришла минута опасности, и тотчас же, словно искусный дирижёр, привёл в согласие все звуки нестройно играющего оркестра.

Команда капитана была спокойна и в то же время смела, решительна, вдохновенна и неизменно предупреждала каждый порыв ветра, каждый новый румб его.

Матросы работали дружно, как одни, движения их были согласны и чётки. Им легко и радостно было повиноваться воле такого командира, и они точно и быстро выполняли его команду.

«Диана» снова стала послушной и, убегая от опасных валов, снова пошла вперерез волн.

Рикорд руководил креплением ростров[74]74
  Ро́стры – решётчатый настил для установки шлюпки, складывания вёсел на борту корабля. – Прим. ред.


[Закрыть], сложенных между фоки грот-мачтами, чтобы случайно попавшей на шлюп волной их не смыло и не унесло в море.

На палубе шла напряжённая, кипучая работа людей, которым в кромешной тьме руки заменяли глаза. Скоро все стеньги, реи были так крепко принайтовлены, что никакая волна не могла их сорвать с места.

Но едва успели закрепить ростры, как чугунные ядра начали выскакивать из своих гнёзд и кататься по деку. Одним из них сильно ушибло ногу гардемарину Якушкину, другое угодило прямо в спину сбитому волной Тишке, который с перепугу поднял было крик, но потом, изрядно обозлившись на море и ругая его изо всех сил, усердно начал работать на палубе, укрепляя каждый груз, точно кладь на возу.

Волной сорвало висевшую на боканцах[75]75
  Бо́канцы – деревянные или стальные прямые балки, выдающиеся за борт для подвешивания шлюпок. – Прим. ред.


[Закрыть] лучшую пятивёсельную шлюпку «Дианы» и унесло в море. За нею сорвало и шестивёсельную, но команда во главе с офицерами навалилась на неё всей своей массой и тем спасла шлюпку.

А через день погода разгулялась и выглянуло солнце. Океан, как богатырь после битвы, дышал медленным дыханием всей своей грудью, то поднимаясь, то опускаясь от горизонта до горизонта. Он качался, точно подвешенный на незримых гигантских цепях.

Океан отдыхал. Отдыхала «Диана», теперь спокойно продолжавшая свой путь, слегка накренившись на левый борт. Отдыхали и люди.

На баке, у кадки с водой, сидела кучка матросов, раскуривая коротенькие трубочки-носогрейки. Беседовали о том о сём. Вспоминали тревоги последней ночи. Тишка при общем смехе рассказывал о том, как ему попало шестифунтовым ядром промеж крыльев, и сам смеялся вместе с другими.

Старый матрос Михайла Шкаев, человек строгий, но справедливый, посмотрел на него улыбающимися глазами и, вынув трубочку изо рта, сказал:

– Погляжу я на тебя, Тихон… Мужик мужиком, никакая морская наука к тебе не пристаёт.

Матросы дружно засмеялись.

– А вы погодите, – остановил их Михайла Шкаев и добавил: – А всё же моря ты, видно, не испугался, молодчина!

Тишка был весьма польщён похвалой старого моряка и сказал куражась:

– А что нам море? Эка невидаль! Мы и его обратаем, ежели что, с Василием Михайловичем. Нам бояться нечего.

– Какую же силу имеет океан при волнении! – восторженно воскликнул Рудаков за обедом в кают-компании. – Если бы можно было собрать её к единому месту, то сколь полезного можно было бы сотворить! Всё бы в мире двигалось сей силой и ещё бы осталось.

– Вы хорошо приметили океанову силу во время волнения, – сказал Головнин. – А я приметил иное.

– А что такое, Василий Михайлович?

– А то, – отвечал тот, – что, при всех своих добрых качествах, наша «Диана» в самую лучшую погоду, при полных парусах, не может идти более восьми узлов[76]76
  Узел – единица скорости судна, соответствующая одной морской миле в час (1,852 км/ч). – Прим ред.


[Закрыть]. Это самый наш большой ход, господа, мы должны сие помнить.

Перед вечером увидели двух огромных черепах. Наслаждаясь солнечной погодой, они спали на воде. Спустили шлюпку, в которую сели матрос Шкаев и Тихон. К одной черепахе они подобрались бесшумно. Она так крепко спала, что не слышала, как подплыли охотники, и им удалось, подхватив черепаху под панцырь, перевалить её в лодку, как огромное колесо.

«Диана» между тем, не успев убавить паруса, ушла далеко вперёд.

Увидев это, Тишка решил, что корабль уходит, бросив его на произвол судьбы среди этой чуждой ему бездонной синей хляби, сулившей погибель.

И Тишка, который, бахвалясь, собирался обратать океан, как гульёнковского Орлика, вдруг поднял такой вопль, что голос его был услышан на шлюпе, уже замедлявшем ход. Вторая черепаха, всё ещё крепко спавшая на воде, проснулась от Тишкиного крика и скрылась в глубине океана.

Тишка грёб изо всех сил, стараясь догнать корабль, забыв о черепахах и не обращая внимания на матроса Шкаева, спокойно сидевшего на корме и молча ухмылявшегося.

Охотников за черепахами подняли на борт, и Головнин строго спросил Тишку:

– Ты чего орал на весь океан?

– Испугался, батюшка Василий Михайлович, – отвечал Тишка чистосердечно. – Думал, уйдёшь ты от меня, оставишь пропадать тут нас со Шкаевым.

Никогда ещё Тишка, да и вся команда не видели капитана в таком гневе.

– Да как же ты смел подумать! – набросился он при всех на Тихона. – Как ты смел, глупец, помыслить хоть единожды, что твой командир может тебя бросить среди океана! Знай же, как знает каждый на моём корабле, что не может сего быть никогда. На сутки под арест! Посиди в карцере, поразмысли о своём глупом малодушии.

– Прости, батюшка Василий Михайлович, – повинился Тишка, глубоко раскаиваясь в своём страхе. – Каждый о своей жизни печалуется.

Тишка охотно отсидел положенное время. Но это было не единственное наказание для него. Его ждала и вторая неприятность: поев сваренного из черепахи супа, он заболел и несколько дней ходил скрючившись и держась за живот.

– Черепаха эта ещё, прости господи!.. – говорил он матросам. – Ежели бы мать узнала, что ел такое непотребство, то и за стол не пустила бы.

Головнин отправил Тишку к лекарю.

Лекарь Богдан Иванович, скучавший без пациентов, так как никто на шлюпе не болел, обрадовался Тишке необыкновенно, напоил его каким-то декоктом[77]77
  Деко́кт – отвар из лекарственных растений. – Прим. ред.


[Закрыть], каплями и хотел даже бросить кровь. Но Тихон отказался, боясь, как бы его немец не зарезал вовсе.

Тогда Богдан Иванович усадил его на койку у себя в каюте, дал ему, сверх всего прочего, рюмочку водки, настоенной на душистых кореньях, и начал рассказывать о своей семье. Он показал ему портреты своей жены Амальхен, своего сына Фрицхена и своих родственников до третьего колена. Тишке стало скучно, и он хотел уйти. Но лекарь не пускал его, продолжая рассказывать о своих родных, затем начал показывать всякие мелкие вещицы, которые ему были подарены перед отъездом: вышитую шёлком закладку для книги – от жены, зубочистку в бисерном футлярчике – от кого-то другого. Но тут Тишка уже не выдержал и, нарочно схватившись за живот, убежал на бак, где гардемарины Филатов и Якушкин забрасывали на ходу шлюпа удочки, пытаясь ловить рыбу.

– Кит слева по носу! – крикнул вдруг матрос, сидевший в смотровом гнезде на бушприте.

Действительно, в указанном направлении показался кит.

– А что ж это такое? – удивился Тихон.

И когда ему Филатов разъяснил, что это огромное животное, которое тоже можно поймать, он сказал:

– Нет, брат, более Тишку и жомкой[78]78
  Жомка – пряник. – Прим. ред.


[Закрыть] на лодку не заманишь. Такой и с лодкой слопает.

Однажды на рассвете открылся остров Порто-Санто.

Отсюда Головнин решил держать курс прямо на восток, на оконечность острова Мадейры, а оттуда к Канарским островам.

Но, торопясь выйти из области переменных ветров, он положил не заходить не только на Мадейру, а и на Канарские острова, хотя там предполагалось взять запас виноградного вина для команды, и идти прямо к берегам Бразилии.

Тропик Рака прошли поутру 23 ноября.

Переход был скучный. Нелюдимый мичман Мур просидел всё время в каюте, и даже всегда восторженный Рудаков в свободные от вахты часы молча стоял на корме, наблюдая за летучими рыбами, которые стайками шныряли над поверхностью воды.

Но скоро плавание стало снова беспокойным: начались быстро менявшиеся ветры, и это заставляло каждый час менять курс и ворочать паруса. Третью ночь гремели грозы, лил дождь. Тучи предвещали бурю.

Головнин держал команду всё время наготове у парусов. Люди по суткам не меняли мокрой одежды, и когда всходило солнце, от них шёл пар.

Затем наступила мучительная жара.

– У нас об эту пору рождественские морозы стоят, – говорили матросы. – Тринадцать дён, братцы, толчея валяет с боку на бок, с носа на корму, как баба тесто.

Казалось, что всё бежит от такого климата: птиц почти не было видно, а из рыб поймали с кормы на крюк одну акулу весом более двух пудов. От постоянной сырости всё кожаное на шлюпе зацвело, платье и бельё намокло, металлические вещи начали ржаветь.

– Ну и сторонка! – жаловался Тишка Головнину, не зная, куда укрыться от жары. – А у нас в Гульёнках теперь на ледышках с гор катаются. И куда это мы с тобою, батюшка Василий Михайлович, заблудили? В ту ли сторону мы попали, куда с твоею милостью на дощанике плыть собирались?..

Головнин только рассмеялся в ответ.