Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

Целые сутки Вася и спутник его в этой долгой поездке Звенигородцев не спали, чтобы не пропустить того часа, когда въедут они в новую столицу державы Российской.

Приехали в Петербург вечером на шатающихся от усталости ямских лошадях.

Стоя в тарантасе на коленях, Вася широко открытыми глазами смотрел вдаль, где над храмами Александро-Невской лавры, над золотом Смольного собора смежалась узкая, дышащая пламенем заря.

Он не смотрел на дворцы, на чугунные решётки ворот и садовых оград, на прямые линии каналов. Он искал море.

Должно же оно где-то быть здесь. Разве не о нём думал он и мечтал и в Гульёнках, и в Москве, и в дороге? Разве не оно снилось ему по ночам? Так где же оно? Почему же оно не встречает его первым, как друг, которого он так ждал и так сильно любил?

И вдруг за поворотом, над берегом, выложенным камнем, прямо перед взором Васи сверкнула водная гладь. Во всю свою ширину светилась она при закате.

Вода её так тяжело текла вдаль, и было её так много, что Вася поднялся на ноги в тарантасе и застыл в восторге.

– Это море? – спросил он.

– Нет, барчук, то не море, – ответил ямщик. – Моря отсель не увидишь. То Нева-река.

– Река? – повторил Вася с удивлением.

Ему стало немного стыдно за свою ошибку. Он ничего не добавил, продолжая смотреть перед собой.

Но и Нева была хороша своим великим простором и силой. Неподвижно дремали на ней вдали корабли, тянулись барки у берега, искусно выложенного камнем, и над водой без устали разносились с лодок голоса гребцов.

Вася огляделся вокруг.

Огромный, чудесный город обступал его.

За Царицыным лугом ярко голубела при закате солнца громада Зимнего дворца. Прямые каналы с берегами, укреплёнными каменными стенками с узорными решётками, уходили куда-то вдаль, в глубь города. Пылали в закатном зареве окна в роскошных жилищах вельмож. Стены дворцов были ярко раскрашены. Сверкало золото на выпуклых украшениях медных крыш. Со всех сторон усадьбы вельмож окружали сады, где все деревья были, как одно, и все подстрижены, как бубенчики на шорках гульёнковских коней.

Кто живёт в этих дворцах?

По каналам, выведенным словно по шнуру, заставленным судами, – что это за суда? – сновали взад и вперёд расписные ладьи.

И такого множества чёрного люда не видел Вася нигде до сих пор.

Эти люди под дружный запев, ухватившись за длинный канат, выгружали из барок и ставили стоймя на землю огромные каменные столбы.

А мимо, по прямым, широким, мощёным деревом улицам, катились золочёные кареты со сверкающими стёклами, с ливрейными лакеями на запятках.

В золотистом сумраке высились башни на подъёмных мостах.

Разве могло всё это Васе присниться? Глаза его горели, душа была объята восторгом.

Он не заметил, как подъехали они к маленькому домику дальней родственницы Звенигородцевых, Марфы Елизаровны, и завернули во двор, где Вася увидал вдруг у сарая самую обыкновенную деревенскую лопоухую коровку, которая с любопытством смотрела на приезжих и спокойно жевала свою жвачку.

Вася тоже с любопытством поглядел на неё. Что она делает здесь, в столице?

Ласковая хозяйка приняла гостей и начала готовить ужин. Вася, походив немного по двору, снова вышел за ворота.

Он сделал несколько шагов. Было тихо. Но и сюда доходил до него хоть неясный и далёкий, но всё же могучий голос чудесного города. И Васе захотелось посмотреть на него ещё хоть немного.

Он прошёл вдоль реки, вышел на какую-то широкую и прямую улицу, которая одним концом уходила вдаль, а другим упиралась в величественное здание, какое Вася принял сначала за храм. Но креста на нём не было.

Стены его были уже погружены в сумрак, и в лучах заходящего солнца горела только одна высокая, острая, золотая спица. А над спицей, тоже горевшие золотом, плыли облака, которые ветер с широкой реки гнал всё дальше на запад.

…Из тихого домика Марфы Елизаровны выехали ночью, чтобы к рассвету попасть в Ораниенбаум.

Там-то уж, – Вася знал об этом хорошо, – он увидит, наконец, море.

Какое оно? Такое ли, каким он представлял его себе в мечтах, когда плавал он в своём воображении вместе с капитаном Куком на корабле «Резолюшин», когда скитался он, как Одиссей, по неведомым и чудесным странам? И велики ли волны на нём, и какие звёзды светят над его тёмными валами?

Вася думал об этом всё время, пока тяжёлые, окованные железом колёса тележки стучали по бревенчатой мостовой бесконечной улицы, которую ямщик назвал Невской першпективой.

Ехали мимо каких-то дворцов, даже в сумерках поражавших своей красотой и величием. Но Вася не смотрел на них более.

Уже совсем стемнело. Дядя Пётр Звенигородцев, сидевший в тележке рядом, задремал. На небе зажглись звёзды. «Першпектива» ещё долго тянулась, потом исчезла. Стали попадаться маленькие домики, окружённые высокими заборами, за которыми бешено рвались на цепях сторожевые псы. Всё чаще дорога шла пустырями, над которыми поднимался белой пеленой ночной августовский туман.

Миновали деревни Волково, Лигово, Стрельну.

Было холодно. Воздух был чистый и резкий. Пахло потом от невидимых лошадей, грязь чавкала под их ногами.

А моря всё не было.

Только иногда с запада тянуло ветерком, приносившим запах влаги, и там, на самом краю неба, звёзды были бледнее и мельче, словно свет их поглощала другая, невидимая взору бездна.

«Не море ли это?» – думал Вася. А ночь всё светлела и светлела.

Угасли созвездия, всё шире раздвигались дали, и вдруг Вася увидел корабль, плывущий по небу.

– Что это?! – воскликнул он в страхе.

И верно, корабль шёл по небу, – двухмачтовый корабль с полными парусами, на которых дрожал луч восходящего солнца.

– М-да… – с недоумением отозвался дядя Пётр и обратился к ямщику: – Что это, братец, такое? Ведь, кажись, действительно корабль плывёт как бы по небу.

– Обыкновенно – море, – отвечал ямщик.

– Море? – повторил Вася. – А я думал, небо.

И как ни зорок был его взгляд, ни пытлив, он не мог отличить края неба от моря, до того они были похожи по цвету.

Небеса далеко уходили, и к ним далеко уходило плоское петербургское взморье, теряясь в безбрежном просторе. И не было никаких валов.

– Что ты так смотришь, братец? – спросил дядя Пётр у Васи.

– Море? – снова прошептал Вася.

– Странен ты, мой друг, – сказал дядя Пётр. – Знавал я батюшку твоего, славно служил он в гвардии, в Преображенском, а ты, братец, всё море да море! Где ты сему выучился, не у тётушки ли в Гульёнках? Умствователь ты, я вижу. Заедем-ка лучше к англичанину в трактир. Слыхал я, будто они в Ораниенбауме славно кормят.

В английском трактире, где они остановились завтракать, всё было удивительно для Васи: и посуда, и кушанья, и люди другого обличия.

За прилавком стоял толстый-претолстый человек с лицом розовым, как у ребёнка, хотя борода у него была седая и, к изумлению Васи, росла прямо из-под шеи.

Вася с уважением смотрел на него.

«А может быть, – думал Вася, – может быть, он знал капитана Кука и даже сидел с ним рядом? Ведь оба они англичане».

И Вася сказал по-английски, робко подбирая слова:

– Сэр, вы, наверное, знаете мистера Кука? Не правда ли? Он ваш соотечественник.

Трактирщик, перегнувшись через прилавок, внимательно выслушал Васю.

Нет, о мистере Куке ему ничего не известно. Он ничего не слыхал, но у него в трактире бывает мистер Смит, что торгует пенькой в Санкт-Петербурге. Он тоже очень почтенный человек и всегда требует ростбиф, что готовят у него в трактире.

И Вася уже больше не смотрел с восхищением на англичанина и ничего удивительного не находил более в его бороде, в его кожаных нарукавниках, в его говядине, горой наваленной на огромных блюдах.

Куда удивительней был тот матрос, который сидел на пристани и ловил рыбу.

Недалеко от него лениво покачивалась на воде просторная парусная шлюпка. Увидев подъехавшую к пристани тележку, в которой сидели Вася и дядя Пётр, матрос неторопливо смотал свою удочку и подошёл к приехавшим.

– Вам в Кронштадт? – спросил он. – Могу доставить на своей посудине.

Дядя Пётр сговорился с ним с двух слов. Погрузили вещи в шлюпку, уселись поудобнее, и матрос взялся за вёсла.

В первый раз Вася садился в настоящую шлюпку. Она была просторна, от неё пахло смолой и краской. И над головой Васи возвышалась настоящая мачта. Васе не сиделось на месте. Он поглядел на парус, подвязанный к мачте, и сразу понял, что матрос взялся за вёсла только для того, чтобы выехать из затишья на ветер, и с нетерпением ждал того момента, когда старик распустит парус, наблюдая за всеми его движениями.

– В корпус? – спросил матрос, ласково поглядывая на Васю из-под своих седых нависших бровей.

– В корпус, – подтвердил Вася.

– Сейчас видать, – продолжал старик. – Сколько я перетаскал туда вашего брата – и не сосчитать!

– А ты служил на корабле? – спросил Вася.

– Служил, – отвечал матрос. – Двадцать лет на «Победославе». Бомбардиром был. Ну, держись, барчук, выходим на ветер!

Вася замер. Перед взором его открылось море – настоящее море, о котором он столько думал и которое видел так близко впервые, тёмно-сапфировое Балтийское море. Ветер гнал над ним обрывки туч. И тени скользили по поверхности, и от этого море казалось пёстрым.

Вася встал во весь рост в шлюпке и глядел вперёд на волны с белыми разлетающимися в брызги гребнями. Шум постепенно приближался и нарастал.

И Васе казалось, что этот неумолкаемый шум звучит в его собственном сердце.

Так вот она, стихия, с которой он должен дружить и с которой он должен всю жизнь бороться, которую он должен научиться побеждать, которую он уже любит!

А старый матрос весело поглядывал на него своими выцветшими бледно-голубыми глазками и, как бы отвечая на его мысли, хитро подмигнув, сказал:

– Ну-ко-ся, ваше высокоблагородие, помогай мне ставить парус.

Вася бросился развязывать парус, но лишь чуть коснулся его, тот сам вырвался из его рук, раскрылся и, приняв форму птичьего крыла, наполнился ветром. Шлюпка накренилась на правый борт, быстро побежала в перерез волн и вынеслась на морской простор.

Вася стоял на носу, как заворожённый, и неотрывно смотрел на волны, которые всё бежали навстречу ему, и плескались, и шумели, и шипели за бортом, будто злились на Васю, будто собирались потопить это утлое судёнышко.

Лицо Васи покрылось ярким румянцем, глаза разгорелись.

– Добро, барчук? – спросил матрос, держа одну руку на руле, а другой сдерживая рвущийся парус.

– Добро, – отвечал Вася старику.

– Чай, мураши по спине ползут?

– Откуда ты знаешь? – засмеялся Вася.

– Уж я знаю, – хитро подмигнул старик. – Я, браток, всё вижу и всё смекаю. Много народу я на море перевидал и сразу вижу, чего какой человек стоит, что из него получится. Морская у тебя судьба. Иди-ка, подержи парус.

Вася сел на скамейку и взял в руки конец верёвки, которую держал матрос.

– Держи крепче! Обеими руками!

Парус рвался, как живой, и Вася должен был упереться ногами в дно шлюпки и напрячь все силы, чтобы не выпустить его из рук.

Он даже не заметил при этом, что дядя Пётр, судорожно ухватившись одной рукой за борт, а другой за скамейку, вдруг побледнел в лице и склонился над водой, беспомощно закрыв глаза.

Вася ничего не видел, кроме моря, расстилавшегося перед ним в своей переменчивой красе. Ему хотелось без причины смеяться, захватывало дух и сладко замирало сердце, когда шлюпка то взлетала на гребень волны, то ныряла носом вниз, и холодные водяные брызги обдавали и его самого, и его дорожный сундучок, и дядю Петра, который мучился в приступе морской болезни.

Вася вдруг поднялся и громко крикнул что-то бесконечно радостное навстречу выраставшему из волн Кронштадту, где ждала его иная судьба, иная, ещё неведомая ему семья.

Через месяц по своём прибытии в Морской корпус, в те годы находившийся в Кронштадте, Вася Головнин писал дядюшке Максиму:

«Любезный дядюшка Максим Васильевич! Мне очень хотелось отписать вам, как только прибыл в корпус, но то невозможно было сделать, поелику здесь не как у себя дома, не сядешь где попало и когда хочешь за стол, а для всего есть положенное время и место.

Меня берёт сожаление, что не смог выполнить вашего наказа о незамедлительном отписании, но теперь всё расскажу по порядку. Я уже кадет первой роты и знаю весь корпусный регламент».

Далее Вася подробно описывал своё путешествие, переезд из Ораниенбаума в Кронштадт в матросской шлюпке. Сообщал о том, что экзамен был для него «не зело трудным», что он сдал его хорошо, что в корпусе проходят много всяких наук и что он твёрдо решил все эти науки превзойти, чтобы быть таким, как говорил дядюшка.

Письмо было длинное и кончалось такими словами:

«А некоторые кадеты шибко балуют. „Старикашка“ Чекин, великовозрастный в нашей роте, в прошлый четверток насадил кусок булки на крючок и поймал шутки ради через окно жительского поросёнка, хоть оный и зело верещал. За сию охоту Чекина в субботу драли розгами, но он только похваляется. А ещё спросите Юлию, нашёлся ли её зайчонок, или его слопал ваш лягаш в окончательности».

Вася не писал о том, что поначалу ему было неуютно и холодно в огромных комнатах – залах дворца, всегда наполненных шумной толпой воспитанников; что вечерами, когда за окнами так ясно был слышен неумолкающий шум прибоя, когда порывистый, гуляющий на морском просторе ветер сотрясал огромные оконные рамы дворца, когда в спальне стоял тусклый мрак, едва озаряемый по концам комнаты вделанными в стену фонарями со свечными огарками, – что в такие часы ему было сиротливо и хотелось к своим: если не в Гульёнки, к старой Ниловне, то хотя бы к дядюшке, в Москву, на Чистые пруды.

Вася не только не писал дядюшке Максиму о том, но и никто из товарищей его не мог помыслить, что этот кадет чувствует себя в роте худо.

Он был ростом невысок, лицом смугл, взгляд имел мягкий, открытый и зоркий, был в меру насмешлив, молчал, когда его не спрашивали, а когда спрашивали, то в ответах всегда был твёрд и правдив.

В роте, где было немало и великовозрастных дворянских детей, лукавых и грубых, изрядных обжор и плутов, он казался изнеженным ребёнком, мало подходящим для буйной ватаги кадетов.

Но поначалу приняли его в роте хорошо, ибо, как тотчас же стало известно, книг им было прочитано немало и в науках он мог преуспевать, но нисколь тем не кичился.

Даже отпетые ленивцы и бездельники – «старикашки» – уважали в нём это качество.

Вася давно уже перестал быть в роте новичком, когда произошло событие, которое случается обычно только с новичками.

«Старикашка» Чекин щёлкнул Васю по носу. Это был тот самый щелчок, который умел наносить во всей роте только Чекин, и от которого сыпались из глаз голубые искры.

Вася отступил к стене. В руках у него была чернильница, которую он нёс в класс, чтобы поставить на свою парту. Чернильница была полна до краёв, и Вася не мог даже поднять руки, чтобы защитить лицо.

«Старикашка» Чекин снова щёлкнул его, на сей раз из одного лишь желания узнать, что из этого получится. Кругом засмеялись.

Вася поставил чернильницу. Лицо его побледнело. Он наклонил свою круглую, лобастую голову, и чёрные глаза его, взгляд которых был обычно мягок и весел, посветлели от гнева. Чекин, взглянув на него, попятился назад и спросил в невольном испуге:

– Ну чего ты?

И в то же мгновенье Вася нанёс ему удар по лицу. Чекин, не ожидавший удара такой силы, упал, опрокинул чернильницу и обрызгал чернилами не только свой, но и Васин мундир.

Вася ударил его ещё два раза по голове.

– Ладно! Молодец! – с уважением сказал Чекин, поднимаясь с пола и вытирая кровь, капавшую из носа. – Дай денежку взаймы и – мир!

Вася тотчас же пришёл в себя.

– Ты не отдашь, – отвечал он добродушно, и лицо его вслед за тем приняло своё обычное спокойное выражение. – Мне тоже здесь негде взять. Я не дома.

– Отдам. Лопни мой сапог! Во те крест честной! – забожился Чекин и помахал рукой с плеча на плечо.

– Зачем тебе деньги? Проесть хочешь?

– Не, – отвечал Чекин. – Завтра меня будут драть, так надо дать унтеру, чтобы не очень зверовал. Если хочешь, после ужина покатаю тебя верхом.

Вася дал денежку, более не расспрашивая ни о чём и не выражая желания ездить на спине своего должника, хотя это и было в обычаях корпуса. Правила здесь были суровы, народ буен, но смел и дружен меж собой.

В этот день первым уроком шла математика, которую преподавал Николай Гаврилович Курганов, слава корпуса, любимый всеми кадетами, русский астроном и математик, сочинитель многих учебников и письмовника поучительных и занимательных историй.

Был он по внешности груб, носил длинный архалук[10]10
  Архалу́к – мужской кафтан без пуговиц из плотной полосатой ткани. – Прим. ред.


[Закрыть] из простого, жёсткого сукна и за свою грубость получил от кадетов прозвище шкивидора, – так назывались матросы с купеческих судов. Но с кадетами Курганов был не строг, никого не подводил под розги и даже редко ставил к стене носом.

И всё же, когда Николай Гаврилович поднимался на кафедру, класс затихал до того, что было слышно, как где-то жужжит и бьётся о стекло муха.

На этот раз Курганов не столько спрашивал и объяснял урок, как говорил о значении математической науки для корабельщика, сиречь водителя корабля.

Он любил беседовать с учениками и беседы эти также почитал за науку.

Васе нравилось слушать его: речами напоминал он ему дядюшку Максима.

– У нас, – говорил Курганов, оглядывая зоркими глазами маленьких моряков, – немало людей во флоте, кои не поопасятся в сильнейший шторм переплыть Финский залив в парусной шлюпке, смело бросятся на абордаж неприятельского корабля, спрыгнут за борт для спасения тонущего товарища, но у нас найдутся капитаны, которые без штурмана не решатся сняться с якоря, понеже не знают обращения с морскими приборами, не умеют определиться астрономически, сиречь узнать, где находятся в любой час со своим кораблём. Дабы достичь уменья обращаться с приборами и производить астрономические вычисления, надлежит знать математику. Отсюда на прямой конец выходит: кто тщится быть мореходцем, тому должно знать математику, как «Отче наш». Да будет сие ведомо вам, как зачинающим черпать из кладезя морской премудрости. Вот, к примеру, ты, Головнин, – обратился он к Васе. – Скажи, чему учит нас математическая наука, геометрией именуемая, с коей мы зачинаем изучение математических наук в нашем корпусе.

Вася в точности повторил определение геометрии, как науки, вычитанное им в учебнике, составленном самим Николаем Гавриловичем.

– Добро знаешь, – похвалил его Курганов. – А вот ты скажи, Мафусаил младшего класса, – обратился Курганов к Чекину, – скажи нам, для чего мы изучаем арифметическую науку, в просторечии именуемую арифметикой или цифирью? Чего же ты мнёшься, как норовистый конь?

– Я не мог выучить урока, Николай Гаврилович, – отвечал Чекин, торопливо прожёвывая сайку. Булка всегда бывала у него за пазухой, ибо он любил есть в запас. – У меня болела голова.

По классу прошёл дружный смех. Чекин обернулся.

– Чего ржёте?

– Слаб у тебя чердак, ох, как слаб! – сказал Курганов. – Всегда болит. А казалось бы, чему там болеть? Что у тебя там, мозги, что ли?

– Как у всех, Николай Гаврилович, – скромно отвечал Чекин. – Наверное, мозги.

– Наверно? А вот даже не знаешь, что мой вопрос до заданного на сегодня не касается.

– Меня, Николай Гаврилович, всё одно завтра будут драть, – поспешил сообщить Чекин, чтобы кончить этот никчёмный, по его мнению, разговор.

– Тогда садись, – сказал Курганов. – Каждый работает, чем может.

Он задумался, потом продолжал:

– Вот вас здесь в корпусе шестьсот человек. Российское государство на вас тратит сумму немалую: сто двадцать тысяч рублей в год серебром! Зато и от вас оно требует нешутейного труда. Какие науки вы должны превзойти здесь? Начнём с моих математических: геометрия, алгебра, арифметика. Дальше идут: корабельная архитектура, механика, артиллерийская наука, штурманское дело, астрономия. И это не всё. Считай ещё: география, философия, генеалогия, риторика, морское дело, нравственная философия, словесные науки, право, язык…

– Русский! – крикнул Чекин.

– Верно, это даже и ты знаешь, – улыбнулся Курганов. – А ну, какие ещё назовёшь?

– А ещё французский и английский.

– Немецкий, датский, шведский, латинский, итальянский! – кричали с разных сторон.

– Верно. Вот видите, сколь много вам надо знать, – сказал Курганов.

– А геодезия? – напомнил Вася. Ему полюбилось это слово.

– Геодезия – особый класс, того в расчёт не берём, – отвечал Курганов Васе. – А вот ещё забыли чистописание, правописание, танцы, фехтование, такелажное дело. Вот сколько! Как же вы будете изучать такую численность наук, если будете учиться, как Чекин?

– Постараемся, Николай Гаврилович! – весело, хором отвечал класс.

– Постараться – это мало. Надо, чтобы наверняка. Трудиться надо. Что нам завещал император Пётр Первый? Сей царь частенько говаривал своим соратникам: «Трудитесь, братцы. Хоть я и царь, а у меня мозоли на руках». Чтобы постигнуть такое множество наук, времени у нас не много. Скажу вам словами того же государя: «Для бога поспешайте».

– Поспешишь – людей насмешишь, – отозвался Чекин.

– Видать, потому ты и не торопишься переходить из класса в класс, – ответил ему Курганов.

Снова смех прокатился по классу из конца в конец. В одном углу захрюкали, в другом загоготали, как гуси.

– Шелапуты, утихомирьтесь, – спокойно заметил Курганов. – Шумите больно много. Вольница! Знаете, как было в старое время, когда заместо вашего корпуса была ещё Академия морской гвардии? Тогда в каждом классе во время урока стоял дядька с хлыстом. Неужто и теперь того же хотите?

– А драли шибко? – простодушно спросил Чекин.

– Чай, охулки на руку не клали[11]11
  Охулки на руку не класть (прост.) – не упускать своей выгоды. – Прим. ред.


[Закрыть].

– А насчёт харчей как было? – продолжал интересоваться Чекин, умевший смотреть в корень вещей.

– Много хуже, чем теперь, – отвечал Курганов. – Если ты сейчас жуёшь даже во время урока, то тогда не знаю, когда бы ты этим занимался.

– Расскажите, как в то время было, Николай Гаврилович, – раздались голоса. – Расскажите!

– У нас урок математики, а не истории корпуса, – отвечал Курганов. – Но, чтобы вы знали, как было, и не жаловались, скажу вам, что многие ученики академии, за неимением дневного пропитания, не ходили в школу по три-пять месяцев и кормились вольною работой. Учителям тоже было не лучше: частенько жалование им выдавалось сибирскими товарами, которые приходилось продавать купцам за бесценок.

– Воровали, чай, ученики по лабазам-то бойчей нашего? – предположил Чекин, знавший и в этом деле толк.

И снова по классу прокатился громкий смех.

– Угомонитесь вы, горлодёры, или нет? – уже строго сказал Курганов, сдвинув брови.

Класс мгновенно затих.

– То истинно суровое было время, – продолжал Курганов. – В правилах академии сказывалось: «Сечь по два дня нещадно батогами или по молодости лет вместо кнута наказывать кошками». Суровое время! А немало славных выходило из академии. Вспомним адмирала Мордвинова. Сей муж известен не только как флотоводец, но и как составитель учёных книг по мореплаванию. Вспомним Чирикова, делившего труды свои со знаменитым русским мореплавателем Берингом. Много было россиян и помельче, но и они с превеликой пользой служили и служат днесь своему отечеству, не щадя ни сил, ни жизни, разнося славу об империи Российской по всему свету.

Сильный голос Курганова громко раздавался в притихшем классе.

Молчали все, молчал и Чекин, не жуя больше. Молчал Вася Головнин, задумчиво глядя в огромное дворцовое окно, за которым шумело холодное и суровое море. Поднимаясь всё выше к горизонту, оно уходило вдаль, где светлело небо и, поглощая друг друга, катились высокие волны.

Чуть левее, у самого берега моря, бок о бок с дворцом лежала обширная площадь. Каналы разрезали её, сбегаясь, как трещины, к прибрежью и сливаясь с морской волной.

Здесь, в эллингах[12]12
  Э́ллинг – место на берегу, оборудованное для постройки судов. – Прим. ред.


[Закрыть], высились построенные из крепчайшего казанского дуба, подобного гульёнковским дубам, остовы кораблей от самых больших – линейных и пушечных фрегатов до шлюпов, бригов и галер[13]13
  Линейный корабль (линкор) – крупный по размерам трёхмачтовый военный корабль с 2–4 палубами (деками), имел от 60 до 130 орудий; фрегат – трёхмачтовый военный корабль, имел от 40 до 60 пушек, расположенных на 1–2 деках; далее идут также трёхмачтовые корвет, имевший до 40 пушек, и шлюп – до 30 пушек, располагавшихся обычно на верхней палубе (как и у корвета); бриг – двухмачтовый корабль, имеющий от 6 до 24 орудий. Всё это корабли с прямым парусным вооружением. Галера – военное гребное судно с 1 или 2 мачтами с косыми парусами. – Прим. ред.


[Закрыть].

Здесь от зари до зари, проникая даже сквозь толстые стены дворца, до слуха Васи доносился вечный стук топоров, шуршанье пил, треск древесной щепы.

Он видел, как вновь рождённые корабли, одетые в пышные паруса, подняв бело-синий Андреевский флаг, строясь в кильватерные колонны, гордо уходили на запад свидетельствовать миру о том, что из лесов и равнин, из холодных льдов и жарких степей Востока поднимается великая молодая страна.

И, глядя на корабли, Вася думал в волнении: скоро ли, скоро ли закачается палуба и под его ногами? На каком корабле, в какие страны понесёт и он эту славу за пределы отечества?

Лицо его горело, глаза блестели, и он больше ничего не слышал из того, что говорил старый учитель.