Текст книги "Не перебивай мёртвых (сборник)"

Центром этого представления был большой костёр, который разожгли прямо посреди двора. С одной стороны от костра, вдоль стены дома Сакаевых, в одну шеренгу стояли с десяток красноармейцев. Их лица были освещены светом подрагивающего пламени. С другой стороны находился сарай, и оттуда выводили пленных. Руководил всем этим действием Минлебай Атнагулов. Он что-то громко говорил, но ветер подхватывал и уносил его слова, и потому неясно было, о чём идёт речь.

Тут меня, видимо, бес попутал, и мне захотелось подойти и рассмотреть всё это поближе. Фатима, к счастью, осталась стоять на месте, очевидно, творящаяся на наших глазах картина испугала её. Она могла приручать смерчи, но люди порой вызывали у неё страх.

Как вы помните, деревня наша располагается на двух холмах. И потому земля под ногами всегда меняет свой уровень. Бродя по нашей территории, то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз. Двор Сакаевых представлял из себя поляну, которая круто обрывалась вниз, образуя большую, с человеческий рост ступень. И потому, подойдя к территории двора вплотную, я оказался на подножии этой ступени. Я словно стоял у края сцены, к которой вышел из темноты зрительного зала. Плоскость сцены находилась вровень с моими глазами. Я смотрел на происходящее немного снизу, любой жест был значителен и весом, тем более что всё было подсвечено дрожащим светом костра, а то, что подсвечено ночным пламенем, остаётся в памяти навечно.

Минлебай Атнагулов стоял рядом с костром и держал речь перед своими людьми. Смысл её был таков. Из штаба армии получена телеграмма. Белые перешли в наступление, и сейчас они на подходе к уездному городу. Возможно, что нам придётся отступать. И потому пленных приказано расстрелять.

Пленники стояли рядком возле стены дома Сакаевых, их лица были бледны. В тишине потрескивал огонь, откуда-то издали доносился крик ночной птицы. Одной из женщин стало плохо, и кто-то из стоящих рядом поддержал её, чтобы она не упала.

Минлебай Атнагулов сделал паузу, а затем продолжил:

– Нам не хватает боеприпасов, и неизвестно когда они появятся. В первую очередь мы должны экономить патроны и не можем их тратить на пленных. Ситуация говорит сама за себя. Пленные должны быть зарублены саблями.

Опять наступило молчание, перебиваемое лишь потрескиванием огня.

Затем Минлебай Атнагулов назвал фамилии красноармейцев, которые должны исполнить этот приказ. Пленникам приказали стать на колени. Поскольку человека, стоящего на коленях, ударить легче. Так сабля имеет большую силу.

Первым из названных был матрос Игнатий Хлеб. Пламя скакнуло вверх, осветив его лицо, и все увидели, что он гораздо бледнее тех, кого должен убить. Ему подали саблю. Но матрос, даже не взглянув на неё, отвернулся. А затем отошёл, пошатываясь, словно при штормовой качке.

Вторым был латышский стрелок Григас. Он взял саблю и сделал несколько шагов в сторону стоящих на коленях людей. Я сразу обратил внимание, что у него походка охотника. Подойдя к своим жертвам, стрелок выпустил из рук саблю, словно обжёгшись.

Третьим был казак Савелий Перегуда. Он решительно подошёл к первому из пленников и высоко занёс над ним саблю. Но, видимо, замах его был слишком долог, и в это время казак успел вспомнить о себе. Известно, что в последние секунды перед человеком проносится вся его жизнь. Но это касается тех, кто будет убит. Что же касается тех, кто сам должен убить, здесь дело обстоит несколько иначе. Он вдруг может вспомнить о себе. Савелий Перегуда вспомнил, что он – сын воина, внук воина, и все его предки были воинами. Они убивали в бою, в бою же умирали сами. И потому казак, словно опомнившись, воткнул саблю в землю и отошёл в тень.

Минлебай Атнагулов смотрел на это молча, с прохладной усмешкой. А затем разразился тирадой:

– Революции нужны твёрдые руки. Нам не нужны слабонервные типы, которые боятся запачкать руки.

По мере того как он говорил, я заметил, что все красноармейцы всё больше отдалились в тень, словно второстепенные персонажи драмы. Посреди сцены стоял один Минлебай Атнагулов, чуть в стороне – освещённые пламенем, стоящие на коленях, жертвы. Я старался не высовываться, но не исключено, что главный герой спектакля видел меня. Спектакль предполагает наличие зрителей, и потому моё присутствие было оправданным.

Затем произошло следующее. Минлебай Атнагулов привёл приговор в исполнение сам. Но перед этим он приказал, чтобы из дома Сакаевых выкатили рояль, а также пригласили немца, чтобы тот играл. Казнь должна была сопровождаться аккомпанементом. Иоахим Вернер поначалу отказался наотрез, но после того как ему пригрозили пистолетом, вынужден был сесть за инструмент. Он заиграл Лунную сонату. А что же он ещё должен был играть, спросите вы, в деревне по имени Луна, когда в небе виден лик ночного светила, а рядом, ближе некуда – смерть?

Бетховен заполнил всю деревню, так же, как тогда, в первый приезд к нам Вернера. Минлебай Атнагулов, разумеется, помнил эту музыку. Он вообще был чуток к музыке. Итак, казнь свершалась под Лунную сонату. Палач подходил к очередной жертве, сабля возносилась и падала вниз, затем падал с рассечённой головой пленник. Мне показалось, что всё это происходит как-то плавно, замедленно, словно в воде. И причиной тому была музыка, которая обволакивала собой каждое движение.

Сделав половину работы, палач остановился и отёр пот со лба. В это время кто-то из жертв что-то ему сказал. Я плохо расслышал, что именно было сказано, но, как мне показалось, это был вопрос «Зачем?». Палач подошёл к пленнику. Это был тот самый мужчина, похожий на доктора Фауста.

– Зачем? – переспросил Минлебай Атнагулов. На его лице плясали огненные блики. Он посмотрел пленнику прямо в глаза. Но тот его не боялся. Поскольку уже не было ничего, чем его могли бы запугать.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Затем спектакль был продолжен.

– Зачем, спрашиваете вы? – Минлебай Атнагулов прохаживался по сцене взад-вперёд, держа в руке испачканную кровью саблю.

Вернер по-прежнему играл Лунную сонату. Луна уже взошла в небе и светила в полную силу.

– Я вам отвечу, – продолжал Минлебай Атнагулов, прохаживаясь, словно в лучах театральных софитов. – Один наш деревенский дед говорил: «У Всевышнего свои планы насчёт каждого из нас». А я скажу так. Человеческая душа похожа на рояль. В ней есть белые клавиши и есть чёрные клавиши. И тот, в чьей это власти, открывает крышку и извлекает из нас музыку, которая им задумана. И это может быть Бетховен или, напротив, какой-нибудь паршивый собачий вальс.

– Сейчас, – Минлебай Атнагулов вдохновенно пошёл в моём направлении, к самому краю сцены, – я ощущаю величественную музыку бытия!

Он стоял прямо надо мной.

– Посмотрите! Какая потрясающе красивая луна! – он показал саблей на луну. Капельки крови упали мне на щеку. Сабля была прямо надо мной. Бетховен заполнял всё пространство вплоть до последних уголков.

Затем Минлебай Атнагулов вернулся к своим жертвам и продолжил свой жуткий спектакль. На сей раз его сабля трудилась без остановки.

– Жизнь – это всего лишь фон к чему-то гораздо более реальному, – сказал пленник, похожий на доктора Фауста, когда подошла его очередь.

Вернувшись к Фатиме, я обнаружил её дрожащей и словно пребывающей в беспамятстве. Разумеется, она всё видела, хотя и находилась значительно дальше меня от места событий. Я взял её за руку и потащил прочь. Дорогу я не выбирал, поскольку сам был далеко не в ясном уме. В такие моменты лучше не доверять рассудку, а довериться собственным ногам и собственному телу, которое само знает, что надо делать. Через некоторое время мы оказались возле нашей речки. Я подошёл к воде и смыл чужую кровь со своего лица. Потом я пытался привести в себя Фатиму. Но мои судорожные действия не дали никакого результата. Она, по-видимому, находилась в состоянии шока.

И тогда я совершил то, чего сам не ожидал и никогда бы не совершил при других обстоятельствах. Я овладел ею. Это была ночь, когда мне дано было узнать вкус смерти и вкус женщины. Мой поступок может выглядеть безнравственным, однако в своё оправдание я позволю себе немного порассуждать. Совсем недавно один мой коллега, который значительно моложе меня (не забывайте, что я уже давно хожу по равнине, которая зовётся старостью, и уже совсем недалеко то мгновение, когда земля оборвётся под моими ногами), поделился со мной одним наблюдением. Он поведал мне, как провёл вечер с женщиной. «Когда мы разделись, – рассказывает он, – женщина попросила подождать и ушла принять душ. В комнате был ещё и телевизор. Там шёл какой-то фильм, а потом начались новости. Главный сюжет был о том, как в лагерь палестинских беженцев попала бомба. Камера подробно скользила по изувеченным телам взрослых и детей. Страшная картина, мрачные плоды вездесущей человеческой ненависти. Однако, как ни странно, моё желание не пошло на убыль. Почему? – задал я себе вопрос. Как могут сойтись две столь несовместимые стихии? Затем скрипнула дверь ванной комнаты, женщина вышла ко мне, и мы занялись любовью. Но этот вопрос не покидал меня, присутствуя где-то на втором плане моего сознания. А потом я нашёл ответ. Дело в том, что, видя, как на этой земле кого-то убивают, ты, сам того не ведая, желаешь породить ему замену. В тебе живёт закон сохранения человеческого рода».

Наверно, в ту ночь моё подсознание руководствовалось тем же, хотя, разумеется, я не мог бы этого тогда объяснить. Кроме того (продолжу свои рассуждения, хотя кому-то они покажутся циничными), я хочу вспомнить о своих диких, необузданных предках, которые шли войной против своих таких же диких соседей. Они налетали неожиданно, словно степной ветер. Горизонт в несколько секунд чернел, тучи всадников неслись оттуда во весь опор, заполняя топотом всё пространство, и сердце того, кто это наблюдал, ёкало от страха. Всадники влетали в селение и делали своё страшное дело. Быть может, в отместку, а быть может, и нет, ведь по бесхитростным убеждениям того сурового времени разбогатеть можно было только ограбив соседей. Итак, они грабили, волоча за собой всякий хлам, какой подвернётся под руку. И делали ещё кое-что. Они убивали мужчин. И насиловали женщин. Здесь действовал всё тот же закон воспроизведения человеческого рода, и мои дикие предки бессознательно считали своей обязанностью зачать новую жизнь, взамен загубленной.

Вот почему в ту ночь я был близок с Фатимой (хотя многие посчитают мои оправдания неубедительными). Если же говорить о Фатиме, то женщина всегда ближе к истине, когда же она действует бессознательно, она ближе к ней во сто крат.

Мы любили друг друга на берегу нашей речки, в темноте, которая несла в себе сотни неподвластных нам смыслов, но они – эти смыслы – не имели для нас никакого значения. Поскольку мы с моей любимой были одним целым, и это целое было той истиной, перед которой меркнет всё остальное. Я зарывался в её грудь, что похожа на два холма, на которых стоит наша деревня, и не было для меня существа ближе ни на том свете, ни на этом.

Мы пришли в себя уже на рассвете.

Рассказывая о себе, о своих мотивах и переживаниях, я совершенно забываю о Фатиме. Какие бездны неслись внутри неё в ту ночь? После всего, что случилось, уже придя в себя, отдавала ли она себе отчёт в содеянном? Ведь, как я уже говорил, женщины в нашей деревне не смели даже поднять глаза на мужчину, а не то что броситься ему в объятия. Однако Фатима была из тех, кто видит дальше других. В первую же минуту, когда Минлебай Атнагулов появился в нашей деревне, она узрела занесённую над нами саблю и поняла, что поляна, которая зовётся жизнью, может оборваться под нашими шагами в любую минуту. И потому её поступки были отчаянны. Кроме того, есть ещё одна причина, и эта причина самая главная. Она любила меня.

Всё это было очень давно, но живёт во мне столь отчётливо, что я в любую минуту могу повернуть время вспять и опять ощутить себя полностью в той ушедшей реальности. Но теперь у меня есть одно важное преимущество. Я могу бесконечно много раз повторять фрагменты происшедшего, обдумывать каждый свой шаг, давать ему толкование, искать возможные альтернативы своим поступкам, где итоги нашего существования совершенно иные. Порой я очень вдохновляюсь, переставив роковые даты, убрав нежелательные персонажи и направив события совершенно в другое русло. Но потом всё перечёркиваю, поняв тщетность своих усилий.

И как бы я ни хотел отменить Минлебая Атнагулова, он появляется вновь – бесстрашный, с холодной бездной в глазах.

После случая с пленными вся деревня ходила погружённая в молчание, словно испытав некое мгновенное потрясение. Разумеется, с ним никто не разговаривал, но Минлебай этим не очень-то и тяготился. Пленных похоронили рядом с нашим кладбищем. Ямы для могил копали наши мужики, таков был приказ красного командира. Но в любом случае тела убитых были бы преданы земле, этот закон в деревне не нарушается никогда.

Иоахим Вернер уехал, как только представилась такая возможность, а случилось это на следующий же день после той страшной ночи. Позднее ему удалось перебраться в Германию.

«Музыкой можно нарисовать Бога», – сказал Вернер однажды, беседуя с муллой. Безусловно, эта фраза применима к той самой ночи, когда немец играл Бетховена, будучи первый раз в нашей деревне. Что же можно сказать о ночи другой – той самой, когда казнили пленных? Вернер вынужден был нарисовать – вы догадываетесь кого.

Как я уже упоминал, впоследствии мне пришлось встретиться с нашим немцем уже на далёких, чуждых сердцу территориях. В последние десять лет, бывая в Мюнхене, я частенько захаживал к нему. Мы пили чай, говорили, а иногда просто молчали, предавшись воспоминаниям. С этим человеком можно было говорить ни о чём или вовсе не говорить, поскольку он был из тех, кто умеет не перебивать молчащего.

Он умер пару десятков лет назад, и случилось это в сентябре. Всевышний отыграл на нём то, что задумал. И крышка гроба захлопнулась над Вернером так же, как в гулкой осенней тишине захлопывается крышка рояля.

Но вернусь в нашу деревню. Итак, после казни пленных деревня была погружена в молчание, и это молчание было столь тягостным, что даже птицы покинули её. Да, всё было именно так. Сначала из деревни исчезли птицы, потом лошади, а потом мужчины.

Почему исчезли лошади, спросите вы? Мы были уверены, что красноармейцы, уходя, заберут их. Это было обычным делом. В соседних деревнях лошадей уже не осталось. Шла война, власть менялась едва ли не каждый день, приходили и уходили белые, красные, кроме того, всюду сновали вооружённые банды, которые забирали всё, что подвернётся под руку.

Но деревня Луна, как вы помните, была особой. В наших жилах текла кровь непокорных всадников. Мы уводили лошадей в Чёрный лес и там прятали. Мы знали – если у тебя отнимут коня, ты теряешь не только средство транспорта. Ты теряешь не только друга. Ты перестаёшь быть свободным. Поскольку своей свободой человек обязан своему быстрому коню. Свобода – она возможна лишь вместе с топотом копыт, свистом хлыста и дикой музыкой ветра.

Минлебай Атнагулов всё это прекрасно знал. В один из следующих дней в Чёрном лесу был застрелен крестьянин Гайнан Яушев. Он пошёл проведать своего коня, но был выслежен солдатами. У меня не выходит из головы тот случай (каких в то время было великое множество). Крестьянина убивают из-за коня, которого он не хочет отдавать. Я уверен, что тот, кто совершает это убийство, грубо вторгается в сакральную связь, которая существует между человеком земли и конём, и потому убийце не может быть никакого оправдания. Когда это происходило, мёртвые закричали на Поляне мёртвых. Все ангелы – христианские, мусульманские, иудейские – заплакали разом. Трава перестала расти. Земля застыла на своей орбите. На всех семи кругах ада грешники повернули сюда головы. Потому что именно здесь происходит самое великое святотатство.

Крестьянин падает, окропив своей кровью осеннюю листву. Его коня берут под уздцы и уводят. Им будет править неизвестно кто и воевать за идеи, в основе которых обычная человеческая ненависть.

А теперь я хочу пару слов сказать о Халиле. Поскольку в моих воспоминаниях он частенько появляется вместе с Минлебаем Атнагуловым, таковы игры моей памяти. Когда начались эти события, я имею в виду то время и тот воздух, что пахнет порохом и кровью, Халил, и так довольно замкнутый, стал ещё более странным. Следующим утром после того случая с пленными мы увидели его сидящим, как когда-то в детстве, в поле, с ногами, зарытыми в осеннюю землю. Один глаз его был направлен на восток, а другой – в землю. При этом он что-то пел, но это не было песней, а было чем-то тягучим, идущим то ли из его души, то ли из самой земли.

Он стал несколько раз на дню ходить на Поляну мёртвых, чтобы говорить с матерью. Пару раз при входе в Чёрный лес его арестовывали, считая, что он идёт проведать коня, но потом отпускали.

Молчание в деревне становилось столь тяжёлым, что земле трудно было его удерживать. Однако кое-где время от времени слышался звук наждачного камня, бегущего по стали. Во дворах точили сабли. Эти сабли достались нам от дедов и прежде висели на стенах или валялись, забытые, в сараях.

Затем до всех в деревне был доведён приказ, что каждый, кто имеет собственность в виде лошади, должен сдать эту собственность на нужды Красной Армии. Те, кто будет уклоняться, по закону военного времени подвергаются расстрелу. Разумеется, никто в деревне не бросился немедленно выполнять этот приказ. Но рассвет следующего дня был омрачён следующим событием. Ещё двое крестьян были убиты на опушке Чёрного леса. Они, как и Гайнан Яушев, шли проведать своих коней и попали в засаду, устроенную красноармейцами.

А в следующую ночь из деревни исчезли мужчины. Они ушли в Чёрный лес к своим коням, которых не хотели отдавать.

Те, кто не желает собраться в стадо, собираются в стаю. Наша стая представляла собой два десятка мужчин в возрасте от семнадцати до шестидесяти лет. Хочу назвать тех двоих, кому было семнадцать и шестьдесят. Это были отец и сын Иманкуловы – оба с крепкими жилистыми руками, одинакового роста. Они были очень похожи внешне, но перепутать их было нельзя, поскольку лицо отца было иссечено морщинами. Вы не перепутали бы их ещё и потому, что сын безоговорочно слушался отца и выполнял любое его поручение, что вообще свойственно нашей деревне. Из всех мужчин, способных воевать, к нам не примкнул только Халил, но никто по этому поводу не высказал бы ему упрёка, поскольку принадлежал он к породе людей, которые всегда пребывают вне какой-либо стаи. Мы уже знали, что нам грозит, если нас поймают, поэтому готовы были к любому повороту событий. В наших рядах было несколько бывших солдат – тех, что уцелели на Первой мировой войне, и тех, которые несколько лет назад, покрытые шрамами, вернулись в деревню. Остальные пороху ещё не нюхали. Однако среди нас было несколько очень хороших охотников. Добавьте ещё к этому умение держать саблю, которое в нашей деревне передаётся по наследству, а также ещё и то, что в наших жилах текла кровь свободных всадников.

Остаток ночи мы провели возле костра, огонь плясал в наших глазах. Мы знали, что совершаем нечто бесповоротное, и это знание заставляло биться сердце быстрее. На рассвете мы вышли к опушке Чёрного леса и напали на засаду красноармейцев. Их было трое, и никто не ушёл живым. Они не ожидали, что на них нападут со стороны леса. Вот тогда-то я первый раз убил человека. Чувствовал я себя так, будто из меня извлекли некий важный орган, и образовавшаяся пустота зияет внутри меня, разрастаясь до размеров Вселенной. «Ты совершенно прав, – говорил я себе. – Эти люди сидели в засаде, чтобы убить тебя. Если бы ты не убил, то сам сейчас был бы мёртв». Так я убеждал себя, но пустота внутри зияла так, словно в ней поселились сквозняки.

После этого Чёрный лес стал нашим домом. Это не тайга, где можно вовсе сгинуть без следа, но здесь, хотя бы на время, мы могли ощутить себя в безопасности.

Наше противостояние с отрядом Минлебая Атнагулова продолжалось несколько дней, и эти дни были наполнены кровью, ненавистью и смертью. Нас пытались выследить, но мы доверялись своим коням. Нам помогал Чёрный лес, и голоса с Поляны мёртвых предупреждали нас об опасности. Наши ряды редели, но обратного пути не было.

Разумеется, нам приходилось время от времени наведываться в деревню, чтобы пополнить запасы еды. Для этого кто-нибудь из нас отправлялся туда, стараясь остаться незамеченным, благо войти в деревню можно было с любой стороны, а численность наших противников была не настолько велика, чтобы отследить всю эту территорию. Тем более те, кто отправлялся за провиантом, обращались в дома, стоявшие ближе к краю, и, как правило, в дома своих родных, чтобы ещё раз с ними увидеться.

В один из дней за провиантом ушли отец и сын Иманкуловы. Неудивительно, что оправились они в родной дом. Они не успели обняться с женщиной, которая для одного из них была женой, а для другого матерью, как были схвачены. Не берусь судить, как Минлебай Атнагулов выследил их, быть может, кто-то из его людей заметил лазутчиков ещё на подходе в деревню. А потом случилось вот что. Многочисленную родню загнали в избу. Во дворе остались отец и сын, окружённые красноармейцами. Минлебай Атнагулов посмотрел на пленённых врагов, прошёлся взад-вперёд и сказал следующее:

– Я даю шанс одному из вас остаться в живых. Для этого предлагаю вам сойтись в поединке. Один из вас умрёт. Второй же спокойно уйдёт отсюда, и никто его не тронет.

Отец и сын стояли молча. Вокруг нависла гулкая тишина.

– Верните им сабли, – скомандовал Минлебай Атнагулов.

Отец и сын взяли в руки сабли. Красноармейцы выстроились с ружьями наготове, образовав правильную окружность. Поединок обещал быть из ряда вон выходящим.

– Ну что же? – В голосе красного командира прозвучало нетерпение. – Мы ждём. Начинайте.

В избе кто-то закричал. Это была женщина, которая одному из них была женой, а другому матерью. Отец и сын, сжимая рукояти сабель, посмотрели друг на друга. А затем, не сговариваясь, бросились на своих врагов, пытаясь достать ближайшего. Сын успел нанести смертельный удар одному из красноармейцев и лишь потом упал, сражённый пулей. Отец метил в Минлебая Атнагулова, но тот выстрелил, едва увидев взметнувшуюся вверх саблю. И потому Иманкулов-отец ушёл на тот свет, не забрав туда своего врага.

– Жаль, – сказал Минлебай Атнагулов, засовывая в кобуру свой браунинг. – Ведь я давал одному из вас шанс.

Той же ночью мы в Чёрном лесу собрались вокруг костра. Мы произнесли слова клятвы, и эти слова повторялись столько раз, сколько было людей, говоривших их. Огонь множился в наших зрачках, и потому слова имели особую силу. Суть клятвы состояла в том, что Минлебай Атнагулов должен быть наказан. Любой из нас обязан преследовать его, пока не убьёт. Пока наш враг жив, мы не имеем права на спокойное существование.

Мы говорили всё это по кругу, смыкаясь в одно целое. И вдруг один из нас заметил в темноте, поодаль от костра, шевеление. Там среди стволов кто-то нас слушал. И тогда, приглядевшись, мы распознали знакомый силуэт.

– Это волк-лунатик, – сказал кто-то. – Он уже не первую ночь здесь ходит.

После этого слова клятвы зазвучали вновь. Мы говорили их, глядя в огонь. А слова, которые входят в душу с огнём, остаются в ней навечно. Я сразу хочу сказать, что один из тех, в кого вошли эти слова, выполнит клятву.

А когда ночь уже была на исходе, трое из нас отправились в деревню, взяв с собой огонь, ведь это пламя было сродни клятве, которую мы произнесли. Мужчины несли факел, передавая друг другу. Огонь, предназначенный Минлебаю Атнагулову, некоторое время удалялся от нас, становясь всё меньше, а вскоре и вовсе исчез в гулкой ночи. А затем огонь показался вновь, но был он в тысячу раз сильнее – то в деревне пылал дом Сакаевых.

Всё это происходило почти на рассвете, когда сон особенно крепок. Двое часовых, охранявшие штаб, были убиты, не успев проснуться. В доме находилось около десятка красноармейцев вместе с их командиром. При пожаре погибли все. Кроме Минлебая Атнагулова. Поскольку он был не из тех, кто гибнет в огне.

Когда случается пожар, тушить его сбегается вся деревня. Однако на этот раз никто из деревенских не покинул свой двор. Люди подошли сюда только утром, чтобы посмотреть на то, что осталось после пожара. Семья Сакаевых пришла тоже. Мальчики, младшие братья Фатимы, ходили среди тлеющих головешек, среди своих воспоминаний и обугленных костей чужих людей, и взоры их были не по-детски печальны. Мать Фатимы, не в силах перенести увиденное, стояла, отвернувшись к пепелищу спиной, и плакала в голос, завывая, как осенний горький ветер. Младшие дочери, прижавшись к ней, вторили её плачу, словно ветра-подростки. Лишь Фатима смотрела на всё отстранённо, словно видя во всём этом лишь фон к чему-то, что другим недоступно. Поодаль стоял Минлебай Атнагулов и что-то говорил своим солдатам. Бездна в его глазах стала ещё неуютнее. «Даже огонь его не берёт», – говорили старухи, сплёвывая на осеннюю землю.

Я встретился с Фатимой в ту же ночь. А затем и в последующие. Я был близок с ней в течение всего того страшного, пропахшего кровью и порохом отрезка времени, который никогда не исчезнет из моей памяти. Отношения между мужчиной и женщиной никогда не бывают полностью взаимными. Обычно кто-то из двоих отдаёт больше, чем другой. Но мы отдавали себя без остатка. И готовы были отдать друг за друга жизнь. Мы предавались нашей любви с отчаяньем загнанных зверей, подозревая, что каждая встреча может стать последней. Разумеется, мы понимали, что идём по лезвию ножа. И поэтому наша связь имела особый привкус. В ней было что-то столь реальное, что дух захватывало, и казалось, сердце вот-вот остановится. Сколько раз потом в своей жизни я испытаю моменты, способные потрясти любое воображение! Сколько раз я буду на волосок от гибели! Душа моя будет падать в пропасть, а потом, возродившись, взлетать под самые небеса! Но уже никогда мне не доведётся испытать мгновений, подобных тем, что я пережил в те самые ночи, обнимая любимую женщину.

Я поднимался на один из наших холмов неслышно, стараясь держаться лунной тени, да и сам был словно тень. Прятаться в деревне было удобнее, тем более ночью, ведь, как вы уже знаете, земля под ногами здесь всегда меняет свой уровень. И потому я не один раз вспоминал добрым словом Лотфуллу Хасани, который основал деревню именно здесь. Два наших холма напоминали горы, в которых можно спрятаться. Чёрный лес стал бескрайней тайгой, где нас уже не достать. «А река? Река, призванная быть морем, где твой след растает без следа, как же быть с ней? – спрашивал я себя и тут же отвечал: – Вот тут Лотфулла Хасани слегка прогадал». Мне тогда и в голову не могло прийти, что наша речка спасёт меня.

В ту самую ночь, когда я шёл на последнюю встречу с Фатимой, мне пришлось некоторое время идти вдоль реки. По пути мне попалась привязанная к берегу лодка, та самая, построенная руками Вафа-бабая. Она покачивалась на волнах, поднимаемых лёгким ветром. Мне вновь вспомнился наш мудрый деревенский старец, и далее я шёл, словно движимый своими детскими воспоминаниями. И тут произошло нечто неожиданное, но то, что уже когда-то со мной случилось на этом же месте. В тени высоких вязов что-то сверкнуло в лунном свете. Это был гребень. Мать воды сидела на стволе поваленного дерева и расчёсывала волосы, глядя в столь знакомое мне зеркало. Я подошёл к ней поближе, раздвигая прибрежные ветви руками. Под ногой моей хрустнула ветка. Мать воды обернулась на звук и посмотрела на меня тем самым взором, в котором отсутствует метка времени. Я встретился с ней глазами и словно заглянул в темноту бездонного колодца. Однако душа моя не ушла в пятки, поскольку всё пространство моего обитания было теперь не менее пугающим и непредсказуемым. Наверху в деревне послышались чьи-то громкие и чужие голоса.

– Уходи, Мать воды, – сказал я. – Они убьют тебя.

Она соскользнула в воду и скрылась, не оставив после себя кругов.

Меня ждала Фатима. Мне необходимо было встретиться с ней, что бы нам ни угрожало. Я взошёл на холм, невидимый и неслышимый, словно тень. Мы не договаривались с Фатимой о месте встречи, поскольку знали, что найдём друг друга.

Нам помогало соединиться нечто гораздо более тонкое, чем нюх собаки. Мы были уверены, что найдём свою половину так же, как вода, которая отыщет себе дорогу.

Я увидел Фатиму на соседнем холме, она шла навстречу мне вдоль забора, слегка подсвеченная лунным светом, едва угадываемая в ночной темени. Она тоже меня заметила. Мои ноги понесли меня ей навстречу – туда, под уклон, в расщелину меж двух холмов, в тёмный, согреваемый нашим частым дыханием рай. Фатима тоже спешила ко мне. Наши души опережали нас, они неслись вниз, словно в свободном падении, чтобы сойтись воедино. И я опять зарывался в её грудь, что похожа на два наших холма, а рядом журчал ручей, и сколько это продолжалось, сказать нельзя, поскольку подобное не измеряется временем.

Когда мы пришли в себя и осознали окружающее, где-то рядом послышался лязг затвора. Из-за стволов появились силуэты людей.

– Прошу извинить, что нарушили ваше уединение, – раздался голос Минлебая Атнагулова.

Я тотчас вскочил, схватив лежащую рядом саблю. Но в меня упёрлось сразу несколько стволов:

– Спокойно. Ты своё отгулял, парень.

Минлебай Атнагулов стоял напротив меня, и поскольку было ещё темно, мне не видно было его лица. Но я знал, что он улыбается. Поскольку у него была одна из тех дьявольских улыбок, которые видны в темноте, и больше таких улыбок встретить мне не довелось.

Фатима подошла ко мне и, взяв за руку, стояла теперь рядом.

– Ты можешь идти домой, – сказал ей Минлебай Атнагулов. – Твой черёд ещё не наступил. Но придёт время, мы разберёмся и с тобой, и с твоей семейкой.

Фатима по-прежнему стояла, не отпуская моей руки.

– Смотрите! Что это? – вдруг сказал один из солдат, показывая рукой наверх.

Там, среди стволов, за которыми уже угадывался рассвет, сидел волк-лунатик. Он смотрел вниз, в нашу сторону и наблюдал за нами. В его позе было величие животного, познать которое человек не в силах, но может им любоваться. Минлебай Атнагулов посмотрел на волка, вскинул свой браунинг, тщательно прицелился и выстрелил. Но выстрел его не достиг цели, так как в самый последний момент Фатима бросилась вперёд и повисла на его руке.

– Ах ты, тварь! – он с досадой ударил её по лицу.

Я рванулся к Минлебаю, сбил его с ног и, наверняка, задушил бы его, если бы сзади кто-то не ударил меня прикладом по голове. И тут наступила тьма гораздо темнее той, что нас окружала.