Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

Часть II
Шлюп «Диана»

Глава 1
Чудесное превращение лесовоза

При впадении Фонтанки в Неву какая-то безымянная речушка образовала островок. Там находилась верфь для постройки речных судов.

Здесь строились баржи, боты, шлюпки и всякие другие большие и малые парусные и гребные суда.

Среди этих серых молчаливых барж и ботов, стоявших у островка, в первых числах мая 1807 года можно было видеть небольшой корабль с высокими мачтами, с полным такелажем, с портами для пушек, с лёгким, изящной формы бушпритом, осмолённый и окрашенный – словом, готовый поднять паруса на всех своих трёх мачтах и выйти в море.

Это был шлюп «Диана», назначенный идти в кругосветное плавание под командой Василия Михайловича Головнина, теперь уже капитан-лейтенанта.

Рядом с лёгкой и стройной «Дианой» стояли две баржи, построенные на реке Свирь из крепкой сосны. Это были обыкновенные лесовозы. Не так давно и «Диана» была такой же баржей и вместе со своими двумя сёстрами прибыла в Петербург, гружённая доверху лесом.

Но тут, благодаря своей прочности и мористому виду, ей посчастливилось обратить на себя внимание корабельного мастера Мелехова, которому поручено было Адмиралтейств-коллегией и капитаном Головниным найти судно, годное для продолжительного и трудного кругосветного плавания.

И вот стараниями этого старого помора[61]61
  Помо́ры – небольшая по численности, но самобытная группа старожильческого русского и карельского населения на Белом море. – Прим. ред.


[Закрыть] простая лесовозная баржа была превращена в шлюп «Диану», мореходные качества которого должны были быть столь хороши, чтобы выдержать ветры всех румбов во всех странах света.

Заканчивался последний осмотр судна.

Начальник экспедиции капитан-лейтенант Василий Михайлович Головнин вместе со своим помощником Петром Рикордом внимательно и придирчиво осматривал корабль.

Возбуждённые лица их были потны, лосины и ботфорты – в смоле, пакле и паутине.

Они проверили все скрепления, облазили все трюмные помещения и теперь, довольные осмотром, поднялись на верхнюю палубу. Стоял яркий, хотя и довольно свежий весенний день. Синее небо и причудливые облака чётко отражались в водах Невы.

Василий Михайлович облегчённо вздохнул, как бы окончив тяжёлый труд или миновав неведомую опасность.

Мечта, владевшая им ещё в детстве и позже, когда он учился в корпусе, плавал гардемарином, стоял вахту на чужестранных кораблях, – мечта эта теперь осуществлялась. Перед ним был свой, русский корабль, готовый к далёкому плаванию.

Мимо бежали воды Невы, спешившие к морю, и, глядя на них, он на секунду задумался, отдавшись переполнявшим его чувствам, затем сказал корабельному мастеру Мелехову:

– Работа твоя, Милий Терентьевич, весьма мне по душе. Но мореходность нашего судна ещё вселяет в меня сомнение. Ход его, остойчивость, послушание рулю – всё сие скажется лишь в походе. Что ты думаешь, Пётр? – и Головнин обернулся к Рикорду.

– Теперь и я ничего не скажу, – ответил тот. – По осени казалось, почитай, неимоверным, чтобы можно было за зиму приготовить из лесовоза мореходный шлюп. А вот готов красавец-корабль.

– Весьма радостно слышать столь благоприятственные речи, – отвечал Мелехов, поклонившись офицерам.

Волосы старика были схвачены ремешком, борода растрёпана, и одет он был, как простой плотник, хотя то был хорошо известный всему Адмиралтейству корабельщик.

– Да, весьма радостно, – повторил он. – Но прошу выслушать и моё слово… Мы не строили здесь морского шлюпа от самого киля. А потому я ещё с осени обращал внимание Василия Михайловича, что лучше было бы купить готовое судно в Англии, хотя в работу своих рук и верю.

– Так, – подтвердил Головнин. – Но я того не хотел. Для нас, российских людей, пристало плавать на своих собственных судах. И это плавание мы вменяем себе в обязанность совершить на русском судне, слаженном нашими русскими мастерами, из наших русских материалов – леса да железа. Довольно нам смотреть из рук иностранцев. На чужих судах мы немало плавали и показали, что мореходцы и у нас имеются весьма искушённые и в своём деле смелые. Взять хотя бы «Неву» и «Надежду», которые только что возвратились из плавания в наши американские владения. Доб́ ро плавали. Но то русские суда лишь по флагу, ибо оба куплены в Англии. И не то меня сейчас заботит, Милий Терентьевич. Я знаю, судно у нас теперь есть. Думаю лишь о том, как провести его в Кронштадт. Ведь не пройдёт оно через бар[62]62
  Бар – песчаная подводная отмель в устье реки, образовавшаяся в результате осаждения речных и морских наносов. – Прим. ред.


[Закрыть] в устье Невы?

– Боюсь, Василий Михайлович, что не пройдёт, – подтвердил Мелехов. – Осадка у нас без груза десять футов, а на баре такая глубина бывает только в самые сильные осенние норд-весты.

– А посему вот что, – сказал Головнин: – снимай мачты и камбуз[63]63
  Ка́мбуз – кухня или чугунная печь с котлом на судне. – Прим. ред.


[Закрыть], разгружай судно до последнего.

– Сие даст облегчение в посадке лишь на один фут.

– И то добро. Я ещё поразмыслю и завтра скажу тебе, что делать. Мне надлежит ещё явиться в Адмиралтейств-коллегию. Пётр Иванович даст тебе остаточные наставления по кораблю. А сейчас будь здоров, дай я тебя поцелую, Милий Терентьевич. Я в твою работу верю.

Он обнял старого корабельного мастера, который, скрывая своё волнение, спокойно, с достоинством троекратно облобызался с молодым капитаном.

– В добрый час! – сказал старик.

– В час добрый!

Головнин отправился в Адмиралтейств-коллегию.

Сегодня был день удач. Сегодня он мог с уверенностью сказать, что корабль его уже стоит у причала. Сегодня же в Адмиралтейств-коллегии ему должны вручить подробную инструкцию о плавании.

Он уже знает содержание этой инструкции. Этой инструкцией ему предоставляются все средства и возможности для наилучшего снаряжения и снабжения экспедиции всем необходимым, начиная с провианта и кончая приобретением необходимых астрономических инструментов, карт и книг на всех европейских языках.

Он взбежал по лестнице Адмиралтейства, едва сдерживая радостно бьющееся сердце.

Не за богатством спешил он по этим мраморным ступеням, покрытым ковром, не за чинами, не за славой, но единственно за великим трудом мореходца, о котором мечтал с ранних лет. И мечты его и старания не пропали даром. Из всех офицеров флота огромной империи ему отечество доверяло нести свои флаг в этой длительной и многотрудной экспедиции.

В Адмиралтейств-коллегии уже ждали его.

Один из членов коллегии, маленький старичок с бриллиантовой орденской звездой на мундире, принял его и ввёл в конференц-зал.

Представляя Головнина членам коллегии, он сказал:

– Сему офицеру, молодому летами, но весьма зрелому опытом, государь император повелел совершить плавание для обследования наших владений в Восточной Азии и северо-западной Америке и сопредельных с оными странами земель, для открытия новых, ещё не видавших европейского флага, и описания уже открытых. Путешествие сие, – продолжал старичок при мёртвой тишине зала, – путешествие сие необыкновенное в истории российского плавания как по предмету своему, так и по чрезвычайной дальности своей. Оно первое в императорском военном флоте и первое с самого начала русского мореплавания, ибо в построении шлюпа «Диана», на коем совершается сие плавание, рука иностранца не участвовала. «Диана» – первое подлинно русское судно, совершающее столь многотрудное и дальнее плавание. Вояж сей заслуживает внимания высокой коллегии. Посему я и решил представить вам молодого офицера, коему государь доверяет честь нести российский императорский флаг вокруг всего земного шара.

То был счастливый момент, необыкновенный и торжественный.

В свою большую, неуютную комнату, снимаемую в деревянном доме с мезонином на Галерной улице, принадлежавшем вдове секунд-майора Куркина, Головнин попал только к вечеру.

Здесь, у себя на столе, он нашёл казённый пакет с огромной сургучном печатью и надписью: «Собственная его величества канцелярия».

То был указ царя.

Не снимая шинели и треуголки, Головнин аккуратно вскрыл пакет при помощи костяного ножа и стал быстро читать строки, написанные на твёрдой, блестящей бумаге крупным и таким точным каллиграфическим почерком, что нельзя было подумать, что эти литеры были выведены шаткой человеческой рукой, а не оттиснуты на печатном станке.

Царским указом экспедиции предоставлялась широкая свобода. Капитану шлюпа «Диана» Василию Головнину разрешалось идти на восток любым путём: мимо мыса Горн – вокруг Южной Америки или на мыс Доброй Надежды – в обход Африки, как то позволит погода, и, не скупясь, награждать команду в перенесении оной всех тягот сего великого плавания.

Долго ходил он из угла в угол своей большой, скромно убранной комнаты, не видя ни стен её, раскрашенных под трафарет голубыми букетами, ни пёстрых ситцевых занавесей, ни тусклого зеркала, которое то и дело мелькало у него в глазах вместе с его быстро скользящей фигурой.

Перед ним снова раскрывались просторы океанов. Он чувствовал под ногами доски палубы, слышал шелест парусов.

Надо было прощаться с теми, кого оставлял он на родине.

Но кого оставлял он?

Его друг Пётр Рикорд был теперь вместе с ним, на одном корабле – помощник и верный товарищ в плавании.

Другой друг его юности, мичман Дыбин, был убит шведами. Но Головнин сделал всё, чтобы найти тех двух матросов, Шкаева и Макарова, что плавали с ним тогда на корабле «Не тронь меня» и знали его отважного друга. Он зачислил их на «Диану» и брал с собой как постоянную память о друге.

Кто ещё? Тётушка давно умерла. Дядя Максим всё хворал. У Юлии уже двое детей. Он улыбнулся при этой мысли. Однако и на сей раз достал из чемодана её миниатюру и посмотрел на неё, придвинув к себе свечу. Всё ж это были милые черты. Он переложил миниатюру в свой бювар[64]64
  Бюва́р – настольная папка, род портфеля или тетради с листами промокательной бумаги для осушения чернил. – Прим. ред.


[Закрыть], где лежали самые важные вещи.

Вспомнилось детство. Шум старых гульёнковских лип и крик грачей на их ветвях, железная решётка склепа, где лежали его мать и отец, и серебряный блеск листвы на кряжистых вётлах, растущих у пруда, – всё это он увезёт в своём сердце. А где белоголовый Тишка в мундирчике казачка со светлыми пуговицами, где дырявый дощаник «Телемак»?

Сколько раз просил он бурмистра Моисея Пахомыча прислать ему Тишку в Петербург, но «сей тать и мошенник», как его именует дядюшка Максим в своих письмах, так этого распоряжения и не выполнил. Сместить его давно бы уже следовало, да всё было не до того.

Маленькая деревянная кукушка выскочила из открывшегося отверстия в часах, висевших на стене, и глухо прокуковала десять раз, напомнив ему, что время уже не раннее.

Головнин подошёл к письменному столу, зажёг свечи в высоких медных шандалах[65]65
  Шандал – тяжёлый подсвечник. – Прим. ред.


[Закрыть], очинил новое гусиное перо и начал писать бурмистру.

Но по мере того, как он писал о милых сердцу Гульёнках, гнев его на бурмистра Моисея Пахомыча исчезал сам собой, как дым.

Сделав сначала ряд указаний относительно имения и приказав за время предстоящего ему двухлетнего плавания отсылать доходы с имения дядюшке Максиму, он писал далее:

«Добро сделал, что похоронил нянюшку мою Ниловну не на деревенском погосте, а у церкви, при склепе, где покоится прах родителей моих. Старушка была мне заместо матери. Наказую тебе, Моисей Пахомов, сложить кирпичное надгробие над её могилкой, а в изголовье поставить крест железный, кованый, приличествующих размеров, с надписью, кто под оным покоится. Охраняй сию могилку. Может, по возвращении в Россию приеду в Гульёнки. Тогда поклонюсь ей. Старушка берегла моё сиротство в меру слабых сил своих и зависимых возможностей, и за то буду ей век благодарен.

Об Тихоне в последний раз писал тебе более двух месяцев назад, требуя, чтоб выслал его без всякого промедления в Москву, а оттуда дядюшка препроводил бы его сюда ко мне с оказией. Но оного Тихона и до сей поры нету. За такое ослушание даю тебе выговор. Днями отплываю в кругосветный вояж. Слушайся дядюшку Максима Васильевича, как меня самого. Ежели Тихон до сих дней не выехал, то пусть не трогается, поелику уж не застанет меня в Петербурге».

Закончив письмо, Василий Михайлович растопил в пламени свечи палку чёрного сургуча и собрался уже припечатать его своей именной девизной печаткой, как в комнату вошла горничная девушка от хозяйки, услуживавшая ему.

– Барин, – сказала она, – забыла вот совсем. Из головы выскочило… Ещё даве поутру, как вы ушли, приехал какой-то мужик из вашей вотчины.

– Из Гульёнок? – сразу оживился Головнин. – Где же он?

– Цельный день спал в кухне, на печи, а теперь вот проснулся и ждёт.

– Веди, веди его сюда! Эх ты какая, право! – напустился он на девушку и стал думать, кто бы это мог быть. Уж не Тишка ли?

Но перед ним на пороге комнаты появился статный парень, одетый в чистую крестьянскую одежду из новины, в аккуратно подвёрнутых онучах[66]66
  Ону́ча (портянка) – длинная широкая (около 30 см) полоса холщовой или шерстяной ткани белого, чёрного или коричневого цвета для обмотки ноги до колена (при обувании в лапти) у народов Восточной Европы. – Прим. ред.


[Закрыть] и новых лаптях, как будто непохожий на Тишку.

Молодая курчавая бородка прикрывала его лицо до самых глаз. Волосы его были русые, взгляд весёлый, осмысленный, и только в самой глубине небольших голубых глаз его таилось знакомое лениво-сонное выражение, напоминавшее Головнину прежнего Тишку.

– Тишка? – спросил он всё же с сомнением.

Парень улыбнулся и низко поклонился.

– Я самый и есть, так точно, Василий Михайлович. Приказали явиться. Вот Моисей Пахомыч и прислал.

Головнин весело рассмеялся и подошёл ближе.

– И то он! Да ты уж Тихон, а не Тишка. Только по глазам и узнал. А то весь волосами зарос.

– Как полагается, года, – отвечал Тишка с достоинством.

– Ну здравствуй, здравствуй, Тихон, – радостно говорил Головнин. – Помнишь, как мы с тобой на дощанике плавали?

– Неужто ж не помню? – отвечал Тишка. – Как есть, всё помню. Капитаном тогда были, а я паруса ставил.

– Ну вот, теперь я настоящий капитан. Пойдёшь со мной в дальнее плавание? Хочешь?

– Это куда же, Василий Михайлович, к диким островам, что ли?

– И туда можем попасть. А что, боишься?

– А мне что! – спокойно отвечал Тишка. – Я и там могу, свободное дело, жить.

– Ну ладно, быть по сему, – рассмеялся Головнин. – Зачислю тебя к себе на шлюп матросом. А теперь рассказывай, что у нас в Гульёнках? Как скончалась тётушка?

– Обыкновенно как, – говорил Тихон. – Как пришёл ихний час, то послали за отцом Сократом, соборовались, простились со всей дворней, велели обрядить себя в облачение христовой невесты, по положению, как они были барышня, и отдали богу душеньку.

– А Ниловна как умерла?

– Ниловна преставилась у нас в избе, на птичьем дворе. Старушка была дюже ветха годами. Остатное лето всё лежала на печке, не вставала уж. Как пришла за нею смерть, то позвала мою мать и говорит: «Вижу, Степанида, стоит она у меня в головах, зовёт к себе. Положите меня под образа, сейчас буду говорить с богом». Ну, и померла.

– А Степанида?

– Мать жива.

– А дом мой, стоит?

– Чего ж ему сделается! – отвечал Тишка, – Стоит на своём месте, только крыша протекать стала, вода в покои так и льёт, да в трубах каждую весну галки вьют гнёзда.

– А Пегас?

– А Пегас, как уехали вы из Гульёнок, крепко скучал, даже выть не раз принимался, так что тётушка приказали его убрать. После того жил ещё года два, а в то лето, видно, бешеная собака его покусала, начал по укромным местам хорониться, потом сгинул.

С грустью слушал Василий Михайлович эти простые рассказы.

Глава 2
«Диана» одевается парусами

На другой день Головнин сообщил Мелехову и Рикорду свой план, как перевести «Диану» в Кронштадт.

Мысль капитана была очень проста. Для осуществления её нужно было только иметь четыре больших палубных бота, которые, кстати, оказались тут же, на верфи.

Через день команда «Дианы» уже загружала их песком на ближайшей невской отмели. Боты, гружённые балластом, были поставлены к кораблю, по обеим сторонам его, команда подвела под корабельный киль якорные цепи и закрепила их концами на баркасах.

После этого песок из баркасов был выгружен прямо в воду, баркасы поднялись, как поплавки, и приподняли вместе с собою и «Диану».

– Сие ладно придумано, – сказал старый помор и корабельный мастер Мелехов, с уважением глядя на молодого капитана. – Кланяюсь тебе, Василий Михайлович, хоть годами много старше тебя. Вижу, будешь ты добрый водитель не только корабля, но и людей своих, с коими изготовился ты в трудный путь. Кабы ещё мачту поставил, полетели бы, ровно на крыльях.

– Дойдём и без оной, а не то, как выйдем на взморье, то поставим фальшивую мачту, ежели посчастливится фордевинд[67]67
  Фордеви́нд – попутный ветер. – Прим. ред.


[Закрыть], – сказал Головнин, в последний раз обнимая старого корабельщика.

– По местам! – скомандовал он. – Швартовы отдать!

Убрали канаты, которыми «Диана» была пришвартована к береговым сваям, отбуксировались шлюпками от берега, выбрались из Фонтанки на водный простор Невы и пошли на вёслах.

Плавание оказалось нелёгким. Изменчивый фарватер[68]68
  Фарва́тер – безопасный в навигационном отношении путь для плавания судов, также самое глубокое место вдоль реки, по которому держатся суда. – Прим. ред.


[Закрыть] мелководного взморья, порой поднимавшийся неблагоприятный ветер – всё это замедляло и без того тяжёлое плавание.

В первый день, остановившись на ночлег, бросили якорь в трёх милях от Петербурга.

Все офицеры во главе с Головниным не покидали корабля, ночуя в кубрике[69]69
  Ку́брик – единое жилое помещение для команды на корабле. – Прим. ред.


[Закрыть] на соломе вместе со всей командой. Штурманский помощник Хлебников предложил Василию Михайловичу свою складную койку. Тот, поблагодарив его, отказался с такой решительностью, что смущённый офицер не только больше не предлагал своих услуг, но и сам лёг на солому, отдав свою постель Тишке, который уже находился в числе команды, остриженный, подбритый и одетый, как настоящий матрос.

Тихон постарался помягче устроить постель своему барину-командиру и даже, незаметно для того, подложил ему под голову что-то из своей одежды. Но Василию Михайловичу не спалось: его беспокоило положение шлюпа. Он не был ещё хорошо знаком ни с самим кораблём, ни с его командой.

– Кто несёт вахту? – спросил Головнин у Рикорда.

– Мичман Мур, – отвечал тот.

Головнин вышел на палубу. Стояла тихая и свежая белая ночь, такая светлая, что можно было читать без огня. На небе горела пурпуровая неугасающая заря, и в отблеске её тускло светился золотой адмиралтейский шпиль над Петербургом, затянутым лёгкой ночной дымкой.

Взморье было спокойно, как пруд, если бы не течение Невы, которое было заметно и здесь по журчанию воды под бортами, по проплывающим мимо прозрачным, как хрусталь, обломкам ладожского льда.

Мур стоял на вахтенной скамье, опёршись спиной о перила и засунув руки в рукава. Когда Головнин поднялся на скамью, он выпрямился и подтянулся.

– Что-то не спится, – сказал Василий Михайлович весьма добродушно.

Он боялся, что Мур расценит его появление здесь как недоверие к вахтенному офицеру.

Мур продолжал почтительно молчать, недоверчиво поглядывая на командира своими тёмными недобрыми глазами.

– Ну, что у вас тут? – спросил Головнин.

– Всё благополучно, господин капитан.

Голос у Мура был тоже недобрый, и Головнин почувствовал, что молодой мичман не скажет ничего более того, что потребует от него служба.

– Меня беспокоит погода, – заговорил Головнин. – Вы не полагаете, Фёдор Фёдорович, что она может быстро измениться и натворить нам превеликих бед?

– Не думаю, господин капитан. Сколь мне ведомо, в мае в Санкт-Петербурге не бывает сильных ветров.

Оба немного помолчали.

Но Головнину всё же хотелось разбить лёд, который почему-то появился в его отношениях с этим офицером, предъявившим ему прекрасную рекомендацию от его приятеля, командира одного из фрегатов.

И он спросил:

– Где вы родились?

– В Санкт-Петербурге, – отвечал Мур.

«Экой же ты чудной, братец! – подумал Головнин. – Чего ты лезешь в скорлупу, как моллюск?» А вслух спросил, чтобы всё-таки расшевелить своего собеседника:

– Кто ваши родители? Они здравствуют?

Этот невинный вопрос непонятным образом заставил ещё более насторожиться молодого человека. Однако он поспешил ответить, что родители его живы, и что у них есть пекарня на Петербургской стороне, и тут же для чего-то прибавил, что оба, хотя и не дворяне, – это он сказал с некоторым смущением, – но русские, несмотря на нерусскую фамилию отца.

Такой ответ несколько удивил Головнина, который совершенно не интересовался происхождением своего мичмана.

«Нелюдим какой-то и чудаковатый, а рекомендации имеет прекрасные», – подумал Василий Михайлович и отошёл.

На палубе появился Рикорд.

Капитан пошёл навстречу своему другу и взял его под руку.

– Вижу, Пётр, тебе тоже не спится, – сказал он.

– Да, на жёстком не лежится, а посему не спится, – отвечал тот в рифму по своей всегдашней привычке.

Оба засмеялись.

Потом прошли несколько раз по палубе из конца в конец судна мимо молчаливых подвахтенных.

– Ну вот, Пётр, – сказал Головнин, – наконец-то мы идём с тобой в то самое дальнее плавание, о котором так мечтали в корпусе, ещё бывши молодыми кадетами.

Он поглядел на шпиль, тускло блестевший над Петербургом. И Рикорд тоже посмотрел в ту сторону.

– Ты помнишь нашу клятву? Ничто на свете не должно потревожить и наипаче разбить нашу дружбу. Если со мной что случится, ты заменишь меня не только по должности, как старший в чине, но и по духу и доведёшь нашу экспедицию до конца, как бы сделал сие я сам.

– Можешь быть уверен во мне, Василий Михайлович, – просто и серьёзно сказал Рикорд и протянул руку своему другу.

Головнин заглянул в его живые, выразительные чёрные глаза, всегда открыто смотревшие на собеседника, и ответил на пожатие его руки таким же крепким рукопожатием.

Из-за горизонта показался диск солнца, и золотистые лучи его рассыпались во все стороны и зажгли дремавшие в небе облачка, спокойные воды взморья, белые крылья чаек, носившихся над водой, погасив слабый топовый огонёк, теплившийся на шесте, водружённом на носу «Дианы».

Пора было поднимать команду.

Плавание продолжалось. Оно было по-прежнему медленным и тяжёлым, и не раз матросам приходилось лезть в ледяную воду, чтобы сталкивать корабль, приткнувшийся то носом, то кормой к песчаной отмели взморья.

Только на пятый день пришли на Кронштадтский рейд и стали на самоплав.

Наступили горячие дни для команды «Дианы».

Головнин почти не отлучался со шлюпа, руководя его окончательным устройством, принимая вместе с Рикордом провизию, порох, снаряды, пушки, всякое мелкое оружие, грузы для Охотска, многочисленные ящики со всякой всячиной: с кольцами, бусами, бисером и прочей мишурной мелочью для мены с жителями островов.

Надо было поставить на место снятые мачты, камбуз, разместить груз так, чтобы одно не мешало другому, что при малых размерах судна требовало большого уменья и хлопот.

Головнин пристально наблюдал за каждым движением «Дианы». Однажды ему пришлось пережить несколько поистине тяжёлых минут, когда казалось, что судьба экспедиции висит на волоске.

Случилось это в день погрузки медных шестифунтовых пушек, предназначенных для вооружения шлюпа.

Когда сгрудившиеся на борту матросы, – их было человек десять, – поднимали на талях тяжёлый пушечный ствол, «Диана» сильно накренилась.

– Все на борт! – вдруг скомандовал Головнин.

Некоторые матросы бросились выполнять это приказание, другие, усомнившись, не ослышались ли они, мялись на месте.

– Все на борт! – повторил капитан свою команду. Теперь все бывшие на палубе сбились в кучу на осевшем и без того борту.

«Диана» накренилась ещё сильнее.

Люди замерли на своих местах, удивлённо поглядывая на капитана. А он продолжал по-прежнему спокойным и твёрдым голосом командовать:

– Поднять на борт ещё ствол! Ещё один!

Наконец всё продолжавшая клониться бортом «Диана» вдруг остановилась в своём движении. Подняли ещё одну пушку и ещё. Крен не увеличивался. Лица многих матросов засветились улыбкой. Они поняли своего капитана, и взоры их с доверием и одобрением устремились на него.

А Василий Михайлович, приказав продолжать погрузку пушечных стволов, отошёл с Рикордом в сторону.

– Слава богу, – сказал он. – А я уж мыслил, что нам надлежит искать другое судно для экспедиции. Ты видел, Пётр, какой добрый корабль сделал русский мастер.

Головнин был рад, и радость эта светилась на его утомлённом лице. Ему захотелось шутить. И, заметив вывернувшегося откуда-то Тишку, он спросил его:

– Ну что, Тихон, привыкаешь? Тишка встал во фронт и бодро, даже весело отрапортовал:

– Как есть, уж привык, Василий Михайлович.

– Воды не боишься?

– Никак нет. В первый день только побаивался. А сейчас обтерпелся.

– От качки в дрейф не ложишься? Сегодня ночью порядком на якоре подкачивало.

– Никак нет. Спал в койке так, ровно родная мать в коляске качала.

– Чарку пьёшь?

Тишка нисколько не сконфузился и поспешно ответил:

– По положению, как требуется от матроса.

– Быстро ты вошёл в свою роль, – засмеялся Головнин. – Куда бежишь-то?

– Мичман Рудаков послал за бом-брамселем[70]70
  Бом-брамсель – парус, поднимаемый в тихий ветер. – Прим. ред.


[Закрыть].

– Ну ладно, иди, – сказал Головнин.

Тишка сделал полуоборот направо и побежал рысцой исполнять приказание своего унтер-офицера.

Подошёл мичман Мур.

– Вы что, Фёдор Фёдорович? – спросил Головнин нарочито мягким тоном, стараясь приручить к себе диковатого и немного мрачного мичмана, внешне очень представительного, красивого, статного офицера с прекрасной военной выправкой.

– Желаю заявить вам, господин командир шлюпа, небольшую претензию, – становясь во фронт, начал он на очень чистом и твёрдом русском языке, как обычно говорят выросшие в России иностранцы. – Ласкаю себя надеждой на ваше благоснисходительство.

– Говорите, – сказал Василий Михайлович.

– Андрей Степанович Хлебников занял мою каюту.

– Позовите его сюда.

Через минуту штурманский помощник Хлебников стоял перед Головниным.

Этот молодой офицер являл собою прямую противоположность Муру. У него было открытое лицо и ясный взгляд весёлых светлых глаз.

Василий Михайлович молча взглянул на продолжавшего стоять рядом с ним Рикорда, как бы предлагая ему принять участие в предстоящей беседе и спросил Хлебникова:

– Что тут между вами проистекло? Вот Фёдор Фёдорович сказывает, что вы захватили его каюту.

– Сия каюта, – охотно отвечал Хлебников, – прежде назначалась для Фёдора Фёдоровича, но после Пётр Иванович отдал её мне, поелику у меня хранятся астрономические инструменты и хронометры. Эта каюта лучше защищена от воды и зело светла.

– Истинно так, – подтвердил Рикорд. – Сия каюта будет самая сухая на всём корабле. В неё морская вода попасть не может. В рассуждение этого я и отвёл её для штурмана.

– Но если разрешите, то я её уступлю, – заметил Хлебников, глядя на Рикорда.

– Что скажешь, Пётр? – спросил Головнин.

– Я бы стоял на том, что лучше каюты не менять, – отвечал Рикорд, – но ежели у нас из-за сего на корабле заводится первая ссора, то я уж подыщу для Андрея Степановича что-нибудь иное.

Головнин одобрил это решение.

– Нам нельзя ссориться. Мы идём в трудное и опасное плавание. Сие понуждает нас жить в дружбе, ибо в дружбе и единстве наша сила. Кто знает, сколько лет нам положено прожить вместе на нашем корабле, как на родном острову… А потому нам надлежит не только не склочиться, а, более того, помогать один другому, сколько хватит силы. Благодарствуйте, Андрей Степанович, – обратился он к Хлебникову, который теперь поспешил откланяться и тут же юркнул в люк, из которого только что появился.

Работы на шлюпе продолжались почти круглые сутки, благо это позволяли светлые ночи.

Головнин торопился выйти в море.

Шла погрузка последних партий провизии, дров, воды. Провиант для команды доставлялся самого высокого качества, по предписанию Адмиралтейств-коллегии. Но ни Головнин, ни Рикорд не пропускали ни одной бочки солонины или кислой капусты, ни одного мешка сухарей или муки без осмотра и пробы.

В первый же день, когда кок явился к старшему офицеру с пробой матросского обеда, Головнин сказал Рикорду:

– Вот что, Пётр. Отмени сей способ тарелочной пробы, хотя оный везде и ведётся. Спускайся-ка в камбуз да бери сам пробу изо всех котлов. Разве не можно сварить для тебя щи в особливом горшке? Команда у нас должна быть сытая, здоровая и весёлая. Сытые и весёлые люди в плавании не болеют и хорошо переносят все тяготы оного.

Когда погрузка была закончена, к борту шлюпа подошла портовая баржа под красным флажком. То подвезли порох для «Дианы». Его было много. Его отпустили вдвое больше, чем полагалось иметь в своей крюйт-камере четырнадцатипушечному шлюпу.

Погрузка пороха началась при выполнении всех установленных на сей предмет предосторожностей: все огни на судне были потушены, курить было запрещено, матросы, работавшие в крюйт-камере, ходили в мягких пампушах, чтобы от шарканья подбитого гвоздями сапога не вызвать искры.

На другой день Рикорд доложил командиру:

– Всё готово.

– Прикажи начать подвязку парусов, – отвечал Головнин. – Дождёмся попутного ветра – и в путь.

Наконец и паруса были подвязаны, и ветер задул попутный.

Капитан приказал построить команду на шканцах. Став перед строем, он сказал:

– Стараниями господ офицеров и трудами команды, не жалевшей сил, работавшей более двух месяцев не покладая рук, мы, наконец, готовы к выходу в море. Велик и тревожен путь плавания нашего. Мы пронесём наш российский флаг через все океаны мира, мы будем бросать якоря наши в портах всех частей света. Невелико наше судно. Труден будет наш путь, предстоят нам великие препятствия и происшествия, но то лишь должно закалять сердца наши, в коих да горит огонь рвения во славу и пользу нашего отечества. Слава сия должна гореть перед нами неугасимо, как горит над столичным градом великого государства нашего вон та золотая спица. – Он указал в сторону Петербурга. – На концах наших мачт мы уносим с собою блеск сей столичный. Да послужит он нам путеводной звездой! Поздравляю вас с великим походом. Ура!

Команда ответила дружным троекратным «ура».

Был поднят якорь. «Диана» оделась парусами и вышла в море.

Это было в четыре часа пополудни 25 июля 1807 года.