Текст книги "Воспоминания. Детство. Юность. Записки об отце"

В Англию на учение

Возможно, что мы задержались в Швейцарии несколько дольше, чем рассчитывали, поэтому А.В. решила ехать в Кале минуя Париж. Это было грустно, было обидно быть так близко от Парижа и туда не попасть, да и в школу хотелось попасть возможно позже. Обиднее всего было, конечно, А.В. при ее страсти к путешествиям.

Но делать было нечего, и в одно швейцарское утро мы сели в поезд и двинулись на север, еще долго провожая глазами три знаменитые вершины, к которым успели привыкнуть. Ехали мы с утра и приехали в Кале только поздней ночью. Полусонные, мы перешли на пароход и через полчаса были в Дувре, как мы его называли. Здесь он назывался Довер, и это была Англия.

С приездом в Англию наше положение резко изменилось. До сих пор А.В. отлично справлялась с немецким языком – своим родным, и с французским, на котором говорила отлично. Здесь же нас никто не понимал, и мы тоже не понимали.

Нам указали поезд, идущий в Лондон, но мы не знали, в какой вагон должны были сесть. Вдруг А. В. просияла: на одном вагоне было написано «second», что по-английски и по-французски (в другом произношение) означало «второй». Мы сейчас же сели в вагон, поезд тронулся.

К этому времени уже совсем рассвело, и я начал рассматривать в окно местность, по которой мы проносились. Это были станции, дороги, заводы, везде дым и от дыма все серое, почти черное. До Лондона езды было около полутора-двух часов, и я все ждал, когда покажется Лондон. Потом оказалось, что мы уже давно едем по Лондону, я и не заметил, как ряды домов вытянулись в улицы. Поезд шел по каким-то задворкам, иногда над крышами домов, иногда под землей, и тогда в окна вагона пробивался черный дым. Наконец поезд остановился, кондуктор дал нам понять, что надо выходить, подошел носильщик, забрал наши вещи и мы отправились к выходу.

Мы тут же очутились в небольшой карете в одну лошадь и были доставлены в пансионат неподалеку от вокзала, в котором мы прожили несколько дней. Вспоминаю, что в этом пансионате нам с Николаем понадобился английская булавка. А.В. пробовала объяснить хозяйке – та упорно не понимала. Наконец как-то поняла и принесла нам громадную грубую булавку, много хуже тех, что были в ходу в Москве. Нас с Николаем это рассмешило: в самой Англии английские булавки такие плохие.

Чтобы как-нибудь не потеряться в чужом городе, А.В. взяла переводчицу, с которой говорила по-французски. Это была худенькая бледная девушка, мне запомнилась ее шляпа -тюрбан из голубовато-серого бархата. Платили ей десять шиллингов в день.

Лондон мне тогда показался вовсе не похожим на другие города: узкие кривые улицы, невысокие дома, страшная теснота на улицах. Движение транспорта шло не так, как везде: извозчики, грузовики и масса омнибусов держались не правой, а левой стороны улицы. Омнибусы казались огромными, лошади громадные, сытые. Кучера тоже были солидные, сидели на удобных козлах, кнут на длинной палке стоял тут же с правой стороны. Кучера и извозчики были одеты в длинные пальто с пелериной и в цилиндрах. Экипажи извозчиков были вовсе необычны, таких в Европе мы не видели: у экипажа два громадных колеса, кузов высокий на два человека, крытый, и в потолке кузова небольшое отверстие, его можно открыть и переговорить с кучером.

Мы, конечно, ходили по музеям, картинным галереям, но я их не помню. Помню Тауэр с коллекцией старинного оружия, там же видели королевские бриллианты – один величиной с куриное яйцо. Помню, что произвели впечатление сторожа Тауэра, одетые в старинные костюмы времен Елизаветы Первой. Об этом моем первом пребывании в Лондоне у меня в памяти осталось мало, может быть потому, что поездка наша шла к концу и мы были обеспокоены предстоящим знакомством с новой школой.

И вот очень скоро настал день, когда мы упаковали вещи и в небольшой карете поехали на Юстенстэшн, откуда поезда идут на север, в Манчестер. На этой дороге на расстоянии двести миль от Лондона городок лежит городок Ростер, недалеко от которого находилась школа мистера Редди, Нью Эбботсхолм Скул.

На Юстенстэйшн, в ресторане, я увидел, как для англичан готовят их кровавые бифштексы. У стены был устроен небольшой камин, в котором горел яркий огонь, а над огнем была решетка из железных прутьев, совсем близко от огня. Повар большой вилкой зацепил порядочный кусок мяса и бросил его на решетку, там он его несколько раз повернул, и когда кусок был обжарен со всех сторон, бифштекс считался готовым. Я бифштексы, приготовленные таким образом, не ел ни тогда, ни потом, но с любопытством смотрел, как ели англичане. Внутри мясо было совершенно сырое и часто этот кусок так и оставался не съеденным: по-видимому, и английская душа не выдерживала.

В Ростер мы приехали во второй половине дня и, выйдя на маленькой станции, увидели, что нас ждет лошадь в двуколке.

Первых впечатлений от школы не помню, помню только, что мы приехали в Эбботсхольм за несколько дней до занятий, учеников еще не было. Нас принял доктор Редди – мужчина среднего роста, бритый, худощавый, черноволосый, с тонкими губами и довольно пронзительными глазами. Одет он был как все ученики и преподаватели в серый костюм, который у нас назывался спортивным.

Нас Николаем сейчас же взяли в оборот, то есть постригли, сняли мерку, и к тому времени, как начали съезжаться ученики, мы были уже одеты и обуты по-школьному. Все эти дни А.В. жила в одной из комнат школьного здания, вероятно, на положении гости доктора Редди, потом уехала, и мы остались одни. Дня ее отъезда я не помню – было много впечатлений и как мы расстались, я не запомнил.

Школа в Эбботсхолме

Примерно в полукилометре от города Ростер был мост через небольшую речку, довольно быструю, в ней водились форели. Сейчас же за мостом направо начинался Эбботсхолм – усадьба с полями, лугами, огородом, садом, лесом и прудом. Усадьба с двух сторон была омываема той речкой, через которую шел мост. От шоссе усадьбу отделяли простые деревянные ворота, никогда не запиравшиеся, а за ними стоял небольшой летний домик в одну комнату.

В домике жил один из учителей, запомнившийся мне наказанием, которое он наложил на меня: разбудить его на час раньше звонка.

От маленького домика дорога шла сначала по правому берегу речки, потом поворачивала налево, потом направо и подходила к зданию школы. Дом был старый, в четыре этажа, поместительный. Большой подъезд, на первом этаже классные комнаты и столовая – довольно большая. На втором и третьем этажах – спальные комнаты и тут же был зал, называвшийся Шапель (Chapel), так как там происходили ежедневные богослужения, пели тексты из псалтыря и слушали проповеди С. Редди. На втором этаже была еще sickroom, в которой сидели заболевшие ученики. Я там тоже сидел два или три дня и было очень приятно.

В смысле вещевого довольствия школа была обставлена необыкновенно солидно. Ученики и преподаватели носили серую однобортный куртку с отложным воротником, короткие брюки, которые обхватывали ногу ремнем под коленом, толстые шерстяные длинные носки и довольно тяжелые желтые ботинки. К этому полагалось очень добротное широкое осеннее (оно же зимнее) пальто с пелериной коричневого цвета и красивый берет. Белье все было шерстяное и на постели простыни и одеяло также были шерстяные. Подушка не пуховая, а набитая шерстью, и только наволочка полотняная. Нам объяснили, что белье должно быть шерстяное, так как шерсть лучше пропускает воздух и телу свободнее дышать.

Умывальник был для каждого особый, обычный английский: таз, кувшин и стакан для чистки зубов. Под кроватью у каждого стоял таз, в который с вечера наливалась вода для утреннего омовения всего тела. Чистота в здании соблюдалось тщательно, на пол ничего бросать было нельзя, в здание входили только в туфлях. В особой прихожей хранились ботинки, которые снимали, входя в здание, и надевали, выходя во двор.

Я как-то вышел во двор в туфлях и в них же вернулся, полагая что не заметят, но тут же это было обнаружено, и в виде наказания я должен был выучить 6-й параграф правил внутреннего распорядка: «Не должно быть шума в школьном здании, никакая грязь не должна быть внесена в здание» и так далее.

Всего учеников было пятьдесят пять – шестьдесят, в большинстве англичане. Был шотландец, ирландцы, поляк Бониш, говоривший по-русски, испанец Марио Лакорт из Вальядолида, два француза – Галант и Мишель Верн, внук Жюля Верна. По-видимому, все это были дети состоятельных родителей. Возраст ребят было от одиннадцати – двенадцати до восемнадцати – двадцати лет. Были такие, что учились целыми выводками: Болтонов было два – major и minor, Робинзонов целых шесть. Все это скопище учеников было организовано довольно хитро.

На самых старших было выделено шесть «префектов». Это были ребята лет по восемнадцать – двадцать, солидные, положительные. Между ними были распределены младшие, в возрасте до пятнадцати лет. Эти младшие ребята назывались «фэг» и находились на воспитании у своего префекта, обслуживали его, оказывали ему те услуги, выполнение которых он требовал. Круг услуг определен не был, но, например, постель свою префект убирал сам, однако чистить его ботинки не возбранялось, а если префект играл в футбол и ботинки были в жуткой грязи, то привести их в порядок было уже обязательно. Префект же, будучи официальным воспитателем своих фагов, следил за их уроками, поведением и был даже уполномочен сечь своего фэга в случае неповиновения или невыполнения им своих обязанностей.

Говорили, что префект может сечь только своих фэгов, но я не вполне уверен в том, что это правило выполнялось досконально. Если вставал неожиданный повод, то префект не разбирал, его ли это фэг или нет, и давал команду: «Бенд овер», то есть «наклонись» (обычно над спинкой стула) и огревал его несколько раз по мягким частям. Официальным орудием была бамбуковая палка толщиной в палец и длиной в семьдесят – восемьдесят сантиметров, но для этой же цели мог служить и туфель, тут же наскоро снятой префектам с ноги.

На каждого префекта приходилось по шесть фэгов. Внешне фэги отличались тем, что носили зеленые галстуки. Когда фэгу исполнялось пятнадцать лет, его зеленый галстук заменялся красным, и сечь его префекты уже не могли. Сечь его мог только кто-либо из учителей, мастер или сам хэдмастер, сиречь Сесиль Редди. Префекты носили лиловые галстуки и секли ли их вообще и если да, то кто, я не знаю, не интересовался. Мне было довольно, что меня могли сечь все префекты, все учителя и хэдмастер.

Помню, что наличие порки в школе до чрезвычайности поразило меня. По моим тогдашним представлениям наличие порки в школе было признаком отсталой культуры. Я слышал, что розга когда-то была в ходу в бурсе, в военных училищах, но это было давно, об этом говорили как о далеком прошлом, были горды тем, что теперь розги нет и в помине. А тут англичане, которых мы считали по культуре выше, много выше себя, вовсе розгу не осуждают, а напротив сохранили ее у себя, да еще не в какой-нибудь захудалой школе, а в самой что ни на есть первоклассной, в которую ребят посылают из далеких стран.

Сейчас я живо себе представляю, что бы получилось, если бы в нашем кадетском корпусе дать старшим кадетом в услужении младших и предоставить право этих младших сечь по своему усмотрению. Это привело бы к нескончаемым недоразумениям и в конец развратило бы как младших, так и старших. Здесь же ничего этого не было, и все были спокойны.

Помню, мы как-то легли спать, а в одной из комнат один из фэгов никак не мог успокоиться: то ли разыгрался, то ли разбушевался, словом, не давал спать другим. Старший по комнате на него прикрикнул, тот не послушался, и так два раза. Потом, слышим, встал префект Кэмпбелл – худощавый рыжеватый парень, одел свои слипперсы, пошел в ту комнату, откуда слышался шум, там сразу наступила тишина, потом раздались два или три удара о что-то мягкое. Кэмпбелл вернулся к себе, и мы тут же заснули. На другой день об инциденте никто не упоминал. Таких случаев, чтобы кто-либо из префектов злоупотреблял своим правом во вред фэгу и в помине не было.

Впоследствии мне как-то попался отчет Англии за 1902—1903 годы, в котором сообщалось подробно, как и чем секут молодых англичан обоев пола.

Опишу распорядок дня в школе, как я его помню. На внешней стороне одной из спален, на четвертом этаже старого здания висел порядочный колокол. При потягивании веревки он раскачивался, язык ударял о стенки и колокол издавал хороший звук. Не помню точно, когда он начинал звонить: кажется, зимой в семь, а летом в шесть часов. Окна были, как и везде в Англии, с одной рамой, на ночь открывались, комнаты не отапливались, поэтому зимой в спальне было очень холодно. Во сне это не было заметно, так как спали, по существу, в шерстяных мешках, да еще в длинных шерстяных рубашках. По утрам вставать было очень холодно, изредка вода в тазу покрывалась корочкой льда. Однако вставали без малейшего промедления, и это потому, что времени на вставание и все внутренние процедуры полагалось не то, что в обрез, а даже и того меньше. За пять минут надо было встать с постели, отвернуть одеяло с простыней к ногам, чтобы постель проветривалось, снять рубашку, сесть в таз – так, чтобы ноги оставались на полу, облиться водой и протереть себя губкой, затем встать в таз ногами, облить ноги, вытереться, надеть белье и брюки, вымыть мылом лицо и руки, завязать галстук, надеть куртку, вылить воду из двух тазов в большое ведро и бежать вниз, где в столовой на буфете стояли стаканы с молоком и по два печенья на каждого. Это надо было съесть, бежать к выходу, сменить туфли на ботинки и на дворе построиться для утренней гимнастики. Понятно, что это делалось молниеносно, но при этом не как-нибудь, только бы отделаться, но как следует, за чем строго следили префекты.

В чем заключалась утренняя гимнастика, не помню. Она продолжалась недолго, после чего бежали на шоссе и гурьбой бежали довольно быстро метров двести в одну сторону и потом обратно. После бега возвращались домой, снимали ботинки, чистили их, шли в капеллу на утреннюю молитву, а потом к завтраку. И тут начиналось наше с Николаем мучение.

Дело в том, что отец, несомненно желая нам добра, договорился с Редди, что нам в школе будет обеспечен вегетарианский стол. Я не сомневаюсь, что отцу урегулировать этот вопрос было трудно, так как надо было готовить на двоих отдельно, но дело было сделано и мы вынуждены были довольствоваться вегетарианскими блюдами. Кухней и столовой ведал стюард и он решил эту задачу нашего питания просто, то есть не давал нам мясных блюд, но давал двойную порцию гарниров. Утром, например, давали яйца, какао, мясо, масло и хлеб, и мы получали все кроме мяса, на которое облизывались. За обедом ребята опять ели мясо с каким-нибудь гарниром, мы же получали гарнир и к нему какой-нибудь незначительный добавок и пару фиников. Поэтому за обедом налегали на хлеб, которые давали в неограниченном количестве, и воду. Нам этого явно не хватало, и мы постоянно искали путей как бы что-нибудь съесть: ходили в Ростер покупали лососину, ветчину в банках, ананасы, но заменить полноценный обед это не могло.

После завтрака шли в спальни и убирали постели, потом шли в классы и по дороге смотрели, нет ли кому писем. Каждый урок продолжался пятьдесят минут и десять минут на перемену, сколько уроков было до обеда, не помню. Обед был в час дня, потом отдых, во время которого обычно гуляли.

По территории школы можно было ходить беспрепятственно, только обязательно надо было надеть берет, чтобы видно было издали. В пять часов был чай, к которому подавали хлеб, масло и какое-нибудь печенье. Сахар был не белый, а желтый, с каким-то посторонним привкусом. После чая опять уроки, затем ужин, свободное время, краткая молитва в капелле и в девять или в десять часов отход ко сну. Данный режим был вполне сносный и, если бы не вегетарианское питание, там можно было бы жить хорошо.

Воскресенья отличалась от будней тем, что не было занятий и богослужение было длиннее. Пели без конца, садились, вставали, и наконец Сиар приступал к проповеди. «Сиар» – так звали за глаза нашего хэдмастера С. Редди, подписывавшегося обычно двумя буквами С.R., что в английском произношении читается СИ АР.

О чем он говорил, я не мог взять в толк, хотя английский язык мы с Николаем усвоили на слух быстро и через полтора месяца свободно говорили с ребятами и слушали уроки. Сиар приплетал греческую мифологию, богиню Афину, говорил, что и она витает здесь, входит сюда через окно в виде воздуха, так как сама есть богиня воздуха, и так без конца около полутора часов. Из уважения к Сиару и скованные строгой дисциплиной, ученики сидели смирно, стараясь только не заснуть. Разговаривать, понятно, нельзя было и думать, читать тоже было нельзя, приходилось сидеть, уставив глаза на Сиара, которой буквально из себя выходил, стараясь вбить нам в головы что-то такое, что мы никак не могли понять. По-видимому, сам Сиар понимал, что воскресное послеобеденное богослужение – штука тяжелая, потому что сейчас же после богослужения, после проповеди Сиар мы шли в столовую, где за «five o’clock tea» нас вознаграждали хлебом с маслом, сыром, вареньем и кексами, причем это все хорошего качества и в изобилии.

Насколько я помню, учеба в школе была организована так: было всего четыре класса, они назывались СЭТами и различались буквами: СЭТ – А младший класс и СЭТ – Д старший класс. В каждом классе учение продолжалась два года, следовательно, курс проходили за восемь лет.

Нас определили в первый класс, то есть в СЭТ-А. Помню, что уроков математики, истории и географии в этом классе не было. Помню уроки естественной истории: нам долго и подробно объясняли жизнь и строение медузы как простого организма живого мира, объясняли, что такое фосфор и его удивительные свойства загораться в воздухе. Показывали кусочки фосфора в банке с керосином, вынимали его оттуда и он загорался. Затем очень внимательно и не торопясь рассказывали нам процесс обработки спички и спичечной коробки, так что я до сих пор помню это во всех подробностях. Помню уроки рисования, на которых объяснялась техника рисования: сначала составить основной набросок, потом переходить к деталям. Все эти объяснения надо было формулировать и записывать, так что одновременно на этих уроках получалась практика устного и письменного изложения. Вероятно, устный пересказ и письменное изложение вели к усвоению правил грамматики.

Учителей наших я почти не помню, только помню, что при исполнении своих обязанностей они надевали черные плащи с пелериной и вид у них тогда был торжественный.

В школе была порядочная библиотека. Сам ли я взял или мне, как русскому, дал кто-либо из преподавателей, но мне в руки попала «Война и мир» Толстого на русском языке в издании Таухница. На обложке первого тома, а всего их было четыре, стоял овальные штамп «War and Peace», что было единственным признаком, по которому англичане могли догадаться о содержании книги. Я тогда же начал ее читать и, собственно, с этого и началось мое знакомство с русским языком, историей и общее развитие. Я прочел ее несколько раз всю, включая и послесловие, и буквально не мог оторваться, перечитывал отдельные фразы и отрывки. Обладая хорошей зрительной памятью, я просто запоминал, как пишутся слова, как они изменяются в речи и так далее. С этого времени началось мое чтение и развитие.

Спорт и развлечения в школе

Как я уже говорил, территории школы была порядочная, вероятно, не меньше двенадцати гектаров. На этой площади было большое поле, на котором играли в теннис, крикет и футбол. Там же был построен павильон для хранения принадлежностей этих игр. Недалеко от павильона, на берегу речки, была небольшая лодочная пристань и невысокий трамплин для прыжков в воду. Тут же был сарай для хранения лодок и каноэ для двух или четырех человек.

Из игр, которыми мы увлекались, главными были футбол и крикет. В теннис играли мало. Запомнил такую подробность игры в футбол: при штрафном ударе один игрок ложился на землю, держа в руках мяч, другой бежал и в последний момент перед ударом лежащий убирал руки, а бежавший ударом ноги посылал мяч в ворота.

Для крикета отводилась небольшая площадка. С одной стороны площадки в землю втыкалась вертикально три палки – так, чтобы они едва сохраняли свое положение. На расстоянии двадцати пяти метров от них с другой стороны площадки втыкались такие же три палки. На верх каждой тройки палок клали по две маленькие палочки «wrickets», лежащие уже совсем непрочно, так что даже при малейшем сотрясении вертикальных палок «wrickets» должны были упасть. В игре одна из команд была представлена только «бэтмен», на обязанности которого лежала отбить особый лаптой мячи, посылаемые противником и не допустить падение «wrickets». Вторая команда была представлена полностью: batman, который защищал свои «wrickets», baller, который посылал мяч, стараясь сбить «wrickets» противника. Бэтмэн первой команды должен был не только отбить мяч, но и постараться загнать его подальше. Если это удавалось, то оба бэтмена начинали бегать от одних палок к другим, насчитывая очки. Цель игры была вывести бэтмена из строя, что достигалось в случае, если мяч попадал в охраняемое ворота или если мяч до его попадания на землю был пойман кем-либо из игроков. Игра, по моим понятиям, была опасной, так как мяч был твердый, кожаный, и baller его не просто бросал, а метал как из пращи на вытянутой руке.

В школе было катание на лодках по речке. Лодки хранились в сарае, ключи от которого были у одного из префектов, и он выдавал их только тем, кто умел править лодкой и мог плавать. Желающие подвергались испытанию: надо было в определенном месте прыгнуть в реку и переплыть ее три раза. Я плавать умел и просил допустить меня к испытанию. Меня допустили, я храбро бросился в воду и сейчас же скис – вода оказалась холодной. Я застучал зубами и едва мог добраться до берега. Поэтому весь год я на лодке не катался, а только с завистью смотрел, как катаются другие.

На участке школы было изобилие крыс, они жили в норках под землей и, как говорили, считались нежелательным явлениям. Сиар объявил на них поход и платил по одному пенни за доставленный ему свежий хвост только что убитой крысы. Это обстоятельство, а также страсть к охоте способствовали тому, что некоторые ученики вели постоянную охоту на крыс. У одного такого охотника, Уоллера, имелась большая доска, вся покрытая высохшими крысиными хвостами – его трофеями. Эта охота велась способом жестоким, с помощью специально к тому приученных ласк. Их продавали по пять-шесть шиллингов за штуку и присылали по почте в корзиночках. У Уоллера таких ласк было несколько, в их числе одна белая, довольно большая. Уоллер, выходя на охоту, брал ласку и нес ее за пазухой или в кармане. Шел в поле или в огород, высматривал в земле вход в норку и пускал туда ласку. Та ныряла в дырку и через некоторое время под землей раздавался писк – это ласка нашла крысу и ее преследует. Затем внезапно из-под земли выскакивала окровавленная крыса, за ней ласка, и тут надо было ударить палкой крысу, но так, чтобы не задеть ласку. Когда с крысой было покончено, охотник отрезал у нее хвост, брал ласку в карман и шел дальше. По сравнению со здоровой жирной крысой ласка казалась слабенькой и хрупкой, но она обладала удивительной ловкостью, была гибка, упорна и знала какие-то свои приемы, смертельные для крысы. Тот же Уоллер был счастливым обладателем небольшой винтовки и охотился на дроздов, которых в то время было порядочно.

Школьное здание одной стороной выходило на двор разными подсобными постройками, в том числе столярной мастерской. У каждого ученика был порядочный набор столярного инструмента и даже стальное клеймо с его фамилией для метки инструмента. Хозяйство было большое, работы было много, однако систематически нас хозяйственными работами не загружали. Помню, осенью ученики долго копали картофель в нашем огороде. Как-то раз я видел, как ученики стригли овцу, выкашивали сено. По поручению Редди префекты иногда по делам ездили верхом или в двуколке в Ростер.

Из учеников помню Бронинга – малого совсем пустого, ругателя на русском языке. Был очень милый испанец Мариан Лакарт, сын виноторговца. Ему было двенадцать-тринадцать лет, румяный с темным цветом лица и очень ловкий в движениях. У себя дома он увлекался боем быков и привез с собой массу фотографий любимых тореро, мог без конца их показывать, объясняя достоинства каждого. Среди тореро были две женщины – Лолита и Анхелита.

На дворе у нас была собака Брус – очень игривый и ласковый пес неопределенной породы. На нем Мариано демонстрировал приемы тореро. Он снимал свой короткий плащ и, держа его перед собой двумя руками, подходил к Брусу, а когда Брус на него бросался, отскакивал в сторону и Брус проскакивал под плащом, чем бывал озадачен, опять бросался на Мариано, но тот уже был закрыт плащом и отскакивал от Бруса снова. Так Мариано мог играть без конца.

Первое время мы с Николаем много гуляли с Бронингом, Мариано и французом Верном и очень быстро научились кое-как болтать с ними по-французски, но потом эта компания расстроилась и французский был забыт. Из префектов помню Купера: в одном из школьных спектаклей Купер играл священника в рясе и шляпе с большими полями. Про него Сиар говорил, что его несомненно ожидает блестящая карьера по духовной линии, что он будет епископом. Ко мне Купер относился снисходительно и ласково. Помню, что я раз зачитался объявлением, в котором предлагалось выслать деньги по такому-то адресу, за что они вышлют что-то привлекательное, не помню уж что. Купер мое увлечение одобрил и тут же написал от моего имени письмо: «Месье Занковский будет очень обязан, если Вы…» и так далее. Я вложил в конверт почтовый ордер на требуемую сумму и незамедлительно получил обещанную посылку.

Моим префектом был Болтон – белокурый, розовый, большой любитель футбола. Никакой работой он меня не утруждал, так что я привык ничего для него не делать. Но как-то раз он мне сознался, что накануне хотел меня высечь, так как я не привел в порядок его футбольные ботинки. После этого я относился к нему с опаской, но случаев для обслуживания его по-прежнему не было. Он звался Болтон Мейджор, так как у него был младший брат Болтон Майнер. Родители Болтонов были богатые люди, они как-то приехали в школу на автомобиле, что в те времена в Англии было большой редкостью. Я смотрел на машину с удивлением и любопытством, но ее внешний вид и устройство не помню.

Как-то раз несколько учеников, в их числе и нас Николаем, водили к соседям в гости. Там пили чай и в sitting room беседовали с дамами. Вероятно, это было сделано с тем, чтобы мы учились держать себя в обществе.

Помню, что как-то раз нас собрали в «чеппел», и какой-то джентльмен, только что вернувшийся из южной Африки, делился с нами своими впечатлениями об англо-бурской войне. Об этой войне я слыхал и раньше, и мне казалось, что наши симпатии были на стороне буров, но здесь я понял, что дело должно обстоять иначе, и мои симпатии оставил при себе.

Одним из развлечений были походы на станцию, в Ростер или Мостон, для чего надо было получить разрешение Сиара. Он охотно его выдавал, конечно, только в свободное время. Надо было только самому написать записку «такой-то имеет разрешение идти туда-то» и он синим или простым карандашом ставил две буквы Си и Ар. В Мостоне была небольшая лавочка, она же выполняла функции нашего почтового отделения. Там же мы покупали шоколад, очень плохой, за шесть пенсов плитка, или кокосовое печенье в автомате.