Текст книги "Стрекоза и Оми"

– Я подумаю.

Она снова смотрит на дорогу. Поля и справа, и слева, где-то далеко на горизонте зеленеет лес. Почему-то хочется побыстрее до него добраться, хотя это совсем не цель нашего путешествия.

– Если желаешь сыграть в раздевание, то давай сначала разденешься ты. Так что там было дальше в Ульяновске? Колись давай!

– Дальше была работа. Обычная рутина.

15. Симбирск

В библиотеке, где работает Настя, нужно сначала покаяться за опоздание, и мы предстаём пред светлые очи начальницы – дамы, прекрасной во всех отношениях, но с колючей иронией в вопрошающем взгляде.

– Простите, Марина Егоровна, я встречала молодого исследователя Карамзина и немного задержалась.

На мой взгляд, вполне разумное оправдание, только зачем так сильно краснеть при этом?

Марина Егоровна по возрасту чуть старше моей спутницы и совсем не сердится. В её глазах солнечными зайчиками скачут хитринки.

– Что ты, Настасья, – шепчет она так, чтобы и мне было слышно, – если б я встречала молодого исследователя, то вообще не пришла бы на работу. – И заговорщически подмигивает мне.

– Чем могу вам помочь, молодой человек?

– Христофор Колумбович, – представляюсь я первым пришедшим на ум именем.

Она ошарашенно замирает, пытаясь сообразить, стоит ли ей немедленно обидеться на наглую выходку незваного гостя или лучше повременить, но потом, видимо, решает не удивляться и прощает мне шалость.

– Впрочем, Христофор Колумбович, думаю, Анастасия Ивановна сама вам поможет. А если что, я буду у себя в кабинете. – И уже Насте: – Возьми ключи от зелёной комнаты и напои путешественника чаем.

16. Симбирск. Continuatio 1

– Настя, почему ты назвала меня молодым человеком? – спрашиваю я в зелёной гостевой комнате. – Это немножко неправда.

– Сам подумай и ответь, – злится она.

Но я уже не могу думать о таких глупостях. Как не могу думать и о том, почему люди, только вчера встретившиеся, сегодня ведут себя так, словно тысячу лет знакомы друг с другом. Не могу, потому что Настя протягивает предмет моих мечтаний, ради которого и был проделан невыносимо сложный путь через путину серых снегов и тёмный коридор ульяновской квартиры. Наконец он в моих руках – потрёпанный том начала XIX века. Провожу рукой по немного помятому, потрескавшемуся переплёту. С трепетом и замиранием сердца открываю титул и поднимаю взгляд на Настю. Общение с книгой – занятие интимное, и девушка понимает меня, оставляя наедине с изданием, по которому я столько томился.

«Всемирная хронология, сочинённая Николаем Свечиным, – читаю я на титульном листе. – Москва, в типографии Платона Бекетова. 1809». Сначала я обращаю внимание на имя владельца типографии. Это, разумеется, тот самый Бекетов, двоюродный брат Ивана Ивановича Дмитриева и племянник известного фаворита императрицы Елизаветы Петровны Никиты Афанасьевича Бекетова. Братья Бекетовы, Дмитриевы и Карамзин составляли сплочённый «симбирский десант» в пансионе Шадена.

Платон был богат, поскольку отец оставил ему огромное состояние. Что значит «огромное»? Это значит, что он мог себе позволить жить так, как нравится, и заниматься любимым делом. А жил он в собственном доме на Кузнецком мосту (это Москва, если кто-то не в курсе). В середине 1801 года в одном из флигелей своего дома завёл типографию со словолитней. Словолитней тогда называли место, где отливали шрифты, поскольку старославянское «слово» означало «буква». В другом флигеле располагалась книжная лавка.

Всё, что ни делал Бекетов, он делал добротно, с любовью, навечно, стараясь довести начатое до совершенства. Вот и выпуск книг ему удалось поставить на высоту, недоступную другим типографам: его издания отличались качественными шрифтами и изяществом исполнения. Бекетов увлекался отечественной историей и древностями, собирал рукописи, автографы, книги и особенно увлекался иконографией – выискивал, где только было возможно, живописные и гравированные портреты российских деятелей, а потом нанимал лучших художников и заготавливал медные доски с этих портретов для будущих изданий. «Пантеон российских авторов» стал одним из первых его проектов, к нему он привлёк и Николая Карамзина, предложив ему написать небольшие биографические заметки к портретам писателей. У Карамзина в ту пору были свои собственные планы, но тут, как говорится, интересы друзей совпали, и он горячо взялся за дело.

Я рассматриваю книгу с датой «1809» на титуле и думаю о том, что Бекетов тогда ещё не знал, что через три года Наполеон будет в Москве, и в пламени начавшихся пожаров он потеряет и типографию, и книжную лавку, и все драгоценные коллекции, собранные трудами многих лет. Ему уже будет за пятьдесят, и оправиться от такого удара он не сумеет, хотя и проживёт ещё довольно долго.

17. Симбирск. Continuatio 2

Автор-составитель «Всемирной хронологии» был мне не известен. Я предполагаю, что работа выполнена по заказу Платона Бекетова, хотя и посвящена «Его Сиятельству князь Юрью Володимировичу Долгорукову». Тогда было принято посвящать книги высоким особам. Делалось это по разным мотивам, в том числе и финансовым. Долгоруков находился уже в отставке, но по-прежнему оставался «влиятельной особой» и жил на широкую ногу в собственном доме на Большой Никитской. Женитьба и семейная жизнь его не обошлись без сложностей, о которых уместнее было бы вспомнить в рассказах о «Бедной Лизе» и «Острове Борнгольм». А сейчас не стоит отвлекаться.

Итак, о Николае Свечине я ничего не знал, но труд достойного мужа своей эпохи был мне любопытен: я хотел понять, как представляли себе историю XVIII века люди, родившиеся, скажем, в 1761 году, как Бекетов, или в 1766 году, как Карамзин, или даже в 1765-м. Какие события они считали более значимыми, какие менее? Чем отличается хронология XVIII века, составленная современными историками, от хронологии Свечина? Как расставлялись акценты? Не может ли быть так, что события, которые для нас кажутся ничтожными, которым мы сейчас не придаём значения и о которых не вспоминаем, тогда были важны и не только формировали историческую память и влияли на общественное сознание, но и принуждали действовать в строго определённом направлении? Такова была гипотеза, сформулированная в вопросах. Только для начала мне хотелось узнать, кто такой этот Николай Свечин, хотелось понять мотивы, заставившие его взяться за книгу.

Сначала я поленился и залез в Интернет и, разумеется, нашёл весьма скудную информацию: даты жизни Николая Петровича Свечина по одним сведениям – 1776–1823, по другим – 1778–1829 годы. Известно, что он военный, переводчик и автор драматических произведений, в основном комедий. Мне показалось забавным, что абсолютно все авторы интернетовских статей навязчиво подмечают, что он муж М.Н. Свечиной-Вельяминовой, причём бывший. И больше о нём ничего не сообщают, словно этим «бывший» всё сказано.

Мария Николаевна Вельяминова – племянница поэта Василия Андреевича Жуковского – дочь его сводной сестры Натальи Афанасьевны от связи с тульским наместником Кречетниковым. Жуковский был влюблён в свою племянницу, и она отвечала ему взаимностью. Между нами говоря, любить племянниц было его хобби. Живи он сейчас, его бы объявили педофилом. Никто бы не посчитался с его поэтическим талантом. Наоборот, чем известнее человек, тем сильнее его хотят принизить. Так устроено светское общество. А тогда он влюблялся без всякой задней мысли и не скрывал пристрастий к своим любовям даже от их матерей и успокоился только в пятьдесят семь лет, женившись на двадцатилетней дочери друга – художника Е.Р. Рейтерна. Когда в 1801 году Марию Николаевну выдали замуж за Свечина, он переживал случившееся как личную трагедию. К моменту написания книги Свечин уже три года как не жил с Вельяминовой, зато отношения с Жуковским крепли. Случилось даже так, что в 1812 году Жуковский вступил в 1-й пехотный полк, которым Свечин командовал.

Не удовлетворясь поисками в Интернете, я ринулся ко второму тому «Русской родословной книги» А.Б. Лобанова-Ростовского и обнаружил, что авторы интернет-статей перепутали Николая Петровича Свечина с его полным тёзкой, жившим позднее, и поэтому приписали ему кучу не тех родственников. К тому же и у Лобанова-Ростовского выявилась досадная ошибка на 207-й странице: отцом второго Николая Петровича никак не мог быть Андрей Александрович. Конечно, если рассуждать логически, уподобившись кабинетным теоретикам. Хотя, честно говоря, на практике чего только не бывает, и, если у Петровича отец Андрей, остаётся только развести руками. Но, впрочем, к моему Свечину подобные досадные ошибки отношения не имели.

Порывшись ещё немного в родословной, я «раскопал», что предок Николая Петровича – Данило Петрович, выборный из Торжка, был среди подписавших в 1613 году грамоту об избрании царя Михаила Фёдоровича, – и остался весьма доволен примечательным открытием. Мне почему-то хотелось убедиться, что человек, написавший «Всемирную хронологию», был достойным гражданином своего времени. Наверное, потому, что тогда я бы с большей охотой доверился его работе. И подтверждение этому нашлось.

Так как я выяснил, что Свечин писал комедии, было совершенно естественным обратиться к «Словарю русских писателей XVIII века». Наверняка статья о нём есть, думал я, ведь к началу XIX века писателей было немного, поэтому к ним относят всех, кто написал хотя бы одно стихотворение или опубликовал статью в журнале. Вот, например, Настасья Плещеева, золовка другой сводной сестры Жуковского – Екатерины Андреевны Протасовой, перевела однажды книгу Мари Лепренс де Бемон, прабабушки Проспера Мериме, под названием «Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей» и навеки стала считаться писательницей. Кстати, книгу эту издал всё тот же Платон Бекетов – тесен мир образованных людей того времени!

Я не ошибся, статья о Свечине оказалась довольно подробной. Выяснилось, что к моменту написания «Всемирной хронологии», то есть к 1809 году, Николай Петрович был полковником в отставке с богатым военным опытом участника антинаполеоновских войн – дважды ранен, награждён орденами Святой Анны третьей степени, Святого Владимира четвёртой степени с бантом и золотой шпагой с надписью «За храбрость». Мне представился крепкий, подтянутый молодой мужчина в самом расцвете сил – около тридцати лет, – вынужденно отстранённый от действующей армии «за полученными ранами», отрешённый от нормальной семейной жизни, жаждущий приложить неуёмную энергию во славу России. В этот-то самый момент его и привлекает к работе Бекетов. Хитрый Бекетов! Знает, что творит!

Честно сказать, словарная статья вызвала разочарование. Не в Свечине, конечно, а в авторах, её написавших. Это ж надо умудриться – добавить в бочку мёда нехилую ложку дёгтя, причём в самом начале текста. «Ложкой» было всего лишь слово «дилетант», навязчиво повторяющееся в тексте. Но мне стало обидно за Николая Петровича, молодого тридцатилетнего парня, боевого офицера. Жил себе человек, жил, занимался любимым делом, писателем себя не называл, однако писательством развлекал честную компанию, как, впрочем, и многие другие образованные люди той поры. Человек просто творил, когда ему было весело или грустно, писал для дружеского кружка и для далёкой, одной-единственной девушки, жизнь с которой, увы, не сложилась. Но это была его жизнь, и прожить он её хотел достойно. А тут раз – и ярлык: дундук, второй сорт. Клеймо. Плевок от неблагодарных потомков.

Личности авторов статьи мне абсолютно не интересны, их фамилии даны мелким шрифтом, я их прочёл, но не стал запоминать. Зачем? Зато любопытен Свечин, написавший вот такое, может быть, далеко не совершенное, но яркое произведение, и мне хочется знать, что за события он отметил в хронике как наиболее значимые для своего времени.

Скажите, а кто из нас не дилетант в чём-либо? Кто из писателей той эпохи не был дилетантом? Однако дилетант-писатель Карамзин, у которого, по нашим меркам, «три класса образования», становится лучшим отечественным автором; дилетант-историк Карамзин создаёт грандиозный труд, который и сейчас, через двести лет, актуален. Увы, авторы статьи расписались в собственной некомпетентности. Энциклопедический словарь не может содержать субъективных оценок, мне, как читателю, не интересно мнение серых мышек от филологической науки: подайте мне факты, а я сам с усам – разберусь и сделаю выводы. Или, если неймётся, приведите анализ. Когда мы анализируем художественное произведение, мы говорим о литературе; когда даём ему оценку – говорим о нас самих.

18. Симбирск. Continuatio 3

Коридор был длинен. Такого ни в одной библиотеке я не видел. Анфилада служебных кабинетов и небольших читальных залов. Я прошёл его дважды, прежде чем обнаружил кабинет директора.

– Марина Егоровна, где я могу найти Настю? – спросил я, переступая порог комнаты.

И сразу же её увидел.

Она сидела на самом краешке венского стула напротив Марины Егоровны; вздрогнула и обернулась, когда я вошёл. Глаза её были заплаканы.

– Я уезжаю, – сказал я Насте.

Она никак не отреагировала.

– Что так скоро? – удивилась Марина Егоровна.

– Я уже всё нашёл.

Марина Егоровна поднялась, взяла меня под руку и потянула обратно за дверь.

– Стоило ли приезжать так далеко из-за нескольких страничек текста.

– Мне нужно было просто вдохнуть аромат эпохи. Я не шучу. На страницах книги осела пыль начала позапрошлого века, и, надышавшись ею, я вполне прочувствовал время.

– Довольно оригинальный способ чтения.

Марина Егоровна улыбнулась. Потом зашептала:

– У Настеньки есть парень, понимаете, и он весь извёлся, узнав, что она с незнакомым молодым человеком. А у вас с ней серьёзно?

Я посмотрел на неё холодно.

– Бросьте вы, Марина Егоровна, какой я вам «молодой человек»? Я старый импотент, у меня не может быть ничего серьёзного.

Марина Егоровна побледнела и брезгливо отстранилась, освободив наконец мой локоть.

– А вы циник. Скоро Настин жених примчится сюда, думаю, что вам действительно нужно убраться. Как можно скорее. Иначе, Христофор Колумбович, ваше путешествие закончится плачевно.

– Простите, насколько плачевно?

– Возможно, вас съедят, как Джеймса Кука. А возможно, и вовсе не смогут найти, как Лаперуза.

– Ага, я начинаю догадываться… Значит, Настин жених – кровожадный дикарь. Правда, у этого дикаря есть телефон, по которому ему позвонил неизвестный доброжелатель или просто прислал эсэмэску, и теперь этот паршивый ублюдок мчится сюда, чтобы канючить и извиваться перед женщиной, которую изводит домогательствами.

Откуда мне известен этот мерзкий, колючий, ненавидящий взгляд женщины, с которой я никогда доселе в жизни не пересекался и которая меня совсем не знает? Почему она мне не понравилась сразу, как только я её увидел?

– Этот паршивый ублюдок – брат нашей директрисы, – раздался за спиной голос Насти.

Я и не заметил, как она вышла из кабинета и, разумеется, услышала мою гневную тираду.

– Я оставила вам заявление на столе, Марина Егоровна. Это была плохая идея – служить под вашим руководством, простите! – Теперь уже Настя берёт меня под локоть и тащит прочь от кабинета.

«О женщины!» – думаю я, спускаясь по ступенькам библиотеки.

19. Пальмула

Волосатый чужак будто не чувствовал боли и никак не реагировал на попытки Оми освободиться.

Шли долго, и девушка совсем обессилела в бессмысленной борьбе с грубым великаном, нёсшим её сквозь чащу. Тот же, казалось, совсем не уставал, словно тяжёлая ноша была для него привычной. Наконец они вошли в поселение, вызвав множество любопытных взглядов. Правда, взрослые горожане куда-то спешили и не задерживали надолго внимание на пленнице, чего нельзя было сказать о ребятишках, которые бежали вслед за воинами, норовя схватить Оми за свисавшую косу.

Её кинули в огороженное, поросшее зеленью пространство – нечто похожее на загон для скота. Странно, но ей вернули лук и стрелы, что сразу же придало Оми уверенности. Охрану не выставили. Но куда можно уйти, когда кругом зелёные воины?

Оми подумала, что не случайно конкордийцы прозвали этих людей муравьями: в городе кипела жизнь, на улице не наблюдалось праздных гуляк. Все спешили куда-то по делам, где-то стучали топоры, удары которых перекликались со звоном металла из близлежащей кузни. Рабочие переносили тяжёлые брёвна, возили песок и щебень – словом, муравейник жил в обычном, будто раз и навсегда заданном ритме. Во всём чувствовался хозяйский глаз, зорко следящий за соблюдением порядка.

Пришли воины и повели Оми в высокое каменное здание. Помещение, в котором она оказалась, было просторным. Оми с любопытством оглядывала его. По чудному замыслу архитектора оно было устроено в виде сот. Сотообразно были оформлены и стены. Пахло свежим, только что откачанным мёдом. Казалось, из муравьиного мира Оми неожиданно попала в пчелиное царство. Не было никакого сомнения, что она находится в храме многобожников. Когда из глубины зала неожиданно возник старик, стало по-настоящему страшно. Оми не боялась воинов, которые, к слову сказать, не были вооружены, тогда как при ней был боевой лук и за спиной висел кожаный колчан с новенькими стрелами. Скорее, она сама – диковатый напряжённый комочек энергии – представляла угрозу для беспечных чужаков, поскольку могла легко перестрелять их в любой момент – одного за другим, никто бы не успел и опомниться. А вот чего ждать от старика, она не знала. Всем своим видом он напоминал колдуна из детских сказок – невысокий и худой, маслянистая седая борода и острый, колючий взгляд, от которого мурашки по телу. И только голос оказался неожиданно молодым и звонким. В Конкордии, рассказывали, тоже появился однажды такой святоша, но его изгнали ещё во времена, когда Оми была совсем маленькой и жила в родительском доме.

Старик отдал приказ, и у неё отобрали оружие. Впрочем, положили недалеко – при необходимости она могла в два прыжка завладеть им. Потом с неё сорвали одежды, и она подумала, что, возможно, её хотят принести в жертву одному из грозных варварских богов.

Старик снова сказал что-то резкое. Голос был недовольным. Появились девушки. Оми взяли за руки и повлекли в небольшую соседнюю комнату. Только там она ощутила, насколько холодно стоять на каменном полу в помещении, куда совсем не проникает солнце. То, что произошло дальше, её успокоило и даже развеселило.

Её омыли тёплой, пахнущей розами водой. Потом одна из девушек открыла кадку с зелёной краской и кистью стала наносить её на тело Оми. Кисть была чрезвычайно тонкой, такую Оми видела однажды у Ренаты Бочонок – конкордийской художницы, заслужившей право расписывать храм Эхны, – поэтому процесс несколько затянулся. Постепенно тело девушки становилось зелёным, и вскоре она почти ничем не отличалась от местных варваров.

Оми попыталась заговорить с девушкой, раскрашивавшей её. «Я Оми. А как зовут тебя?» – спросила она. Та отвечала с удовольствием, но ничего нельзя было разобрать из её лепета, лишь по часто повторяющемуся «Тая» Оми решила, что это и есть её имя.

Когда с раскраской было покончено, Оми вновь пригласили в огромный зал и подвели к старику. Она поняла, почему боялась его: лицо колдуна было жёлтым, а не зелёным, как у других. Старик, оглядев девушку, дал понять, что доволен работой. Ей вынесли новую одежду – свободную, не стеснявшую движений, правда, неудобную и непрактичную, если вдруг придётся сражаться.

Оми боялась, что её спросят о погибшем разведчике, и придумывала себе оправдание, но, как ни странно, судьба его никого не волновала. Возможно, зелёные люди привыкли к тому, что жизнь разведчиков обычно сурова: они редко возвращаются в целости и сохранности из далёких странствий. Более того, она поняла, что чужаки не посчитали её врагом, а неожиданно приняли в свой мир и предложили жить их нехитрой жизнью. Свободу Оми никто не пытался ограничивать. Тем не менее мысли девушки были омрачены воспоминаниями о погибшем на её глазах Стрекозе. Неужели такова была плата за смерть зелёного разведчика? «Любое бедствие постигает нас лишь за то, что вершили мы сами», – вспомнила она фразу из Великой книги Эхны.

Жёлтый колдун тем временем подал ей лук и стрелы и знаками попросил объяснить, в чём их предназначение. Оми удивилась, что ему незнакомо столь распространённое оружие. Она предложила выйти на улицу и там продемонстрировала умение, выпустив стрелу в далеко отстоящую липу. Когда стрела со свистом умчалась и обнаружилась глубоко сидящей в вязкой древесине, колдун пришёл в изумление и снова, более тщательно, осмотрел лук Оми, словно не веря, что такое примитивное устройство обладает неожиданной мощью.

Зато Тая, наблюдавшая за представлением, пришла в дикий восторг и заплясала вокруг Оми, жестами показывая, что тоже хочет выстрелить из забавной «игрушки». Оми было жаль тратить стрелы, но она не стала отказывать девушке и взялась её обучить. Надо было видеть радость Таи, посылавшей стрелу за стрелой в бревенчатую стену соседнего дома, хозяин которого ничуть не сердился, а стоял, прислонившись к сводчатой двери, и внимательно наблюдал за развлекающимися девушками – на лице его расплывалась добродушная улыбка. Потом он что-то сказал Тае и поманил Оми рукой, приглашая зайти в дом.

Тая, счастливая, подбежала к бородатому мужчине и, обняв, расцеловала его. Тот улыбнулся, поцеловал Таю в ответ и кивнул чужеземке в знак особого расположения. Оми догадалась, что это Таин отец, и последовала за хозяевами в просторную комнату для трапезы.

Её накормили мясным блюдом, приготовленным в глиняной посуде, а потом предложили кров и постель в их доме. И хотя Оми мечтала лишь о том, как бы поскорее вернуться в Конкордию, она решила не торопиться и переждать какое-то время, чтобы набраться сил, да и обратной дороги она, разумеется, не знала.

На другое утро к беспечно завтракавшей Оми зашёл человек, назвавшийся Томом. Он был молод, но, как и колдун, напугал её: его лицо тоже было выкрашено жёлтым. Состоялся короткий разговор. Каждый говорил на своём языке, но тем не менее собеседники улавливали смысл сказанных фраз.

– Оми, ты могла бы обучить девушек Пальмулы стрельбе из лука? – спросил Том.

– Ваш город называется Пальмулой?

– А разве ты не знала? Да, Пальмула – наша столица. Так ты не против?

– Это не трудно, – согласилась Оми, понимая, что никто не позволит ей есть хлеб понапрасну. – Но где взять луки? Требуются мастерство и хорошие навыки, чтобы изготовить настоящее боевое оружие.

– Не беспокойся, – ответил Том. – У нас есть мастер-оружейник. Ему под силу сделать луки по имеющемуся образцу.

Оми пожала плечами.

– Я согласна, – сказала она, подумав: «Каждый случай предоставляется лишь однажды. Почему бы им не воспользоваться?»

20. Пальмула. Continuatio 1

В тот же день она познакомилась с мастером Стивом. Он долго изучал лук Оми, потом стал делать расчёты на больших плотных листах бумаги. Она его зауважала: люди, владевшие математикой, в Конкордии были наперечёт. Это были учёные, выкладки которых простым смертным казались хитрыми магическими знаками. Правда, и толку от подобных вычислений конкордийцы не наблюдали, отчего многие считали математиков в лучшем случае бездельниками, а в худшем – городскими сумасшедшими. И вот впервые Оми осознала, насколько математика может быть полезна при разработке нового вооружения.

– У тебя прекрасный лук, – сказал Стив, – только его можно сделать надёжнее, а главное – практичнее. Нет необходимости изготавливать оружие высотой в человеческий рост. Это неудобно. Нужно сделать его составным из гибких ветвей можжевельника, и тогда увеличатся и дальность полёта, и сила удара стрелы. Смотри! – и он увлечённо стал объяснять расчёты, в которых Оми ничего не смыслила. И всё же она осмелилась спросить мастера:

– Я вижу много стрел, щитов и человечков, а для чего ты рисуешь двойные луки?

– Вообще-то стрелы и щиты – это единицы и нули, а человечки – восьмёрки, – ответил Стив. – Оми, а ты училась в школе?

– Да.

– И чему же?

– Я училась стрелять. Так для чего здесь двойные луки?

Стив, казалось, растерялся, долго осмысливал услышанное, а потом задумчиво произнёс:

– Двойные луки – это тройки. Надеюсь, что мы хоть как-то понимаем друг друга.

Язык племени муравьёв был непривычен для Оми, но оказался удобен тем, что короткие слова несли в себе значения, абсолютно не ограничивая рождающиеся смыслы грамматикой. Вероятно, трудно было бы передать такие тексты на письме, но при беседе это было чрезвычайно удобно. Слова были ситуативны, рождались и умирали мгновенно, сразу же после произношения, а потом при необходимости возрождались заново. Уловив основной принцип речи, Оми приноровилась сносно говорить на чужом языке. Конечно, возникали и речевые казусы, и тогда Стив валился на землю и хохотал над неудачно выстроенной фразой.

Итогом их сотрудничества стал опытный образец составного лука, который и был продемонстрирован Тому. Оми стреляла в неподвижную мишень, а потом выпустили голубя. Для неё – опытной охотницы – было лёгкой забавой попасть в нерасторопную птицу. Однако у неискушённых в стрельбе наблюдателей это вызвало бурный восторг.

После удачно проведённых испытаний необычного для пальмульцев оружия Том объявил присутствующим, что высочайшим указом Её Величества Оми получает чин первой воительницы и с этого момента находится под особым покровительством правительства. Зелёные уважительно склонили головы, желтолицые по традиции одобрительно вытянули руки к солнцу.

– У-у-у! – прозвучало торжественно на городской площади, что означало высшую степень признания.

Оми предложили жить в отдельном доме, но Тая, с которой Оми успела сдружиться, расстроилась, поэтому она предпочла остаться у её гостеприимного отца.

21. Пальмула. Continuatio 2

Не более двух недель понадобилось Стиву, чтобы со своими подмастерьями изготовить триста усовершенствованных луков. Не более двух недель понадобилось Тому, чтобы отобрать триста девушек из множества желающих поступить на обучение военному искусству.

Когда перед Оми впервые выстроилось её нешуточное войско, она испугалась. У неё не было никакого начальственного опыта, но она постаралась взять себя в руки и абсолютно не выказала той неуверенности, которая пожирала жарким пламенем её мятущуюся душу.

– Ну как? – спросил улыбающийся и довольный собой Том.

Оми была мрачна и хмурилась. Она обошла строй и накинулась на ожидавшего похвалы пальмульца.

– Ты кого мне привёл?

Улыбка слетела с зелёного лица Тома.

– Будущих лучниц, – ответил он простодушно, – и, надеюсь, будущую гордость Пальмулы.

– Давай так, – рассердилась Оми, – скажем честно, ты привёл сброд голодных, грязных, неряшливых девчонок. Если ты думаешь, что из них получится войско, то ошибаешься.

Опешивший Том часто-часто захлопал глазами.

– А что делает эта желтолицая? – Оми, не скрывая раздражения, ткнула пальцем в сторону желтолицей девицы, которая, гордо стоя в сторонке, презрительно взирала на происходящее. Та вытянула и без того узкое лицо и насторожилась.

– Она призвана заботиться о тебе.

– То есть надсмотрщица?

– Ты можешь называть её по своему усмотрению, но Элизабет велела приставить её к тебе.

– Правительница Пальмулы? Хм… Желтолицая подчиняется мне?

– Нет, ты подчиняешься ей.

Оми сверкнула глазами и, отвернувшись от озлобившейся надсмотрщицы, сказала твёрдо, почти угрожающе:

– Это мы посмотрим, кто кому будет подчиняться!

Оглядев ещё раз войско, обратилась к Тому почти примирительно:

– На сегодня занятия отменяются. К завтрашнему дню сшейте триста платьев, подобных тому, которое было на мне, когда я попала в ваш город.

– Рада приветствовать вас, мои грязные сопливые сёстры, – подчёркнуто по-хамски обратилась она к девушкам. – Ваша задача на сегодня получить у Тома банные принадлежности (ведь ты найдёшь их, Том?) и отмыться так, чтобы зелень сошла с вашего тела. Завтра утром построиться здесь же. И запомните: я выгоню любую, кто будет выглядеть зелёной мумией или… – она насмешливо посмотрела на аристократку, – или пожелтевшим листом ядовитой монстеры.

Желтолицая бросила на неё злобный взгляд, но, почувствовав воинственный настрой Оми, решила смолчать.

– Выполнять! – приказала Оми.

Дважды повторять никому не пришлось: ни Тому, ни девушкам. В Пальмуле, похоже, с дисциплиной всё было в порядке. Как в муравейнике или большом улье.

22. Трасса

– По-твоему, бывший муж Вельяминовой, этот дилетант и неудачник, и писатель-историк Николай Карамзин чем-то похожи? – спрашивает Зухра, тоскливо глядя на трассу, и я чувствую плохо скрываемые нотки раздражения.

– Разумеется.

– Тем, что оба разочаровали любимых женщин? Доставили им боль и страдание, а потом, упившись печалью, упрятали её в высокое творчество?

– Нет, Зухра, они похожи тем, что оба творили историю: один – российскую, другой – всемирную.

– Творить историю – привилегия бога.

– Совершенно с тобой согласен. Кстати, «Всемирную хронологию» Свечин начинает от сотворения мира и уверенно ставит дату – 4004 год от Рождества Христова, добавляя при этом: «Иные полагают до Рождества Христова 5569 лет, другие – 4250». Этот факт, безусловно, свидетельствует о религиозном мировоззрении автора. Но меня интересовало другое. Когда я прочёл текст, посвящённый карамзинской эпохе, чрезвычайно разволновался. Это было то, что я искал. Мои предположения оправдались. Разумеется, конец XVIII века проходил под знаками Великой Французской революции и Наполеона, поэтому этой теме уделялось пристальное внимание. Среди волнующих Свечина тем также рождение и смерть царских особ и их приближённых, бесчисленные войны и сражения – всё то, что есть в любом учебнике истории. Как же без этого? Но вот что удивительно: Свечину не менее, а может, даже и более интересны факты, касающиеся образования, науки и искусства. Его волновали пятна на Солнце и прививка оспы, землетрясение на Мартинике и закладка Исаакиевского собора, явление великой кометы и смерть Стерна, путешествие Кука и загадочное исчезновение экспедиции Лаперуза.

Зухра притормаживает и заворачивает на заправку «Башнефти».

– Нет никакого сомнения, – говорю я, – предпочтительное внимание к вопросам культуры и науки – отличительная черта просвещённого человека XVIII века. Ты знаешь, о чём спрашивал Людовик XVI у своего палача перед тем, как тот отрубил ему голову?

– О чём?

– Он спросил: «Нет ли вестей от Лаперуза?» Представляешь, через пару секунд его голова скатится с плеч на потеху кровожадной публике, а ему перед смертью хочется знать, что с Лаперузом всё в порядке. Тебе не интересно?

– Интересно, просто не хочу больше слушать про твоих женщин.

– Так я же про Лаперуза!