Текст книги "Фаворитки. Соперницы из Версаля"

Глава тринадцатая

В день, когда меня представляют ко двору, толпа у дверей и вокруг замка просто огромна. Берни решает, кому следует входить ко мне, а кому нет, хотя и заявляет, что будет проще, если котов собрать в стаю. Он уверяет, что такого количества аристократов дворец не видел со времен смерти последнего короля.

– В Библии говорится, что настанет конец света, но кто бы мог подумать, что это случится 14 сентября 1745 года?

– Кто следующий? Моя горничная? Прислуга? Посудомойка? Голодный попрошайка с обочины дороги?

– Это веяние современности, тогда буду молиться, чтобы вернуться в прошлый век.

Парикмахер – высокомерный выскочка, который взирает на меня с плохо скрываемым пренебрежением.

– Она не так красива, как предыдущая, – слышу его громкий шепот, прежде чем он принимается за работу.

Впервые в жизни я пускаю все на самотек и позволяю другим решать; я слишком нервничаю, чтобы трезво рассуждать, не говоря о том, чтобы решать, какую выбрать прическу. Жаль, что в этот самый важный для меня день рядом нет матушки, но она слишком слаба, чтобы ехать сюда из Парижа. Мне следует положиться на Элизабет и остальных, чьих имен я уже и не вспомню.

От короля приходит короткая записка: «Мужества – шампанское потом!» Я улыбаюсь и прикусываю губу. Мы не виделись с ним несколько дней, внутри меня кипит нетерпение в ожидании сегодняшней ночи, когда я окажусь в его объятиях и весь этот ужас будет позади. А завтра я войду в мир женщиной, которой открыто оказывает внимание король.

Меня будет представлять стареющая принцесса де Конти, внучка покойного короля. Она сидит в углу комнаты, вся так и сочится неприязнью. Она задалась целью повторять мне снова и снова, что пошла на это унижение только потому, что король обещал оплатить ее карточный долг. Мне вспомнились слова дядюшки Нормана, вращающаяся золотая монета как символ власти денег над теми, кто полагает, что «голубая» кровь и происхождение возносят их выше таких мелких забот.

– Я была на балу в замке де Вилль в Париже, но что-то не припоминаю, что вас там встречала, – говорит принцесса. Она смотрит на меня с грозной укоризной.

Я в ответ лишь улыбаюсь, когда парикмахер в очередной раз тянет меня за волосы. Что-то шипит у него в щипцах, но я не отваживаюсь посмотреть.

– Бал был ужасен, ужасен! Такие грубые люди, они столпились у столов и не давали мне пройти, хотя я хотела всего лишь взять кусочек апельсинового пирога. – Она смотрит на меня своими поросячьими глазками и продолжает: – Даже когда о моем приезде объявил дворецкий, никто не позволил мне пройти. Я бы сказала, что никто даже не пошевелился. Вот скажите, почему ваши люди такие грубияны? А?

– Вероятно, они просто не знали, кто вы, – негромко предполагаю я.

– Как они могли не знать, кто я такая! – пыхтит она, неистово обмахиваясь веером, так что все ее три подбородка неодобрительно покачиваются. – Я же сказала вам, что меня объявили! Какая дерзость! А потом один из них, одетый в какое-то тряпье, сказал, что если я принцесса де Конти, тогда он принц де Понти. От одного воспоминания об этом я едва чувств не лишаюсь. Мари! Роза! Нюхательную соль, немедленно!

– Только посмотрите, что вы сделали с моей сестрой! – восклицает мадемуазель де Шаролэ, качая головой. Это опасная женщина, толстый слой пудры и платье безумных оттенков лавандового. Ее тихий голос, похожий на девичий, так и клеймит меня позором.

Принц де Конти, сын старухи и нынешний глава этой влиятельной семейки, приезжает, чтобы прочитать матери нотации о непристойности того, на что она согласилась. По его словам, она пятнает несмываемым позором всю их семью, сопровождая буржуазное ничтожество. Принц с выпученными голубыми глазами может противопоставить габаритам своей матушки только рост, он сутул и флегматичен. Ко мне он даже не обращается. Каждым своим жестом, каждым движением он говорит мне, что я ничто. Я же думаю: «Ничего, ничего, скоро вы все меня полюбите».

Наконец-то мне уложили волосы, портниха подогнала на мне платье, в котором меня представят ко двору: тяжелая ткань струится серебром с позолотой, обручи такой ширины, что и руками не обхватишь.

– Не дергайтесь, – резко бросает принцесса, когда мне зашнуровывают корсет. – А то подумают, что вы раньше никогда не носили дворцовых нарядов.

– Так и есть, – негромко отвечаю я, когда жесткий корсет сжимается вокруг меня, как клетка с прутьями, невидимая тюрьма. Я наклоняю голову: через несколько часов все закончится. Я загибаю пальцы: два, максимум три часа.

– Прекратите загибать пальцы! – рявкает принцесса. – Это же не личинки!

Чтобы расчистить путь сквозь толпу, когда мы медленно шагаем к королевским покоям, нужна целая армия слуг Конти. Я не смотрю ни налево, ни направо, стараюсь, чтобы выражение лица оставалось нейтральным. Походка моя идеальна, маленькие скользящие шажки; наклон головы, который лишь подчеркивает жемчуга и серебристые нити, филигранно уложенные в моих волосах. На моей стороне сила молодости и красоты, и я точно знаю, что однажды все они меня полюбят.

– Буду рассказывать это нашим внукам – о том дне, когда мы видели, как дочь торговца рыбой представили ко двору!

– Ее отец не торговец рыбой, это лишь неудачная фамилия. Он мясник, по-моему, или сын мясника.

– А в чем разница? Дочь плательщика податей, они все одинаковые.

Мы входим в королевские покои, меня объявляют: «Маркиза де Помпадур». Я делаю реверанс королю, но он выглядит жалко и что-то бормочет – не могу разобрать. В этот сентябрьский день в помещении жарко, как в аду, и я понимаю, насколько это трудно. Все, что заставляет короля ощущать неловкость в присутствии придворных, для него настоящее испытание. Слишком рано я сдаюсь, находясь рядом с покоями королевы. Наше изысканное шествие продолжается, как продолжается и злобное шипение вокруг нас:

– И вся эта суета ради пустого места. Как будто на следующий год кто-то вспомнит ее имя!

– Не браните меня, Изабелла, но я должен признать, что едва ли возможно быть красивее.

– Быстрее, Серафин, пойдем по восточной лестнице, может, нам удастся попасть в покои дофина раньше остальной толпы. Пусть мы не увидим королеву, но посмотреть на его реакцию намного интереснее.

Королева принимает меня любезно и даже спрашивает о нашей общей знакомой из Парижа. Благодаря ее неожиданной доброте, страхи мои развеиваются, и предо мной предстает будущее – счастливое и безоблачное. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы услужить ей. Мы, возможно, даже подружимся! Я взмываю в облака.

Дофин с супругой разбивают мои забрезжившие надежды, как яйца об пол. Они холодны и молчаливы, а когда я разворачиваюсь, чтобы уйти, вижу в отражении зеркала, как дофин показывает мне язык, словно обиженный ребенок.

Глава четырнадцатая

– У нас начался медовый месяц, дорогая моя, – говорит Луи.

Он хочет отнести меня на руках по ступенькам, как поступают итальянцы, но этикет требует, чтобы эту роль взял на себя дворецкий. Луи полагает, что ему это не понравится. Вместо этого мы входим под мраморные своды Шуази рука об руку, смеясь, как дети.

После представления ко двору мы уединяемся здесь с небольшой группой гостей. Луи говорит, что это мой шанс ближе познакомиться с теми, кто сыграет важную роль в моей жизни. С кем-то я была знакома и раньше, включая Элизабет и герцога д’Эйена. Остальных я встречаю впервые: льстиво услужливого маркиза де Гонто с амблиопичным[5]5
  Амблиопия («ленивый глаз») – это функциональное, обратимое понижение зрения, при котором один из двух глаз почти (или вообще) не задействован в зрительном процессе.


[Закрыть] глазом; красавицу-графиню де Ливри и очень элегантную Франсуазу, вдовствующую герцогиню де Бранка, которая, как это ни сбивает с толку, является внучатой мачехой Дианы де Лорагэ. Франни, как вскоре я начинаю называть его, прислуживает принцессам Генриетте и Аделаиде – двум старшим дочерям короля. Это высокая элегантная дама, лет на десять старше меня, с мраморно-бледной кожей и длиннющим носом; ее движения изящны, но апатичны.

– Восемь месяцев, – шепчет она мне во время ужина. – Восемь месяцев замужем за старым герцогом, а потом – раз! Слишком много пряной редиски на ночь… и он, как это ни печально, покинул нас, оставив меня герцогиней. Пусть и вдовствующей, но тем не менее – очень удачное стечение обстоятельств. – Она смотрит на меня, удивленно приподняв одну бровь в ожидании ответа.

Я заливаюсь смехом и с этой самой минуты знаю, что приобрела друга и союзника.

Внучатая падчерица Франни, Диана, герцогиня де Лорагэ, тоже ужинает с нами. Она не такая уж и толстая, как поговаривали, и хотя мне нравится ее смех и легкость общения, меня тревожит то, что взгляд короля временами задерживается на ней. Вероятно, слухи о том, что она когда-то была его любовницей, соответствуют действительности. Я с изумлением признаюсь себе, что, несмотря на то, что еще до конца не знаю короля, уже понимаю, что как мужчина он привередлив.

Днем Луи охотится, и теперь я часто сопровождаю его там, где раньше бродила и мечтала. Когда наши дорожки пересекаются с экипажами местной знати, которая жаждет поприветствовать короля, я думаю: «Как же странно, что и я раньше была среди них, с завистью взирая на этот волшебный близкий круг». Но теперь я здесь.

По вечерам мы ужинаем и играем в игры, но счастье мое бывает полным, когда день подходит к концу и мы можем остаться одни.

– У тебя идеальная грудь, – говорит Луи, восхищаясь и словно обозревая собственное творение. – Как бы мне хотелось иметь чашу такой же формы! Я бы пил из нее только лучшее шампанское. Мы должны сделать слепок.

– Горячий воск мне на грудь – какой ужас!

– Небольшая плата в поисках совершенства.

Я смотрю на него в восхищении. Дофин еще не вступил в брачные отношения с этой ужасной дофиной – отчасти всему виной ее рыжие волосы и веснушки, – но отца его в подобном не упрекнешь. Луи всегда пылок и готов к усладам; часто мы занимаемся любовью три-четыре раза за ночь. Хотя занятия любовью и не вызывают во мне естественного вожделения, которое воспевают поэты, – должна заметить, что поэты в основном мужчины, наверное, эти удовольствия доступны исключительно мужчинам? – но я обожаю находиться в его объятиях, мне нравится доставлять ему удовольствие, которое он явно от меня получает. Он восхитительный человек, двадцать раз за день я благодарю Бога и небо за то, что он принадлежит мне.

Он проводит руками по моей спине.

– Ни одного изъяна, ни единого. Ты подобна богине, которую сотворили из самого совершенства, и только для меня. Может, ты еще и бессмертна? Нет, подожди, мне кажется, я заметил веснушку под правой подмышкой. – Пальцы его замирают, он щекочет меня в том месте.

Я беру его руку и кладу на маленький шрам на своем плече; он нежно его целует.

– Один крошечный шрамик, дарованный богами, чтобы напомнить нам, что мы люди. Что случилось?

– Упала на острый край резака для фитилей и сильно порезалась. Мне было лет пять.

– Резак для фитилей? А что это?

– Ах, месье, вам еще многому придется научиться. Боюсь, вас слишком избаловали. – Я наклоняюсь ближе и дышу ему в ухо, как будто собираюсь поведать величайшую тайну: – Резак для фитилей предназначен для того, чтобы обрезать фитили в свечах, обрезать до нужной длины, чтобы она горела определенное время.

– Вот как! – шепчет в ответ король. – Ты настоящий оракул, который каждый день раскрывает все новые тайны.

Я пытаюсь отстраниться, но он не отпускает меня. Такое настойчивое проявление чувств, конечно, льстит, но временами подавляет.

Однако недели не прошло, как король заскучал и стал более раздражительным. Ему не нравится квартет виолончелистов, которых для нас пригласил распорядитель «Menus Plaisirs»[6]6
  Маленькие радости (фр.).


[Закрыть]. В Версале подобными развлечениями ведает первый камер-юнкер – самый престижный из всех титулов, который передается лишь кому-то из четырех наиболее знатных аристократических семей. В этом году – слава Богу, что год уже заканчивается, – это звание носит герцог де Ришелье, но его с нами в Шуази нет, и я не уверена, кто здесь за это отвечает. Всю первую часть Луи зевает, а потом громко жалуется, что он должен весь вечер слушать их пиликанье.

– Эта музыка испортит мне всю охоту, – ворчит он, поджимая губы и отводя от меня взгляд. Его спутники держатся поодаль, и по их молчанию я понимаю, что они привыкли к таким вспышкам.

– Тогда мы должны придумать что-то другое, чтобы развлечь нас! Никто не заставит нас их слушать.

– Знаете ли, – протягивает Луи, ударив рукоятью кнута по охотничьим сапогам, – все уже решено и…

– Чепуха! Мы должны слушать только то, что нравится, никто не может навязать нам глупые обычаи, если мы того не хотим.

Луи смеется несколько хрипловато. Я не знаю, злится он на меня, или на распорядителя, или на весь окружающий мир в целом. Полагаю… надеюсь? Что злится на распорядителя.

– В моем мире правят традиции.

Я смотрю на него, не зная, что сделать и что сказать. Он ведет себя несколько по-детски, но, конечно, я стану его уговаривать.

Он вздыхает и отворачивается.

– Поступай как знаешь, дорогая, – отвечает он и жестом приказывает конюху привести лошадь.

Он садится верхом, потом со злостью пришпоривает коня и галопом уносится в облаке пыли и недовольства. Остальные придворные и сопровождающие седлают своих коней, и я остаюсь одна – обдумывать его последние слова.

«Поступай как знаешь»? Значит ли это, что я могу отменить концерт вопреки приказу распорядителя? Берни говорил: «Не соблюдать правила этикета ради выгоды – допускается, не соблюдать их по незнанию – варварство». К сожалению, Берни в Шуази нет, а Элизабет, мне кажется, не знает.

Я бреду назад из конюшни к замку и на террасе, выходящей на Сену, натыкаюсь на Диану, герцогиню де Лорагэ. Она смакует блюдо с жареной гусиной печенкой с миндалем, которую подавали вчера к ужину.

– Я послала слугу на кухню с приказом – остатки приберечь на потом. Воротит от одной мысли о том, что этим будут наслаждаться толстые кухарки. – Диана жестом приглашает меня составить ей компанию, я сажусь на каменную скамью рядом с ней.

Стоят последние теплые денечки перед приходом холодов, сегодня почти так же жарко, как в августе. Я размышляю над тем, что нужно помыть голову и высушить ее до захода солнца, до того как мужчины вернутся с охоты.

– Хотите кусочек? – предлагает Диана. – Мне кажется, что печенка стала еще вкуснее. Смешно, верно, как определенная еда лишь выигрывает, если немного постоит? Как с возрастом люди и вино, да… вино больше, чем люди. И сыр, конечно же. И кое-какое мясо, как эта печенка, например, и курица, это что-то…

– Отсюда открывается замечательный вид, – говорю я, чтобы остановить этот словесный поток. Внизу сада безмятежно течет Сена, теплое солнце и осенние листья отражаются в воде.

– Н-да. Наверное.

– Милая мадам, мне нужен ваш совет, – дерзко начинаю я. Мы еще не стали близкими подругами, и я сомневаюсь, что когда-либо станем ими, но она хорошо знает короля. Возможно, слишком хорошо.

– Совет? Маркиза, у вас очень красивое платье. Я обычно не люблю вышитых птиц – они меня злят, – но узор на вашей шали просто изумительный. Напоминает мне ту шаль, которая когда-то была у меня, хотя куда она потом подевалась, я сказать не могу.

– Благодарю, мадам. Я велю портнихе прислать вам отрез ткани, если вы пожелаете. – Диана облачена в великолепное, бледно-желтого цвета платье с пятном горчицы на рукаве. Я делаю глубокий вдох. – Я бы хотела спросить у вас совета, как развлечь короля.

Кусок печенки выпадает изо рта и падает на юбку.

– Развлечь? – Диана явно испытывает неловкость.

– Да, чтобы он не скучал, – осторожно уточняю я. – По вечерам.

– Ну… – Диана берет себя в руки, тщательно пережевывает, избегая моего взгляда. – Ну, он любит… что же я хотела сказать? Смешно, слова редко меня подводят. Он любит… он любит устраивать… устраивать…

– Балы? – подсказываю я, когда Диана кладет еще один кусочек печенки себе в рот.

– Да. – У Дианы такой вид, как будто она напряглась вопреки всем условностям. Неужели она подавилась? «Какая странная женщина!» – уже не в первый раз думаю я.

– Значит, король любит балы и подобного рода развлечения. Балы-маскарады?

– Что? – переспрашивает в смущении Диана.

Неожиданно я понимаю, о чем она подумала, когда я задавала вопрос.

– О, мадам! Я имела в виду совет не в исключительно… личных вопросах. – Я ощущаю, как заливаюсь краской стыда; Диана тоже красная, как помидор, и смеется. – Я имела в виду развлечения… по вечерам… до того, как лечь спать! Пьесы и тому подобное. Концерты.

Диана вздыхает с облегчением:

– Ну конечно же, мадам, конечно же. Вы не стали бы задавать мне… непристойных вопросов. Я хочу сказать, что я знаю ответы, но длилось это недолго… лишь время от времени… а с тех пор, как появились вы… нет, о господи, нет, разумеется… Да. Так он любит театр. И песни. Иногда глупые игры. Марианна пыталась пристрастить его к литературным вечерам, обсуждению книг, но ему такое пришлось не по душе.

– Вот как! Очень интересно. Благодарю. – И хотя я рада, что мы вновь нащупали твердую почву в нашем разговоре, я все гадаю, все ли с ней в порядке: иногда кажется, будто она что думает, то и говорит. Невероятно.

– Марианна была очень умна, она всегда заставляла его смеяться, она была чрезвычайно остроумна. Не думаю, что вы так же остроумны, хотя явно очень милы… Он любит смешные истории, вы наверняка знаете массу историй о… о буржуа? Мне кажется, они веселые, хотя наши адвокаты большей частью противные люди… всем известно, что буржуа на самом деле «бур-бур-жуа». – Она смеется собственной глупой шутке, потом как ни в чем не бывало кладет последний кусочек гусиной печенки в рот.

Я уже жалею, что затеяла этот разговор; стоит откланяться и уйти, если я хочу вымыть голову и высушить волосы до захода солнца. Я пользуюсь шансом, потому что иногда риск оправдан, наклоняюсь ее обнять, избегая ее грязных пальцев и того места, куда упал и продолжает лежать кусочек печенки.

– Дражайшая моя герцогиня, – говорю я, – надеюсь, мы подружимся!

– М-м-м, – улыбается в ответ Диана, но меня не обнимает.

* * *

В Шуази меня застает самое страшное из известий и разрушает нашу идиллию. Я возвращаюсь в Париж, чтобы проститься с матушкой, которая умирает холодным декабрьским днем, оставив нас с Норманом безутешными. Как жестоко забрать ее именно сейчас, после стольких лет любви и поддержки! Как жестоко лишить ее возможности насладиться моим триумфом, разделить те щедроты, которые я принесу своей семье.

Цыганка сказала: три великих потрясения. И я не сомневалась, что это первое из них.

Луи само сочувствие, он запрещает мне возвращаться из Парижа, пока я полностью не оправлюсь от скорби. Но я сомневаюсь, что это время когда-либо вообще наступит, поэтому вскоре после Нового года я вытираю слезы и скачу назад в Версаль, по заснеженной равнине, покрытой льдом, как и мое сердце.

Со мной возвращается и Норман, я еще никогда не видела его таким потерянным. Он займет новую должность генерального директора королевских строений, и я знаю, что его присутствие в Версале станет для меня утешением. По дороге мы проезжаем мимо скорбящей процессии облаченных в черное монахов, потом слышим звон колоколов, который разносится по деревне.

– Кто-то умер или родился, – говорит внезапно постаревший Норман, он кажется таким хрупким под всеми этими мехами. Потеря матушки стоила ему полжизни. – Альфа и омега нашего существования.

Завтра я должна вытереть слезы, высоко поднять голову и занять свое место в Версале рядом с мужчиной, которого люблю, на великой сцене, где начнется моя настоящая жизнь, где исполнятся все мои мечты.

Действие II. Маркиза

Глава пятнадцатая

– А что на стенах? – интересуется Коллен, человек, который ведает все разрастающимся хозяйством.

Вместе с любовью короля я теперь получила и путы, которые связывают свободу любой влиятельной женщины. Моей первой камер-фрау становится Николь, дальняя родственница по маминой линии, обладающая достойными и сдержанными манерами. Еще у меня в услужении находятся несколько женщин, которые помогают мне с туалетом, гардеробом и другими ежедневными нуждами, а также собственный повар, капеллан, дворецкий и множество других слуг.

Я окидываю взглядом красивые бело-голубые панели моих новых покоев, обрамленные изящной позолотой. Комната по-своему очаровательна, но здесь необходимо все поменять. Я не могу не думать о ее предыдущей хозяйке и понимаю, что и Луи тяжело о ней вспоминать.

– Бледно-зеленые, – отвечаю я, вспоминая свою любимую комнату в Шантемерль. – С акцентом серого.

Коллен машет рукой, и торговец мануфактурой выходит вперед с кучей образцов материи.

– Нет-нет, – возражает Элизабет, которая сидит в углу и обмахивается веером. – Я бы выбрала светло-горчичный. У меня есть платье, которое я могла бы одолжить вам для вдохновения.

– Вот эта, – выбираю я атласную парчу, расшитую серыми и белыми цветами на нежно-зеленом фоне. Я не обращаю внимания на Элизабет; у нее просто нет вкуса и чувства цвета. – Это для портьер, а этот цвет сюда на стены, у виноградника. Как называется этот цвет?

– Волшебный мох, мадам.

– Отличный выбор! – восклицает Берни. – Волшебный мох – какое прекрасное название! – У моего наставника по этикету тоже изысканный вкус; мы шутим, что он знает старшинство как принцев крови, так и цветов радуги.

– А обивка? Такого же цвета? – уточняет Коллен.

– Нет, – качаю я головой. Какого-то другого, неожиданного. – Бледно-голубого, – решаю я. – Тоже с оттенком серого.

Торговец мануфактурой изумленно поднимает бровь.

– Немного мрачновато, мадам, вам не кажется? Могу я посоветовать более насыщенные цвета для обивки, красный или глубокий розовый? У меня есть ткань прекрасного оттенка, который я называю «убежденность». Она отлично объединяет в себе эти два цвета.

– Нет. – Мне хочется ощущать себя как будто погруженной в прохладные воды озера, купающейся в рассветном сиянии. – Бледно-серо-голубой для обивки. И я бы хотела поставить шесть… нет, десять… ваз цвета морской волны. Высоких, до самых окон, и каждый день наполнять их… – Я задумываюсь, потом щелкаю пальцами, брови Коллена едва не вылезают со лба – больше не стану щелкать пальцами… – Букетами бруний. Они такого восхитительного серебристо-серого оттенка.

В разговор вмешивается Берни:

– Столько цветов внутри, такая странная идея. «Цветы нас радуют в саду. А не средь душных стен». Не уверен, что это уместно. А если в них поселятся пауки?

– И что? – смеюсь я. – Неужели правила этикета запрещают ставить в помещении цветы? Или их нужно убирать со стола, когда входит графиня?

– О, милая моя, не стоит ерничать, не стоит ерничать! – Берни тяжело опускается в кресло, достает огромный желтый носовой платок в тон его шейного платка и легонько промокает лоб.

Коллен кланяется.

– Велю оранжереям немедленно запастись брунией.

И хотя в глазах у мужчин мелькает тень сомнения, они выполняют мои приказания. Да и какое это имеет значение: если я ошиблась в декоре, просто все вновь переделаю. Я вкушаю первые плоды власти, которая пьянит даже больше, чем любовь. Неожиданно деньги кружат голову, и я решила, что буду тратить их, много-много денег, чтобы создать красивую жизнь для себя и короля.

* * *

Луи спешно преодолевает лестницу и входит в мой салон. В те дни, когда это позволяет распорядок, он приветствует меня после службы, потом заглядывает после обеда перед охотой, уклоняясь от того, что он называет «утомительными пустяками власти».

– Дорогой, как приятно вас видеть. – Мы виделись всего пару часов назад, но когда мы не вместе, внутри у меня все переворачивается и охватывает странная тревога.

Придворные неохотно покидают комнату, все надеются на помилование в последнюю минуту. Но король хочет видеть только меня, поэтому и ждет нетерпеливо у каминной полки, вертит в руках пару розовых фарфоровых уток. Когда все выходят, мы обнимаемся, он страстно меня целует, потом падает в свое любимое кресло.

– Орри, – жалуется он, имея в виду министра финансов.

Я глажу его по спине, ласкаю шею, наклоняюсь и вдыхаю чувственный аромат мускуса от его парика.

– В чем дело, дорогой? – бормочу я.

– Как же хорошо. Ришелье всегда уверяет, что нет ничего, что нельзя было бы излечить поглаживанием.

Я заливаюсь краской и тянусь за колокольчиком, звоню, пока Луи продолжает свои сетования.

– Орри такой упрямец, такой упрямец! – жалуется он. – Война требует денег! Как еще нам победить австрийцев? Только если Господь ниспошлет землетрясение и раз и навсегда с ними будет покончено.

Входит дворецкий с двумя блюдами: на одном – пирог с голубем, на другом – несколько кусков холодца из зайца. Луи указывает на холодец, и слуга накрывает небольшой столик. В те дни, когда он не участвует в торжественных трапезах, Луи любит немного перекусить здесь, со мной. Сегодня он, по-видимому, не голоден. Я пристально разглядываю его, но изо всех сил стараюсь скрывать свой взгляд: публичная жизнь привела короля к боязни, что на него всегда все смотрят.

Пока он ест, я развлекаю его сплетнями.

– Знаете, бедный аббат де Руан неожиданно преставился вечером во вторник, когда обедал в доме Фонтенеля в Париже. Фонтенель только-только получил лучшую раннюю спаржу и, будучи гостеприимным хозяином, сердечно предложил аббату выбрать, как ее приготовить: на сливочном или растительном масле.

– М-м-м… – Луи наслаждается холодцом из зайца; я должна не забыть похвалить своего повара и велеть приготовить его еще раз.

– Аббат выбрал растительное масло, что несказанно расстроило Фонтенеля, так как он предпочитает спаржу на сливочном масле. Но он не мог отмахнуться от желания гостя, поэтому велел повару половину спаржи приготовить на растительном, а вторую половину на сливочном масле. Как стало известно, мужчины перед ужином потягивали спиртное, и вдруг аббат свалился замертво от паралича – не успев и глазом моргнуть, как остроумно заметил Вольтер. Фонтенель тут же вскочил с кресла, перепрыгнул через тело приятеля и бросился на кухню, надеясь вопреки всему, что еще не поздно, с криком: «Готовьте всю на сливочном! Всю на сливочном!»

Луи залился смехом, а потом поинтересовался, подадут ли сегодня на ужин спаржу.

– Обязательно, милый мой, – обещаю я, радуясь тому, что ему понравилась моя история. Король нередко отпускает комплименты моему, как он это называет, «парижскому остроумию»; и когда он меня превозносит, в глубине души я смеюсь над Дианой и ее едкими словами о «бур-бур-жуа».

– Ты прекрасно выглядишь, – произносит король, покончив с зайцем. Я в бледно-желтом платье в тон примул, огромные букеты которых стоят по всей комнате. Он не замечает этой моей уловки, но общий эффект ему нравится.

По выражению его лица я понимаю, что он приходит в возбуждение. Я тут же предлагаю ему блюдо с лимонными конфетами, которые идеально дополняют и цветы, и мой наряд, и еще немного сплетничаю о маркизе де Гонто, который и принес сегодня утром конфеты. Я и сама хочу угоститься конфеткой, но тут же понимаю, что могут быть нежелательные последствия.

– Свою конфетку я приберегу, – говорю я. – Время, проведенное с вами, дарит истинную сладость.

На прошлой неделе он настоял на том, чтобы заниматься любовью на ковре, на мягком ковре Обюссон, на котором была изображена пасторальная сцена семи оттенков зеленого. Мне потом непросто было объяснить Николь, что это за пятна на лице пастушки и почему следует немедленно отправить ковер в чистку.

– Сегодня вечером, дорогой, у меня сюрприз, – пытаюсь я отвлечь его.

Луи очень любит сюрпризы, и я быстро овладела искусством устраивать для него маленькие неожиданности и развлечения. В этом году первым камер-юнкером стал герцог де Дюра, а он и рад меня слушать. Иногда я со смехом вспоминаю пылкие признания Дюра в те годы, когда я жила в Париже. А что теперь? Не зря говорят: близость короля превращает в евнухов даже самых беспутных развратников.

– Поведайте мне немедля! – надувает губы в притворном негодовании король.

– Чуть позже, любовь моя: это же сюрприз. Не будьте таким любопытным. – Я уже заметила, что Луи нравится, когда я время от времени браню его; я повинуюсь его желанию, но только отчасти. – Обещаю, вам понравится.

Он нежно улыбается мне:

– Милая моя, что бы я без тебя делал? Ты так отлично потрудилась, просто великолепно, чтобы устроить здесь, в Версале, для себя, для меня уютное гнездышко. – Он тянется к моей груди, я делаю вид, что думаю, что он тянется за конфетами, блюдо с которыми я ему с улыбкой протягиваю.

– Я знала, что вам понравится! – весело восклицаю я. – Гонто уверял меня, что ему их рекомендовал аптекарь, как для лечения, так и для развлечения. Но теперь вернемся к работе, а то вы такой же ленивый, как и глаз у Гонто.

Он с видимой неохотой встает и сдавленно усмехается, когда я толкаю его к двери. Я целую его на прощание, но не слишком пылко; еще несколько поцелуев, и мы вновь окажемся на ковре. А у меня нет желания перед обедом снова укладывать волосы, да и к тому же не хотелось давать министрам повод ворчать.

Когда он уходит, я опускаюсь на диван, лежу, глядя в потолок. Я решила избежать традиционных небесных сюжетов, поэтому херувимов забелили, ожидая моих дальнейших инструкций. От херувимов остались лишь едва заметные очертания, и по какой-то причине они теперь напоминают мне лес зимой. Я бы часик вздремнула, лежа прямо здесь, на диване: жизнь моя становится довольно утомительной. Но долго мне отдохнуть не удастся.

– Николь! – зову я, и девушка появляется из левой передней. – Кто-то из слуг проверил вместе с месье Ришаром, готова ли спаржа, хватит ли ее, чтобы подать к столу? Если нет… отошли Жерара в Париж, он как раз успеет съездить за ней и вернуться вовремя.

За пределами уютного кокона моих покоев гудит, жужжит и мурлычет Версаль. Я уже становлюсь похожей на Луи: мне претит все публичное и церемониальное, я предпочитаю оставаться в своих покоях в окружении друзей. Но я должна рисковать и показываться на публике, и когда я все же выхожу, окружающие слишком часто бывают грубы со мной.

В более демократичной атмосфере парижских салонов придворные аристократы относительно учтивы, но здесь, в своей среде… я никогда не встречала более грубых, заносчивых и ограниченных людей. Их едкие колкости в мой адрес звучат в чопорной атмосфере дворца разноголосым греческим хором.

– Понять не могу, почему король продолжает есть рыбу, ведь пост уже закончился, – услышала я вчера. На прошлой неделе я ступила на камень, а он оказался таким скользким, что я едва не свалилась в фонтан «Ящерица». А потом несколько дней при дворе только и разговоров было о том, что я решила вернуться в свою родную водную стихию.

Я не ожидала, что меня здесь примут с распростертыми объятиями, но подобный шквал враждебности озадачивал. Позже я поняла, что они полагают, что я всего лишь преходящее увлечение, простая интрижка, а не любовница. Зачем понапрасну расточать любезности на того, кого скоро и след простынет?