Текст книги "Стрекоза и Оми"

Предисловие

В книге, буквы которой вы сейчас перебираете, всё правда. От первого до последнего слова. Как модно сейчас говорить, повествование основано на реальных событиях. Сообщаю об этом не без доли сарказма и с предвкушением мести, а месть, сами понимаете, она сладка. Так сладка, что не могу не повторить одну неотступную, навязчивую мысль, и делаю это, откинувшись в кресле, прикрыв глаза и томно вытянув губы: здесь не придумано ни одного слова, ни один факт не извращён и не вывернут наизнанку. Всё было так, как написано, и очень надеюсь, что вы мне не поверите.

И ещё раз: я не стал менять ни имён героев, ни времени действия, ни локации – всё, что вам покажется совпадением, вовсе не совпадение. Так было.

Раньше я твёрдо верил, что настоящий писатель, потому он и писатель, что умеет придумывать истории. И я сочинял их напропалую, не забывая о сюжетных поворотах и смысловых переплетениях общих и частных деталей. То, что происходило в этих историях, не могло быть правдой хотя бы потому, что такого в реальной жизни никогда не было. Но в том-то и фокус, что люди, прочитавшие мои повести, и в первую очередь друзья и коллеги, нисколько не сомневались, что пишу я только о себе любимом и всё, о чём рассказано в книге, происходило именно со мной. Какими бы хитрыми именами я ни называл второстепенных героев, кто-нибудь обязательно узнавал в них своих знакомых. Знакомые обижались и переставали здороваться. Случилось страшное: люди хотели верить, что написанное – правда.

Сначала я сильно комплексовал по этому поводу. И было почему, ведь отдельные мои герои – далеко не безупречные люди, с массой недостатков и даже пороков. Но потом, спустя какое-то время, решил: «А чего расстраиваться-то? Наоборот – нужно радоваться!» Возможно, я не такой плохой рассказчик, раз придуманное похоже на правду. Ничего, что описанные в книгах истории никогда не случались, гораздо важнее, что подобные события и герои могли быть. Они выглядели реальными. И это стало для меня утешением.

Потом я находил подобные рассуждения и у других писателей. Томас Вулф, к примеру, рассказывал, как земляки чуть не линчевали его за самый первый роман в ярости оттого, что он вынес на публику безмерную пошлость их жалкого существования. Не смешивайте реальность и реализм, говорил Вулф: описывать событие так, как оно имело место в действительности, есть ложный путь в искусстве. Сильно подмечено. Но…

Но так уж я противно устроен: мне всегда хочется противоречить. И я подумал: а что, если взять и написать всё так, как было на самом деле? Интересно, поверят ли мне? Не исключено, что на этот раз всё примут за выдумку. Да я и сам хочу, чтобы так оно и случилось.

Теперь, когда я объяснил, почему выбрана реальная, а не реалистическая форма повествования, осталось сказать о том, почему жанр обозначен как «антипаланик», а не «антивулф». Во-первых, потому, что так благозвучнее, а во-вторых, потому, что в сюжетах Чака всё постепенно становится хуже и мрачнее, а я уверяю, что в моей истории, несмотря на её глупость, будет не так погано, как если бы она была изначально придумана. По большому счёту, с Палаником история Стрекозы никак не связана, просто жанр у книги такой. Поэтому решайте сами, читать её или нет, а я вас предупредил. Абсолютно честно.

Благодарности

Спасибо всем, кто помогал мне в создании этой книги!

Отдельное спасибо

Джеку Керуаку – за дорогу и взорванный мозг,

Генри Миллеру – за спокойное течение мыслей,

Федерико Феллини – за искусство,

Николаю Карамзину – за бедную Лизу,

Николаю Свечину – за хронологию,

Стивену Хокингу – за время,

Сиду Мейеру – за «Цивилизацию»,

Аматэрасу Омиками – за ненависть,

Настасье Плещеевой – за любовь,

Зухре – за откровения.

Часть 1

«Без женщины не может быть романа»

1. Трасса

Мы с Зухрой едем в лагерь. Я знаю, зачем это делает она, и не понимаю, почему это нужно мне. Я просто еду, ни о чём не думая. Мне сегодня бесконечно нравится ни о чём не думать – ни о прошлом, ни о будущем, ни тем более о настоящем. Я просто наслаждаюсь поездкой, сидя рядом со своей бывшей. Кто-то может запретить мне делать это?

Зухра за рулём серебристой «тойоты» и заметно нервничает, не разделяя моего блаженства. Нервничает, потому что мы с трудом продвигаемся в потоке автомобилей. Впереди выходные, и горожане хотят провести их вдалеке от каменных стен – в деревне, или на даче, или вот, например, в каком-нибудь лагере. Как на грех, правая полоса моста через Белую дала трещину и сейчас на ремонте. Это создаёт проблемы: машины перед мостом перестраиваются, и Зухре приходится всё время вертеть головой, чтобы не столкнуться с каким-нибудь раззявой. Но сколько ни томись, развязка все равно будет. За мостом мы сворачиваем вправо от основной трассы. Land Cruiser набирает скорость и жадно поглощает пространство. Время вдруг замедляет течение, как река, стремительно вырвавшаяся из узкого каменного ущелья и неторопливо несущая воды по широкой равнине.

Зухра меня о чём-то спрашивает, глядя вперёд, на дорогу, и сначала я отвечаю чисто механически, заворожённый июньской зеленью полей и лесных массивов, потом наконец до меня медленно доходит смысл её слов.

– Я не люблю, когда скрипит карандаш, – продолжает она фразу, к началу которой я не прислушался.

– Ну вот… – Притворяюсь обиженным. – А я пишу только карандашами.

– Ты, стало быть, теперь писатель?

– Нет, Зухра, я не писатель.

– Но ведь тех, кто пишет рассказы, называют писателями. Разве я не права?

– Права. Только тех, кто пишет рассказы, называют ещё и рассказчиками.

Зухра смеётся – так, как умеет только она. Звонко и раскатисто. Азартно. Мне всегда нравился её смех; увы, время добавило в него взрослые нотки, и исчезла детская непосредственность, радовавшая меня каких-то восемь лет назад. Теперь смех её кажется чуть настороженным, недоверчивым.

– Поняла. Если пишешь повести, ты повествователь, если романы – романист. Так?

– Сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить.

– Что ж тут сложного? Ответь как умеешь.

– Писателей в наше время развелось слишком много. Я не хочу быть таким, как все.

– Тогда кто же ты?

– Я сочинитель.

– Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка?

– И это название не столь верно. Но пусть будет так.

Неожиданно набегают тучки, и первые капли дождя бьются о стекло, растекаясь тонкими нитями. Зухра включает дворники, щётки бегают и стучат, словно отбивают такт, – похоже, что время очнулось и вновь заспешило куда-то за горизонт – в страну, где отчаявшиеся люди прячут сердца от одиночества.

Лето в этом году нежаркое, и мне оно нравится. В жару одолевает сонливость, ты слаб и ничего не хочешь делать. А в дождливую погоду очень даже неплохо пишется.

– Трудно сочинять книги?

– Да нисколько. Это очень просто.

– Совсем-совсем?

– Да. Надо только знать, как это делается.

– Ты научишь меня писать?

– Легко. Прямо сейчас. Смотри…

– Я должна на дорогу смотреть.

– «Смотри» в смысле «слушай», так говорят. Сегодня утром я позавтракал килькой. Знаешь ведь, есть такие кильки в томате – в консервных банках…

– Килькой? Фи-и!

– Ну да, «фи», ничего противнее не ел, но завалялась она в холодильнике. А больше, как назло, ничего не завалялось. Понимаешь?

– Угу.

– Так вот, заметь, я съел эту кильку – вонючую, протухшую, измазанную томатом кильку. Я съел её и чуть не обрыгался, будь она проклята.

Зухра хохочет, подпрыгивая от восторга, и давит на газ, отчего машина дёргается, словно норовистая кобыла, но она тут же осаживает её, натянув удила, отчего я устремляюсь в объятия лобового стекла, и только страховочный ремень не позволяет состояться неожиданному поцелую.

– А при чём тут килька?

– Ты не понимаешь. Я съедаю кильку, а килька меня никогда съесть не сможет. Такова жизнь. А в книгах наоборот: килька тебя обязательно съест.

Зухра задумывается. Какое-то время мы едем молча, мне даже кажется, что она грустит.

– А надо непременно кого-то съесть? – спрашивает Зухра.

– Разумеется. А как же иначе?

– Чем же тогда книги отличаются от жизни?

Зухра чрезвычайно серьёзна. Я, кажется, испортил ей настроение своим дурацким сравнением.

Я не отвечаю, задумавшись, и тогда она спрашивает меня снова:

– У тебя была женщина в Ульяновске?

– Зухра, ты зачем задаёшь трудные вопросы?

– Хочу поиграть в день откровений. Это возможно?

2. Дорога

«Дался тебе этот Ульяновск? – укорял я себя. – Зачем он вообще нужен? И где он там на карте?» У чёрта на куличках, естественно! Надо быть полным идиотом, чтобы, имея выбор между Женевским озером и Ульяновском, выбрать Ульяновск. Или законченным тупицей. Что практически одно и то же… Да, это одно и то же. Но я выбрал Ульяновск и теперь трясся в автобусе по плохой дороге.

Автобусная поездка всегда мучительна. Это некое испытание. Проверка на выдержку и терпение. Ведь ты вынужден сидеть безвылазно в неудобном кресле долгие часы, пытаясь обмануть себя, допустим, чтением. Но читать неуютно. Писать – здесь ударение нужно поставить на втором слоге – тоже не хочется. Остаётся думать, что я и делаю, поглядывая в окно на серое снежное поле в опускающихся сумерках. За окном – зима, поэтому так и хочется сказать, что вокруг белым-бело, как это было написано в старых школьных учебниках по чтению, но на самом-то деле всё серым-серо, и кажется, нет этой серости ни конца ни края.

Скоро совсем стемнеет, а в Женеве ещё день в самом разгаре. И сейчас можно было бы сидеть где-нибудь в пятизвёздочном отеле d’Angleterre и в совсем другое – широкое и чистое – окно наслаждаться панорамным видом на Женевское озеро и гору Монблан. Солнце в это время яркое, небо синее, в белых облаках, и вода, отражающая белизну облаков, тоже синяя. Правда, это для меня синяя, а кто-то считает, что на самом деле она бурая. Вполне может быть. В конечном счёте всё зависит от восприятия: если долго трястись на заднем сиденье «НефАЗа», то, конечно, снег за окном будет исключительно серым, и даже серее серого, а беспечным женевским буржуям и зимой лужайки кажутся зелёными. Хотя вполне возможно, что они искусственные и потому безжизненнее самого серого снега.

Пока я так рассуждаю, молодые мужчины и женщины в разноцветных куртках неспешно прогуливаются по набережной, а старики сидят на скамейках, закутавшись в пальто, и наблюдают за фонтаном Же-До, бьющим посреди озера. Скамеек немного, но каждую занимает только один старик. Никто рядом не подсаживается, хотя места предостаточно. Так они и сидят одиноко-одиноко и безнадёжно смотрят на озеро. Столб воды поднимается высоко в небо, а потом падает вправо, рисуя в воздухе трепещущее полотно треугольного паруса. А за ним – десятки заснувших на причалах яхт с торчащими иголками мачт. На фоне грандиозного водяного потока они кажутся никчёмными игрушками.

Кстати, никогда не понимал людей, пишущих в путеводителях для туристов, что высота фонтана составляет 147 метров. Зачем эти лишние подробности – «семь метров»? Для чего? Читатель такой писанины сразу же думает: да-а, красивый фонтан, но до 150 метров всё-таки не дотянул, сплоховали швейцарцы. Конечно, можно ответить, что в изданиях требуется указывать реальные числа. Но зачем такая точность? Это же не швейцарские часы. И реальность вычислений тоже какая-то сомнительная. Думается, что высота фонтана – величина переменная и зависит от многих факторов, а читатель всегда предпочитает правдивость сомнительной реальности. Да, именно так: иногда правдивость правдивее правды – простите мне сей речевой выпендрёж.

Из бара со странным названием Leopard доносится живая музыка. Кажется, исполняют что-то из Чета Бейкера. Что-то ностальгическое, из давно ушедшего времени. Как бы не заскучать-затосковать. Но если вдруг заскучаешь, можно попросить, чтобы принесли свежие фрукты и домашний шоколад, или заказать массаж прямо в номер, чтобы размять затёкшие в автобусе ноги…

Чуть-чуть удаётся вздремнуть, резко просыпаюсь оттого, что голова устремляется куда-то вниз, словно отрубленная стремительной, безжалостной гильотиной. Ловлю её и на всякий случай прилаживаю обратно на место. Интересно, о чём думал Людовик XVI, когда холодное лезвие рассекало его шею? Хотя, конечно, в тот момент он уже, скорее всего, ни о чём не думал. А за миг до этого? Когда ещё стоял на эшафоте. Он тогда шепнул что-то своему палачу…

За окном совсем темно. Скоро-скоро долгожданный Ульяновск…

3. Станция

Окна на станции были ненастоящими. Эхна это знал, но тем не менее каждое утро, просыпаясь, раздвигал шторы.

– Могли бы что-нибудь и поинтересней придумать, – упрекнул он великих конструкторов, взглянув на двор.

Солнца не было. За окном стояла серая зима. Снег неподвижно лежал на погрустневших тополях и берёзах, на крыше невысокого многоквартирного дома напротив, на откосах безжизненных окон. Вчера на почерневшей ветке промёрзшего насквозь тополя качался одинокий ворон. Смотрел куда-то вбок, чуть склонив голову. Возможно, ждал подругу. А сегодня и его не было. На улице пусто. Ни души. Лишь следы автомобильных покрышек на снегу. Типа «все уехали».

Он открыл окно, морозный воздух ворвался в комнату привычной утренней свежестью. Точнее, полной иллюзией свежести. «Мозгу все равно, какую реальность воспринимать – первичную или вторичную, – учил его в школе учитель биологии по фамилии Сапковский, за невероятную легкомысленность прозванный Приматом. – Для него имитация порой существенней, чем настоящее». Эхна подсыпал пшена в висящую за окном картонную кормушку, хотя уже давно ни воробьи, ни синицы не подлетали к ней. Кормушку он когда-то смастерил сам, использовав для этого тетрапакет из-под молока, и своей находчивостью весьма гордился.

Зазвенела крылышками стрекоза и, чуть не врезавшись в стекло, сделала кульбит перед самым носом Эхны, а потом унеслась в сторону безлюдной улицы.

– Совсем сдурели! – проворчал Эхна. – Никто ни о чём не хочет думать и не желает учиться. Ну откуда зимой могут быть стрекозы?!

Он с досадой захлопнул раму.

– Но ведь ты сам только что пожелал чего-нибудь поинтересней, а теперь возмущаешься, – пронеслось в мозгу.

– Не до такой степени, ребята, не до такой степени, – ответил Эхна. – Различайте реальность и фантастику. В конце концов, это разные жанры.

Его раздражало неумение молодых коллег. Их стойкое нежелание учиться чему-нибудь и анализировать реальность. Новая генерация с самого раннего детства жила во вторичной действительности и не желала разбираться в устройстве настоящего мира, казавшегося невероятно скучным и занудливым. Более того, молодое поколение конструкторов даже не пыталось изучать историю создания первых миров и их структурные особенности, то есть основу основ конструирования вселенной, не желало штудировать первоисточники: разработанные когда-то отцом-основателем не без участия Эхны примитивные учебники для начинающих вполне устраивали. Но самым отвратительным было то, что никто не желал овладевать конструкторскими технологиями и умениями хоть что-то рассчитывать. Молодые люди довольствовались готовыми кубиками-шаблонами материи, они тасовали, смешивали их по своему усмотрению, без всякой логики, как заблагорассудится, наслаждаясь неожиданными эффектами получаемого коктейля. Никого не волновала цель проекта в динамике, в развитии. Сиюминутные восторги брали верх, и разрозненные, нестыкующиеся куски материи подменяли цельное устройство мира и взаимообусловленность явлений.

Эхну не впечатляла работа коллег, он редактировал их труды и удивлялся, как это, к примеру, возможно, чтобы в семье явных европеоидов вдруг ни с того ни с сего родилась японка. Если бы её мать изменяла мужу с азиатами, то всё было бы понятно, но нет же, она вела себя безупречно, как благопристойная, добропорядочная женщина. Конструкторов ничуть не волновало, как такое могло произойти. Они не позаботились ни о причинах, ни о мотивации и, скорее всего, не имели абсолютно никакого представления о подобных вещах. Презренный дилетантизм во всём брал верх, возобладав среди конструкторов, и эпитет «великий», казалось, превратился в насмешку. В горький сарказм. Раздосадованный Эхна осознал тогда, что лавину безграмотности в одиночку не остановить, и не стал редактировать ошибку. Японка так японка. По крайней мере, пусть дурость каждого конструктора видна будет. А для этого нет ничего лучше, чем раздуть глупость до полного маразма. До профанации.

Размышляя так, он стал готовить себе кофе. Что бы ни случилось, эта традиция им никогда не нарушалась. Горсть ароматных, хорошо обжаренных зёрнышек перемалывалась на мельничке, и кофе варился в медной турке на небольшом открытом огне. Словом, всё по старинке. Потом уже, в течение дня, он мог пить и сладкий растворимый кофе, и жгуче-горький цикорий, как, впрочем, и любой другой суррогат, но утро должно было начинаться с настоящего. Таково было правило, им же самим единожды установленное, соблюдение которого обеспечивало стабильность и, как ни странно, надёжное функционирование вверенной ему станции.

Надо сказать, что главный конструктор сделал для Эхны исключение. На самом-то деле, на кофе давно существовал запрет: на станции не были разрешены напитки, тем или иным способом воздействующие на работу мозга. Стимуляция сознания считалась действием абсолютно недопустимым. Эхна не раз был наказан, прежде чем на него махнули рукой: профессиональные качества его оказались настолько убедительны, что главный предпочёл больше не замечать шалостей строптивого сотрудника, решив, что результативная работа важнее. Это, разумеется, совсем не понравилось великим конструкторам, которые, не имея смелости возразить боссу, затаили на Эхну злобу.

Когда тот совсем молодым парнишкой пришёл сюда простым оператором, никто и не предполагал найти в нём будущего инженера-стратега. Но ему повезло, его задатки заметил сам главный конструктор и стал опекать как сына. Каждая высадка Эхны подвергалась детальному анализу. Бывало так, что когда процесс вторжения растягивался во времени, то в какой-то момент наступала усталость и мозг позволял себе расслабиться и схалтурить. Думалось, что никто этого и не заметит, поскольку подобные действия никак не влияли на общий прогресс в развитии миров и результаты все равно рано или поздно достигались. Однако от отца, как называли босса на станции, невозможно было скрыть даже малейших огрехов.

– Подключитесь-ка ко мне, молодой человек, – раздавалось на станции.

И Эхна вздрагивал. Это стариковское «молодой человек» не предвещало ничего хорошего. Более того, оно было самым грозным предупреждением.

Когда на большом – на всю стену станции – экране появлялась каштановая голова с огромной роговой оправой на крупном носу, пристыженный Эхна готов был взяться за самое убогое задание в наказание за свой проступок.

– Я бы мог отправить тебя в монолит, – говорил главный конструктор, – но не для того я тебя готовил все эти годы.

Монолитом он называл группу операторов, изо дня в день выполнявших монотонную рутинную работу. Там абсолютно не были нужны мозги, ценилась лишь быстрота реакции; человек в монолите тупел, и физиологические системы организма быстро изнашивались.

– Изживай в себе авантюризм и поклоняйся одному лишь опыту.

– Отец, ты же ценил во мне интуицию, – дерзнул он возразить однажды.

– Интуиция всегда обусловлена опытом, считай это аксиомой, – главный конструктор не позволил стратегу развить ничтожную мысль.

Но Эхна не унимался:

– А как же божественное откровение? Как же бог?

– На станции я твой бог, малыш, – улыбнулся главный конструктор, и Эхне показалось, что в его улыбке промелькнуло скрытое презрение.

«И покорился он словам босса своего, и простил тот ему, ибо был прощающим и милосердным», – съязвил про себя Эхна. Тем не менее одной вспышки отцовского гнева было достаточно, чтобы последующие несколько лет потратить на то, чтобы чёткими, надёжными действиями стратега пытаться сохранить едва не утраченное доверие. Отец приходил к нему во сне – крепкий, даже могучий старик с непременно каштановой головой. Он красил волосы, и великие конструкторы воспринимали сокрытие седины как проявление слабости, однако сам Эхна считал эту причуду отца совершенно естественной. Она словно говорила, что перед ним настоящий человек, цельный в своих противоречивых качествах.

Постепенно опека стала ослабевать, а потом её и вовсе не стало. Эхна даже растерялся и почувствовал себя неуверенно, осознав, что его действия никто не контролирует. Но опыт не позволил совершить ошибки, Эхну больше не тянуло проверять новые идеи в ходе развивающейся стратегии. Как хороший преферансист, он помнил и понимал все возможные варианты выпавших карт: играл, когда оно того стоило, и пасовал при неудачном раскладе. В любом случае выигрыш оставался за ним.

Сегодня ожидалась очередная высадка. Ничего неожиданного не предвиделось. Всё шло по плану. Сейчас он допьёт чашечку эспрессо и сядет за пульт управления. А впрочем, он уже в кресле. Кофе горячий, и Эхна медлит. Эх, хорошо бы сейчас сюда и бабушкины блинчики – его бабушка умела печь настоящие блинчики на настоящей сковороде, которую ставила на открытый огонь газовой плиты, – и маленькому Эхне нравилось наблюдать за процессом готовки и за ловкими бабушкиными руками. А ещё больше нравилось уплетать горячие блинчики, смазанные сливочным маслом с помощью гусиного пёрышка: они обжигали пальцы и рот, но было невероятно вкусно. Тут он вспомнил стрекозу за окном, и эмоция – глупая эмоция гнева – вновь затмила разум. Эти великие конструкторы совсем обнаглели! Мало того что лишают его солнечного света, так ещё и издеваются.

Эхна вернулся на кухню, снова взглянул в окно, и в памяти всплыл текст из письма Неферы – он часто перечитывал её письма: «Очень красиво как-то по утрам, давно такого не замечала. Вот сегодня тихо и безмятежно падали с неба снежинки, всё кругом искрилось, несмотря на тусклый свет фонарей в темноте… а потом вдруг закружилось… Днём совсем по-другому: так же медленно и неприхотливо летят на прохожих снежные хлопья, но нет больше того утреннего очарования…» Ему явственно слышался тихий голос ушедшей супруги, и он откликнулся: «Ты права, Нефера, не стало утреннего очарования, – а потом, улыбнувшись нечаянным мыслям, добавил: – Наверное, старею».

Эхна открыл дверцу шкафчика, в котором обычно хранился кофе. Сегодня, беря с полки баночку с зёрнами, он обратил внимание на бумажные пакетики, которые не один год валялись невостребованными, и вспомнил, что в них были семена растений, собранные когда-то Неферой на Мадере. Неожиданно подумалось: а что если забросить в сегодняшней капсуле старые семена? Взойдут ли они? А вдруг ещё не лишились своих свойств после длительного хранения в совершенно неподходящих условиях? Зато если взойдут, появится хоть какая-то возможность вернуть частичку утраченного прошлого.

4. Мадера

Он вспомнил, как с женой и детьми облюбовал местечко на реке в почти безлесной долине. Они расположились на песчаной косе у переката, где мелко и можно не беспокоиться за сына и дочку. А те, предоставленные сами себе, тут же наловили обыкновенной марлей пескариков и взялись поджаривать их на костре.

Эхна и Нефера беззаботно купались в воде и солнце, валялись на горячем песке – беззаботность часто воспринимается как счастье, но им больше ничего и не нужно было в тот день. Порой романтическая мечтательность сменялась безудержной весёлостью, и они забавлялись игрой в догонялки. Нефера отличалась сильными ногами и была вынослива, но догнать её стремительному, физически хорошо подготовленному Эхне, конечно, не составляло труда. Когда он ловил её у кромки воды, она капризно надувала губы, потом лукаво пыталась его обнять и, когда он наклонялся к ней, чтобы поцеловать, вдруг повисала на нём и роняла его в воду. Они хохотали и, не размыкая объятий, валялись в тёплой прибрежной воде. И над ними были небо и солнце, и большеглазые стрекозы пытались «атаковать» их.

– Стрекозы приносят удачу, – сказала тогда Нефера, рассматривая золотисто-зелёный прозрачный узор на крылышках насекомого, беспечно севшего ей на плечо.

Эхна заглянул в счастливые глаза супруги.

– Чего бы ты хотела такого, что в моих силах исполнить? – спросил он. – Скажи, я буду стараться ради тебя. Хочешь луну с неба?

Она погрустнела.

– Это слишком простой трюк. Но и я прошу немногого: пусть наконец нас оставят в покое здесь, на Мадере. Хочу, чтобы ты забыл о работе и безжалостном боссе. Хочу, чтобы ты был только со мной и детьми. Ты можешь сделать так, чтобы принадлежать только нам?

Он покачал головой.

– Нет, Нефера, благодаря работе мы можем не беспокоиться о нашем будущем, она даёт финансовое благополучие и возможность отдыхать в этом райском месте. Босс меня ценит, и скоро я смогу вести несколько миров параллельно, наши доходы возрастут.

– Меня заботит не будущее, а настоящее, Эхна. Ты с нами всего лишь две недели в году, а всё остальное время мы с детьми проводим в ожиданиях. Боюсь, что я такого больше не выдержу. Пожалуйста, брось изнурительную работу, и будем жить как люди.

– Прости, Нефера, ты сказала это, не подумав. Единственное, что я умею, – обеспечивать рост миров, и не готов к другой жизни.

– Твои миры, они не настоящие, Эхни.

– Моя работа – делать их настоящими.

– Настоящая только я.

– Ты просишь невозможного, Нефера. По крайней мере, невозможного сейчас. В будущем, думаю, найдётся способ изменить нашу жизнь. Потерпи немного.

– Я натерпелась, Эхни, – она вскочила. – Ты сам начал этот разговор. Никто тебя за язык не тянул.

Рассерженная, она быстрыми шагами направилась к сыну и дочке, беспечно игравшим на прибрежном песке.

– Дети, собирайтесь, мы возвращаемся.

5. Станция

Эхна прервал воспоминания и подумал, что дух авантюризма, должно быть, ещё сохранился в нём. По крайней мере, того, что осталось, будет достаточно, чтобы не только вновь пережить прошлое, но и попытаться изменить его. В конце концов, зачем он столько лет учился и терпел лишения, в то время как его товарищи по детским играм жили в своё удовольствие и поднялись до вполне респектабельных, уважаемых членов общества? Да к тому же очень хотелось отомстить назойливым великим конструкторам, изводившим его мелкими пакостями. Они стали особенно надоедливыми после того, как босс снял с него опеку и предоставил свободу действий.

«Вот будет потеха!» – улыбнулся Эхна своим мыслям.

Он распечатал пакетики и признался себе, что не помнит, какие семена находятся в них. Об этом знала только Нефера, предложившая воспользоваться ими при следующей высадке. Но они тогда так и не пригодились.

«Видел бы это отец, получил бы от него по полной», – подумал Эхна. Но и мысль «получить по полной» ему тоже понравилась. Он уже давно не видел главного конструктора и соскучился по отеческой заботе, поэтому получить заслуженный нагоняй было бы даже приятно.

Довольный, предвкушая сладкую месть, Эхна вернулся к пульту, включил экран и, пока он разгорался, натянул на голову наушники. Это была традиция. По большому счёту, никакие наушники давно были не нужны – пережитки прошлого, но ритуал помогал сосредоточиться и отключиться от всего внешнего. «Соблюдайте ритуалы, – советовал когда-то босс молодым стратегам. – А зачем, это вы потом и сами поймёте. Нет времени разжёвывать каждому элементарные истины». И Эхна понял и принял. И от своих подопечных требовал неукоснительного соблюдения древних правил, ставших своеобразными обрядами.

Он глотнул из чашки эспрессо. Привычное тепло напитка разбежалось по телу, разгорячило кровь, и поднявшееся давление тут же отозвалось в висках звонким эхом: утренняя вялость тела постепенно исчезала, возвращались уверенность, чёткость движений и ясность мыслей.

Экран загрузился.

6. Дорога

Зачем я ехал в Ульяновск так долго и тяжко? Я ехал за лёгкой жизнью. Пытаясь полностью окунуться в мир людей XVIII века, я хотел яснее представить, какие события и в какой хронологической последовательности переживали они, что их волновало и мучило. Можно было попробовать извлечь какую-то информацию из Интернета, однако Интернету я не доверяю. Очевидно же, что книга – более надёжный источник. Но и сводить нужные данные из сотен умных и не очень фолиантов мне тоже не хотелось. И тогда я обратился к Зухре.

«Поезжай в город твоего любимого Карамзина, – отмахнулась она от меня, – там, в местной библиотеке, ты наверняка найдёшь, что ищешь». Ей, как всегда, было некогда. Мне иногда до боли обидно, что я у неё на последнем месте, но давно привык терпеть эту боль. Тем не менее на всякий случай робко и без всякой надежды переспросил:

– А может, лучше в Швейцарию? На Женевское озеро?

– Я тебе сказала в Ульяновск, значит, в Ульяновск, – отрезала Зухра и повесила трубку.

Что ж, у каждого своя судьба: кто-то томится в Швейцарии, кто-то расцветает в бывшем Симбирске…

Рассказываю я эту историю, а сам думаю, как странно ложатся на ум слова. «Она отмахнулась», – говорю я, а ведь мы разговаривали по телефону, и я никак не мог увидеть, как она отмахивается от меня. «Повесила трубку», – говорю я, хотя на самом деле она ничего не вешала, ведь общались мы по мобильнику. Если в языке всё так запутанно, что без большой чашки швейцарского кофе не разберёшься, то способны ли мы понять метафоры XVIII века? Надо будет очень-очень для этого постараться!

И тут мне хочется немедленно смолоть немного зёрен «Эгоиста» и приготовить отменный напиток. Я уже слышу его аромат. Он божественен!

7. Станция

Эхна проделывал это бессчётное количество раз и довёл навыки до совершенства, то есть до холодного расчётливого автоматизма. Так учил отец, и Эхна был хорошим учеником. Он накопил громадный опыт вторжения и миссионерства, тем не менее сегодня тревожился: день был особенным, ведь он должен преступить запрет Паули. Хотя почему «должен»? Он никому ничего не должен, только лишь своей собственной совести. Оно пришло внезапно, это устаревшее понятие, изжившее себя ещё в конце бумажного века, – и стало грызть его душу. Совесть приняла облик Неферы, что вполне объяснимо. Кому ж, как не жене, грызть хорошего человека? А душа образа не имела. Она была смутной, расплывчатой, туманной…

Всё внимание Эхны теперь сосредоточилось на панорамном экране: самым главным было найти планету, хотя бы отдалённо напоминавшую Мадеру. Он задал параметры: возраст около четырёх с половиной миллиардов лет, стандартное соотношение воды и суши, наличие континентов, умеренный климат. Для обеспечения преимущественного развития высадки установил лёгкий, наиболее слабый уровень варварских цивилизаций. И нажал на поиск.