Текст книги "Дети жакаранды"

На подгибающихся ногах шла Лейла рядом с Ахмадом, в любой миг опасаясь рухнуть. Куда она идет? Чего хочет от него – и от себя? Но остановиться не могла: ее подгоняла энергия страха, отчаяния и чувства вины, отчаянное желание броситься вниз головой в бездну, хоть на несколько мгновений стать свободной. Ахмад – все, что у нее есть. Единственный, кого она может назвать своим. Он уедет – и что останется? Он просто исчезнет, оставив ее ни с чем. Нечего больше ждать, не на что надеяться; ничего, кроме зыбучих песков одиночества. Ахмад верно говорит, она сама топчет их мечты – потому что не может иначе.

Правильно ли это? А правильно ли то, что делает она сейчас – по своей воле идет к нему в дом, туда, куда еще пару дней назад войти бы не осмелилась? Предложение пойти к нему домой вырвалось у нее как-то само, без раздумий. В порыве отчаяния. Слишком уж она боится его потерять. Но права ли она? И что будет, когда они войдут? Этого Лейла не знала. Знала лишь, что не в силах остановиться, что должна идти дальше, за шагом шаг – ибо ничего на свете не хочет так, как быть рядом с Ахмадом.

Скоро они достигли его дома. Ахмад отпер калитку и вошел во дворик, полный цветущей герани. Последние лучи солнца, клонящегося к закату, целовали ветви яблони, на которых, словно дети в лавке сладостей, с одной ветки на другую перепархивали ласточки. Маленькие твердые яблоки еще не созрели, и ласточки ими не интересовались.

У калитки Лейла остановилась. Ахмад стоял рядом: она чувствовала на себе его взгляд, ощущала жар его тела. От его близости, от его запаха по затылку пробежал холодок. Что ж, изменить судьбу она не в силах – но, по крайней мере, сейчас она здесь. С ним.

И она вошла во двор, неся перед собой, словно драгоценный сосуд, свое сердце.

Они вошли в дом, прошли по коридору и попали в комнату с красными креслами, розово-зеленым ковром и миниатюрами на стенах. Лейла опустилась в кресло, расправив свой широкий джильбаб, и смотрела, как суетится вокруг Ахмад – убирает книги на полки, кладет подушки на диван.

В комнате было жарко. В джильбабе Лейла сразу вспотела. И все же от одной мысли о том, чтобы его снять, неуютный холодок пробежал по телу, словно дыхание сквозняка. Ни в чем, кроме этого длинного коричневого джильбаба, Ахмад ее еще не видел. На свидания с ним она всегда старалась одеться покрасивее, но он об этом не знал. Никогда не видел ее нарядных платьев, должно быть, даже не подозревал о них. Это было и не нужно: Лейла наряжалась для себя, чтобы знать, что хотя бы вдали от чужих глаз, хотя бы под бесформенным джильбабом у нее есть выбор. Сейчас мысль о том, что Ахмад наконец увидит ее платье, наполнила ее такой робостью, словно она собралась раздеться догола. Это нелепо, сказала себе Лейла. Глупый страх. Не надо ему поддаваться. И, гордо выпрямившись, принялась расстегивать пуговицы на джильбабе. Руки у нее чуть дрожали, и в пальцах покалывало; но она расстегнула все пуговицы, одну за другой, стянула рукава и бросила джильбаб на диван.

– Ахмад! – позвала она едва слышным голосом, нервно оправляя и разглаживая платье в серо-розовый горошек.

Ахмад, стоявший у книжной полки, повернулся к ней – и застыл. Несколько секунд тишину нарушало лишь отчетливое тиканье часов.

– Какая ты красавица! – выдохнул он наконец, и в его голосе звучало такое чувство, что сердце Лейлы пропустило такт.

Он подошел и сел с ней рядом.

Молча смотрели они друг на друга в сгущающемся сумраке. Взгляды их горели, во рту у обоих было сухо, словно в пустыне. Не шевелясь, не смея даже моргнуть. За окном ветер шелестел ветвями яблони, и где-то вдалеке завывала сирена.

Лейла открыла рот, желая что-то сказать, однако из уст вырвался только вздох. Он так близко! Так близко к ней. Лицо его заняло все пространство ее зрения – словно не было в мире ничего больше, кроме его лица. На миг эта поразительная близость освободила ее, рассеяла и страх, и горе, и чувство вины. Лейла протянула руку и кончиками пальцев коснулась его руки. Ахмад поднял взгляд, но не пошевелился – так и сидел неподвижно, словно зачарованный.

Поколебавшись, Лейла взяла его за руку и поднесла к своему лицу. Боже, что она делает? Что с ней станет? Готова ли она отдать Ахмаду все, сделать шаг туда, откуда нет возврата? И если это произойдет, как будет жить дальше, как проведет целую жизнь без него – женщина без своего мужчины? Вопросы эти молотом стучали у нее в висках, и на них не находилось ответов.

– Лейла! – прошептал Ахмад. Его лицо пылало – все, до корней густых черных волос.

Лейла вздрогнула. Это безумие, думала она. Разве я не знаю, что это просто безумие? Я потеряю все! И назад пути не будет!.. Но внутри что-то набирало силу, рвалось, рычало ненасытной львицей, бездумно и яростно – и Лейла не могла заглушить эту чистую, свирепую мощь. Не могла ее сковать. Не могла позволить, чтобы совсем ничего не осталось у нее от Ахмада.

Горячая ладонь Ахмада лежала на ее щеке. В его глазах горели боль, страх и радость. Казалось, еще немного – и он рухнет без чувств. Рука его скользнула ей на шею – так осторожно, словно Ахмад гладил кактус и боялся уколоться о шипы. Затем на затылок. На спину, вдоль позвоночника, нежными пальцами ощупывая позвонок за позвонком. А глаза все не отрывались от ее лица. Никогда Лейла не испытывала ничего подобного! Пальцы Ахмада словно отворяли в ней что-то; каждая частичка ее существа откликалась на его прикосновения невообразимым, невозможным откликом. Эти новые, неописуемые ощущения били наотмашь, им невозможно было противиться. Так вот каково это! – думала Лейла.

«А если у меня все же что-то от него останется?» Мысль о ребенке промелькнула в голове – и заставила ахнуть от страха, от радости, от дерзости такой надежды. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышат даже птицы во дворе. Но ведь Ахмада рядом не будет! Что же станет и с ней, и с ребенком?

«Зато у меня будет ребенок. Его ребенок. Частица Ахмада, которую уже никто у меня не отнимет».

Она прижалась к нему, чувствуя, что задыхается – не только от желания, но и от немыслимой, неведомой прежде легкости освобождения. Словно какая-то иная сила действовала в ней, сметая все опасения и запреты, наполняя несгибаемой волей и отвагой. Страх, горе, сожаление – все это, быть может, завтра вернется; но сегодня она возьмет у жизни все, что в силах взять!

– Лейла, ты уверена? – в последний раз прошептал Ахмад, глядя на нее пылающими глазами.

Она обвила его шею руками. Время, пространство, она сама – все растворилось в этом миге, в ощущении чистой, ничем не скованной, цветущей жизни. Не было больше ни прошлого, ни будущего – только этот миг. Не время бояться или чувствовать себя виноватой. Ни война, ни тюрьма, ни революция, ни дети – хоть сердце ее и сейчас ныло от любви при мысли о племяннике и племянницах – не отнимут у нее этого драгоценного мгновения.

Рука Ахмада скользнула вверх и потянула молнию платья. Лейла прикрыла глаза и выгнула спину, чтобы ему было удобнее. Молния с шорохом заскользила вниз, открывая нагую спину Лейлы, точно раскрывала секрет. Лейла открыла глаза и поднялась на ноги, глядя, как платье соскальзывает вниз и разноцветным облачком опускается у ног. Она стояла так, не стыдясь, в угасающем свете дня, с гулко колотящимся в груди сердцем. Затем нагнулась и стянула с себя чулки.

Лишь теперь, совсем обнаженная, с изумлением поняла она вдруг, что так и не сняла хиджаб. Ее буйные кудри рвались на свободу. Ахмад поднялся на нетвердых ногах, протянул руку, развязал узел под подбородком. Хиджаб соскользнул с плеч и опустился на пол. Так в первый раз Ахмад увидел ее волосы.

Пронзительные крики сирен рвались во двор, словно рычание разъяренного льва. Комендантский час наступил не меньше часа назад. Дрожащими руками Лейла завязывала хиджаб под подбородком. Тело ее еще гудело, словно рой пчел, взбудораженное неведомыми прежде ощущениями. Она едва держалась на ногах. Чувствовала себя совершенно выжатой: руки, ноги, спинной хребет – все как будто обратилось в прах. Ахмад стоял рядом и смотрел на нее – беспомощный, недвижимый, словно статуя, готовая обрушиться.

– Мне пора. – Собственный голос донесся до нее словно откуда-то издалека. – Сирены… очень поздно…

Однако Лейла не могла уйти. Просто не могла сделать ни шагу; вместо этого затрясла головой и закрыла лицо руками, потрясенная и раздавленная горем. Затем вновь взглянула на него.

Ахмад молчал. Потрескавшиеся губы кривились в жалкой улыбке – улыбке горя, что порой выглядит страшнее слез. Видеть эту скорбь у него на лице, эту боль в глазах было невыносимо, и Лейла поскорее отвернулась, понимая: если он не совладает с собой, она не выдержит.

Сирены за окном завывали все громче, легкие занавески трепетали на ветру. Ласточки давно улетели.

Вдруг, словно проснувшись, Ахмад простер руки к Лейле и крепко прижал ее к себе. Глаза ее наполнились слезами; она обняла его в ответ, телом и душой отдаваясь этому последнему отчаянному объятию. В приоткрытую дверь ворвался холодный ветер. Сирены выли и гудели, и сочился в окно, даря прощальную ласку телам влюбленных, золотой предзакатный свет.

Лейла понимала, что должна уйти. Но лишь через несколько долгих минут нашла в себе силы оторваться от Ахмада, в последний раз вдохнуть сладкий запах его кожи, губ, волос. Она знала, что, выйдя, оставит в этой комнате часть себя – ту, что все еще дрожит от неутолимой, ненасытной жажды; что эта ее часть умрет, едва появившись на свет – умрет мучительно и неотвратимо.

«Лес, – думала она, отрываясь от Ахмада и идя прочь; все перед ней расплывалось в каком-то тумане, мебель и стены дома превратились в едва различимые силуэты. – Он был как лес».

На пороге она обернулась и махнула ему рукой. Он стоял и смотрел на нее, не в силах помахать в ответ. С сердцем тяжелым, как нависшее над городом небо, Лейла перешагнула порог.

Снаружи, за воротами, пустынные улицы купались в красной меди заходящего солнца. Людей почти не было. Лейла пошла торопливо, почти бегом: опустевший город ее пугал. Все вокруг будто застыло и погрузилось в молчание – все, кроме сирен, чей оглушительный вой гулял по пустым улицам, как ветер. Лейла перешагнула сточную канаву, и в ноздри ударил запах мокрых листьев и мертвых птиц. Спотыкаясь на неровном асфальте, перебежала через улицу. Мимо, оставляя за собой шлейф голубого вонючего дымка, пронеслась последняя запоздавшая машина.

Лейла бежала мимо окон, в которых отражался притихший город. Там, за этими черными стеклами, сидели в темноте люди, ждали, затаив дыхание. Не все: те, у кого есть дома или родные за городом, уже уехали. Те, у кого приюта за городом нет, но есть машина, бегут прочь из города при каждой воздушной тревоге. А тем, у кого ни дома, ни машины, остается одно: сидеть за закрытыми окнами и надеяться, что бомбы пролетят мимо. Лейла почти слышала их вздохи, их боязливое перешептывание – и жалела о том, что у них в машине слишком мало места, что они не могут увезти с собой весь город.

Симин с Парисой тоже некуда бежать. Сестры сидят сейчас в темных камерах, беспомощные, не в силах спрятаться от смерти, летящей с небес. При этой мысли у Лейлы перехватило дыхание.

Она ускорила шаг. Надо было быть дома еще час назад – тогда бы они успели выехать до начала воздушной тревоги. А теперь Ага-джан и мама Зинат ждут ее, изнемогая от беспокойства, слушая призывный вой смерти над головой. Она опоздала! Из-за нее все они в опасности! Этого она никогда себе не простит! И Лейла бросилась бежать.

Задыхаясь, вся в поту, она свернула на узкую боковую улочку. Из груды мусора с пронзительным мяуканьем выпрыгнула кошка. Лейла бежала мимо закрытых магазинов с серыми ставнями на окнах, мимо одинокого мужчины, скорчившегося на ступенях мечети, мимо грязной голубой мужской рубашки, брошенной на углу улицы, мимо запертых дверей, за которыми влюбленные обнимают друг друга, и матери прижимают к себе детей, а их отцы, подняв головы, прислушиваются к звукам с неба. Солнце стремительно падало за горизонт; верхушки деревьев уже погрузились в синий полумрак. Вой сирен гнался за Лейлой по пятам.

Где же сейчас Ахмад? Найдется ли у него в доме безопасное место – быть может, подвал? Лейла тяжело дышала, в горле стоял ком, и проглотить его никак не удавалось. Она ведь даже его не спросила! Глаза защипало от непрошеных слез. Совсем одна, усталая, напуганная… Как хотелось ей развернуться и бежать обратно, к Ахмаду, упасть в его объятия и никогда, никогда больше не уходить! И не важно, где он сейчас. С ним она в безопасности. Никто и ничто не посмеет ее тронуть, пока он рядом. Но на этих пустынных улицах, в оглушительном вое сирен Лейла чувствовала себя ничтожной, бессильной, бесконечно одинокой – и не знала, сможет ли когда-нибудь вырваться из удушающей хватки одиночества.

И все же она бежала дальше. Что еще оставалось? По смятым сигаретным пачкам, по обрывкам газет, мимо кучи битого стекла, мимо недописанного лозунга на стене. Терлась о бедра туалетная бумага – Лейла положила ее в трусы, чтобы не запачкать кровью белье. Мерзли руки и лицо. Лейла вцепилась в свой хиджаб, стараясь прикрыть лицо от ветра, и побежала еще быстрее – а вой сирен все гнался за ней по пятам, и не было от него спасения.

Наконец впереди показалась знакомая дверь – и Лейла остановилась, вдруг утратив силы и волю бежать. Из груди вырвалось одинокое рыдание. Как будто вид дома – ее родного дома – стал знаком, что все кончено, безнадежно и бесповоротно, что она никогда больше не увидит Ахмада; стоит войти в эту дверь – и Ахмад станет бледным призраком из далекого прошлого.

Перед дверью она помедлила. Прислонилась к стене, прикрыла глаза. Нужно было собраться с духом, подготовиться к новой – прежней – жизни, что ждала за порогом. Несколько секунд прошло, прежде чем Лейла нашла в себе силы достать ключ и отпереть калитку.

Омид сидел во дворе, прямо у калитки, словно ждал ее; глаза мальчика покраснели. Он тоже плакал.

– Что ты здесь делаешь? – воскликнула Лейла, схватив его за руку. – Пошли в дом, скорее!

Дом окутала шелковистая тьма. Где-то за стеной плакали на два голоса девочки. Лейла вошла, и Ага-джан шагнул к ней – бледный, со впалыми щеками, сжав кулаки. Из обычной своей пижамы он переоделся в бело-голубую клетчатую рубаху и черные брюки, готовый бежать.

– Где ты была?! – вскричал он и замахнулся на нее.

Лицо Лейлы исказилось; словно защищаясь, она подняла дрожащую руку к щеке.

Долгое мгновение Ага-джан смотрел на нее – а затем опустил руку. Лейла схватила Омида за узкие плечики и прижала к себе, крепко закусив губы, чтобы они не дрожали. Из комнаты выбежала мама Зинат. Чадра волочилась за ней по полу; в руках у нее надрывалась перепуганная воздушной тревогой Форуг.

– Держи! – Мама Зинат передала девочку Лейле, снова метнулась в комнату, подхватила Сару и помчалась на улицу.

Все вместе выбежали они в жидкую темноту ночи. Тени, словно подхлестываемые сиренами, метались по мощеному двору. Сквозь листву деревьев над головой сочилась тьма. Из-за рваных облаков нерешительно выглядывал молодой месяц.

Ага-джан завел мотор и вывел свой старенький желтый «пейкан» на дорогу. Мама Зинат с Сарой на руках села вперед. Она громко молилась, призывая Пророка, имамов, сыновей и дочерей их на помощь ее семье; но в завывании сирен голос ее был почти не слышен.

Они мчались по вымершим улицам – мимо высоких деревьев, чьи кроны терялись во тьме, мимо трехэтажных кирпичных домов, плакатов, мимо миллионов черных окон. Ага-джан наклонился вперед: вцепившись обеими руками в руль, он напряженно вглядывался во тьму.

Мимо промчалось такси, набитое людьми доверху – не меньше десятка: таксист тоже спасал от бомбежки свою семью.

Лейла качала на руках Форуг. Девочка не желала успокаиваться, она кричала во все горло, и по ее младенчески пухлым щекам катились слезы.

– Она боится бомб, – сказал Омид и, взяв Форуг за руку, стал качать вверх-вниз. Но Форуг была безутешна.

– Ш-ш-ш, детка, ш-ш-ш! – Лейла поцеловала Форуг в лоб. Нервы были напряжены, как стальная проволока. – Все хорошо. Все хорошо, – шептала она, почти умоляя девочку пощадить ее и замолчать.

Форуг замотала головой, и губы Лейле обожгли ее горячие слезы.

– А бомбы нас тут не достанут? – спросил Омид; теперь он прикрывал руками уши.

– Не достанут. – Взяв его за подбородок, Лейла заглянула ему в глаза и улыбнулась. – Мы ведь уже почти выехали из города.

Окна быстро запотевали. Ага-джан приоткрыл одно окно, и в машину ворвался холодный воздух. Лейла потерла стекло костяшкой пальца. В открывшемся просвете промелькнул мемориал юным героям войны с венком тюльпанов, и под ним красная надпись: «Тюльпаны вырастают из пролитой крови наших юношей».

– Хала, а где ты была? – спросил вдруг Омид.

Лейла повернулась к нему, застигнутая врасплох.

– У Насрин. Помнишь Насрин? Я как-то брала тебя к ней.

Омид пристально смотрел на нее, не отвечая. Что было в его глазах – обвинение?

Вздрогнув, Лейла поспешила сменить тему.

– Когда увидишь горы, это будет значить, что мы в безопасности, – сказала она, указывая вперед, туда, где едва виднелись во тьме расплывчатые громады – горы Эльбрус.

Дома вдоль обочины стали реже, между ними все чаще попадались затянутые тьмой поля и огороды. Звук сирен постепенно затихал вдали.

– Видишь горы? – спросила Лейла.

Омид кивнул и сосредоточенно уставился вперед, по привычке сунув два пальца в рот. Форуг, изнуренная плачем, устало обвисла у Лейлы на руках. На личико малышки, залитое слезами, бросали прерывистый свет фонари. Лейла сунула ей в рот пустышку. Город высился вдали, словно гигантская пирамида, придавленная тьмой, – и становился все меньше, и в машине постепенно водворялось чувство облегчения и покоя.

– А фонари ты взял? – спросила мама Зинат; она уже не так крепко прижимала к себе Сару.

Ага-джан кивнул и повел плечами, сбрасывая напряжение.

– Я забыла проверить, остался ли пиронафт, – добавила мама Зинат.

– Не беспокойся, еще много осталось.

Сара завертелась у нее на руках, пытаясь встать.

– Ты куда это? – ласково спросила мама Зинат. – Смотри вон лучше, какие огоньки бегут! – И указала на задние фонари машины впереди, что бросали неровный алый свет сквозь туман.

Несколько секунд Сара вместе с бабушкой смотрела на огоньки, потом заскучала и вновь завозилась у нее на коленях. Мама Зинат перехватила девочку поудобнее и начала укачивать.

Омид, положив голову Лейле на плечо, молча смотрел во тьму, на проносящиеся мимо бесконечные поля. Форуг уснула, не выпуская изо рта пустышку: розовые губки ее смыкались вокруг соски и снова размыкались в такт дыханию.

Город остался позади, и Лейла начала немного успокаиваться. Прислонившись лбом к оконному стеклу, она смотрела, как сочится сквозь сито тумана и льется на необъятные тихие поля свет месяца и звезд. Ровный рокот мотора отдавался в голове. Кожа еще хранила горьковато-сладкий запах Ахмада, тепло его ладоней, прикосновения его тела. Глубоко вздохнув, Лейла опустила руку вниз и украдкой крепко сжала себя между ног – словно хотела, чтобы воспоминание это осталось в ее теле навеки, не ушло, не растворилось в ночи.

Наконец они приехали: остановились на пыльной дороге, между двумя длинными рядами припаркованных машин. Здесь уже горели пиронафтовые фонари, освещая изнуренные лица тех, кто, как и их семья, бежал прочь от бомбежки. Беглецов, ищущих пристанища в бескрайнем поле под пустыми небесами. Беглецов, давно покончивших со сказками об отваге и героизме, о рае и гуриях – теми сказками, которыми власть имущие заманивали их сыновей, братьев, мужей на минные поля. Беглецов, которым осталась лишь бесконечная война, миллион убитых и раненых и земля, горящая под ногами.

Ага-джан открыл багажник, достал оттуда спальные мешки, килим, одеяла – все это лежало в машине постоянно, на случай поспешного бегства. Расстелил килим на сырой земле между их и соседней машиной. Мама Зинат бережно уложила детей, прикрыла их одеялами от холодного ветра, дующего с далеких гор.

Вокруг царила суета. Отцы доставали и расстилали спальные мешки, матери бегали за детьми, взбудораженными ночным выездом на природу. Старики и старухи сидели на складных стульях, словно на пикнике. С гор плыли языки тумана, вкрадчивые и сладкие, словно душистые седые локоны. Полусонный Омид, привалившись к боку Лейлы, смотрел, как Ага-джан зажигает спичкой пиронафтовый фонарь – и в его огромных светло-карих глазах отражалось новорожденное пламя.

Вокруг раскинулись бесконечные равнины. Кое-где на невысоких холмах высились деревья, одинокие и какие-то беззащитные, словно безоружные посреди боя. Гудели вразнобой людские голоса. Мама Зинат, усевшись посредине между укутанными в одеяла Форуг и Сарой, развернула цветастый сверток, достала хлеб, пластмассовые лотки с котлетами и нарезанными помидорами. Подцепив котлету двумя пальцами, положила на хлеб, добавила два ломтика помидора, накрыла сверху другим куском хлеба и протянула Омиду. Тот взял бутерброд и начал есть, почти не открывая глаз.

– Спать хочет, бедняжка! – улыбнулась мама Зинат и погладила его по щеке.

Потом она сделала бутерброды для Ага-джана, Лейлы и себя. Они ели, сидя кружком, каждый – на своей маленькой планете мыслей, страхов и надежд. Пламя фонаря, поставленного наземь, трепетало и отбрасывало тени на их усталые лица, на суровые складки в углах губ.

– Что-то снова холодает, – сказала мама Зинат, кладя на хлеб ломтик помидора.

Ага-джан кивнул Омиду.

– Хочешь еще?

Омид покачал головой и глубже зарылся Лейле под бок.

– Что надо от нас этому распроклятому Саддаму? – дрожащим голосом заговорила мама Зинат. – Землю нашу? Нефть? Семь лет – и все ему мало! Когда же это кончится? – Она помолчала, машинально посыпая ломтик помидора солью; на ее глазах блестели слезы. – Моя Париса – где она сейчас? А моя Симин?

Никто не отвечал ей. Все были слишком измучены, чтобы говорить сейчас о войне; хотелось лишь закрыть глаза и обо всем забыть.

Постепенно стихал гул и гомон; голоса становились тише, матери вполголоса напевали детям колыбельные, и пение их кружилось, растворялось и таяло в тумане. Толпа редела: семья за семьей заползали под одеяла и лежали тихо, глядя в высокое небо, где мигали звезды и, словно спящие русалки, проплывали в безмерной вышине облака.

Дети считали звезды, чтобы заснуть. Взрослые лежали с открытыми глазами, держась за руки, молча глядя на облака. Никто не знал, чем встретит их Тегеран на следующее утро – не найдут ли они, вернувшись, на месте дома неузнаваемую груду развалин.

Ночь укрывала их темнотой и баюкала дыханием, но не выдавала свои тайны.