Текст книги "Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца"

В корпус Вася возвратился, как ему казалось, совсем иным, чем он был до своего боевого плавания на корабле «Не тронь меня».

Потеряв в бою Дыбина, он ещё сильнее привязался к Пете Рикорду. В свободные от занятий часы он теперь не расставался с ним.

Почти с детским восторгом глядел Петя Рикорд на георгиевскую медаль, украшавшую грудь Васи.

Однако самого Васю эта медаль, возвышавшая его в глазах кадетов и даже начальства, мало занимала. Он обладал чем-то более высоким: возмужавшим в бою сердцем, закалённой волей.

Он снова засел за книги. Через год он был произведён в капралы, потом в сержанты и снова плавал, на этот раз на кораблях «Вячеслав» и «Прохор».

Считая себя уже совсем большим, Вася завёл журнал, в который стал записывать свои мысли и наиболее важные события жизни.

Но что было важно?

Будущее ещё рисовалось неясно. А прошедшее детство ещё стояло рядом. Оно недалеко ушло. Порою снова хотелось посмотреть, как кувыркаются голуби в небе над домом дядюшки Максима и пробежаться с Юлией по кривым московским улицам, увидеть её лёгкую фигурку, мелькающую меж деревьев подмосковного парка.

Однажды Вася записал в своём журнале:

«Вчера получил от дядюшки Максима письмо и миниатюру Юлии, писанную на слоновой кости. Юлия весьма пригожа. Как снова пойду в плавание, возьму оную миниатюру с собою. То будет мне всегда приятным воспоминанием, какое никогда не исчезнет».

В последние годы учение давалось ему легко. У него была жадная память, которая крепко хранила всё приобретённое. Выпускной экзамен он сдал вторым, но чина мичмана получить не мог: ему ещё не было семнадцати лет.

Это его огорчило.

Он жаловался на свою неудачу Пете Рикорду, но тот, хотя и выражал ему сочувствие, в душе был доволен тем, что его друг пробудет вместе с ним в корпусе ещё целый год.

Вася не посещал более классов. Он ушёл с головой в науку, расширял свои познания в истории, математике, физике и многих языках, чтобы иметь возможность объясняться с любым народом, который может встретиться мореходцу в его плаваниях.

Летом 1792 года Вася оставался в Кронштадте. В эти дни он бывал частым гостем у Курганова, который уже состарился, одряхлел. По-прежнему охотно принимал Васю и инспектор корпусных классов Никитин.

Вася часто возвращался от него с целой охапкой книг. Он жадно читал и Локка, и Декарта, и Вольтера, и Руссо, и Хераскова, и Ломоносова.

В книгах он находил ответы на запросы своего пытливого ума, черпал нравственную силу, учился познавать себя, чтить высокое достоинство человека, видеть в нём отдельный сложный мир, а не пешку в руках сильных, воспитывать в себе чувство высшей любви к родине.

А сердце его по-прежнему влекло только к морю. И по ночам, поставив возле себя свечу, раскрыв книгу, он воображал себе путешествия, которых ещё не совершил, земли, которых ещё не видел. Он как бы оставался ещё мальчиком. Душа его была полна высоких и чистых помыслов, и не было жертвы, которой он не принёс бы для того, чтобы осуществить свои мечты.

Порой он доходил почти до галлюцинаций. Стены его комнаты раздвигались, и он видел себя на морском просторе, на палубе корабля, в грозу и бурю или в солнечный штиль.

Он захлопывал книгу и с пылающей головой уходил на пустынный берег и бродил там до утра. В эти часы он целиком углублялся в себя, охваченный непоколебимой решимостью добиться намеченной в жизни цели.

Летом дядюшка Максим Васильевич прислал Васе из Москвы письмо:

«Тётушка Екатерина Алексеевна волею божьей помре. Имение твоё, Вася, осталось на руках бурмистра Моисея Пахомова, великого татя и мошенника. Доходы вовсе перевелись. Люди говорят, что хозяйство идёт в разор. Без отступа возьми увольнение от корпуса на сколько дадут и езжай в Гульёнки, сгони Моисея и поставь на его место человека честного, пока ещё есть время».

Но юноше было не до того. Для жизни ему было нужно так мало, что доходы с имения не занимали его. И он не поехал. Он только послал письма бурмистру и отдельно няньке Ниловне с наказом отписать ему в подробностях через грамотного человека обо всём, что делается в Гульёнках. А в конце сделал приписку: «Что касается до Тишки, то скажи ему, что скоро, мол, выйду в офицеры и возьму его к себе для услуг».

Наконец Головнин получил чин мичмана и распростился с корпусом. Он был назначен на военный транспорт «Анна-Маргарита» и ходил на нём из одного российского порта в другой, а затем и за границу, в Швецию, с русским послом графом Румянцевым.

Однако плавание, о котором он мечтал, оказалось неожиданно скучным.

В письме от 18 мая 1794 года Рикорду, только что выпущенному в мичманы, Головнин писал:

«Любезный друг Пётр! Время бежит, как вода в вешнюю пору. Вот уже и ты офицер, а я пребываю в сём звании уже два года и всё плаваю на „Анне-Маргарите“. Сам знаешь, не о том думали мы в корпусе, когда беседовали с тобою напролёт ночами. Но кажется, хождение это по берегам Балтики для меня приходит к вожделенному концу: днями ухожу на „Рафаиле“ со Вспомогательной эскадрой адмирала Ханыкова[51]51
  Русская Вспомогательная эскадра была послана в Англию в результате принятого императрицей Екатериной предложения английского правительства о заключении Тройственного союза (Россия, Англия, Австрия) против революционной Франции и простояла там четыре года в полном бездействии.


[Закрыть] в Англию, откуда без промедления буду писать тебе».

Пётр Рикорд в это время жил с несколькими товарищами его выпуска в крохотном домишке в кронштадтском посёлке, в комнате с таким низким окном, что когда с улицы в него заглядывала пробегавшая мимо собака, то в комнате делалось темно.

Получали по мичманскому чину сто двадцать рублей ассигнациями в месяц. Жили скромно, даже бедно. Чай пили редко, считая роскошью. По утрам заменяли его молоком, которое было столь дёшево, что их общий денщик нередко покупал его на свои солдатские гроши, отказываясь брать с офицеров такую мелочь.

После производства в чин мичмана Рикорд должен был обойти всё своё бывшее начальство и благодарить за производство. В эти дни в Кронштадте стояла невылазная грязь, по которой ему пришлось шагать в белом мундире, в башмаках и в белых шёлковых чулках выше колен.

Описав это путешествие Васе Головнину в весёлых стишках, Рикорд всё же не преминул с завистью напомнить своему другу:

«Счастливый ты, Василий, уже ходишь в дальние плавания, а я всё ещё топчу кронштадтскую грязь».

Но уже через год они жили в одной каюте с Головниным на линейном корабле «Пимен», в той же Ханыковской эскадре, бесцельно плававшей в Немецком море.

Служба была не тяжёлая, но обоим жизнь казалась однообразной. Командовал кораблём капитан первого ранга Колокольцов, человек патриархальный, не нудивший людей бесполезной муштрой.

Колокольцов любил слушать матросский хор и часто заставлял петь его любимую песню: Гриб-боровик, над грибами полковник!

Василий Головнин быстро поднимался по службе, хотя и не стремился к этому. Он много плавал, служа на разных кораблях, и почти не бывал на берегу.

Письма его к дядюшке в Москву становятся всё реже. Все мысли его, все желания обращены к морю, и зыбкая палуба корабля ему милее твёрдой земли. А миниатюра Юлии, так искусно сделанная каким-то крепостным художником, по-прежнему лежит на дне его дорожного чемодана.

Однако он как-то всё же написал в Москву:

«Любезный дядюшка Максим Васильевич! Морская служба мне зело по нутру. За последние семь лет я вовсе отвык от земли, мне даже не по себе, ежели под ногами твёрдо. Пребывая в Англии, много учился, особливо наторев в английском языке, так что был назначен не только флаг-офицером при адмирале Макарове, но и переводчиком с английского и удостоился от него важнейших поручений. Но и сих знаний недостаточно. Собираюсь приехать к вам в Москву, посмотреть вашу голубиную охоту».

Но этому намерению не суждено было сбыться.

Возвращение Головнина в Россию совпало с решением русского правительства послать в Англию для обучения двенадцать молодых морских офицеров. Среди них были и старые друзья – Василий Головнин и Пётр Рикорд.

Мистер Генри Хартер, шкипер брига «Ретриф», прибывшего из Англии в Кронштадт с грузом кофе, ванили и перца, был очень доволен тем, что стовосьмидесятитонный бриг, во-первых, возвращался домой не совсем пустым рейсом, а во-вторых, что пассажиры оказались покладистые, хотя и заплатили за свой проезд по двадцать четыре золотых червонца с персоны.

А шли на «Ретрифе» в Англию молодые русские волонтёры – лейтенанты Головнин, Рикорд и их однокашники.

Ветры были то слабые, то непопутные. Не шли, а ползли. И мистер Хартер, оказавшийся человеком весьма расчётливым, ругался и жаловался на то, что такой ход судна для него чистый убыток.

Поэтому он кормил и команду, и своих пассажиров весьма плохо.

Шли на Ревель, Гельсингфорс, Гамбер-зунд (Норвегия). По отходе из Гамбер-зунда попали в сильнейший герикан[52]52
  Употреблявшееся тогда среди русских моряков английское слово «ураган».


[Закрыть]. Бриг «Ретриф» жестоко трепало и изорвало в клочья целый комплект парусов. Но это не испугало молодых моряков, помогавших в критические моменты команде брига.

В Англию пришли в первых числах июня 1802 года. Спустя некоторое время по представлению русского министра в Лондоне графа Воронцова Головнин был назначен на английский корабль «Город Париж», Рикорд – на «Амазон».

Министр уведомил молодых офицеров, что они должны быть готовы к походу, но до вступления на палубу английских кораблей необходимо поступить в морскую академию известного по тому времени английского астронома Геррарда.

Хотя это заведение и называлось академией, но представляло собою обыкновенную школу морских наук, рассчитанную на двадцать-тридцать воспитанников, состоявших на положении простых школяров.

Мистер Геррард был не только серьёзный учёный, а и вообще серьёзный и солидный человек, любивший всё делать основательно. Поэтому, уговариваясь с русскими офицерами, он заявил:

– Я вижу, что вы все уже лейтенанты. Но, пока вы будете у меня, прошу забыть об этом. Вы будете только учениками. Это главное условие, на котором я могу взять вас к себе.

Жить в академии пришлось по-походному: спать не на кроватях, а на подвесных койках. Во дворе академии стояла большая модель корабля, как в Итальянском дворце, в полном парусном вооружении.

Мистер Геррард касался только учебной части. Всем остальным ведала миссис Геррард, женщина не менее серьёзная, чем её супруг, и к тому же крайне экономная.

Утром миссис Геррард давала своим воспитанникам по две больших чашки чаю с таким скромным количеством сахару, что о его присутствии можно было только догадываться, и по два куска недопечённого хлеба, весьма тонко намазанного маслом.

Обед состоял из непременного пудинга и варёного мяса с картофелем, который заменял хлеб.

Обедая в первый раз, Пётр Рикорд, не зная, что ему делать с пудингом, сказал шёпотом сидевшему рядом с ним Головнину:

– Гляди, Вася, ведь это сырое тесто со свиным салом. Как его есть? Однако будь что будет! – решил он, отправляя в рот большой кусок пудинга, и… подавился.

Головнин поспешил помочь ему, хлопнув его по спине ладонью, в результате чего пудинг прошёл на своё место, но миссис Геррард пришла в ужас.

– Мистер Головнин, что это значит? – воскликнула она.

– Я помог своему товарищу проглотить пудинг, – отвечал Головнин. – Он подавился.

– Но для этого перед каждым из вас стоит по кружке пива, – отвечала миссис Геррард.

Однако пудинга было положено на тарелки очень много, а пива давалось лишь по одной кружке. Это само по себе затруднительное положение осложнялось ещё тем, что говядина давалась только съедавшим без остатка очень большую порцию пудинга. А того, кто вообще не мог справиться с этим обязательным блюдом, миссис Геррард подвергала строгому выговору и удаляла из-за стола.

К счастью, курс академии был пройден довольно быстро, и, поев в последний раз ненавистного пудинга, молодые люди 15 февраля 1803 года отправились из Лондона в Портсмут в стадт-коче, то есть, попросту говоря, в общей срочной карете, которая курсировала постоянно между этими городами.

Позавтракав вместе в одном из портсмутских портовых трактиров, друзья крепко пожали друг другу руки и отплыли к своим кораблям.

Уход из Портсмута корабля «Город Париж», на который попал Головнин, должен был состояться 4 мая 1803 года. Всё было готово к отплытию, ждали только капитана, находившегося на берегу. В точно назначенное время он явился вместе с женою. Тогда снялись с якоря и вышли в море.

Женщина на военном корабле! Это удивило Головнина.

– Вам это кажется странным? – спросил старший лейтенант Корбет, заметив его удивление.

Корбет чаще других беседовал со своим русским коллегой, посвящая его в английские морские обычаи, и среди офицеров слыл за человека общительного и весёлого.

– Да, это мне кажется странным, – признался Головнин.

– И не нравится?

– Напротив, – отвечал он. – Это очень хорошо. Это служит для смягчения мужских нравов и невольно всем плавающим напоминает о том, что на берегу остались такие же милые существа, любезные сердцу каждого из нас.

И тут же вспомнил о миниатюре Юлии, хранившейся в его чемодане, и ему захотелось взглянуть на столь приятное ему женское лицо.

По установленному обычаю каждый день за капитанским столом обедал один лейтенант и один мичман из офицерского состава корабля. В первый же день плавания выбор пал на Головнина, с которым капитан и его супруга были особенно любезны.

Супруга капитана после обеда долго беседовала с Головниным, расспрашивала о том, кого из близких он оставил в России, есть ли у него невеста.

– Нет, – отвечал он смущённо. – Труды мои и мысли не оставляют мне досуга думать о сём приятном предмете.

И действительно, все мысли молодого русского лейтенанта были заняты изучением порядков и корабельной жизни англичан, так как ещё перед своим отплытием из Кронштадта он замыслил составить сравнительные замечания об английском и нашем флотах для представления морскому министру. Занятия учёного и исследователя давно были близки его сердцу.

В эти дни он часто обращался к своему журналу, исписывая в нём целые страницы в тиши ночной, при свете свечи, прикрытой металлическим колпачком.

Написал письмо и Рикорду.

«Любезный Пётр! Ну как ты поживаешь? – спрашивал он своего друга. – Как чувствуешь себя среди иностранцев? Я среди англичан – как капля масла, плавающая в чаше, наполненной водой. Пью вино, грог, делаю всё то же самое, что и они, но всё время чувствую неоднородность частиц. Всё же очень много различия между нами. Это, однако, не мешает мне учиться и работать вместе с ними. Каждая нация имеет право быть самой собой, поелику условия жизни их различны».

Головнин быстро перезнакомился со всеми офицерами, изучая их характер.

Учение и плавание проходили без всяких событий.

Однажды во время завтрака стало известно, что на фрегат «Акоста», только что прибывший из Плимута, просят прислать офицера. Отправился один из лейтенантов – Смит.

Возвратился Смит с весёлым лицом и тут же крикнул своему другу, старшему лейтенанту Чарльзу Корбету:

– Радуйся! Через месяц ты будешь командовать кораблём: объявлена война с Францией и Испанией!

Это сообщение вызвало дружные и воинственные крики:

– Браво! Война!

Не прошло и минуты, как на корабле поднялась всеобщая суета, гремели цепями, стучали, хлопали люками. Начали поднимать из трюма пушки и ставить их на места, причём одно большое орудие заняло своё место в капитанской каюте. В этой военной сутолоке и спешке не принимал участия только один Головнин.

«Везде война: на палубе, на шканцах[53]53
  Шка́нцы – самый верхний помост или палуба в кормовой части парусного судна, где находились вахтенные офицеры и устанавливались компасы. Позднее шканцами называли часть верхней палубы военного корабля между грот-мачтой и бизань-мачтой. – Прим. ред.


[Закрыть], на баке[54]54
  Бак – передняя часть верхней палубы на корабле, до фок-мачты. – Прим. ред.


[Закрыть], – записал он вечером в своём журнале. – Не насмешка ли сие, что «Город Париж» готовится к войне с французами? Корбет и Смит уже берут призы и уверяют, что даже английский баран побьёт французского. Лекарь чистит свои инструменты. И лишь у меня в сердце мир… Да продлится он вечно не токмо в одном моём сердце. Тревожится оно за судьбу и покой отечества моего».

Наступил 1805 год. Головнин плавал уже теперь на английском корабле «Фосгарт» под командой капитана Маркера у берегов Испании.

Чарльз Корбет служил на том же корабле уже старшим офицером, как бы по-прежнему сопутствуя Головнину в его ознакомлении с английской корабельной жизнью.

Однажды, – это было 19 января, – Корбет, возвратившись от капитана, обратился к Головнину:

– Новость! Сегодня ночью предстоит интересное дело. В заливе Сервера обнаружен пиратский корабль, недавно ограбивший несколько купеческих судов. Командующий эскадрой приказал взять и уничтожить опасного пирата, не делая особого шума. Что вы на это скажете, дружище? – говорил Корбет, оживлённо и весело поглядывая на Головнина.

– Это будет горячее дело. Я бы тоже хотел участвовать в нём, – сказал Головнин, так же весело улыбаясь, как и Корбет.

Корбет свистнул:

– Боюсь, что вас не пустят. Всё ж таки вы ещё учитесь, и капитан не знает, искусны ли русские моряки в абордажном бою.

– Если он не знает, так теперь предстоит случай узнать, – отвечал Головнин.

– Но вас могут ухлопать пираты, они дерутся как черти. Зачем это вам нужно, по совести говоря?

– Затем, – сказал Головнин, – что я хочу видеть, как английские моряки берут не только рифы, но и корсарские суда.

Корбет захохотал:

– Честное слово, вы славный парень, мистер Головнин, и в карман за словом не лезете. А впрочем, пойдите к командиру. Если он разрешит, почту за честь участвовать с вами в экспедиции, руководство которой поручено мне.

Головнин тотчас же отправился к капитану.

– Вы хотите участвовать в сегодняшнем ночном сражении? – спросил с некоторым удивлением капитан Маркер. – Но знаете, это может быть хотя и небольшое, но очень опасное дело. Пираты – народ отчаянный, и режутся до последнего человека.

– Всё же я просил бы вас, сэр, разрешить мне принять участие в сегодняшней ночной экспедиции, – настаивал Головнин.

– Но вы у нас гость, и подвергать вас ненужной опасности я не хотел бы. Ведь вас сюда прислало ваше правительство с лестной для нас целью учиться. А если вас убьют?

– Военный моряк должен быть всегда готов к этому.

Капитан Маркер сказал:

– Вы храбрый офицер. Ну что же, если хотите… Я не считаю себя вправе отказать в подобной просьбе молодому офицеру, даже если бы он и был гостем. Передайте Корбету, что вы зачисляетесь в его экспедицию.

– Вот и отлично! – воскликнул Корбет, узнав о согласии капитана. – Беру вас с собой. Будет забавнее дело. На всякий случай оставьте письмо к родным.

Но Головнин не стал писать письмо к родным, а снял со стены свою саблю и понёс её точить.

…Около полуночи несколько гребных баркасов[55]55
  Барка́с – гребное многовёсельное судно. – Прим. ред.


[Закрыть] и шлюпов[56]56
  В Британском флоте самые малые шлюпы были просто вооружёнными ботами с одной мачтой, 1–4 пушками или фальконетами. В отличие от более крупных кораблей, шлюпы могли иметь и вёсла. – Прим. ред.


[Закрыть], вооружённых лёгкими однофунтовыми фальконетами[57]57
  Фальконе́т – гладкоствольное орудие малого калибра (1–3 фунта, 45–65 мм), устанавливалось на небольших парусных и гребных судах. – Прим. ред.


[Закрыть], в полной тишине отплыли от борта «Фосгарта», направляясь к хорошо скрытой с моря крохотной бухточке в заливе Сервера, где, по данным разведки, должен был находиться пиратский корабль.

Шли с таким расчётом, чтобы затемно войти в бухту и напасть на корсаров.

Море было спокойно настолько, что отражения звёзд в воде были почти неподвижны. Шлюпки скользили бесшумно, – вёсла их были обёрнуты в уключинах парусиной, – и лишь ритмический дружный всплеск их нарушал безмолвие ночи.

Корбет с Головниным шли впереди всей флотилии на большом десятивёсельном баркасе. Корбет говорил:

– Мы должны напасть на корсаров неожиданно, чтобы захватить их врасплох.

– Едва ли это удастся, – заметил Головнин. – Ведь у них тоже несут вахту.

– По данным нашей разведки, сегодня у этих разбойников праздник, и они гуляют с утра. Но всё же нужно быть осторожными. Имеются сведения, что у них на борту есть одна медная пушка, несколько каронад[58]58
  Каронада – гладкоствольное короткое относительно калибра (12–42 фунта) корабельное чугунное тонкостенное артиллерийское орудие. – Прим. ред.


[Закрыть] и тяжёлых фальконетов.

Плавание продолжалось около двух часов.

Мягкое движение шлюпки, тишина, ритмические всплески воды – всё это незаметно отодвинуло вдаль ожидание предстоящей стычки. И даже не верилось, что так близка возможная опасность. Головнина стало клонить ко сну. И в то же мгновенье он не столько заметил, как почувствовал, что Корбет, сидевший против него, вдруг привстал и начал напряжённо вглядываться в темноту.

Головнин взглянул по тому же направлению, и сон мгновенно отлетел от него. При неясном свете звёзд он увидел почти перед самым носом своего баркаса силуэт большого судна. Его рангоут был ясно виден на звёздном фоне неба. Это был двухмачтовый бриг, узкий и длинный, видимо рассчитанный на большой ход.

На бриге всё было тихо. Не светилось ни одного огонька. Охранных шлюпок вокруг него заметно не было. Казалось, что корабль либо оставлен людьми, либо беспечно погрузился в крепкий сон.

– Перепились и спят, – шёпотом сказал Корбет. – Я же говорил. Английские шлюпки стали осторожно и бесшумно обходить пиратский бриг, беря его в кольцо. Они уже почти вплотную подошли к нему.

На корсаре всё по-прежнему было спокойно.

Англичане уже были у самого брига, и матросы стали бесшумно забрасывать на его борта абордажные крючья. У многих в этой напряжённой тишине сильно бились сердца.

Но вот кто-то неосторожно стукнул крюком о борт. На палубе брига неожиданно звонким, плачущим лаем залилась собачонка.

Английские моряки со всех сторон полезли на бриг, однако по-прежнему стараясь не шуметь. Корбет, перелезший через борт рядом с Головниным, шептал ему:

– Мы возьмём их сонными, как куропаток. Они не слышат даже собачьего лая.

Но Корбет ошибся.

Не успел он произнести эти слова, как на палубе блеснул огонь и прогремел выстрел, прокатившийся эхом среди камней и скал на берегу. И в ту же минуту со всех сторон послышался топот бегущих босых ног.

Бриг ожил в одну минуту.

Где-то под палубой послышались крики. Из люков начали выскакивать пираты, с бешеной яростью бросавшиеся на англичан. Уже начинало светать. Даже был виден блеск ножей в руках пиратов. На палубе засверкали огни, раздалось несколько беспорядочных выстрелов.

Однако английские матросы уже были на бриге. Теперь они стреляли со всех сторон. Несколько пиратов упало на палубу.

Это было последнее, что заметил Головнин. Дальнейшего он не помнил. Бой кипел на самой палубе. Головнин наносил в полутьме частые и сильные сабельные удары.

Порою эти удары достигали своей цели, порою от чего-то отскакивали с такой силой, что один раз сабля едва не вырвалась из его онемевшей от напряжения руки.

После одного из таких особенно сильных ударов Головнин почувствовал, что в руке у него остался один эфес. Тогда он схватил подвернувшийся ему под ноги интрепель[59]59
  Интрепель – короткий топорик, употреблявшийся в абордажном бою.


[Закрыть], рукоятка которого была вся в крови.

Вокруг него слышались крики боя, выстрелы, лязг оружия. Из палубных люков, как из преисподней, без конца лезли всё новые и новые пираты. У некоторых из них ножи были не только в руках, но и в зубах. Многие были ещё пьяны. Они бросались прямо на английские ружья, падали, вскакивали и снова лезли на врага, презирая смерть.

Был момент, когда благодаря численному перевесу пиратам удалось в бешеном натиске потеснить англичан к юту.

Босой корсар в разорванной на груди рубахе, с горящими злобой глазами, с залитым кровью лицом, уже готовился вонзить нож в спину Корбета, когда Головнин ударом интрепеля свалил пирата на палубу.

Англичане быстро оправились и снова начали теснить врагов, окружили их со всех сторон и прижали к борту. На горизонте показалось огромное красное безлучное солнце. Оно как будто остановило бой. В действительности же это произошло оттого, что со стороны пиратов уже некому было сражаться. Жалкая кучка морских разбойников, обезоруженных, теперь толпилась у мачты, к которой был привязан их атаман. То был бородатый великан, почти старик, с налитыми кровью глазами, с широко раскрытым ртом, из которого ещё продолжали вырываться хриплые призывы к бою. Вся одежда его была в крови, вместо рукавов болтались окровавленные клочья.

Только теперь Головнин несколько пришёл в себя после боя, впервые заметив, что и его мундир во многих местах разорван и забрызган кровью, кивер[60]60
  Ки́вер – военный головной убор цилиндрической формы с плоским верхом, с козырьком, часто с украшением в виде султана. – Прим. ред.


[Закрыть] исчез, и левая рука мучительно ноет от плеча до кисти, быстро опухая.

– Всё кончено? – спросил он, подходя к Корбету, который в это время отдавал распоряжения караулу, приставленному к пленным.

– Кончено, – сказал Корбет. – Но посмотрите, что натворили эти черти! Я потерял четвёртую часть моих людей, да и сам не остался бы в живых, если бы не вы, мистер Головнин. Нет, чёрт меня возьми, русские – храбрые ребята. Честное слово, я хотел бы всегда видеть вас рядом с собою в бою.

Корбет крепко обнял Головнина и пожал ему руку.

В этот день капитан Маркер вызвал к себе Головнина и сказал ему:

– Считаю своим долгом донести командующему эскадрой сэру Нельсону, что вы вели себя в бою как лев. О вашей неустрашимости и вашем великодушном поведении мне многое рассказал мистер Корбет. Я буду просить адмирала довести до сведения вашего министра в Лондоне о проявленных вами качествах.

– Сэр, – отвечал Головнин, – каждый российский моряк вёл бы себя на моём месте так же, как я. Он учтиво поклонился и вышел.

В эту минуту ему хотелось побыть одному, и он постарался найти на корабле такой уголок, где никого не было.

Море окружало его со всех сторон. Корабль лежал в дрейфе, так как вдруг настал штиль, и паруса притихли в ожидании первого порыва ветра. Морская зыбь, обгоняя корабль, блестя и шурша, как шёлк, уходила вперёд далеко, до самой черты горизонта.

Во все стороны света во всей красе своей простирался перед ним океан. В это мгновенье океан показался ему особенно родным и близким. И чудилось, что не под чужими, а под своими российскими парусами пересекает он его извечную равнину.

Однако не так скоро суждено было сбыться этой мечте. Ещё год прослужил он в английском флоте. Он плавал в Атлантике, посетил Вест-Индию, а когда вернулся в Россию, то узнал, что дядюшка Максим ещё жив, но уже начал жаловаться на здоровье, что Юлия давно уже вышла замуж.

И тогда он понял, что юность и первая молодость его прошли.

Но он не пожалел об этом. Они прошли среди морей – его любимой стихии.