Текст книги "Фаворитки. Соперницы из Версаля"

Глава десятая

Известие о моем свидании с королем быстро просочилось в свет, и толпы доброжелателей наводняют наш дом. Я приветствую всех посетителей, учтиво выслушиваю их советы. Внутри у меня все сжалось, я выживаю только на бульоне и надежде, что вскоре увижу его вновь.

Вчера вечером Сильвия, которая служит на кухне, заменила мой чай стаканом молока и с серьезным видом поведала мне историю своей кузины, которой попользовался и бросил один торговец лошадьми. У него уже была кобыла, но он даже не потрудился купить ей уздечку. Я демонстративно выпиваю молоко до последней капли.

Бине приносит дворцовые новости, отводит меня в угол:

– Послушайте, кто будет покупать курицу, если он каждый день ест яйца? Герцогиня Шатору задержалась на яйцах и получила ферму, а к ней в придачу и замок.

– Вы же еще не покормили рыбку, которую уже подцепили на крючок, так ведь? – интересуется мадам Тансен, водя передо мной заскорузлым пальцем.

Мне хочется переспросить: что-что? Но я произношу:

– Мадам, к сожалению, я не уверена, что правильно поняла смысл ваших слов.

Тут же вторят остальные:

– Зачем нужна шкурка бобра, если у человека уже есть шапка?

– Зачем покупать книгу, если можно взять ее почитать? Библиотеки – бордели литературного мира, милая моя.

– Кто станет покупать целого борова, если хочется немножко колбаски? Нет, подождите, мадам, не обращайте внимания на мои последние слова. Я наговорил лишнего.

Я поспешно покидаю салон, ищу утешения в своей спальне. Я хочу, чтобы все они пошли прочь, чтобы перестали давать мне свои утомительные советы. Я не могу объяснить даже своей любимой матушке, что в глубине души знаю: стратегии, ухищрения, планы, интриги – мне ничего этого не нужно.

Я достаю из-под подушки записку, настолько секретную, что никто ее раньше не видел. Я получила ее три дня назад, и слова претворяют его произнесенное шепотом обещание в реальность: «До встречи в Париже».

«О, прекраснейшая Флора, с радостью и нетерпением я пишу это послание. Я должен увидеть Вас еще раз – на балу в замке де Вилль. Будьте у задней двери и ждите там Эйена».

* * *

Платье мое, подарок от крестного Монмартеля, из прозрачного серо-голубого шелка с юбкой из трех ярусов тончайшего газа, идеально подходит к моим глазам. Никто не мог отвести от меня глаз. А сегодня вечером ко всему этому добавится еще одна изюминка, поможет моей красоте расцвести еще ярче: любовь.

Комнаты великолепного замка де Вилль, декорированные виноградной лозой и цветами, вмещали толпы людей. На бал приглашения не рассылали, и вскоре ограждения были сметены, когда массы хлынули внутрь. Я едва успела увернуться от кувшина со льдом, который упал с плеча водоноса, а незнакомые люди столько раз меня толкали, что и не сосчитать. Кто-то проявляет ко мне уважение; другие одаривают меня мрачными взглядами.

Потом я узнаю герцога д’Эйена, который как раз пробирается ко мне, его парик возвышается над толпой в невысоких головных уборах подобно величественной белой башне. Не говоря ни слова, он накидывает на меня толстый черный костюм-домино и сопровождает через задние двери, потом на улицу в волшебную ночь. На холодном ветру медленно кружатся пушистые снежинки.

Я усаживаюсь в ожидающий экипаж, и там сидит он, тоже в черном плаще, треуголке и красной маске. Он целует меня в щеку, приобнимает меня, и я усаживаюсь рядом с ним. Мы впервые с ним настолько близко, и я даже удивляюсь, насколько же естественно сидеть вот так, как будто мое тело было вырезано из ребра, чтобы идеально подходить к его телу. Мне кажется, что я вернулась домой. Все встало на свои места.

– Куда направимся, моя прелестница? – шепчет он мне на ухо. Никуда! Я хочу сидеть вот так целую вечность, но экипаж уже тронулся, извозчик кричит, чтобы толпа расступилась перед нами, когда мы выезжаем на главную дорогу.

– На улицу Добрых Детей, – отвечаю я, направляя экипаж в дом моей матери, дом моего детства, неподалеку от того места, где мы находимся. Экипаж медленно катится по запруженным улицам, весь город опьянен весельем и фейерверками, а снег и луна освещают все происходящее.

– Боже мой, как медленно мы едем, – жалуется герцог д’Эйен, сидящий напротив нас, пытаясь высвободить свой высокий парик из драпировок на потолке экипажа.

– А я не могу представить себе более приятного времяпрепровождения, – говорит король, еще сильнее прижимая меня к себе. – Как по мне, то я не против стоять в заторах до следующего вторника.

Я плыву, я свободна, парю в эйфории, и только мягкое сдавливание руки вокруг моей талии привязывает меня к этому миру.

– Какое приключение, милая моя, какое приключение! – восклицает король, зарываясь лицом мне в шею. – Двадцать четыре человека охраны, и никому не известно о моем местонахождении.

Я молчу, да и к чему тут слова!

Как я и предполагала, в доме никого нет, только пара слуг, которые держатся в тени. Входит король, снедаемый любопытством и нетерпением; я уверена, что он раньше никогда не бывал в таком скромном жилище. Но ему известно, кто я есть и кем я не являюсь. Я не намерена стыдиться своего происхождения.

– Какая восхитительная комната! – восклицает он. – Такая маленькая и уютная. Такая маленькая, – повторяет он, оглядываясь вокруг. – Я чуть не цепляюсь макушкой за потолок! Какой уютной она от этого становится. – Он бродит по комнате, берет деревянный канделябр, с любопытством вглядывается в висящую над камином небольшую картину, написанную маслом, с изображением собаки. – И ковер… он из телячьей кожи?

Я тихонько запираю дверь; слугам были даны четкие указания, но им, возможно, будет трудно удержаться и не войти. Я с удовлетворением замечаю, что все готово: в кувшине стоит мадера, блюдо с маринованными яйцами, тяжелое фетровое одеяло на стуле у дивана. Я беру стакан молока, одиноко стоящий у серванта, и выливаю его в цветочный горшок.

– Я разожгу для нас камин, сир.

– Как интересно! Вы умеете разжигать огонь, моя милая? Вот так удивили! Какими же еще талантами вы обладаете, о которых я не знаю?

Я заливаюсь румянцем, а он смеется, жалея о двусмысленности высказывания.

Он устраивается на диване и смотрит на меня.

Вскоре весело пылает огонь, я сижу на полу у камина, грею руки, ощущая спиной его близость. Луи – мой Луи. Наконец-то. Я развязываю огромную накидку, и она бархатным озером падает вокруг меня. Я делаю глубокий вдох, оглядываюсь на него, взгляд мой исполнен неприкрытых надежд, счастья и любви.

Он присаживается рядом со мной на пол, у камина, до меня начинает доходить, что сейчас произойдет: должна признать, в своих мечтах так далеко я не заходила. Нежными пальцами он тянется к моей накидке, и от его прикосновений меня пронзает острая боль. Когда его пальцы касаются моей шеи, волос, его дыхание становится прерывистым, поверхностным.

– Милая моя, вы такая красавица! – выдыхает он, проводя руками по моему корсету, порывисто сжимая и массируя мою плоть.

Внезапно я оказываюсь в его объятиях, он накрывает меня своим телом, и я руками обхватываю его. Мы оба пытаемся справиться с моими одеждами – я как-то совсем не подумала о процессе раздевания, – но в конечном счете мы оба обнаженные лежим у камина. А потом я ласкаю его, ерошу его волосы, подстегивая войти в меня, сама подталкиваю его к своей добыче.

Когда все заканчивается, он лежит на мне, а у меня нет ни малейшего желания отпихивать его вспотевшее тело. Наоборот, мне хочется лежать так вечно, чтобы он продолжал пульсировать внутри меня, придавливать своим телом, испытывать неистовое желание ко мне.

Заниматься любовью с королем – раньше я ничего подобного не испытывала; король был жестким там, где Шарль был мягок, и мягок там, где Шарль был жестким. Мы лежим вместе всю ночь, в безопасности объятий друг друга, и я опять испытываю странное чувство, что мы знали друг друга всю жизнь и я наконец-то вернулась домой.

От Франсуа Поля Ле Нормана де Турнема

Улица Сен-Оноре, Париж

5 марта 1745 года

Ренетта,

Ваше молчание просто недопустимо. До нас дошли слухи, что Вам выделили комнату в мансарде, где, как всем известно, король удовлетворяет свои маленькие прихоти. Мы просто в смятении от известий о том, что, несмотря на все наши добрые советы, похоже, Вы решили ничего от него не утаивать.

Мы опасаемся, что Вы совершили серьезнейшую, непоправимую ошибку. Как же Вы могли запамятовать главное правило мужского естества: мужчина тут же теряет интерес, как только получает то, что возжелало его сердце? Неужели Вами настолько овладела женская глупость, что пара льстивых слов от могущественного вельможи вскружила Вам голову?

Ваша матушка слегла от беспокойства. Ей нездоровится, и Шарль постоянно интересуется Вашим местопребыванием. Если Вы не станете чаще писать или не вернетесь в Париж и не положите конец такому постыдному поведению, я не смогу обещать, что и далее буду держать его вдали от Парижа, как это было в прошлом.

Просто неприемлемо игнорировать наши советы после всего того, что мы, как семья, сделали для Вас. Прошу Вас, возвращайтесь в Париж, хотя я опасаюсь, что король и сам вскоре утомится от Вас и Вы возвратитесь домой. Мы нежно и искренне любим Вас и желаем всего самого лучшего.

Норман

Глава одиннадцатая

Я комкаю письмо Нормана. Я понимаю, что меня винят в том, что я не пишу, но я не в силах объяснить то, что никто и никогда не сможет понять.

Через год после бала в особняке де Вилль меня привезли сюда в закрытом экипаже, я вошла через черный ход, поднялась, вернее сказать, протиснулась по узенькой лестнице. А теперь я живу в этой маленькой комнатушке, которая благодаря любви стала идеальным гнездышком. Меня заперли в комнатушке, меня балуют, я нахожусь в полудреме и покое, оживаю только тогда, когда он со мной.

И несмотря на то, что меня изолировали от остальных обитателей дворца, я нахожусь в самом центре, потому что в этой комнате находится сердце короля. Я точно это знаю, но не могу объяснить ни дядюшке Норману, ни матушке, поэтому прячусь от них, как маленькая девочка, играющая в прятки.

Мы с королем безнадежно увязли в нашей безрассудной страсти; никогда прежде я не испытывала столь глубокой привязанности. Я влюблена в него до безумия, в чем я откровенно ему признаюсь, и он тоже признается, что любит меня. И не нужно притворяться, не нужно стесняться, робостью и невинной ложью можно наполнить мир ухаживания. В нашей любви нет места для сомнений.

Он уверяет, что я настоящий ангел, созданный самой Природой, а таких красивых очей, как у меня, он никогда не видел. Он говорит, что глаза – это зеркало души, значит, я самая добрая женщина на земле. Когда мы занимаемся любовью – я и понятия не имела, что мужчина может заниматься любовью так часто и страстно, – мне кажется, что я погружаюсь в какое-то волшебство.

И чем лучше я узнаю человека, который, согласно предсказанию, создан для меня, тем яснее понимаю, за что его можно любить: он галантный, нежный, ему легко угодить, он умный и чуткий.

– Из двух разных миров, – говорит он однажды вечером. Он весь день участвовал в утомительных церемониях, и от одного его взгляда, исполненного радости и облегчения, когда ему наконец-то удается воссоединиться со мной, я взлетаю на седьмое небо от счастья. – Из двух разных миров… – Он нежно проводит по моей груди одним пальцем. – Говорят, что в моем королевстве двадцать миллионов человек, однако я знаком лишь с малой толикой.

– Вы слишком закрыто живете, – шепчу я. – Ваш мир слишком ограничен.

– Ха-ха! Я бы не стал такими словами описывать свою жизнь, но вам виднее то, чего я не замечаю.

И все потому, хочется сказать мне, что я здесь чужая, не из вашего мира.

– Однако из всех этих миллионов как двое таких, как мы, нашли друг друга? – размышляет он, теперь наматывая себе на пальцы мои волосы, нежно притягивает мое лицо к себе, чтобы вновь поцеловать. – Встретил вас там, в лесу, а потом еще раз на балу – судьба свела нас вместе. Бог все-таки существует.

Я молчу. Неужели он не понимает, что каждый его шаг окружают интриги? Но меня восхищает его радость, оттого что судьба свела нас вместе. Почему бы и нет? Невероятный, немыслимый скачок оттуда, где я была, туда, где я сейчас нахожусь.

– Пути Господни неисповедимы! – продолжает он. – На том же балу был восхитительный Зяблик – она манила меня, но потом оказалось, что она потеряла одно из своих крыльев, меня отвлекли, а позже провели в ту комнатушку. А когда я увидел вас вновь… – Он глубоко вздыхает. – Такое чувство, что я нашел мечту, в которую поверил.

– А я знала, что мы обязательно встретимся, – невольно признаюсь я.

Людовик садится и изумленно смотрит на меня:

– Откуда? На том балу было больше тысячи гостей! И рискну предположить, что на том балу многие мечтали со мной познакомиться.

– Я знала, что мы обязательно встретимся, еще до леса, до этого бала, – не скрываю я, не зная, как он отреагирует на мое признание. – Еще в детстве одна цыганка сказала мне, что меня полюбит король. И я решила, что это вы.

– И вы ей поверили? – смеется он. – И вы знали, что это буду я? Почему не какой-то другой «король»? Например, моего псаря зовут ле Руа – Король.

Я тоже смеюсь.

– Но я все же надеялась, что это будете вы. В нашем доме висел ваш портрет. Я каждый день смотрела на него. Вглядывалась в ваше лицо и думала: «Однажды этот мужчина полюбит меня».

– Удивительно! – восклицает он в изумлении. – Насколько удивительная вещь – любовь, и жизнь вообще штука удивительная!

Он любит, когда его обнимают после занятия любовью; его жажда близости во всех ее проявлениях просто неутолима. Я ласкаю его, пока он не засыпает в моих объятиях, потом провожу пальцами по его щекам и губам, легонько касаюсь лба, все это время мечтая о своем будущем. Да, плели интриги и строили планы, но ничего бы не произошло, если бы мы с Луи не были созданы друг для друга. Многие из его окружения могли бы согреть его постель, но он выбрал меня.

А я выбрала его.

* * *

– Я уезжаю на войну, – сообщает он после того, как мы занялись любовью во второй раз. – Эти грубые австрийцы захватят весь мир, если мы их не остановим, и маршал де Сакс заверяет меня, что мое присутствие переломит ситуацию. – Мы воюем с австрийцами; вот уже почти четыре долгих года, как Франция сражается за то, чтобы на австрийский престол взошла Мария Тереза.

Мысленно я вернулась в то время, когда Луи последний раз был в армии, в Меце, – тогда он едва не умер. И как он может уехать и оставить меня?

– Вы покинете меня, – негромко говорю я, отстраняясь от его объятий и садясь. Я выглядываю из окна: всю ночь бушевала гроза, и сейчас ярко брезжит рассвет, бескрайнее небо обложено тучами в розовых прожилках.

– Ну-ну. Вернись сюда, любимая. У меня относительно тебя есть планы, – говорит Луи, глаза его блестят, на лице зажигается шаловливая улыбка. – Пока меня не будет, ты должна за лето многому научиться. Ради этого мира. Мне будет приятно заняться твоим образованием. Я буду твоим Пигмалионом, а ты – моей прекрасной Галатеей.

Я опускаю ресницы. Он хочет, чтобы я была рядом с ним, в Версале, выходила с ним в свет. Гигантский шаг, но любовь сильнее условностей и привычек. Радость мою омрачает лишь осознание того, что этому нашему мирку приходит конец, что нити этого шелкового кокона начинают распутываться.

– Мне страшно, – шепотом признаюсь я. Там внизу, в ce pays-ci – в этой стране, как они ее называют, – царят злоба и ненависть, она полна вызовов и испытаний, препятствий и всевозможных ловушек. И все это поджидает меня. – А если они не полюбят меня?

– Не бойся, – шепчет он в ответ. – Они полюбят тебя, потому что я тебя люблю.

– Вы вернетесь и не узнаете меня, – заявляю я, покрывая его лицо поцелуями.

– И все-таки я надеюсь, что главное останется неизменным, – весело отвечает он. – Просто ты станешь той… – Он не может сказать прямо, что же во мне должно измениться, но мы оба отлично это знаем: я стану той, которая не поставит его в неловкое положение своими буржуазными манерами.

– Больше ничего не говорите, – произношу я, прикасаясь пальчиком к его губам. – Я знаю, что вы хотели сказать. И обещаю: я вас не разочарую. – Мне хочется добавить, что я еще и отличная актриса. Потом я решаю, что ему об этом знать необязательно, пока не время.

* * *

– Пошли.

Глубокая ночь, три часа: слишком поздно для припозднившихся гуляк, слишком рано для слуг. В следующий четверг он едет на фронт, и в последнее время мы редко видимся. Мы следуем за дворецким по огромным залам дворца, окутанным тишиной ночи, где только пара стражей притаилась в тени. Мы взбираемся по черной лестнице и попадаем в широкий голый коридор, и он ведет меня в открытую дверь.

– И свечи зажигать не нужно, – говорит он. Что правда, то правда: комната залита серебристым светом луны. – Я уверен, ты будешь здесь счастлива.

Я рассматриваю апартаменты: пять огромных комнат, три маленьких, в нише великолепная кровать с белым паланкином.

Марианна, герцогиня де Шатору, прежняя обитательница покоев, обладала отменным вкусом. Я выглядываю в одно из высоких окон на открытую часть тихого Северного Партера, на неподвижный парк до самого фонтана Нептуна. В воздухе витает легкий аромат гвоздики. И несмотря на то, что в комнате нет мебели, все равно заметны следы ее прежней обитательницы. Я вздрагиваю, когда понимаю, что она, должно быть, стояла на этом же самом месте, глядя в это же окно.

Многие уверяют, что призрак Марианны бродит по дворцу и что королева ужасно его боится. Но при этом придворные со смехом говорят, что, если бы Марианна вернулась, она вряд ли стала бы искать общества королевы.

Да уж, ее визит к королеве маловероятен, но она обязательно наведалась бы в свои покои – место своей славы и триумфа. И захотела бы посмотреть на ту, кто занял ее место, на женщину, которая забрала жизнь, уготованную ей. Меня пробивает дрожь, когда призраки покойных любовниц кружат вокруг меня. Полина, умершая в родах; Марианна, умершая так внезапно и в таких муках; Луиза, которую отлучили от дворца, – она все равно что умерла.

– Здесь, разумеется, все перестроят, – обещает король, – по твоему вкусу.

Он замолкает, отрешенное лицо затуманивает печаль. Мы не говорили о Марианне, но я знаю, что он до сих пор скорбит о ней. Я должна позволить ему скорбеть; она мне не соперница. Уже не соперница.

– Пошли, сейчас не время, – неожиданно говорит он, резко разворачивается и уходит.

От Мадлен Пуассон

Улица Добрых Детей, Париж

2 мая 1745 года

Любимая дочь моя!

Не в силах передать, как мы обрадовались твоим известиям! Наша вера в тебя вновь окрепла; не следовало нам сомневаться. Твой дядюшка Норман на седьмом небе, а твой крестный Монмартель прислал мне прекрасную каминную решетку, полностью выкованную из серебра, к ней прилагалась любезная записка с заверением восхищения. Он написал, что, пока король на фронте и заботится о будущем Франции, ты будешь ковать свое (и наше) будущее. Разумеется, ты не забудешь и его, Монмартеля, я имею в виду теперь, когда ты пользуешься расположением короля.

Не стану много писать; устала я сегодня. Будешь в Этиоль, не забудь навестить Александрин – я присылаю тебе шерстяную рубашку, которую я для нее связала. Норман будет часто навещать тебя, заботясь о том, чтобы у тебя было все, что пожелаешь.

Как странно и удивительно, что предсказание цыганки исполнилось! Да еще как. Я раньше тебе этого не говорила, но теперь скажу: я знаю, кто она. Живет она на улице Сен-Мартен, ее имя произносят с уважением. Нам надо не забыть о ней, когда ты достигнешь высот.

С любовью,

мама

Глава двенадцатая

– Вы должны знать этикет, как «Отче наш». Нет-нет, мадам, никакого кощунства, поскольку этикет что Слово Божие и не чтить его так же рискованно.

Мой новый наставник аббат де Берни, с круглым, как луна, лицом, с добрыми глазами и изящными маленькими ручками, изысканный, утонченный, больше светский человек, нежели духовное лицо. Но, несмотря на благороднейшее происхождение (о чем он беспрестанно мне напоминает), он беден как церковная мышь, поэтому ему и пришлось снизойти до того, чтобы стать моим наставником.

Мы находимся в столовой в Этиоль, перед нами на огромном столе разложены различные бумаги: уроки, словари, списки герцогов и пэров, имен, которые необходимо запомнить.

– Итак, стулья и глубокие кресла. Вне всякого сомнения, правила пользования ими очень просты, и в конечном счете мы с ними справимся. Но, мадам, а как же кресла с высокими спинками или кресла с подлокотниками? Ох! Только не заставляйте меня начинать с этих новомодных откидывающихся кресел – новшества, которое я могу оценить, только исходя из удобства пользования ими в повседневной жизни! Что за анархия будет править нами теперь? Бог мой!

Берни тянется за носовым платком, деликатно промокает лицо; временами он слишком драматизирует. Он глубоко вздыхает, и мы продолжаем экскурс в историю кресел и стульев.

– И не стоит недооценивать силу табурета, священного стула, который внушает уважение, когда на нем восседают высокие особы. Например, Роганы не позволяют женам младших сыновей присутствовать при дворе, поскольку не всех могут усадить, – а это преимущество этой древнейшей фамилии.

Берни вздыхает и качает головой, хотя сложно было сказать, из-за чего он больше расстроен: из-за жен или стульев.

– Крайне важно и то, где кто сидит в экипаже. Герцог де Люин – величайший знаток всего, что касается рассадки в экипаже; случись, засомневаетесь – обратитесь именно к нему. И я еще раз напоминаю вам: не соблюдать правила этикета ради выгоды – допускается, не соблюдать их по незнанию – варварство.

Кроме стульев и кресел я изучаю еще пальцы, шляпы, тон голоса; старшинство и как правильно приветствовать герцогиню, а потом герцогиню, которая еще и имеет титул. Я изучаю все, что касается того, как следует открываться дверям, в каких случаях двери распахиваются для тебя, кто и где именно имеет право сесть, а кому нельзя садиться. Кто может танцевать с принцем крови, а кому никогда не будет позволено ни при каких обстоятельствах к нему приближаться. Когда надевать мантию, а когда нет. Учу слова, которые можно произносить, и те, которые нельзя произносить ни в коем случае.

– А принц Монако, у которого нет титулов во Франции, подал прошение, чтобы ему было позволено танцевать с миледи, дочерями короля, и всех мучает вопрос: будет ли его прошение рассмотрено сквозь призму того, что он принц иностранного княжества, или сквозь призму того, что у него нет титула во Франции… – Пока Берни продолжает свои нотации, я думаю о лабиринте, в который превратилась моя новая жизнь. Сейчас она напоминает кружевной платок сложнейшего узора, сотканного из тысячи тончайших нитей, которые и складываются в узор, который я должна запомнить.

– А графиня де Ноай, – советует Берни, – еще один отличный источник информации. Она замужем за вторым сыном герцога де Ноай. Несмотря на молодость, она всегда остро чувствует ситуацию, не говоря уж о том, кто в каком положении находится.

– Что вы говорите! – восклицаю я. Большая часть услышанного – если не все – звучит по меньшей мере странно и почти вопреки здравому смыслу. Но если я выучила наизусть сто песен, я уж точно смогу научиться правильно обращаться к герцогине.

Кроме уроков я принимаю бесконечную череду визитеров; все, кто мало-мальски был с нами знаком, стали совершать паломничество в Этиоль, либо чтобы напомнить мне о нашем родстве, либо чтобы поглазеть на последнее увлечение короля. Принимаем всех; мне дали совет не заводить врагов. По-моему, у меня никогда и врагов-то не было, и сейчас я заводить их не собираюсь!

Всем здесь рады, за исключением моего супруга.

Бедного Шарля отправили подальше в провинцию, он, по всей видимости, раздавлен горем. И хотя он умоляет меня, забрасывая письмами, совесть моя чиста. Никаких обетов я не нарушаю, а уж он-то точно выиграет от родства со мной. Я должна смотреть в будущее, а бедняга Шарль – пережиток прошлого.

Лица всех этих посетителей, которые считают меня не более чем мимолетным увлечением, сдержанные, взгляды – отстраненные, ибо они готовы в любой момент высмеять меня и отвернуться. До меня доносятся перешептывания и язвительные замечания:

– Конечно, красотка, но Богу известно, что красоте никогда не побороть зов крови.

– О чем он думает? Нет, я всерьез гадаю, о чем он думает? Она же из буржуазии!

– Разве граф де Карильон не женился на дочери кучера? А потом сошел с ума!

– Не волнуйтесь, она лишь мимолетное увлечение. Ее нельзя сравнить с Восхитительной Матильдой и даже с Гортензией де Флавакур.

Вместе с посетителями каждый день приносит длинные письма от короля. Послания перевязаны красными шелковыми лентами и запечатаны воском, на котором вытеснено галантное: «Обходительный и преданный». Он клянется, что любовь его становится крепче с каждым днем, он вводит меня в курс военных действий, включая наши победы при Фонтенуа и в других далеких местечках. Этим летом Франция не может потерпеть поражение, и король уверяет, что я – талисман и для него, и для его страны.

Наведывается и Вольтер, мы сидим в саду в окружении восхитительного аромата гиацинтов, и я сочиняю стихи для короля.

 
Люблю тебя так искренне и грустно,
Вздыхаю о тебе и помню о тебе.
 

– Сносно, мадам, вполне сносно, – усмехается Вольтер. – Мне нравится первая строка – желание всегда окутано грустью, – но мне кажется, мы могли бы улучшить ее.

Находящийся рядом со мной Берни напрягается, он не одобряет Вольтера. Последний – настоящий философ, а философы считаются атеистами, и поэтому при дворе их не жалуют. Я рассудительно киваю, но не обращаю внимания на Берни; когда я буду править при дворе, обязательно приглашу Вольтера и буду поддерживать всех великих писателей и философов. Берни и сам возомнил себя поэтом – ему удаются легкомысленные экспромты, – и мне кажется, он ревнует к Вольтеру. В свою очередь Вольтер как-то назвал его толстухой-цветочницей.

– Позвольте предложить такой вариант, мадам… – Вольтер сосет перо, его язык постоянно в чернилах. Пауза, а потом мозг гения приходит в движение:

 
Люблю тебя так искренне и грустно,
Как маргаритки любят и июнь
или небес насыщенную синь —
Так просто, глубоко и безыскусно.
 

* * *

– Дорогая моя Жанетт! Кузина! – раздается высокий жеманный голосок. Невысокая тучная женщина с пухлыми щечками, подобными двум кускам растопленного сыра, бросается на меня. – Вновь встретиться с тобой, и после стольких лет! Как же благородно ты выглядишь, дорогая моя! И, как всегда, красавица! Я приехала, как только мне сообщил Берни.

Я нерешительно отступаю назад, потом понимаю, что это Элизабет, одна из тех девиц, с которыми я занималась на уроках танцев.

Я оглядываюсь в поисках Берни, но его нигде нет.

– Ты выглядишь обворожительно, дорогая моя, просто обворожительно! – Женщина берет меня под руку и ведет вниз по ступеням террасы, прочь из дома. – Я узнала о том, как тебе повезло, и сама подумала: «Что нужно молодой женщине в такой час, когда она готовится отправиться в приключение? Конечно же, друг. Сердечный друг». И я решила, что стану для тебя сестрой, которой у тебя нет!

Элизабет продолжает лепетать, и я заставляю себя забыть старые воспоминания и сосредоточиться на ее подкупающих словах. В конце концов, прошло уже столько лет. И она совершенно права: в Версале мне понадобятся друзья. Уроки Берни становятся все более сложными, и за всеми льстивыми словами и вниманием скрывается один вопрос, который никто не решается задать: как самозванка сможет выжить в Версале?

Поэтому я позволяю ей взять себя под руку и вскоре уже отвечаю ей, рассказываю о своих посетителях, умело обходя довольно прямые вопросы, касающиеся короля. К тому времени, когда мы возвращаемся назад в дом, мы уже щебечем, как старинные подружки.

На террасе нас встречает Берни, целует Элизабет.

– Вижу-вижу, вы встретили свою дорогую кузину, – произносит он, любуясь Элизабет на расстоянии вытянутой руки. – Графиня д’Эстрад – потомок одной из самых древних фамилий в нашей стране. «Из старинного рода она. В ее венах навсегда течет Франция».

Элизабет наклоняет голову. На ней светло-серое платье в белую полоску. И хотя это не очень красиво, но я замечаю, что эти два цвета отлично гармонируют с цветом ее кожи.

– Мадам д’Эстрад вела жизнь добродетельной затворницы со дня смерти ее супруга в 43-м году, но по моей просьбе она тут же забыла вдовьи одежды и поспешила нам на помощь в нашей миссии.

– У вас есть место при дворе? – вежливо интересуюсь я. Не припомню, чтобы Берни упоминал графа д’Эстрада; он явно был не настолько важной птицей, чтобы говорить о нем на наших уроках.

– Нет-нет, в настоящее время нет, – беззаботно отвечает Элизабет. – Хотя супруг мой бывал при дворе, когда позволял его военный долг.

– Значит, вы не представлены ко двору? – Я сбита с толку. Чем же она сможет мне помочь?

– Элизабет поможет нам реализовать наши планы, – удовлетворенно говорит Берни.

Я смотрю на Элизабет и киваю, все еще ничего не понимая. И тут я ощущаю приступ сочувствия: должно быть, ужасно быть такой некрасивой.

* * *

В разгар лета пришло самое важное из всех писем: о землях и титуле, которые будут мне принадлежать. Титул, благодаря которому меня смогут представить ко двору, титул, который откроет для меня двери королевства.

– Ну наконец-то! – говорит Элизабет. – Хороший титул – это как кусок мыла: оно очищает даже въевшуюся грязь.

Я смеюсь несколько суховато. Элизабет говорит начистоту, весело, но ее слова могут больно жалить. Впрочем, она говорит правду, и ее честность, несомненно, может быть полезна в Версале.

– Маркиза де Помпадур! Восхитительный титул! – Я радуюсь, уже представляя себе, как это можно обыграть в стихах: Помпадур рифмуется со словом «амур»! Любовь! Мой герб – три серебряные башни на лазурном поле. Три башни, чтобы навсегда забыть о рыбе.

– Помпадур… Я знавала дочь покойного маркиза, – признается Элизабет. – Старушка очень остро реагирует на правила приличия, и новость о том, что древний титул ее семьи будет носить человек такого низкого происхождения, точно ее возмутит.

– Имение находится в Лимузен, – добавляет Берни. – К сожалению. Но не бойтесь, моя дорогая графиня… ах, простите меня! Тысяча извинений. Не бойтесь, моя милая маркиза, никто не потребует от вас посещать фамильное имение.

Я улыбаюсь и думаю: «Сегодня утром я проснулась графиней д’Этиоль, жалкий титулишко без исторического шлейфа, однако сейчас я ложусь спать маркизой, с одним из самых древних титулов Франции».

От Луи-Франсуа-Армана де Виньеро дю Плесси, герцога де Ришелье

Брюгге, Австрийские Нидерланды

5 августа 1745 года

Милая моя маркиза!

Позвольте мне поздравить Вас с Вашим новым титулом и положением. Титул маркизы Помпадур – это, конечно же, прекрасно, и любой может теперь посетить имение в Лимузен и заметить тот легкий налет безумия, который был присущ представителям этого древнего рода.

После нашей последней встречи, довольно натянутой, я так и не принес извинения: этим поступком я бы запятнал собственную репутацию, а подобное неслыханно. Но я прощаю Вас и желаю Вам только самого лучшего. И хотя дружба возможна только между людьми равного происхождения, добрые приятельские отношения возможны между представителями различных слоев общества, какими бы низкими и разношерстными они ни были.

Я нахожусь рядом с королем и никогда не видел его таким счастливым. Наши военные победы доставляют ему радость. Хочу подчеркнуть, что наша дружба с ним насчитывает десятилетия, с самого раннего детства. Он считает меня одновременно и отцом, и братом, и кузеном.

Удивительные вещи происходят: в июле – сильный град, родился ягненок с пятью ногами – все признаки того, что мир сошел с ума. Но с чего это я решил утомлять Вас своим посланием, описывая такие пустяки, милая моя маркиза… какое удовольствие называть Вас Вашим новым титулом! Разумеется, у Вас есть дела и поважнее, поскольку я боюсь, что Ваш выход в Версале будет не из легких. Ах, милая моя мадам, с какими испытаниями Вам придется столкнуться! Искренне сожалею, что военная доблесть держит меня здесь на фронте, а не рядом с Вами при дворе.

И позвольте закончить высказыванием, которое мне очень нравится:

Друзья как дыни.

Стоит ли говорить почему?

Чтобы найти преданного друга, нужно перепробовать сотню.

Засим остаюсь Вашим преданным слугой,

Ришелье