Текст книги "Моя дорогая жена"

14

На первых порах это никак не было связано с сексом.

И мы думали, что Холли ознаменует конец, а не начало. На следующий день после того, как ее выпустили из лечебницы, Миллисент открыла входную дверь нашего дома и обнаружила свою сестру на его крыльце. Она тут же захлопнула дверь перед ее носом.

Тогда Холли написала письмо и бросила его в наш почтовый ящик. Миллисент на него не ответила.

Холли позвонила. Миллисент перестала отвечать на телефонные звонки.

Я связался с психиатрической лечебницей, но там отказались со мной разговаривать.

Холли стала появляться на публике. Она маячила в отдалении от нас, примерно в сотне фунтов, но присутствовала везде. В гастрономе, куда Миллисент ходила за покупками, на парковке торгового центра, на противоположной стороне улицы, когда мы выходили пообедать.

Только она никогда не задерживалась настолько долго, чтобы мы успели вызвать полицию. И каждый раз, когда мы пытались сфотографировать ее для доказательства, она разворачивалась и быстро уходила прочь. Или двигалась так, что снимок получался нечетким, размытым.

Миллисент не рассказывала об этом своей матери. Болезнь Альцгеймера уже заставила старушку позабыть, кем приходилась ей Холли. И Миллисент хотела оставить все так, как есть.

Я изучил в сети правила сталкера и составил список, в котором по часам и минутам расписал все появления Холли в опасной близости от нас. Потом я показал этот список Миллисент, а она сочла все это бесполезным.

– Не поможет, – нервно повела жена плечами.

– Но если мы…

– Я знаю правила сталкинга. Холли их не нарушает и никогда не нарушит. Она слишком сообразительна для этого.

– Но должны же мы хоть что-то предпринять, – сказал я.

Миллисент покосилась на мои записи и покачала головой:

– Мне кажется, ты не понимаешь. Она превратила мое детство в ад.

– Я это знаю.

– Тогда ты должен понимать, что этот список нам не поможет.

Я хотел пойти в полицию и рассказать о том, что с нами случилось. Но единственным физическим доказательством, имевшимся в нашем распоряжении, было письмо, опущенное Холли в наш почтовый ящик. А в нем не содержалось никаких угроз. Как не раз повторяла Миллисент, Холли была слишком умна, чтобы так подставляться.

М.,

ты не считаешь, что нам нужно поговорить? Я думаю нужно.

Х.

Вот все, что в нем было написано.

Так что в полицию я не отправился, вместо этого я встретился с Холли. И сказал ей оставить мою жену и семью в покое.

Она этого не сделала. В следующий раз я увидел ее уже в своем доме.

Это произошло во вторник, где-то в районе ланча. На мой телефон упали три эсэмэски подряд. Все сообщения были от Миллисент.

911

НЕМЕДЛЕННО домой

Холли

Не прошло и недели, как я нанес Холли визит.

Я не стал тратить время на ответные эсэмэски жене.

Когда я примчался домой, Миллисент встретила меня в дверях. Ее глаза были мокрыми, слезы грозились потечь по щекам, а моя жена не плачет по любым пустякам.

– Что, черт возьми…

Не успел я докончить, как она схватила меня за руку и потащила в общую комнату. Холли сидела на диване в дальнем конце, при виде меня она тут же вскочила.

– Когда я пришла домой, Холли была уже здесь, – дрожащим голосом сказала Миллисент.

– Что? – переспросила Холли.

– Она сидела прямо здесь, в нашей общей комнате.

– Нет, все было не так…

– Я забыла свой фотоаппарат. А мне нужно было сфотографировать один дом на продажу. И вот, когда я вернулась за ним домой, Холли была уже здесь.

– Что ты такое…

– Я застала ее сидящей на нашем диване, – слезы, наконец, пролились из глаз Миллисент, и она закрыла лицо руками.

Я ласково приобнял жену.

Холли выглядела как вполне нормальная женщина тридцати с лишним лет – в джинсах и футболке; на ногах сандалии. Ее короткие рыжие волосы были зализаны назад. А губы накрашены яркой помадой. Она сделала глубокий вдох и подняла вверх обе руки, словно хотела мне показать, что они пустые.

– Все совсем не так…

– Прекрати врать, – прикрикнула Миллисент. – Ты все время врешь.

– Я не вру!

– Подождите, – сделал я шаг вперед. – Давайте все успокоимся.

– Хорошо, давайте, – согласно кивнула Холли.

– Нет, я не собираюсь успокаиваться. – Миллисент указала на окно в углу комнаты, смотрящее на торец дома. Окно было зашторено, но на полу под ним валялись осколки стекла. – Вот как она проникла сюда. Она разбила окно, чтобы залезть в наш дом.

– Я этого не делала!

– Тогда как ты сюда пробралась?

– Я не…

– Холли, прекрати. Просто прекрати. Ты не одурачишь моего мужа так, как одурачивала наших родителей.

Насчет этого Миллисент была права.

– О Боже мой! – воскликнула Холли. А затем обхватила руками голову и закрыла свои глаза. Словно пыталась отрешиться от внешнего мира. – О Боже мой – О Боже мой – О Боже мой, – запричитала она скороговоркой.

Миллисент отступила на шаг назад.

А я приблизился к ее сестре:

– Холли, с тобой все в порядке?

Холли не остановилась. Похоже, она даже меня не услышала. Когда она шлепнула себя рукой по голове, я оглянулся на жену. Миллисент неотрывно смотрела на Холли и выглядела слишком напуганной, чтобы пошевельнуться. Она буквально вросла в пол ногами.

– Холли! – повысил я голос.

Ее голова вздернулась вверх.

Руки безвольно упали.

Лицо Холли исказила злость, нечто почти дикое, звериное. Мне показалось, что я увидел на нем то, чего так боялась Миллисент.

– Тебе следовало погибнуть в той аварии, – прорычала Холли сестре.

Миллисент придвинулась ко мне вплотную, прикрылась мной, как щитом, и вцепилась в мою руку. Я полуобернулся – сказать ей, чтобы она вызвала полицию. Но жена заговорила первой. Ее голос понизился почти до шепота:

– Слава богу, дети не видят всего этого.

Дети! Их образы молниями промелькнули в моей голове. Я увидел Рори и Дженну в комнате вместо нас. И ощутил их страх перед этой сумасшедшей женщиной.

– Холли, – произнес опять я.

И опять она меня не услышала. Она ничего не могла услышать. Ее глаза буравили Миллисент, пытавшуюся спрятаться за мной.

– Ты сука, – прорычала ей Холли.

И ринулась на меня.

На Миллисент.

В тот момент я не принимал решения. Я не прокручивал в голове разные варианты, взвешивая «за» и «против», и не выбирал логически самый оптимальный образ действий. А ведь если бы я так сделал, Холли осталась бы жива.

Увы, я не думал, не решал. К тому, что я сделал в следующее мгновение, меня побудило нечто, возникшее из самого нутра. Это была биология, самосохранение, инстинкт.

Холли представляла угрозу для моей семьи, она представляла угрозу для меня. И я схватился за первую попавшуюся под руку вещь. Она стояла у стены, совсем рядом со мной.

Я схватился за теннисную ракетку.

15

Проходит несколько дней, прежде чем кто-то на телевидении поднимает вопрос об Оуэне Оливере Рили.

Джош, молодой старательный Джош, озвучивает это имя на пресс-конференции. С тех пор, как нашли Линдси, полиция проводит пресс-конференции чуть ли не через день, во второй половине дня, чтобы основные моменты были освещены в вечерних новостях.

Сегодняшним заголовком всех новостных репортажей станет вопрос Джоша:

– А вы не думали, что Оуэн Оливер Рили вернулся?

Главный следователь, лысеющий мужчина, разменявший шестой десяток, явно не удивлен вопросом.

Джош слишком молод, чтобы помнить все подробности об Оэуне Оливере. Но он умный, амбициозный репортер, способный перерыть Интернет со скоростью света, его надо было только подтолкнуть к этому.

И ради такого дела я скрупулезно изучил биографии и дела самых известных серийных убийц. Некоторые из них общались с прессой, а иногда и с полицией. И это было задолго до изобретения электронной почты. Памятуя о том, как легко нынче отследить электронную переписку, я решил действовать другим путем, по старинке.

Оуэн никогда и никому не писал писем. Так что все, что мне нужно было сделать, – это придумать что-нибудь достаточно правдоподобное, чтобы этому поверили. После нескольких попыток – от длинных до кратких, поэтических и совершенно бессвязных – я накропал всего одну, простую строчку:

«Хорошо вернуться домой. Оуэн»

Надев хирургические перчатки, я написал эту фразу на листке бумаги, положил его в конверт и наклеил на него марку. Потом – чтобы запутать Джоша – я спрыснул конверт дешевым аптечным одеколоном, с запахом животного мускуса, как у ковбоя.

А затем сел в машину, проехал через весь город и бросил этот конверт в почтовый ящик. Через три дня Джош назвал имя Оуэна на пресс-конференции, но про письмо умолчал. Возможно, он решил сохранить его у себя, сделать своим секретом. А возможно, полиция попросила его не упоминать про письмо.

И вот теперь я выжидаю и наблюдаю. Потому что мне необходимо сделать кое-что еще.

Прошлой ночью я наблюдал за квартирой Аннабель Парсон. Найти заинтересовавшую меня инспекторшу по парковкам оказалось намного труднее, чем остальных. Чтобы разыскать Линдси и Петру, мне потребовалось лишь забить их имена в поисковике Интернета. Аннабель оказалась не такой простушкой – наверняка она пряталась ото всех обозленных клиентов, которым выписывала штрафы за неправильную парковку. И, чтобы выяснить, где она живет, мне пришлось в один из вечеров проследить за ней до самого дома. Это вызвало у меня раздражение.

А прошлой ночью я поджидал Аннабель уже у дома – хотел увидеть, вернется ли она домой одна или с кавалером. Около полуночи я получил от сына эсэмэску:

«Опять за старое? Тебе это будет дорого стоить».

«Что ты хочешь?»

«Ты имеешь в виду – сколько я хочу?»

Рори уже не хочет видеоигру. Он хочет денег.

На следующий день, вернувшись с работы, я застаю Рори дома. Он лежит на диване, смотрит серфинг, строчит кому-то смски и играет в игру. Миллисент дома пока нет. Дженна наверху, в своей комнате. Я присаживаюсь рядом с сыном.

Он вскидывает глаза, приподнимает брови.

Я опять допускаю ошибку. Мне следовало все рассказать Миллисент. Мы могли бы сесть все вместе, с Рори и Дженной, и объяснить детям, что ничего страшного не происходит.

«Отцу просто нравится кататься на автомобиле посреди ночи. Иногда он это делает даже в костюме».

Я вручаю сыну наличные.

Он так увлекается пересчетом денег, что даже пропускает мимо ушей новости, в которых воспроизводятся основные кадры пресс-конференции. И от его внимания ускользает настоящая причина, по которой отец по ночам уезжает из дома, а ведь, чтобы ее узнать, ему нужно всего лишь обратить глаза к телевизору.

* * *

На ужин у нас тако с остатками курицы – необыкновенно вкусные. Моя жена – хорошая кухарка, готовит ужин каждый вечер. Но, чем меньше времени она тратит на стряпню, тем лучше она у нее получается.

Только я не говорю ей об этом.

На десерт у нас ломтики персиков, присыпанные коричневым сахаром. И каждому из нас еще достается по одному печенью сникердудл. Рори первым закатывает глаза, Дженна ему вторит. Миллисент всегда была прижимистой на десерты.

Мы все едим их по-разному. Дженна слизывает коричневый сахар со своих персиков, потом лопает печенье и заедает его персиками. Рори сначала съедает печенье, потом персики. Хотя все равно у него во рту все перемешивается – он слишком быстро отправляет туда все подряд. Миллисент чередует персики с печеньем – кусочек одного, потом ломтик другого. Я их перемешиваю и ем ложкой.

Завтра у нас семейный просмотр кино, и мы обсуждаем, что будем смотреть. На прошлой неделе это был фильм о животных. Рори всегда сначала тяжко вздыхает, но он любит такие фильмы не меньше других. И сыну, и дочери нравится и тема спорта, так что мы выбираем фильм о молодежной бейсбольной лиге, пытающейся пробиться на мировое первенство. И голосуем, словно это серьезный, ответственный выбор! Победителем нашего голосования с огромным отрывом становится «Отбивай».

– Я буду дома в половине шестого, – говорю я.

– Ужин в шесть, – напоминает Миллисент.

– Мы закончили? – спрашивает Рори.

– А кто такой Оуэн Оливер Рили? – интересуется Дженна.

И все разом замирают.

Мы с Миллисент смотрим на дочь.

– Где ты про него услышала? – прерывает молчание Миллисент.

– По телевизору.

– Это ужасный человек, который вредил людям, – говорю я. – Но тебе он никогда не сможет навредить.

– О!

– Не тревожься из-за этого Оуэна.

– Но почему о нем столько говорят? – спрашивает Дженна.

– Из-за этой мертвой девушки, – встревает Рори.

– Женщины, – поправляю его я. – Мертвой женщины.

– Ой, – поеживается Дженна и бросает взгляд на свой мобильник. – Так мы закончили?

Миллисент кивает, дети хватают свои телефоны и начинают набирать эсэмэски. Я убираю со стола посуду, Дженна помогает мне ставить ее в посудомоечную машину, а Миллисент избавляется от остатков тако.

* * *

Пока мы готовимся ко сну, Миллисент включает местные новости. Она смотрит отрывки с пресс-конференции, а затем поворачивается ко мне. Не произнося ни слова, она спрашивает меня, имею ли я к ней какое-то отношение.

Я пожимаю плечами.

Она приподнимает бровь.

Я подмигиваю ей.

Она улыбается.

Иногда нам не нужно ничего говорить, чтобы друг друга понять.

Так было не всегда. В начале наших отношений мы проводили за разговорами целые ночи, как все молодые влюбленные пары. Я рассказывал ей свои истории. Постепенно, смакуя – потому что я, наконец-то, нашел человека, который находил их очаровательными. И который находил очаровательным меня.

В конце концов, Миллисент узнала все мое прошлое, и мы стали обмениваться только новостями. Я бомбардировал ее эсэмэсками, описывая мельчайшие подробности своего дня. Она присылала мне забавные картинки о том, как проходил ее день. Я никогда никого не узнавал настолько хорошо, как узнал Миллисент, и никогда не делил ни с кем так свою жизнь. Это продолжалось и когда мы поженились. И даже в браке, когда Миллисент была беременной Рори.

До сих пор помню первую вещь, о которой я жене не рассказал. Я имею в виду первую важную вещь. Это была машина. У нас их было две. Автомобиль Миллисент был новее моего – я ездил на допотопном старом грузовичке, в котором умещалось все мое теннисное оснащение. Когда Миллисент была на восьмом месяце беременности, мой грузовичок сломался. На его ремонт требовалась штука баксов, а у нас таких денег не было. Те деньги, что у нас имелись, мы откладывали на детскую кроватку, коляску и кучу подгузников, которые нам в скором времени должны были понадобиться.

Я не хотел расстраивать Миллисент, не хотел, чтобы она волновалась. И я сделал выбор. Я сказал ей, что грузовик поломался, но не так серьезно, как было на самом деле. Чтобы оплатить ремонт, я открыл новую кредитную карту – только на свое имя.

Мне потребовалось больше года, чтобы выплатить кредит, но я ни разу не проговорился о нем Миллисент, и другими своими заботами я ее тоже не грузил.

А потом мы перестали обсуждать мелочи. У нас появился сначала один ребенок, затем второй. И хлопот у Миллисент заметно прибавилось. Ей уже было не до забав, и она больше не придавала значения пустяковым деталям, а я прекратил докучать ей подробностями о своих клиентах. Мы оба перестали спрашивать, перестали вдаваться в подробности и сосредоточились на основных моментах нашего бытия. Так и сейчас.

Иногда нам довольно улыбки или подмигивания.

16

За двадцать четыре часа Оуэн Оливер Рили становится притчей во языцех. Его лицо мелькает во всех местных новостях и на веб-сайтах. Мои клиенты только о нем и говорят. Те, кто родом из других мест, желают узнать как можно больше подробностей. А здешние не могут смириться с мыслью, что он действительно вернулся. Кекона, местная сплетница, упивается всеобщим вниманием.

Несмотря на то, что она родилась на Гавайях, Кекона прожила в Вудвью достаточно долго, чтобы узнать все наши легенды, мифы и «знаменитостей» с дурной славой. Но она не поверила, что Оуэн Оливер вернулся ни на секунду.

Мы находимся на корте, и Кекона работает на свою подачу. Опять. Она полагает, что если сможет зарабатывать очки на каждой подаче и выполнять их одну за другой, то ей не придется доигрывать игру до конца. Теоретически она права, но в реальности ни у кого не получается это сделать, если только противник – не пятилетний мальчонка.

– Оуэн мог податься куда угодно, чтобы и дальше убивать женщин. С чего они решили, что он вернулся? – недоумевает Кекона.

– Если под «ними» вы имеете в виду полицейских, то они даже не заикались об Оуэне Оливере. Его имя прозвучало в вопросе одного репортера.

– Пфф.

– Я не вполне понял, что вы хотели сказать.

– Я хотела сказать, что это нелепо. Оуэн в один прекрасный день взял и исчез. У него не было причин возвращаться назад.

Я пожимаю плечами:

– А если он вернулся домой?

Кекона закатывает глаза:

– Жизнь – не фильм ужасов.

И она – не единственная, кто так считает. Все, кто услышал про Оуэна впервые, полагают, что возвращаться ему сюда не было никакого резона. Они так же, как и Кекона, не видят в этом здравого смысла, но те, кто тут пожил достаточно для того, чтобы помнить страшные деяния серийного убийцы, верят, что Оуэн вернулся домой. Особенно женщины.

Они помнят чувство страха, завладевавшее ими, когда они оставались одни – будь то на улице или внутри дома, потому что Оуэн хватал своих жертв практически везде. Две женщины исчезли в своих собственных домах, одна пропала в библиотеке, другая в парке. И, по меньшей мере, трое – на парковках, из них две женщины попали на видеокамеру. Но пленка была старой, а изображение зернистым и нечетким. Оуэн выглядел в кадре большим расплывчатым силуэтом в темной одежде и с бейсбольной кепкой на голове. И эти видео теперь снова крутили в новостных репортажах. Целыми днями.

Сегодня у меня еще урок с Тристой, женой Энди. Но, проходя через раздевалку, я замечаю ее в спортивном баре. Триста смотрит новости на одном из больших экранов. Как и ее муж, она недавно разменяла пятый десяток и не выглядит моложе своих лет. Концы ее волос слишком светлые, а глаза всегда окаймляют черные круги. И загар у нее глубокий, неправдоподобно натуральный. Триста сидит в баре одна. Пьет в час дня красное вино. Бутылка стоит перед ней на столике.

Похоже, урока у нас сегодня не будет.

Некоторое время я молча наблюдаю за Тристой со стороны – не уверенный, стоит ли мне вмешиваться. Я словно ученик парикмахера, не знающий, следует ли менять даме стрижку или лучше оставить как было. Нет, пожалуй, все-таки следует. Это может оказаться интересным.

– Привет! – подхожу я к Тристе.

Она взмахивает рукой и показывает на пустой стул, не отрывая глаз от телеэкрана. Я видел ее пьющей много раз на разных ужинах и вечеринках, но в таком состоянии я никогда прежде не наблюдал.

Во время рекламной паузы Триста поворачивается ко мне:

– Сегодняшний урок отменяется, – роняет она.

– Спасибо, что уведомила меня об этом.

Триста смеется, но видок у нее остается нерадостным. Может быть, ее чем-то расстроил Энди? Может, он совершил какой-то проступок. Я не хочу вмешиваться в их семейные дела. И уже поднимаюсь со стула, когда Триста заговаривает:

– Ты помнишь, что здесь творилось? – спрашивает она меня, кивая головой на телеэкран. – Тогда, когда он убивал?

– Оуэн?

– Ну а кто же еще?

– Конечно, все местные это помнят, – пожимаю я плечами и снова сажусь на стул. – Ты когда-нибудь заглядывала в «Хэтч»? Мы с приятелями тусили там субботними вечерами, и по всем телеканалам только об этом и твердили. Думаю, что…

Триста делает глубокий вдох:

– Я его знала.

– Кого?

– Оуэна Оливера. Я была с ним знакома. – Триста берет бутылку и подливает вина в свой бокал.

– Ты никогда не рассказывала мне об этом раньше.

Она поводит глазами:

– Да гордиться вроде бы нечем, тем более что я с ним встречалась.

– Не может быть!

– Я серьезно…

У меня отвисает челюсть. Без преувеличения.

– А Энди в курсе?

– Нет. И я не собираюсь ему об этом рассказывать.

Я мотаю головой. Я тоже не намерен этого делать, не хочу быть разносчиком сплетен.

– Но как ты с ним…

– Выпей-ка для начала, – подвигает ко мне бутылку Триста. – Тебе не помешает.

* * *

Триста оказалась права. Вино притупило ужас услышанной мною истории.

Она познакомилась с Оуэном Оливером, когда ему было тридцать с небольшим. Триста была на десять лет моложе, с дипломом специалиста по истории искусств, но работала в коллекторском агентстве. Там они и встретились. Оуэн работал в отделе выписки счетов при больнице Святой Марии. Когда пациенты не оплачивали счета, сотрудники отдела обращались в агентство Тристы.

– Это была сволочная работенка, – признается мне Триста. Ее голос уже начал заплетаться от вина. – Я звонила больным людям и требовала у них деньги. Противно и мерзко. Каждый день я чувствовала себя гадиной, делавшей гадости.

А Оуэн убедил ее, что она таковой не была. Впервые они заговорили на эту тему в связи с некоей Линн, которая задолжала больнице больше десяти тысяч долларов. Позвонив ей семнадцать раз, Триста пришла к выводу, что ей дали неверный номер. На звонки все время отвечал старик лет девяноста, явно страдавший деменцией. А Линн было двадцать восемь. И проживала она одна. Так и не установив с ней контакт, Триста позвонила в больничный отдел выписки счетов – проверить номер. На звонок ответил Оуэн.

– Конечно же, мне дали верный номер. Оуэн сказал, что Линн была актрисой, – Триста тяжело вздыхает. – Я испытала такое замешательство, что даже не спросила, откуда он это знает.

Они разговорились. Тристе понравился его голос, ему понравился ее смех, и они договорились о свидании. Триста встречалась с Оуэном шесть месяцев.

– Мы оба любили поесть и выпить, и оба предпочитали смотреть спортивные игры, а не играть в них. Зато много занимались сексом. Хорошим, но не улетным, дух не захватывало. Но… – Триста поднимает палец вверх и очерчивает в воздухе круг, – Оуэн делал такие рулетики с корицей, которые таяли во рту. Вообще он их делал с разными начинками, скатывал из теста, поливал топленым маслом, а затем добавлял смесь корицы с сахаром… – на мгновение Триста вперивает взгляд в никуда. Затем медленно возвращается к рассказу: – Да, рулетики с корицей были хороши. Они были совершенно отпадные. И Оуэн казался совершенно нормальным. Разве что работал клерком в больничном отделе счетов.

Моя собеседница опускает глаза и улыбается. Но не обычной улыбкой, а полной отвращения и устремленной внутрь себя. А потом Триста резко поднимает голову и заглядывает мне прямо в глаза:

– Я порвала с ним, потому что у меня и в мыслях не было выходить замуж за больничного клерка. Я бы не сделала этого ни за какие коврижки. Может, это попахивает снобизмом, да только мне по барабану. Черт подери! Я не собиралась влачить нищенское существование всю свою жизнь. – Триста взмахивает руками, словно обороняясь от любых упреков, которыми я мог ее поддеть.

Но я ничего не говорю. Вместо слов я поднимаю свой бокал. Мы чокаемся и выпиваем вино.

Триста рассказывает мне об Оуэне Оливере почти два часа.

Он смотрел спортивные передачи, его любимой спортивной игрой был хоккей, хотя ближайшая профессиональная команда базировалась в сотнях миль от нас. Оуэн всегда носил джинсы. Всегда! Он снимал их только, отправляясь в душ, ложась в постель и расслабляясь возле бассейна, но плавать он не умел. Триста подозревала, что он вообще боялся воды.

Жил Оливер в доме на севере города – в том же районе, где проживали и мы с Миллисент сразу после женитьбы. Это не плохой район, но жилье там более старое и ветхое, нежели в юго-восточной части города, где расположен Хидден-Оукс. Дом Оуэн унаследовал от матери, после ее кончины. По словам Тристы, он был «довольной милый, но больше походил на хибару», что совсем не удивительно. Большинство домов в северной части – маленькие коттеджи с верандами, резным деревянным декором, крошечными слуховыми оконцами и старомодными, зачастую убитыми интерьерами. Дом Оуэна не являлся исключением.

Отопления в нем не было, окно в спальне заедало, ковер раздражал своим противным сине-зеленым цветом. Ванна имелась, но смеситель подтекал, и это сводило Тристу с ума. Если она оставалась у Оуэна на ночь, то обязательно закрывала дверь в ванную комнату, иначе заунывную капель слышно было даже в гостиной. Если они с Оуэном ели в его доме, то пользовались посудой матери, с желтым цветочным орнаментом по ободку.

Через некоторое время Триста становится настолько пьяной, что продолжать разговор дальше просто не в состоянии, и я прошу клубного водителя отвезти ее домой. На прощание я заверяю жену друга: если ей захочется еще поговорить об Оуэне, я с удовольствием ее выслушаю. Я говорю правду.

Триста снабдила меня теми сведениями, которые мне были очень нужны для второго письма Джошу!