Текст книги "Дети жакаранды"

– Этот дядя будет нас фотографировать? – спросил Омид, закончив свои дела.

– Да, – ответила Лейла, вытирая лицо розовым краем хиджаба.

– А где у него фотоаппарат?

– Сейчас увидишь. – Он начал застегивать пуговки на штанах. – Тебе помочь?

– Не надо, я сам могу!

– Ты мой маленький мужчина! – рассмеялась Лейла.

– Я большой! – Он застегнул штаны и вымыл руки. Немного помолчав, поднял на тетю большие серьезные глаза и спросил: – А почему тот дядя на тебя кричал?

– Какой дядя?

– Тот, с машиной.

– Да уж, он на мне оторвался, – пробормотала Лейла, вытирая руки концом хиджаба.

– А почему?

– Потому что знает, что может на меня накричать и ему ничего не будет. Вот и кричит.

– Почему?

Лейла махнула рукой: хотела махнуть беззаботно, а вышло грустно.

– Потому что ему больше заняться нечем.

Омида это, кажется, не слишком убедило.

– Ты испугался? – спросила она, наклонившись над ним и смягчив голос.

Омид молчал и смотрел в пол. Потом пожал плечами. Взрослый жест.

– Они кричат, а нам приходится их молча слушать, – продолжала Лейла. – На самом деле, глубоко внутри, мы их не боимся. Правда?

Омид молчал. Кажется, он не вполне понимал, что значит «бояться» или «не бояться» – или, быть может, предпочитал об этом не думать.

– Вот я больше всего боюсь тараканов, – сказала Лейла, чтобы его отвлечь. – И еще ящериц.

– А ящерицы тараканов едят!

– Правда?

– Правда. И мух едят, и комаров.

– Ну… тогда, наверное, мне их бояться нечего!

Мальчик взял тетю за руку, и вместе они вышли из туалета. Омид старался шагать широко, как большой.

Пока их не было, Форуг успела скинуть туфельки и зашвырнуть их под стул, а теперь пыталась сорвать висевшую у входа зеленую занавеску. Сара сумела стащить со стола конверт и радостно мусолила его во рту – а ага Хоссейн, не поднимая глаз, безмятежно разбирал толстую пачку свадебных фотографий.

– Ну что, пойдемте? – спросил он.

– Да, мы готовы.

Лейла отобрала у Форуг занавеску и вынула у Сары изо рта конверт – тот конверт был безнадежно измочален, да к тому же насквозь пропитан слюной. Покачав головой, Лейла положила испорченный конверт под низ хрустящей стопки, достала из-под стула туфельки Форуг, взяла обеих девочек на руки и понесла в студию. Омид, вцепившись в край ее джильбаба, семенил следом. Вслед за ага Хоссейном они спустились по двум бетонным ступеням и вошли в полутемную комнату.

– А вот и фотоаппарат! – Лейла указала на камеру на длинном шесте, что отбрасывала на пол угловатую тень. Омид сунул в рот указательный и средний палец и принялся задумчиво их сосать, разглядывая камеру.

Ага Хоссейн вытащил на середину комнаты зеленую скамью.

– Сами видите, Лейла-ханум, клиентов у меня сейчас немного. Похоже, во время войны люди не особо фотографируются. Может, не хотят, чтобы их запомнили такими, как сейчас, а может, им просто не нужна память о таком времени. И, знаете, это ведь, пожалуй, хорошо. Не хотят вспоминать – значит, надеются выжить. Строят планы на жизнь после войны. Только вот стоит ли ждать жизни после войны – ведь Саддам, этот проклятый псих, бомбит нас уже семь лет! И конца не видно.

Ага Хоссейн ходил по студии, подбирал и ставил на место какие-то вещи, задергивал занавески. Голос его наполнял студию мягким журчанием: казалось, он говорит сам с собой и ответа не ждет. Движения его были, как и голос, мягкими и неторопливыми. Похоже, это успокоило детей: они смотрели на фотографа во все глаза, будто слушали и понимали.

– Ребятишек посадите сюда, на скамью.

Лейла спустила девочек с рук. У Сары и Форуг – одинаковые пустышки, пристегнутые к белым комбинезонам, одинаковые белые туфельки, одинаковые бутылочки, белье, игрушки. За всем этим следила, не упуская ни единой мелочи, мама Зинат. С девочками она обращалась, как с близнецами, отмеряя им любовь в равных долях, тщательно следя, чтобы одной не досталось меньше, чем другой. Ночами Омид спал по правую руку от мамы Зинат, Форуг по левую, а Сара в колыбели, стоящей у изголовья кровати. Ага-джан как-то пошутил: мол, похоже, одну внучку ты любишь меньше – иначе почему все спят с тобой вместе, а она отдельно? Странные шутки бывали порой у Ага-джана, но мама Зинат всегда принимала их всерьез. Особенно после ареста дочерей: с этих пор она стала чувствительной и обидчивой, даже чересчур. И эти слова Ага-джана она приняла всерьез и начала класть Сару с собой в кровать.

– Омид, сядь в середину! – попросила Лейла.

Омид передвинулся на скамье, помогая себе руками, и Лейла посадила сестер по обе стороны от него.

– Ох, подождите секунду! – Лейла сняла с полки расческу. – На снимке нужно быть красивыми!

Она присела перед Сарой и начала причесывать ее белокурые волосы. Сара не желала причесываться – дергала и мотала головой.

– Тише, тише, хала сделает тебя самой красивой девочкой!

Положив руку Саре на голову, чтобы не дергалась, и ощущая под пальцами младенческую пухлость, Лейла зачесала ей волосы назад, обнажив ямки на висках, чмокнула в нос и перешла к Форуг. Та наблюдала за ней подвижными черными глазами. Как могла, Лейла постаралась зачесать ее непослушные волосы, но те все равно стояли торчком.

Когда Форуг принесли к ним домой, Лейла нашла в распашонке у малышки самодельную игрушку. Тряпичную куклу – подарок Симин, молчаливую весть о том, что у нее все хорошо. Парису и Симин держали в разных камерах; Бог весть, удавалось ли им видеться хоть на пару секунд на прогулках или в коридорах. А что делают заключенные, когда над городом раздаются сирены воздушной тревоги? Остаются в камерах, надеясь, что им повезет, и бомбы пролетят мимо?.. Страшным веяло от этой тряпичной куклы – беспомощностью и невыносимым одиночеством.

Спокойствие Сары длилось недолго; она уже начала вертеться и попыталась сползти со скамьи. Омид придерживал сестру, положив ей руку на грудь. Надо было спешить, пока у Сары не кончилось терпение. Лейла торопливо пригладила Омиду волосы, поправила воротничок.

– Очень, очень милые ребятки! – Ага Хоссейн поставил позади скамьи темно-зеленый экран, затем положил одну руку Омида на плечо Саре, а другой заставил обнять за талию Форуг. – Руки держи вот так…

Лейла вышла из объектива, но оставалась рядом – на всякий случай. Вдруг дети испугаются, не видя ее, вдруг она зачем-то им понадобится.

Ага Хоссейн встал позади камеры.

– А теперь смотрите сюда…

Прищурившись, отчего сеть мелких морщинок вокруг глаз пришла в движение, он направил на лица детей сноп света. Все трое замерли, словно белки в свете приближающихся автомобильных фар.

Щелк!

Форуг высунула кончик языка; Сара изумленно приоткрыла рот; у Омида с неровных зубов свисала ниточка слюны. Лейла представила себе, как они идут по жизни вот так, как сидят сейчас – крепко обнявшись, переплетя руки и судьбы. Словно перед ней не брат и сестры, а три отражения единого существа, три в одном, как ветви дерева – огромной жакаранды у них во дворе. Можно ли сказать, где кончается само дерево и начинаются его ветки? Вот так же и они – трое детей, три ветви единого древа.

Щелк!

Как зачарованные, дети смотрели в камеру. Никто из них не улыбался.

Послеполуденный свет потихоньку уходил из длинного узкого дворика. В воздухе пахло серединой лета, и покорно облетали багряно-розовые цветы жакаранды. Серые камни двора окрасились пурпуром лепестков, а кое-где и зеленью листвы. Низко пролетела ворона, высматривая что-нибудь блестящее, чтобы стащить.

Лейла вошла в комнату с большой корзиной белья в руках. Волосы, наконец освобожденные от хиджаба, черными волнами рассыпались по плечам. С грохотом опустила она корзину на пол, сама села рядом и принялась разбирать детские рубашонки, штанишки, носочки и подгузники.

Лейла устала. Во рту еще держалась пыль бесконечных улиц: вкус горячего асфальта, и вопящих детей, и истории, низведенной до высокопарных лозунгов на грязных стенах. Частички пыли хрустели на зубах. От долгой ходьбы ныли ноги. И в фотоателье, и обратно она шла пешком. Ловить такси с тремя детьми, вцепившимися в нее, словно в спасательный круг, было немыслимо: не успевала она и рот открыть, как кто-то другой прыгал в такси и исчезал за поворотом. Похоже, Лейла разучилась жить в этом шумном городе. Порой казалось, что она теряется в его огромности, и хотелось закричать во все горло – просто чтобы узнать, удастся ли расслышать в многоголосом гвалте собственный голос.

Еще три года назад все было иначе. О, тогда никто не преградил бы ей дорогу на улице, никто не посмел бы остановить! Тогда она прыгала в такси с ловкостью и уверенностью опытной горожанки, пробираясь по шумным, забитым машинами улицам на фабрику, где работала – упаковывала в полиэтиленовые пакеты больничные рубахи и одеяла для импровизированных госпиталей на передовой, где, говорят, для раненых вечно не хватает мест. Работа не сказать, чтобы престижная, денежная или хотя бы интересная, но нигде больше Лейла не была так счастлива. Грохот перфоратора, сшивающего пакеты, звучал для ее ушей сладкой музыкой. Говорил о независимости, о безопасности, о том, что у Лейлы есть в жизни свое место, есть твердая почва под ногами – даже в стране, крошащейся под ударами войны и содрогающейся в мрачном экстазе революции.

Вместе с ней трудились другие женщины, того же возраста или постарше: мужья ушли на войну, а женам пришлось стать главами семьи и зарабатывать на хлеб. Женщины с угловатыми желтыми лицами и пылающими глазами. Изможденные женщины, в мешковатых коричневых джильбабах похожие на ворон. Полные страдания и мужества. Иные приносили с собой младенцев и ставили люльки под стол; одним глазом присматривали за ребенком, другим – за швейной машинкой, чья игла ритмично вгрызалась в защитную ткань. Во время перерыва эти женщины не уходили на обед, а доставали детей и подносили к их губам набрякшие груди со вздутыми синими венами.

Лейле пришлось уйти с работы. Мама Зинат – в ее возрасте, с ее одержимостью чистотой, с тревогой и горем, грызущим ее по ночам – не справилась бы одна с тремя детьми.

В последний день работы товарки обступили Лейлу, чтобы попрощаться. Повезло тебе, говорили они, хотели бы и мы уйти из этого ада! От швейных машинок, от прозрачных полиэтиленовых пакетов, от вездесущего запаха войны. Они махали ей руками, пахнущими теплым молоком – и Лейла не знала, как сказать, что предпочла бы остаться и дальше складывать рубахи и одеяла, слушая, как отмеряет минуты ее жизни перфоратор. Женщины считали ее счастливицей, и Лейла не хотела их разочаровывать. По очереди пожала им руки – сухие, натруженные руки – кивнула каждой и вышла за порог высокого кирпичного здания, туда, где висел в воздухе, затемняя солнце, послеполуденный смог.

– И когда будут готовы фотографии? – ворвался в мысли Лейлы голос мамы Зинат.

Мама Зинат сидела в соседней комнате, за стеклянной дверью, а перед ней были разложены пучки свежей зелени, перетянутые зелеными резинками. В окна до пола, выходящие во двор, свободно лился свет, играл на ее полуседой косе, что спускалась вдоль спины и почти касалась узловатого ковра. Рукава своего черного платья мама Зинат подвернула до локтей, чтобы не запачкать. Черное платье старило ее и заставляло думать о трауре – хотя траура мама Зинат не носила. Ведь дочери ее не умерли – они просто в тюрьме; и она не в трауре – просто не находит себе места от горя, и с радостью заняла бы их место, если бы могла.

– Примерно через неделю, – ответила Лейла. – Обещал позвонить.

– Как же они будут рады, когда получат фотографии! Бедные мои девочки!

Не развязывая зелень, мама Зинат отрезала перепачканные землей стебли, счищала листья и раскладывала по разным мискам с водой. Пальцы у нее были в земле, но все остальное сияло такой чистотой, что грязные коричневые пальцы выглядели как-то неуместно, словно принадлежали другому человеку.

– Лейла-джан, приготовь отцу чашку чая, – попросила она.

Лейла встала – колени громко хрустнули – и подошла к электрическому самовару, что бурчал в углу, словно сердитая бабка, вспоминающая прежние веселые деньки. Водой из кувшина, стоящего у самовара, ополоснула высокую изящную чашку, вытерла ее полотенцем, обернутым вокруг чайника, и налила красного чая. Когда она наливала в чашку кипяток, от носика самовара поднимался пар. В комнате стоял свежий запах мяты и зеленого лука; от него щипало в носу.

– Да, у нас ведь рис кончается! – воскликнула мама Зинат, мотнув головой, как всегда, когда вдруг о чем-то вспоминала.

Ага-джан, ворча, устроился на полу, на подушках с вышитыми на них летящими воробьями и на удивление коротконогим оленем. Он взял у Лейлы из рук чашку чая.

– Уже? Только на прошлой неделе я покупал рис.

– Покупал, но осталось уже очень мало. И сахара нет.

– Придется подождать карточек. Может, завтра будут. Или послезавтра.

Мама Зинат наклонилась, чтобы положить в тазик с водой пригоршню листьев петрушки; золотая цепочка на ее полной белой шее съехала на сторону. Ощипанные стебли мама Зинат бросала на потрепанное одеяло в цветочек, лежащее у нее на коленях.

– Соседки говорили, приходил Джамал-ага и предлагал картошку. Пожалуй, стоит купить.

Ага-джан, нахмурившись, поднял взгляд на жену. Густые курчавые брови сошлись на переносице.

– Сколько раз я тебя просил не покупать у этого мошенника? У него все в десять раз дороже. Он кровь нашу пьет – вот что он делает! Сосет кровь у дураков и дур вроде тебя, что ходят покупать его картошку!

– Если риса нет, придется купить картошку, – не поднимая глаз, ответила мама Зинат. – Нельзя же морить детей голодом!

– Никто и не говорит, что надо детей морить. Просто не покупай ничего у этого Джамала! Для таких, как он, война – время делать деньги, а не помогать своим. К концу войны он станет миллионером, а дочери наши будут гнуть на него спину, если к тому времени выйдут из тюрьмы!

Мама Зинат промолчала – кажется, говорить об этом ей было слишком тяжело. Замолчал и Ага-джан и одним сердитым глотком допил свой чай.

Лейла отвернулась от отца и матери и стала смотреть на огромный неуклюжий платяной шкаф, в котором когда-то висели платья, а теперь лежали только одеяла и белье для троих детей. Никогда она не понимала, почему сестры продолжали бороться, даже когда революция сменилась войной, а радость нового начала – страхом и желанием остаться в живых. Но Симин и Париса, вместе со своими мужьями, не складывали руки. Перебрасывали через стены домов листовки, читали запрещенные книги, проводили у себя дома тайные собрания, слушали новости и подсчитывали, сколько раз прозвучит в них имя Верховного Вождя – а имя его звучало все чаще, все громче, со всех сторон, из каждого угла – и следили за тем, как замалчивают, вымарывают, вычищают, словно пятна со скатерти, все упоминания об их собственной партии и о других движениях, не слившихся с новым режимом. Сидели с карандашами перед телеэкраном и считали, переводя в цифры то, как их вычищают из общей памяти страны, как хоронят заживо. Они стали врагами, контрреволюционерами. А потом наступил последний этап чистки – аресты.

– Фотографию поставим сюда, – сказал Ага-джан, снимая с полки радио.

Лейла взглянула на отца. Его курчавые седые волосы, прежде всегда тщательно зачесанные назад и смазанные маслом, в беспорядке падали на лоб. Даже дома он теперь ходил в пижаме; открытые локти, шея, ключицы, выгоревшие на солнце почти до оранжевого цвета, выдавали в нем старика. Каждую неделю весь прошлый год Ага-джан ходил в тюрьму, однако чаще всего возвращался ни с чем. Долгие бесплодные часы перед закрытыми дверями все глубже врезались ему в лицо, все плотнее откладывались в глубине светло-карих глаз. Но он не сдавался. Неделя за неделей, месяц за месяцем ждал он у тюремных ворот, умоляя, чтобы ему разрешили увидеть дочерей.

Ага-джан включил радио. Приемник кашлянул и умолк.

– Что это случилось с приемником?

Мама Зинат подняла от зеленого лука покрасневшие глаза.

– Сломался еще пару дней назад. Разве я тебе не говорила?

Ответить Ага-джан не успел – пронзительно зазвонил телефон. Лейла, с сильно бьющимся сердцем, уронила одежду на пол, подбежала к телефону и взяла трубку.

– Алло!

В ответ раздался незнакомый женский голос:

– Дом господина Джалили?

Лейла ощутила укол разочарования.

– Да, кто это?

– Я подруга Парисы. Вы ее сестра?

Лейла ответила не сразу.

– Д-да, – пробормотала она наконец, уже чувствуя, что этого говорить не стоило.

– Лейла, кто там? – спросил из соседней комнаты Ага-джан.

Лейла ощутила, как напрягается спина.

– Вы что-нибудь о ней знаете? – спрашивала женщина. – И о Симин?

Лейла отвела трубку ото рта и повернулась к отцу.

– Подруга Парисы, – ответила она вполголоса – и невольно бросила взгляд на Омида, сидящего на полу у французского окна.

Омид ответил ей внимательным, тревожным взглядом – таким, словно слушал глазами. Слушал, смотрел, впитывал, ловил повисшее в воздухе имя матери.

– Повесь трубку, – приказал Ага-джан.

Лейла подняла на него взгляд.

– Мы все очень за них беспокоимся, вы же понимаете… – говорила женщина в трубке.

– Я сказал, повесь!

– Извините, мы ничего не знаем, – отрезала Лейла и бросила трубку.

Наступило молчание. Никто не прерывал тишину, лишь где-то высоко в небе гудел пролетающий самолет. В молчании Лейла вернулась к брошенной корзине и принялась разбирать одежду.

Ей было жаль, до яростных слез жаль их всех: сестер, подруг, снедаемого страхом Ага-джана. Лейла знала: в глубине души Ага-джан радуется, когда люди спрашивают о его дочерях, когда им звонят подруги. Стоит кому-то произнести их имена – и в его глазах появляется радостный блеск. Как будто пока звучат их имена, и сами они живы и здоровы. Однако страх в нем победил радость. Чем дольше тянется неизвестность, чем меньше знает он о дочерях, тем больше боится спрашивать, тем больше страшится дать знать кому-то на стороне о том сумрачном молчаливом мире, в котором обитает теперь вся их семья. Он молчит – и молчание словно хоронит его заживо. Хоронит заживо их всех.

Прошло несколько минут, прежде чем тишину прервал голос Ага-джана.

– Как знать, кто подслушивает наши разговоры, – проговорил он, никому не глядя в лицо. – Как знать, кто следит и за нашим домом, и за нами самими, смотрит, когда мы приходим и уходим, записывает имена тех, с кем разговариваем. Лучше не возбуждать подозрений. Избегать любых контактов.

Никто ему не ответил. Лейла аккуратно складывала одежду, которую бросила второпях, спеша к телефону. Мама Зинат подняла взгляд на Омида: лицо ее было мягким и нежным – но не разгладилась суровая складка возле рта.

– Омид-джаанам[12]12
  Ласковое обращение (фарси).


[Закрыть], принесешь мне вон тот пакет, что лежит у дверей?

Омид медленно встал. Глаза его были слишком велики для маленького тела; в них плескались недоумение и боль. Он неловко вылез во двор через французское окно, шикнул на кошку, смотревшую на золотых рыбок в фонтане, взял пакет и тем же путем вернулся обратно.

– Что же ты в окно лазишь, как воришка? – с принужденным смехом спросила мама Зинат. – Ты что же у нас, цыганенок? Или котенок?

Омид протянул ей пакет, сел рядом и стал смотреть, как, взяв в одну руку стебель укропа, другой она проводит по нему сверху вниз, одним решительным движением счищая со стебля душистые веточки. Вот мама Зинат подняла глаза, улыбнулась Омиду и запела тихонько – словно для него одного.

В углу комнаты спали Сара и Форуг. Лейла достала из гардероба одеяло и укрыла обеих. В этот миг она заметила, что на подушке у Сары лежит полупустая бутылочка с молоком. На том, чтобы давать детям молоко в бутылках, настаивала мама Зинат, хотя и Лейла, и Ага-джан считали, что их уже пора отучать от бутылочки. Но мама Зинат и слышать об этом не желала. «Материнского молока им, бедняжкам, не досталось, – отвечала она. – А порошковое молоко – совсем не то же самое, что грудное. Значит, чтобы получить столько же пользы, им нужно пить молоко дольше».

Лейла взяла бутылочку и украдкой бросила взгляд на маму Зинат. Та на нее не смотрела: все ее внимание было приковано к горе зелени. Лейла быстро пошла к двери. По пути встретилась взглядом с Ага-джаном: тот заметил у нее в руке бутылочку, бросил быстрый взгляд на маму Зинат и одобрительно кивнул. Лейла торопливо вышла и бегом побежала по коридору к холодильнику. Она знала, как знал и Ага-джан: недопитую бутылочку ни за что не должна увидеть мама Зинат. Если увидит – немедленно выльет молоко. «Оно могло прокиснуть!» – так говорила мама Зинат, стоило молоку хоть полчаса простоять не в холодильнике. И не желала слушать ничего – даже сердитых тирад Ага-джана о том, сколько денег и нервов стоит доставать порошковое молоко на черном рынке.

Черный рынок вошел в их жизнь несколько лет назад – и занимал в ней все больше места по мере того, как вгрызалась в страну, жирела и нагуливала аппетит война. Все теперь продавалось по карточкам. У универсамов с пустыми полками, у булочных, у фруктовых лавок выстраивались очереди. Из мясных лавок исчезли куриные грудки и бедра – вернулись головы и ноги. Мясо так вздорожало, что обычным людям было уже не по карману – вместо него покупали говяжьи кости. Во всех шкафах на кухне лежали карточки: на сахар, на подсолнечное масло, на яйца, на рис. На каждом углу тощие, скрюченные, беззубые люди продавали карточки с истекающим сроком годности. Карточки стали драгоценностью, ходячей валютой: каждый день Ага-джан читал газеты и слушал радио, надеясь узнать, когда же правительство выпустит новые. Выбрасывать старые карточки у него не хватало духу. «Что, если срок годности продлят?» – говорил он. Но карточек на жизнь не хватало – поэтому процветал черный рынок. Отсюда и яростные споры из-за молока. «Так много детей, – говорил Ага-джан, – а молока так мало!» Как она не поймет? Он кричал, упрашивал, умолял… Мама Зинат оставалась непоколебима и выливала молоко в раковину.

Снова разнесся по дому пронзительный телефонный звонок.

– Сколько же можно? Того гляди, разбудят детей! – проговорила мама Зинат, не поднимая глаз ощипывая грязными пальцами стебель укропа.

– Если опять эта подруга, сразу вешай трубку, – предупредил Ага-джан, видя, что Лейла вскочила и устремилась в заднюю комнату, к телефону.

– Алло!

На другом конце провода потрескивало молчание.

– Алло!

– Лейла!

Ее лицо расплылось в улыбке, широкой, как счастье. Повернувшись к родителям спиной, Лейла поздоровалась дрожащим от радости голосом:

– Салаам!

Он рассмеялся.

– На секунду мне показалось, что трубку взяла твоя мать. У вас с ней очень похожие голоса.

– Кто это? – громко спросил Ага-джан.

Лейла прикрыла трубку рукой.

– Это Насрин, – солгала она.

– Как ты?

– Все хорошо.

– Мне нужно с тобой увидеться, – сказал Ахмад. – Сможешь прийти в парк?

«Да! Да!»

– Мои родители дома, – ответила она, понизив голос.

– Лейла, нам нужно поговорить. – И, поколебавшись, он добавил: – Я получил визу.

Лейла молчала, накручивая на пальцы витой телефонный шнур, все туже и туже. Ответить ей не хватало духу. Зачем он это сказал? – думала она. – О, если бы эти слова остались несказанными, если бы спокойно лежали у него на языке хоть тысячу лет! Несказанные – они безопасны; сорвавшись с губ, обрели силу и тяжесть, способную ее раздавить. Но что толку думать об этом? Поздно: слова уже прозвучали, уже дотянулись до Лейлы и сомкнули пальцы у нее на горле.

– Я приду, – пробормотала она.

– Буду тебя ждать.

Лейла повесила трубку – и долго еще стояла неподвижно, положив руку на телефонный аппарат.

Наконец, нервно закусив нижнюю губу, она вернулась в комнату к родителям.

– Я схожу ненадолго к Насрин.

Мама Зинат уже заканчивала с зеленью – очистив все стебли, собирала их в полиэтиленовый пакет.

– Сейчас? Но скоро начнет темнеть!

– Вернусь через час. – Лейла старалась говорить спокойно, ровным голосом, хоть это было нелегко: в горле стоял ком и мешал дышать.

Ага-джан взглянул на часы. У его ног стоял онемевший приемник.

– Возвращайся до темноты!

Лейла увидела его сразу: он сидел на их обычной скамье в дальней части парка, полускрытый от чужих любопытных взглядов пыльным кустарником. Его темно-карие глаза блеснули, рот с аккуратно подстриженной ниточкой усов изогнулся в улыбке.

– Я уж думал, ты не придешь!

Обычно мягкий голос успокаивал Лейлу и усмирял все ее страхи – но не сегодня. Она села рядом, полная страха и тоски.

– Ты же знаешь, я всегда прихожу, – ответила она, отвернувшись, чтобы он не заметил, как дрожит у нее подбородок.

– Знаю.

В первый раз они заговорили друг с другом возле школы. Он ждал ее там, на противоположной стороне улицы. Поджидал каждый день – а когда она выходила, делал вид, что вовсе ее не видит; переминался с ноги на ногу, потуплял глаза, и щеки его пылали алым пламенем. Совсем как ребенок, думала она. Ей было семнадцать, ему восемнадцать – и он был слишком робок, чтобы как-то обозначить свое присутствие. Приходил к школе, дожидался Лейлу – но решимости сделать следующий шаг ему недоставало. Ей оставалось только идти домой. Подходить к мужчине первой – значит нарываться на неприятности: никогда ведь не знаешь, не следят ли за тобой Сестры из школьного Комитета Нравственности.

Однажды она решилась. Решилась перейти улицу и положить конец неизвестности. Широко раскрытыми, сияющими глазами смотрел он, как она идет навстречу. Поздороваться так и не осмелился, вместо этого протянул ей книгу. На титульном листе: «Ахмад Шамлу. Стихи».

Лейла позабыла обо всем на свете. Она летала от счастья. Позволила ему проводить себя домой – и в этот день, и во все последующие. И когда окончила школу и пошла работать на фабрику, он тоже ее провожал. Однако потом появились дети, Лейла ушла с работы, и теперь им редко удавалось видеться.

Они сидели молча на скамейке, глядя, как легкий ветерок шевелит растрепанные макушки кустов, вдыхая запах влажной земли и свежеподстриженной травы. Издалека долетал гул большого города, путаясь в листьях сикоморы.

Ахмад взял ее за руку.

– Лейла, посмотри на меня!

Лейла подняла глаза. Холодное оцепенение, охватившее ее при тех его словах по телефону, никуда не ушло, только опустилось куда-то внутрь и теперь комом лежало в желудке. Лицо у Ахмада было гладкое, чисто выбритое, кожа матовая и чистая; Лейла с трудом сдержала порыв провести пальцами по его волевому подбородку. Другую руку она спрятала в карман и сжимала в кулак, вонзаясь ногтями в ладонь.

– Когда ты уезжаешь? – спросила она.

– Через двенадцать дней.

Она кивнула, ощутив, как вся кровь отливает от лица. Должно быть, сейчас она бледна как смерть – даже губы стали серыми. Лейла закрыла глаза и ждала, просто ждала, когда эта невыносимая, убийственная боль наконец отступит.

– И ты ничего мне не скажешь?

Разве она не хотела того же? Разве не надеялась?! Бывали дни, когда ей становилось невыносимо, когда готова была бежать куда угодно из этого дома, полного старых страхов, новых страхов, монотонной изнурительной работы, одной и той же изо дня в день, и одинаковых ночей – ночей тяжелого сна без сновидений. Огромность ее жертвы, ее непоправимость и легкость, с какой Лейла эту жертву принесла – ушла с работы, заперлась дома – словно бы отрезала ее от нее самой. Она мечтала, надеялась, она могла быть счастлива – Ахмад предлагал ей счастье, – однако все планы, все решения отложила на потом, в то неопределенное будущее, в котором сестры выйдут на свободу. Все отложила, от всего отказалась. Отказалась от жизни. И больно было лишь поначалу – потом легко, как снова засыпать, проснувшись перед рассветом: глаза слипаются, тело само сворачивается клубочком, по нему разливается уютное тепло. Исчез страх, стерлись дурные предчувствия. Все стало призрачным, ненастоящим. Остался только плач детей: его-то ни с чем не спутаешь, в его реальности усомниться невозможно.

– Лейла, еще не поздно все исправить! Мы можем пожениться и уехать вместе. Скажи лишь слово!

– Я же тебе говорила, я не могу бросить детей, – тихим, прерывающимся голосом ответила Лейла.

Ничего она так не желала, как того, чтобы он остался с ней! Но жертвоприношений Лейла требовала от себя – не от других.

– Да, помню. Но ведь речь идет о жизни! Моей жизни – и твоей. Дети вырастут, с тобой или без тебя. А мы… – Ахмад умолк.

Лейла не могла больше этого вынести. Все ее тело будто онемело, и голос, когда она вновь заговорила, звучал жалко, умоляюще – она сама вздрогнула.

– Ахмад, я не могу уехать! Я нужна им здесь!

– Ты и мне нужна! – почти прорычал Ахмад. – Почему ты обо всех думаешь, кроме меня? О чужом счастье заботишься, а мое готова растоптать!

Она положила дрожащую руку ему на плечо.

– Лейла, так нельзя! Ты все рушишь! Перед нами прямая дорога к счастью, а ты поворачиваешься к ней спиной!

Лейла вскочила и подошла к живой изгороди. Чувство вины стояло в горле колом – нет, огромным металлическим штырем, мешающим дышать. Отвернувшись от Ахмада, она принялась обрывать пепельные листья кустов, лист за листом. Ахмад подошел и встал рядом.

– Твои родители дома? – спросила Лейла немного погодя.

Он покачал головой.

– Сегодня утром уехали в Шомаль. В Тегеране сейчас небезопасно.

– А ты почему не поехал?

Она уголком глаза видела, что он не сводит с нее глаз.

– Хотел с тобой встретиться.

– Я хочу пойти к тебе, – сказала Лейла, не отрывая взгляда от ощипанной ветки куста.

Она сама не знала, как вырвались у нее эти слова. Не знала, к чему они приведут – и едва ли понимала, куда хочет прийти.

Он взглянул на нее с удивлением. Поколебавшись, уточнил:

– Ко мне домой?

Она повернулась и взглянула на него – на упрямый подбородок, внушительный нос, миндалевидный рот. Лицо бледное, как смерть, лишь глаза пылают огнем.

– Да, хочу пойти с тобой к тебе домой.

– Да… – Помолчав, он добавил: – Да, понимаю. Идем.

Путь их проходил в молчании. Идя бок о бок, они вслушивались в неумолчный городской шум, в перезвон голосов детей, бегущих из школы. Маленькие девочки в мешковатой голубой форме, в белых хиджабах, концы которых испачканы мелом и хлебными крошками, отпечатками жизнеописаний пророков и стихов, заучиваемых наизусть. Маленькие мальчики, тоже в тяжелой форме и огромных ботинках, с чисто выбритыми головами – как солдатики. Неподъемные ранцы словно тянут их к земле. В глазах – стихи, лозунги, строки Корана. Осенью таким же станет и Омид: бритая голова, тяжелый ранец. А придет время, и такие же белые хиджабы наденут Сара и Форуг. Представив себе, что они уже большие и идут в школу, Лейла улыбнулась. «Неужто они в самом деле так быстро растут? – думала она. – Только успевай шить одежду!»

Мимо промчалось такси: из него доносился нестройный хор нескольких поющих голосов. На обочине источали зловоние ржавые мусорные баки. Все здесь было ржавым, грязным, покосившимся; на всем оставили свой след полиция, и Революционная Гвардия, и Комитеты Нравственности, и проповедники, и еда по карточкам, и затемнения, и угрозы войны, порой далекой, порой совсем близкой. Вот мужчина, должно быть, упав с мопеда, подошел к нему, прихрамывая, поднял, оседлал его и укатил прочь. На повороте показалась мечеть с голубыми воротами и просторным двором без зелени. Пахло бензином, асфальтом, и тутовыми деревьями, и куркумой, и потом, и горящим углем, и хлебом.