Текст книги "Не перебивай мёртвых (сборник)"

Я очнулся в дощатом помещении, в которое уже просочилось утро. Руки мои были крепко связаны за спиной. Придя в себя окончательно, я подполз к ближайшей щели и, посмотрев в неё, понял, где нахожусь. Это был сарай во дворе Яушевых. Очевидно, штаб красных располагался в доме напротив. Мне сразу стало ясно, что убежать отсюда невозможно, во дворе, несмотря на ранний час, сновали взад-вперёд вооружённые люди.

Сарай же охранялся тремя красноармейцами, в одном из них я узнал матроса по имени Игнатий Хлеб. Мои охранники вели между собой неспешную беседу, из которой стало ясно, что не все бойцы отряда одобряют своего командира.

– В нём течёт дурная кровь, – говорил Игнатий Хлеб, – а это никак не совместимо с делом революции.

– И столько людей зря положил, – поддакивал ему второй.

– Когда мне снится его улыбка, – говорил третий, – мой сон словно подсвечен адским пламенем.

Мне хорошо было слышно моих надзирателей, так как в этот час было ещё тихо. Снаружи доносились отдалённые шумы деревенской жизни, да ещё ветер посвистывал в щелях моей темницы.

– А что сделают с этим? – спросил кто-то, и я понял, что они имеют в виду меня.

– Как что? Ясно что, – ответил другой, и его интонация не вызывала сомнений в моей дальнейшей судьбе.

– Когда?

– Да скоро уже.

Я лежал в сарае, уставившись в потолок. Какие мысли пришли в мою голову в течение двух часов перед казнью, спросите вы? Посетило ли меня какое-либо предчувствие? Потом, уже через пару десятков лет, после тех, пропахших кровью и порохом, событий, я частенько вновь переживал тогдашнее моё состояние, и кровь в моих жилах останавливалась.

Я встречал описание сходных состояний в литературе. Как правило, для того чтобы изобразить героя, чей земной путь вот-вот оборвётся, писатели предлагают нам два варианта. Первый вариант: герой предчувствует свой конец. Здесь мы встретим фразы типа: «Он знал, что не доживёт до вечера», «Он понял, что это его последний бой», «Смерть посмотрела ему в глаза и сказала – сегодня я приду за тобой» и т. д. Второй вариант: герой, напротив, имеет чувство совершенно противоположное. «И хотя приготовления к казни шли уже полным ходом, в нём не было предчувствия смерти. Странно, но он был уверен, что не умрёт».

Так вот что я вам скажу, господа. Всё это чушь. Всё это фантазии и домыслы худосочных служителей пера, ладони которых никогда не знали рукояти сабли.

Смерть – вещь, которая не входит в круг нашего жизненного опыта. Поскольку случается всего один раз. И мы, будучи живыми, не имеем о ней никакого представления. Нам нечего с ней сравнить. И потому – я не имел никакого предчувствия. Все два часа перед своей казнью я словно пребывал на высоте сантиметров десяти от земли, хотя мои ноги ступали по ней (ведь пришлось ещё и в сопровождении конвоиров дойти до места казни). Ты словно подвешен в воздухе, судьба твоя полностью доверена небесам, и любой, даже самый маленький ветер может сдуть тебя.

Позднее, через много лет после этого, мне приходилось испытывать подобные состояния ещё раз. Например, в 1967 году на дороге, ведущей из Санта Фе в аэропорт города Альбукерке, навстречу мне выскочил огромный грузовик, и я, с трудом вывернув руль, избежал столкновения. Тогда тоже возникло это ощущение души, висящей в бездне, но длилось оно всего лишь мгновение. Вспоминается мне и другой случай, который произошёл со мной в 1944 году во Франции. Тогда, уходя от немцев, я чуть не сорвался с обрыва и, зацепившись за случайный куст, смотрел в бездонную пропасть, которая зияла подо мной. Но, видимо, опять мои ангелы подхватили меня и помогли выбраться. Ведь у Всевышнего свои планы насчёт каждого из нас, как говаривал наш почтенный старец Вафа-бабай.

Два последних случая, которые длились лишь считанные секунды, не идут ни в какое сравнение с теми двумя часами в родной деревне, когда мне пришлось ожидать своей казни. Это несравнимо по продолжительности, хотя в таком состоянии пропадает ощущение времени. Если бы у меня тогда были часы, то, глядя на них, я, скорее всего, ничего не понимал бы. Поскольку в той бездне, в которой я был подвешен, время течёт совсем по-иному. Оно порой вовсе останавливается, а иногда бежит, словно спохватившись. А, быть может, там и вовсе нет времени, просто наш бессильный разум пытается как-то всё это обозначить. Как бы то ни было, за мной рано или поздно должны были прийти.

В щели моей темницы уже заглядывали солнечные лучи, когда послышался скрежет отодвигаемого засова и скрипнула дверь.

– Вставай, – услышал я голос матроса Игнатия Хлеба. Роль конвоира была ему не по душе.

Я встал и отряхнул с себя солому. А затем поставил своего конвоира в известность:

– Мне надо отлить.

Он развязал мне руки, и я, отойдя в угол сарая, помочился. Матрос не торопил меня.

– Тебя расстреляют, – сказал он, стараясь тем самым снять всю недосказанность этой ситуации.

Его вид был скорее виноватым, чем уверенным. Думаю, что если бы мне пришло тогда в голову уговорить его дать мне убежать, вполне возможно, что он поддался бы на мои уговоры.

Матрос вновь связал мне руки за спиной, и я вышел из сарая. Они повели меня втроём, двое по сторонам, один спереди, с ружьями наизготовку. Мы миновали дом Яушевых, служивший штабом, затем пошли вдоль по улице. Люди смотрели на меня, стоя у своих ворот. Это были женщины, дети и старики, поскольку мужчины скрывались в Чёрном лесу. Я вспомнил, что несколько дней назад так же смотрел на проезжающих мимо людей, судьба которых была предрешена. Нынче же главным героем представления был я. Навстречу, подняв дорожную пыль, налетел осенний ветер, и вокруг заплясали пыльные привидения. Они прошли сквозь наш строй, минуя меня и моих конвоиров, и скрылись где-то позади. Я обернулся. Вслед за нами шла Фатима.

– Иди, не оборачивайся, – ткнул меня прикладом один из конвоиров. – А ты ступай прочь, – сказал он Фатиме, погрозив ружьём.

– Оставь её в покое, – отсёк его Игнатий Хлеб.

Наша процессия подошла к бывшему дому Сакаевых. Возле пепелища была небольшая поляна, вполне достаточная для какого-либо массового действия. Здесь в несколько шеренг выстроились красноармейцы, а перед ними расхаживал Минлебай Атнагулов. Он был режиссёром начинающейся драмы, в его руках были нити, которыми будет управляться спектакль. И потому в его облике была уверенность, обычным людям не свойственная. Меня поставили спиной к пепелищу. Я смотрел на стройные ряды тех, кто должен меня убить. Всё должно случиться именно здесь. Было бы правильным произвести расстрел за пределами деревни. Но Минлебай Атнагулов посчитал, что происходящее должно послужить жестоким уроком жителям деревни, а также тем остальным, кто прячется в лесу и оказывает вооружённое сопротивление частям Красной Армии. Об этом он и говорил в своей долгой речи. Надо отдать ему должное, он хорошо владел площадными приёмами ораторского искусства. «Законы военного времени, – говорил он, – заставляют нас быть беспощадными к врагам революции. Бандиты убивают наших боевых товарищей и будут убивать завтра, если мы не разберёмся с ними, как того требует наш долг».

По мере того как он говорил, народ собирался на поляне, а вскоре здесь уже была вся деревня. Как вы поняли, это были женщины и старики. Детей сюда, разумеется, не взяли. Минлебай Атнагулов продолжал свою речь, насквозь пронзённый множеством ненавидящих взглядов. Другой на его месте был бы превращён этими взглядами в пепел, в пыль, он завертелся бы на месте подобно воронке, поднятой осенним ветром, а затем точно пыльное привидение ушёл бы за деревню и сгинул прочь. Но не таков был мой сверстник Минлебай Атнагулов. Все эти страшные взгляды тонули в холодной бездне, что сквозила в его глазах.

Рассказывая об этом человеке, я догадываюсь, что Минлебай Атнагулов должен вызвать ваше презрение вдвойне, поскольку свои злодеяния он творил в родной деревне, другими словами, в отчем доме. Однако этот факт не трогает меня больше, чем остальные. А твори он это в соседней деревне? Или в соседней области? Или вовсе в какой-нибудь из стран Латинской Америки, где революции сменяют одна другую не реже, чем времена года? Заслужил бы он тогда хоть малую толику нашего прощения? Думаю, что нет. Как не заслуживают прощения вездесущие его двойники, что из века в век шагают по той же узкой дороге, по сторонам которой взлетают языки адского пламени.

Итак, красный командир заканчивал своё выступление и зачитывал теперь короткий приговор, где участник вооружённой банды, то есть я, приговаривался к расстрелу. Спектакль подходил к самой своей интересной части. Я оглядел толпу и заметил, что люди боятся встретиться со мной взглядом. Для них всё было уже кончено, они думали – посмотреть мне в глаза – то же самое, что заглянуть на тот свет. Однако в толпе находились двое, не боявшихся заглянуть туда. Первым из них была Фатима, которая стояла ко мне ближе всех и смотрела на меня не отрываясь – она последовала бы за мной куда угодно. А вторым был Халил. Он занял место позади и немного в стороне. Впрочем, смотрит он на меня или нет, сказать не представлялось возможным, потому что, как я уже говорил, мой товарищ по детским играм был косоглаз. Но поскольку душа моя, лёгкая, словно гусиный пух, уже летела в бездне между двумя мирами, я чувствовал его душу рядом, теперь она стала мне родственной, ведь Халил с самого своего рождения хаживал там, где другим нет дороги.

В моём воспоминании два моих сверстника опять вместе – Минлебай Атнагулов, во главе своих бойцов, и Халил, стоящий поодаль. Добро и зло всегда рядом, как две щеки одного лица.

Между тем красный командир закончил своё выступление. Жители деревни не проронили ни слова. Уже невозможно было что-то исправить, и они молчали, не мешая свершиться воле небес, во власти которых был теперь каждый шорох. Среди красноармейцев же слышалось перешёптывание. Вероятно, бойцы, наконец, поняли, что тоже сейчас будут втянуты в это представление, и кто-то из них окажется в нём одним из главных действующих лиц. Минлебай Атнагулов произнёс имена тех, кто должен привести приговор в исполнение. Всего было шесть имён. Командир называл очередное имя и делал паузу, в которую врывался осенний ветер. Среди этих имён три были мне знакомы: Игнатий Хлеб, Григас, Савелий Перегуда. Очевидно, командир давал им шанс исправиться и показать себя настоящими бойцами. Тем более что стрелять из ружья гораздо проще, чем рубить саблей. Скорее всего, Минлебай Атнагулов вводил их в действие сознательно, следуя своей жестокой логике, в основе которой было желание сделать драму более захватывающей.

Фатиму, а также ещё нескольких женщин, которые стояли вблизи, отогнали подальше, чтобы дать место вышедшим из строя солдатам. Они появились по очереди все шестеро и встали напротив меня в одну линию, с ружьями наготове.

– Целься! – последовал приказ командира.

Солдаты вскинули ружья.

Наступила пауза, длиннее которой я ещё не слышал. Затем в неё еле слышно стал врываться осенний ветер. А вскоре стало ясно, что это не ветер, а песня. И поёт её Халил. Голос становился всё громче, и я, прежде неоднократно слышавший его, говорю вполне определённо – Халил ещё не пел так никогда. Его страшный дар, который мог поставить любую душу на колени, взыграл в тот раз с необыкновенной силой. Это была всё та же песня о Чёрном лесе. Она вырастала из невидимой точки и росла, превращаясь во Вселенную.

Я висел в бездне, а тому, кто висит в бездне, доступны самые высокие частоты. И потому мне довелось тогда услышать то, чего не слышат другие. Халилу подпевали мёртвые с Поляны мёртвых. Ему подпевали ангелы из всех поднебесных миров, которые только существуют. Ему подпевали, словно выстроившись в многоуровневые хоры, ушедшие души всех времён и народов.

Я взглянул на людей, стоящих на поляне, и увидел, что все плачут. Плакали наши деревенские старики. Плакали женщины. Это была татарская песня, та самая, что созвучна току их крови. Песня, которая живёт в татарине ещё до его зачатия. Песня, что сродни стае диких гусей, исчезающих за горизонтом, и облакам, медленно бредущим в сторону Мекки. Песня, помнящая далёкий табунный гул на необъятных степных территориях. Песня, с которой эти люди приходят на свет. И с которой уходят – её поют, когда смерть рядом, и уже больше не на что опереться.

Однако что-то произошло и в рядах чужаков. Я с удивлением обнаружил, что ружья, направленные на меня, опустились. Плакал, глядя прямо перед собой, матрос Игнатий Хлеб. Плакал, утирая слёзы, латышский стрелок Григас. Плакал, словно окунаясь в текучее беспамятство, казак Савелий Перегуда.

Минлебай Атнагулов отвернулся, чтобы никто не видел его слёз, он был чуток к музыкальным звукам. Я успел тогда подумать о том, что всё складывается странным образом. Предыдущую казнь в нашей деревне сопровождал Бетховен, а нынешнюю – старинная песня о Чёрном лесе. И если в первый раз сопровождения пожелал Минлебай Атнагулов, то сейчас Халил. Два моих сверстника, которые в моих воспоминаниях всегда вместе, словно две щеки одного лица.

Халил продолжал петь, и сколько так прошло времени, судить не берусь. Но песня закончилась, произошло следующее. В наступившей тишине раздался выстрел, и упал матрос Игнатий Хлеб. Следующие два выстрела прозвучали почти одновременно, и тогда на осеннюю землю упали латышский стрелок Григас и казак Савелий Перегуда. Никто не понял, откуда стреляют. Но всё стало ясно, когда со всех сторон налетели всадники, которые, размахивая саблями, ворвались в ряды красных, сразу же смяв их боевой порядок. Это были мои товарищи по оружию, пришедшие сюда из Чёрного леса.

Надо ли говорить, что я, висевший в бездне и зависимый от малейшего дуновения ветра, тотчас обрёл почву под ногами. Вокруг стояла стрельба, топот копыт и крики. Я подскочил к убитому матросу и взял его ружьё.

В создавшейся суматохе трудно было что-то разглядеть, но мне нужно было найти Фатиму. Увидев её, я тотчас бросился к ней. Она стояла в растерянности, среди бегущих куда-то людей, ещё не поняв, что происходит.

– Уходи! – крикнул я ей. – Слышишь?!

Я взял её за руку и потащил за собой. Дальше начиналась деревенская улица, заполненная убегающим отсюда деревенским людом. Я толкнул её в спину:

– Уходи!

Уговаривать её было некогда. Я только что вернулся с того света, родился, можно сказать, заново. Рассудок отказывался мне подчиняться, но во мне жило чёткое осознание происходящего: я главный герой всего этого действия. Из-за меня люди кладут головы на этой политой кровью поляне.

Повернувшись лицом к основному месту событий и оценив обстановку, я понял, что дорога к Чёрному лесу уже перекрыта. Дерзкая вылазка моих товарищей по оружию была рассчитана на внезапность. Я так никогда и не узнал, как и в чьей голове созрел этот план. Быть может, они сговорились с Халилом заранее, и песня о Чёрном лесе тоже была составной частью плана. А быть может, и не было никакого плана, и случилось всё гораздо проще. Наши мужчины, не дождавшись меня до утра, догадались, что я пойман и живым мне уже не выбраться. Они отчаянно сжимали рукояти сабель, не в силах мне помочь. И вдруг со стороны деревни послышалась песня Халила о Чёрном лесе. И тогда мои товарищи, находящиеся в лесу, поняли, что песня – это прямое обращение к ним. Халил вызывал на помощь Чёрный лес, а значит – их. Они, не сговариваясь, вскочили на коней и поскакали в деревню. Песня становилась всё громче, и кровь непокорных всадников текла всё быстрей в жилах моих товарищей. Чтобы добраться в деревню, им понадобилось время, равное одной песне.

Атака оказалась совершенно неожиданной. Ряды противника пришли в замешательство. Спектакль, затеянный Минлебаем Атнагуловым, принял непредсказуемый оборот и вовсе грозил выйти из-под контроля. Но мой товарищ по детским играм обладал отличной реакцией и быстро сообразил, что происходит. К тому же ему нравилась эта непредсказуемость спектакля. Его глаза загорались нездешним огнём, а его отчётливый и резкий голос покрывал другие шумы. «В сторону! – кричал он своим бойцам, размахивая браунингом, – все в сторону!» Красноармейцы, поначалу впавшие в панику и потому незащищённые под сабельными ударами, обрели порядок и открыли ружейную пальбу. Несколько моих товарищей слетели с коней и обагрили кровью осеннюю листву. Остальные, отчаянно размахивая саблями, развернули коней и прорывались обратно в сторону Чёрного леса.

– Не давай уйти! – слышен был крик Минлебая Атнагулова. – Перекрывай дорогу!

Ещё несколько всадников слетели с коней. Оставшаяся их горстка пыталась прорваться сквозь заслон, устроенный красноармейцами. Я выстрелил из доставшегося мне ружья, и мой выстрел достиг цели – один из красноармейцев упал прямо под ноги мечущейся в поисках выхода лошади.

В ответ же послышалось сразу несколько выстрелов. По-видимому, на небесах решили, что, вернув меня с того света, они поступили слишком опрометчиво и теперь спохватились. Один из выстрелов угодил мне прямо в грудь. Мир исказился в моих глазах, затем померк, и я оказался опять висящим в бездне. Но в этот раз моя душа была ближе к земле, чем в предыдущий. И потому последовавшее после ранения беспамятство прерывалось мгновениями пробуждений. Первый раз я осознал себя лежащим на осенней листве, надо мной было серое осеннее небо – там как раз решалась моя судьба, и, видимо, как раз в этот момент стрелка небесных весов склонилась в сторону бытия. Потом я пришёл в сознание на спуске с одного из наших холмов, когда понял, что меня куда-то ведут, а точнее, несут, так как ноги мои волочились по осенней траве. Я почувствовал знакомый запах, запах любимой женщины. Одна моя рука лежала на плече Фатимы, вторая – на плече Халила. Они куда-то вели меня, но куда, я ещё не знал. Позади слышались конский топот и выстрелы. Схватка ещё не закончилась.

И в третий раз я очнулся уже на берегу. Они затаскивали меня в лодку Вафа-бабая, которая была предназначена вынести беглеца в безбрежное море, чтобы его след растаял в далёкой синеве.

Они положили меня на дно лодки, затем, оттолкнув, предоставили мою судьбу реке. Меня тотчас подхватило и понесло течение, ведь наша речка была быстрой.

Почему они поступили именно так? Потому что это было единственное верное решение. Спастись в деревне не представлялось возможным – меня везде нашли бы. Фатима видела дальше, чем видят другие. И потому знала, что делает.

Они так и остались в моей памяти – глядящие мне вслед, удаляющиеся от меня со скоростью течения. Восстанавливая эту картину, я понимаю, что в ней есть скрытая гармония, в ней есть полнота и завершённость, какую могут создать только мужчина и женщина. Несмотря на своё почти беспамятное состояние, я вновь ощутил тогда приступы ревности. И ревность моя была вполне оправдана. Фатима вновь потянулась к Халилу. И причиной тому была песня о Чёрном лесе, исполненная полчаса назад. Фатима вновь оказалась бессильна против этого страшного дара, её душа была на коленях.

Они отдалялись от меня с той плавной неизбежностью, с какой течёт вода и время. Потом лодка изменила направление – река делала здесь поворот, – и мои друзья скрылись из глаз. Но прежде я успел заметить группу людей, подошедших к ним. Это были красноармейцы во главе с их командиром Минлебаем Атнагуловым. Но я уже ни во что не мог вмешаться, моя душа была вверена реке, и происходящее виделось мне словно сквозь толщу воды.

А через некоторое время прозвучали два выстрела, они слышались уже издалека, из глубины моего беспамятства. После чего я потерял сознание. Но напоследок мне суждено было узреть улыбку Минлебая Атнагулова. Ведь он обладал одной из тех дьявольских улыбок, которые видны даже через стены.

Сознание вернулось ко мне вновь, и это произошло в том месте, где река вплотную подходит к Чёрному лесу. В поле моего зрения попала лесная опушка и дорога, заметаемая осенней листвой. И тогда я увидел две души, идущие к Поляне мёртвых. «До свидания, Фатима. До свидания, Халил», – прошептал я, уносимый течением.

Через некоторое время лодка замедлила свой ход и остановилась в прибрежных зарослях. Надо мной нависли ивовые ветви, сквозь которые просвечивало небо. Затем я почувствовал, что кто-то склонился надо мной. Это была Мать воды. Некоторое время она смотрела на меня. Затем поднесла к моему лицу своё зеркало.

Там было безбрежное синее море.

Оно было покрыто лёгкой дымкой, сквозь которую проступали очертания большого города. Над линией берегового прибоя виднелись высокие стены, а за ними, задевая серпами полумесяцев небо, вставали тонкие минареты. Тогда я не понял, что это всё означает. Но потом, спустя годы, мне довелось узнать город, явленный зеркалом.

Божественный Константинополь. Великий Царьград. Восхитительный, неописуемый Стамбул.