Текст книги "Белая Лилия"

На дворе стояли 70-е годы, которые потом политологи назовут годами брежневского застоя. Советский народ в это время ещё не ведал, что у народа США существует так называемая «американская мечта», которая в доступном изложении трактуется, что простой парень пробивается на самый верх демократичного американского общества и становится богатым и знаменитым. Советские люди тоже любили мечтать и, как правило, о том, что у американского парня уже давно являлось нормой жизни. У них были другие стандарты, которые в шуточной форме выражались фразой «дачка, тачка и собачка», что подразумевало триаду «дача, машина и квартира», характеризующую потребительский идеал. Однако идеал он и есть идеал, а в реальной действительности, применительно к даче, машине и квартире, всё было не так уж просто. Рассмотрим каждый из перечисленных параметров потребительского идеала в отдельности.

Государственные дачи выделялись только чиновникам самого высокого ранга: членам политбюро ЦК КПСС и правительству или высшей иерархии интеллигенции: академикам или писателям, имеющих статус классиков советской литературы. Эти дачи надёжно прятались за высокими каменными заборами, за которыми простому налогоплательщику, ежемесячно оплачивающему их недешёвое содержание, не видны были жилые помещения, больше напоминающие замки и дворцы, чем дома, необходимые для проживания отдельно взятой семьи. По правде говоря, у родителей Виктора тоже имелась дача, которая в натуре материализовывалась небольшим клочком, в несколько соток, земли и построенным на ней ветхим сооружением, скорее похожем не на самый лучший сельский сарай, чем на дом для отдыха. Нужно ли говорить, что находилась эта дача далеко от города, без наличия своего автотранспорта добраться туда было немыслимо. Коммуникаций в виде воды, канализации, газа и электроэнергии там не было и в помине, отсюда нетрудно догадаться, что даже минимального комфорта на этой, с позволения сказать, даче быть не могло даже теоретически. Но далеко не каждая советская семья могла позволить себе даже такую, мягко говоря, не-обустроенную дачу. Зато к даче первого секретаря обкома партии, находящейся в живописной лесной местности на расстоянии тридцать километров от города, была подведена тождественная этому расстоянию газовая труба. Само собой разумеется, что в это время пять тысяч жителей села, расположенного в километре от дачи партийного функционера, в обыденной, не такой лёгкой, жизни обходились без газа, отапливая свои дома дровами и углем в допотопных печках.

Если бы кто-то захотел написать исчерпывающую информацию о продаже автомобилей в СССР, он бы начал свой очерк с того, что до Великой Отечественной войны машины в стране вообще не продавались. После войны в 50-годах автопромышленность Советского Союза в малых тиражах стала выпускать «Победы» и «Москвичи». Но их мало кто покупал из-за их дороговизны, «Москвич», например, стоил 8000 рублей, а зарплата инженера составляла 800 рублей. Если даже кто-то и набирал нужную сумму, то боялся пристального внимания правоохранительных органов при обналичивании денег. В начале 70-х годов в продаже автомобилей произошла революция, вступил в строй Волжский автомобильный завод (ВАЗ), начавший выпускать машины «Жигули», которые, по замыслу правительства, должны были стать народным автомобилем. Они и стали народными по единственному критерию: по величине очереди, в которой надо было простоять около десяти лет, чтобы за свои кровно заработанные и годами собираемые деньги купить вожделённую машину. Да и соотношение зарплаты к стоимости машины по сравнению с 50-годами изменилось в худшую сторону, цена автомобиля «Жигули» ВАЗ-2101» составляла 5500 рублей при средней зарплате в стране – 150 рублей в месяц. Нетрудно прикинуть, что это соотношение не превышало даже 3 %, т. е. чтобы купить машину, советскому человеку надлежало в течение трёх лет ни есть, ни пить, не курить, быть не женатым, не иметь детей и вообще ничего не покупать. Виктору ничего из перечисленного делать не надлежало. Да и не для того он два года носил портупею, перенося тяготы и лишения армейской службы, чтобы несколько лет стоять в очереди за автотранспортным средством. Офицеры, прошедшие службу за границей, советскими людьми считались лишь частично, для них, как и для дипломатов, спортсменов, писателей, бывающих за рубежом, министерство внешней торговли открыло в крупных городах страны специальные чековые магазины под символическим названием «Берёзка», куда вход простому гражданину страны Советов был запрещён. Чеки представляли собой эрзац иностранной валюты. Зарплата Виктора в немецких марках поступала на банковский счёт, а по возвращению домой конвертировалась в, придуманные Внешпосылторгом СССР, чеки, по официальному курсу 60 копеек за один доллар США. Не надо быть математиком, чтобы понять, что советский рубль был почти в два раза дороже американского доллара, что не влезало ни в какие даже самые маленькие ворота и противоречило все законам экономики. Конечно же, в полном соответствии уже не с экономическим, а чисто механическим принципом «где тонко, там и рвётся» возле этих «Берёзок» околачивалась толпа спекулянтов. Они перекупали у счастливчиков, побывавших за границей, чеки, которые уже котировались к рублю по курсу 1: 2 или даже 1: 3, что было безумно выгодно, как покупателям, так и продавцам. Виктор ни в какие сделки с фарцовщиками не вступал, так как хорошо понимал, что незаконные валютные операции жестоко карались уголовным кодексом СССР. Как бы там ни было, практически все деньги, которые он заработал в Германии были вложены в покупку первой модели «народной» машины под названием «Жигули ВАЗ 2101», выкрашенной в ярко-красный цвет. Счастливый Виктор стал обладателем собственного автомобиля, который через несколько лет окрестили прозвищем «копейка» то ли потому, что в конце номера её модификации стояла цифра «1», соответствующей монете номиналом в одну копейку, а скорее всего потому, что её качество совпадало с величиной достоинства этой монеты.

Третьим, самым важным, параметром потребительского идеала, являлось наличие у конкретного индивидуума отдельной комфортабельной квартиры. Однако в условиях развитого социализма Виктор просто отказывался понимать, каким образом он сможет получить такую квартиру. Квартиру, где на кухне не будет властвовать его мама, медленно, но уверенно отравляющая жизнь его любимой жены, где можно будет в кухонной раковине оставить немытую посуду с тем, чтобы домыть её завтра, где он сможет повесить любимые картины в том месте, где ему нравится. Квартиру, где он и его жена смогут без оглядки на родителей делать всё, что им заблагорассудится, да и вообще, где они будут чувствовать себя полновесными хозяевами, а не квартиросъёмщиками. Маловероятно, что именно идеологи социализма Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ленин разработали закон о распределении и получении жилья среди потомков победившего пролетариата. Этот закон, придуманный уже последователями классиков марксизма-ленинизма, предусматривал, что трудящимся страны советов предоставляются квартиры либо органами городского управления (горсоветами), либо предприятиями, где эти самые трудящиеся ударно трудятся, приумножая богатства своей Родины. Нестыковка состояла в том, что заботливая Родина, в лице социалистического государства, явно не торопилась приумножать количество построенных квартир для своих подданных. Больше того, единиц жилья не хватало просто катастрофически. Несколько семей ютились в одной маленькой квартирке, а порой и в одной комнате. Многие ячейки общества проживали в, мягко говоря, очень неблагоустроенных общежитиях. Немалая часть общества прозябала в, так называемых, коммуналках – квартирах, предоставляемых городскими властями нескольким семьям, для совместного проживания на общей площади. Как раз в это время, давний приятель отца Виктора, чиновник жилищного отдела горсовета, предложил ему для сына освободившуюся комнату в такой коммуналке. Характерно, что ни в русско-английском, ни в русско-немецком, ни в русско-французском, ни в русско-другом словарях слово «коммуналка» вы не отыщете, поскольку просто не существует ни лингвистической, ни фразеологической и, в конце концов, ни социально-политической возможностей перевести его на иностранный язык. Трудно представить себе американца из какого-нибудь штата Нью-Джерси, добропорядочного английского сэра из лондонского Сохо или учтивого парижанина из богатого квартала Монпарнас, стоящих на лестничной площадке одного из старых, внешне привлекательных, львовских домов. Недоумённому взгляду этих иностранцев обязательно предстала бы стандартная, обязательно обшарпанная, дверь, ведущая в одну из таких коммуналок. Несомненно, упомянутые джентльмены, судари и месье были бы просто ошеломлены, обратив своё почтенное внимание на большой электрический звонок, расположенный на этой двери. Возле этого архаичного звонка в обязательном порядке размещались бы семь-восемь, а иногда и намного больше табличек. И если бы господа иностранцы понимали по-русски, они бы обязательно прочли бы на каждой из этих табличек фамилии владельцев соответствующей комнаты в этом коллективном пристанище. Нонсенс всего этого состоял в том, что возле каждой фамилии через тире было записано количество звонков каждому конкретному индивидууму, например Иванову, звонить один раз, Петрову – два раза, а Сидорову – три раза. Такого чуда не было ни в Париже, ни в Лондоне и даже ни в Нью-Йорке. Коммуналка, надо сказать, это не только место, где проживают несколько семей или одиноких людей, которые занимают отдельные комнаты, выходящие в общий коридор с одним туалетом и одной ванной для 15–20 человек. Коммуналка – это, прежде всего, неповторимая атмосфера, совершенно необъяснимая и непонятная не только для иностранцев, а и для части советского общества, имеющего великое счастье не проживать в ней. Эта были лабиринты верёвок, на которых днём и ночью подсыхали белые простыни, разноцветные детские ползунки, распашонки и груботканые аксессуары советского нижнего мужского и женского белья. Естественно от всего этого многообразия застиранных лифчиков, ярко-зелёных кальсон, семейных чёрных трусов и далеко несексуальных панталонов с начёсом разило отнюдь неестественным запахом неповторимого хозяйственного мыла. Непонятно только было, как в Советском Союзе при таком нижнем белье рождаемость всё-таки превышала смертность. При входе в туалет неизменно висел список очерёдности уборки этого небогоугодного заведения его постоянными пользователями.

Несмотря на дезинфекционные мероприятия из покрытого ржавчиной унитаза доносились запахи, по сравнению с которыми амбре, исходящее от хозяйственного мыла, было сопоставимо с благоуханием французских духов «шанель». Наиболее вероятной причиной неприятных запахов мочевины являлись описанные подрастающими юношами блеклые обои, в недрах которых успешно прятались полчища годами неистребляемых клопов. Безусловным шедевром туалетного интерьера являлся незаменимый ржавый гвоздь, через торчащую шляпку которого на него навешивались, аккуратно разрезанные на небольшие листочки, страницы газеты «Правда». Понятие туалетной бумаги в стране бескрайних лесов просто не существовало. А чего только стоят кухонные ароматы, доносившиеся из целого каскада кастрюль и сковородок. Здесь и запах жареной картошки, совмещённый с подгоревшим луком, приятный запашок горохового супа, наваристого на свежей свинине борща или свежеиспечённого яблочного пирога. Несусветная теснота, совсем неинтимный полумрак, духота и летом, и зимой казались почти незаметными мелочами жизни по сравнению с духовностью и нравственностью, что царили в коммунальной квартире. Если кто-то возразит, мол, о каких нравственных устоях можно говорить в этой общинной коммуне, то ответ лежит на кухонной квадратуре общинного пространства. Заляпанные стены этого пространства периодически впитывали в себя ссоры и распри, ругань и скандалы, дрязги и склоки, порой переходящие в баталии и драки. Но что делать, если это был своеобразный, диктующийся серой текучкой, уклад жизни коммунальщиков, который и являлся характерным элементом их нравственности. С другой стороны, было, у кого перехватить «трёшку» или «пятёрку» до получки, одолжить головку репчатого лука или пару картофелин для супа, попросить присмотреть за ребёнком, было с кем покурить «Беломорканал» у открытой форточки и выпить по сто грамм «Столичной» из гранённого стопарика. А самое главное, было с кем поделиться радостью и разделить горе, было к кому обратиться за помощью и безотлагательно получить её в трудную минуту. И всё это тоже входило в понятие нравственности многосемейного бытия на общей площади.

Романтизм, присущий характеру Виктора, простирался до определённых границ. Да и не был он по своему нраву уж таким альтруистом, чтобы поменять свою хорошо обставленную комнату в просторной квартире родителей на весьма расплывчатую и никем не обозначенную мораль кланового общежития. В конечном итоге, мораль остаётся моралью, а жизнь не стоит на месте, она, в соответствии с законами диалектики, имеет тенденцию продолжаться. Больших перспектив продолжать её в квартире папы и мамы эта самая жизнь не сулила. Надеяться на решения партийных съездов о развёртывании социального жилищного строительства в городах под лозунгом «каждой семье отдельную квартиру» могли только умственно отсталые слои населения. А ведь всего каких-то десять лет назад даже образованные и талантливые люди поверили своему партийному вождю Никите Хрущёву, что «нынешнее поколение советских людей будет жить и работать при коммунизме». По прошествии этих десяти лет оказалось, что элементы обещанного коммунизма взросли в США, Франции, в Англии, в той же Германии, а советский народ, уровень жизни которого был на несколько порядков ниже, продолжал строить то, что как теоретически, так и практически воздвигнуть невозможно. В перечисленных странах граждане покупали квартиры и даже дома за деньги, которыми государство достойно обеспечивало их заработок. В Советском Союзе квартиры не продавались, их получали. В первую очередь руководящие партийные и хозяйственные работники, называемые номенклатурой, во вторую – всякие проходимцы, пользующиеся протекцией этой же номенклатуры за блага, предоставляемые им соискателями получаемого жилья. Все остальные граждане страны советов записывались в очередь на приобретение жилья или в горсовете по месту проживания, либо по месту работы. В длинном коридоре городской мэрии висел, вытянутый в бесконечность стенного пространства, список таких очередников. Под первым номером в этом сюрреалистическом реестре значился человек, подавший заявление около двадцати лет назад. За это время в этой семье выросли дети, возможно, даже родились внуки, а на во-жделённую квартиру долгожданный ордер ещё не получен. Самое печальное, что подросшим детям этого многострадального человека придётся в свою очередь записываться в ту же самую очередь, где зарегистрированы их родители, с той лишь разницей, что порядковый номер их регистрации будет исчисляться многозначным числом с непомерно большим количеством цифр. Венцом распределения жилья в стольном городе Львове, как и на всей Украине, как и во всём Советском Союзе, являлась, узаконенная всеми государственными правовыми канонами, позорная норма жилой площади, положенная каждому на ней проживающему. В соответствии с этой экстра-глупой квотой конкретного индивидуума ставили на очередь на получение новой квартиры только в случае, если в помещении, где он проживает в данный момент, приходилось менее пяти квадратных метров на человека. Это означало, что молодая семья, имеющая в своём составе двух детей, должна была проживать на площади не более 19,99 квадратных метров. При площади комнаты уже в 21 кв. метр претендовать на большее жильё эти люди не могли даже теоретически. Самое удивительное, что, по крайней мере, сотни тысяч таких семей проживали в комнатке, площадь которой была, чуть ли не в два раза меньшей приведенной. Остальные сотни тысяч молодых семей вынуждены были тесниться на жилплощади, принадлежащей их родителям. Простой арифметический расчёт показывал, что при площади родительской квартиры, составляющей 76 квадратных метров, на которой проживали четыре человека, представляющие две разные семьи, Виктору и Лиле даже в самом отдалённом будущем не угрожало проживать в собственной квартире. Вот вам и весь социализм, вот вам и красочные партийные клише, допризывно гласящие, что «всё для человека, всё во имя человека». Что же оставалось делать активному строителю утопического социализма, в завершение воздвижения которого, наверняка, не верили сами члены Политбюро ЦК КПСС во главе с генеральным секретарём, шамкающим орденоносцем Леонидом Брежневым. В междустрочии руководящих и директивных материалов партийных съездов не столько прочитывалась, сколько угадывалась парадоксальная мысль «наберитесь терпения, ударно работайте и ждите, ждите и ещё раз ждите, светлое будущее не за горами». В текучке повседневных дел увидеть далёкие горы представлялось деянием намного более реальным, чем заглянуть хотя бы одним глазом в обещанное хоть и светлое, но довольно туманное и несуществующее будущее. Не в характере Виктора было сидеть, сложа руки, и ждать погоды у моря. Однако, несмотря на ежедневный штурм своих не таких уж плохих мозговых извилин, программа каких-либо активных действий в этом направлении не просматривалась даже в мощный артиллерийский бинокль, привезенный из Германии, и поэтому время решения поставленной Виктором задачи ещё не наступило.

Зато пришло время, когда во время воскресной прогулки по пригородной лесной роще, Лиля, приложив свой нежный пальчик к губам мужа, дрожащим голосом проворковала:

– Витенька! Даже не знаю, как это сказать, но мне кажется, нет, нет, даже не кажется, я явственно ощущаю, что у меня, нет, нет, не у меня, а у нас с тобой будет ребёнок.

Ноги у Виктора подкосились, просто счастье, что к моменту Лилиного монолога на их пути попался широколиственный клён, к окладистому стволу которого он успел прислониться. Волевым усилием, приведя себя в исходное состояние, Виктор покрыл нежное личико жены многочисленными горячими поцелуями и, распугав маленьких каштановых белочек, снующих по раскидистой кроне дерева, раскатисто завопил:

– Ура-а-а! Свершилось, у меня будет мальчик, маленький сынишка, у меня будет наследник.

Где-то в глубинах подсознания у Виктора проскользнула мысль, а что, собственно, эта ещё не родившаяся кроха будет наследовать. Ни желания, ни времени, развивать эту мысль у Виктора не было, он порывисто подхватил свою Лилю на руки и буквально внёс её в зеркальные двери, попавшегося им по пути паркового кафе «Плакучая ива». Они заняли столик у витражного окна, из которого открывался прекрасный вид на окружённые серебристыми ивами небольшое озеро, где по спокойной глади величаво плыли несколько белых лебедей. Виктор мягко обнял Лилю за плечи и, зачаровано взирая на этот, более чем умиротворённый пейзаж, прошептал:

– Ты только посмотри, Лиля, я только сейчас понял, что ты у меня не только белая лилия, ты ещё и мой самый милый, самый нежный белый лебедь, который принесёт мне самого обалденного в мире белого лебедёнка. Назовём мы его обязательно Робертом, как тебе, дорогая, нравится это словосочетание: Роберт Викторович Бровченко.

– Мне очень нравится, но ещё лучше, если дома мы будем называть его Робиком или Робочкой, а ещё лучше, Робушкой, – радостно улыбнулась Лиля, виновато спросив, – а почему, Витенька, ты собственно решил, что у нас будет мальчик, а не самая красивая в мире маленькая блондинка.

В это время миловидная официантка поставила на их столик заказанную бутылку шампанского, откупорила её и разлила её по фужерам. Виктор привстал, торжественно и артистично водрузив свой фужер на вытянутую в сторону Лили ладонь, и воскликнул:

– Лилюсик, прошу тебя, пожалуйста, не спорь. Мне снился удивительно научный сон, в котором я явственно, мне не очень удобно об этом говорить, но я всё-таки скажу, видел свой сперматозоид в момент зачатия и представь себе, я чётко заметил на его хромосоме латинскую букву «Y», которая означает, что ты родишь мне мальчика.

– Ты только подумай, – вскрикнула Лиля, – не геоморфолог, а прямо клиницист какой-то, может быть и права твоя мама, что тебе стоило выучиться на врача-гинеколога.

– Я никогда не мечтал о карьере акушера-гинеколога, – продолжил Виктор, – но поверь мне, что не я, а всезнающая статистика утверждает, что частота рождения мальчиков намного, слышишь меня, намного больше при первых родах и снижается при последующих. Когда придёт их черёд, милая, у нас обязательно будет ещё и девочка.

– Витя, ты меня просто убиваешь своими энциклопедическими знаниями в области деторождения, откуда у тебя такая, боюсь сказать, исчерпывающая информация.

– Это ещё не всё, дорогая. Выясняется также, что ожидать мальчика могут те родители, которые любят употреблять солёную пищу. А не ты ли, не садишься за стол, если на нём не присутствуют солёные огурцы, маринованные помидоры, квашеная капуста или селёдка. Да и я, признаться, никогда не отвергал эти разносолы.

– Витенька, я надеюсь, ты закончил свои пророчества пола нашего будущего ребёнка.

– Почти, женуленька моя. Ещё один, почти научный факт. У меня, как известно, первая группа крови, которая в специальной таблице помещена в мужской горизонтальной колонке, а у тебя – вторая, расположенная в женском вертикальном столбце. В пересечении групп нашей с тобой крови, дорогая, печатными русскими буквами было выписано слово «мальчик».

– Знаешь, что, Витенька, давай выпьем, неважно за мальчика или девочку, просто выпьем, чтобы у нас родился здоровый ребёнок, а когда родится, за то, чтобы он был счастливым и удачливым.

– Тост принимается, – согласился Виктор, – только не забудь, что ты женщина, которая ждёт ребёнка и, поэтому, разрешаю тебе только пригубить.

Прошла неделя, как всегда, в пятницу вечером Виктор вернулся домой из командировки. Войдя в прихожую, он ощутил резкий запах лекарств, вся квартира пропахла каким-то медицинским благовонием.

– Что случилось, мама, – встревожено спросил Виктор, вышедшую ему навстречу, Эмму Абрамовну.

– Да не волнуйся, сынок, ничего особенного не произошло, – подозрительно спокойно ответила мама, – Лилечка себя неважно чувствует, поверь мне, у женщин это бывает в начальный период беременности.

Виктор, к неописуемому ужасу Эммы Абрамовны, не удосужившись сбросить с себя болотные сапоги, которые оставляли комки грязи на стерильно чистом паркетном полу, стремительно ворвался в свою комнату. На их импортном семейном ложе, свернувшись в какой-то неестественный калачик, лежала его жена. Лицо её заметно округлилось и выглядело очень бледным, оно как бы отражало белоснежность вычурных пилястров, нависающих на стенах комнаты, щёки отекли и покрылись пигментными пятнами.

– Лиля, родная, что с тобой, – взволнованно выкрикнул он.

– Ой, Витенька, наконец-то, – жалобно промолвила Лиля, – как хорошо, что ты приехал, я тебя больше никуда не отпущу, ты будешь всё время рядом со мной.

– Котик мой родной, расскажи мне, пожалуйста, что происходит.

– Ты понимаешь, Витя, я даже не могу выразить насколько мне плохо, никогда не чувствовала себя так ужасно, состояние угнетённое, ничего не хочется и не можется делать, какая-то, изжога, тошнота и рвота двадцать раз в день, даже не знаю, что со мной будет дальше.

– Лилечка, скажи, дорогая, а что врачи говорят.

– Витенька, ну, в самом деле, какие ещё врачи. Твоя мама сказала, что это обычное состояние для беременных женщин, что со временем это пройдёт. Если ты настаиваешь, то в понедельник я пойду к гинекологу.

– Лиля, побойся бога, какой понедельник, ты посмотри на себя, я немедленно вызываю скорую помощь.

Карета скорой помощи примчалась через двадцать минут. Пожилая женщина, врач-гинеколог, выслушав жалобы Лилии и внимательно осмотрев её, тут же вынесла свой вердикт:

– Диагноз вашей жены, молодой человек, называется токсикозом, который возник из-за комплекса патологических изменений желудочно-кишечного тракта, связанных с первой беременностью. В данном случае он протекает в острой форме, с нарушением углеводного, белкового и водно-солевого обмена. Чтобы избежать возможных осложнений, больную необходимо в срочном порядке госпитализировать.

Потом Виктор выскажет родителям, как могло случиться, что они, два врача, с высшим медицинским образованием, допустили, чтобы Лиля целую неделю страдала от интоксикации отравленного организма с вероятностью необратимых последствий без оказания необходимой медицинской помощи. Сейчас же он в той же одежде, в какой вернулся с полевых изысканий в штормовке и в резиновых сапогах поехал вместе с Лилей в областную клиническую больницу с благозвучным названием Охматдет (охрана материнства и детства).

Неотложка доставила их в больницу ночью наступающего субботнего дня. Во всех больницах мира в выходные дни квалифицированный медицинский персонал, выполняющий основную текущую работу, отдыхает. Не составляла исключения и львовская областная клиника. В смотровой комнате приёмного покоя на медицинских топчанах лежало не менее дюжины женщин, дожидаясь часа, когда к ним подойдёт дежурный врач. Почему к прилагательному «приёмный», которое, действительно, отражало смысл происходящего, добавили существительное «покой», Виктору было непонятно. Как раз покоя в этой комнате не было. Суетливо бегали медсёстры с приборами для измерения кровяного давления и стерилизаторами для шприцов, хлопотали санитарки, меняя залежалые простыни на лежаках на выстиранные, санитары периодически перекладывали больных с этих лежаков на каталки, которые с их помощью бесследно исчезали в запутанной топологии больничных коридоров. Поистине, покой в приёмном покое мог только сниться, как врачам и медсёстрам, так и больным, в нём пребывающих. Молодые женщины громко стонали от предродовых болей, одна из них сбрасывала с себя одеяло и порывалась выскочить на улицу с криками:

– Не хочу рожа-а-а-ть, хочу-у-у домо-о-о-ой!

Другая, чуть постарше, лет около сорока, призывно верещала:

– Сделайте мне укол, я умираю, я сейчас умру, я непременно умру, я хочу уко-о-ол!

Обстановка, царящая в приёмном покое, не вызывала здорового оптимизма и не навевала на лирические размышления. Неискушённому Виктору материнство и рождение ребёнка всегда представлялось в романтическом ореоле положительных эмоций и уж никак не связывалось с проявлением боли, страданий и мучений, которые он увидел сегодня. Не прошло и часа, как к Лиле подошёл врач. Это был совсем молодой человек в роговых очках, вносящие всё-таки в его вид некую солидность, по всей вероятности, врач-интерн или, в лучшем случае, врач-стажёр. Лиля испытывала вполне естественное чувство стеснения обнажиться перед юношей возраста не старше её. Не обращая внимания на выражение лица раскрасневшейся Лили, врач-юниор безапелляционно и поспешно задёрнул канарейчатую занавеску, опутывавшую смотровой топчан, приказав Виктору присесть на диван, находящегося вне закрытого цветастой материей пространства. Через пять минут он вышел оттуда и, долго протирая свои модные очки, провозгласил:

– Дела, папаша, складываются таким образом, что вашей жене необходимо остаться в больнице. Мы должны сделать необходимые анализы и понаблюдать за её состоянием.

– Извините, доктор, я ещё не папаша, хотя очень надеюсь стать им. Скажите мне, насколько это серьёзно и как долго моя жена должна будет находиться в больнице.

– Ну, насколько это серьёзно и что из этого следует, вам сообщат после тщательного обследования её состояния.

Что было делать? Только сейчас Виктор пожалел, что не послушался родителей и не стал врачом-гинекологом. Сегодня же ничего не оставалось, как доверить свою жену это молодому эскулапу. Он порывисто поцеловал Лилю, которая уже была облачена в казённый байковый больничный халат. Его драгоценная белая Лилия жалобно и печально смотрела на него, в глазах её застыли боль, тоска и тревога. Вряд ли Виктора можно было причислить к мужчинам, способных успокаивать удручённых и расстроенных женщин. Тем не менее, он сумел набросить на себя маску беспечного и бесшабашного сибарита и в последний момент жизнерадостно прошептать жене:

– Держись, Лилюсик! Всё путём, всё будет не просто хорошо, а великолепно. Немного придёшь в себя, обследуешься, отдохнёшь, и я заберу тебя домой, чтобы уже никогда не разлучаться.

Виктор даже на секунду не представлял, насколько его слова не осуществятся. Ни в субботу, ни, разумеется, в воскресенье никто Лиле никаких анализов не делал, мало того, даже врач к ней не подходил. Уставшая от рвотных потуг, тошноты и общей слабости, никому не нужная Лиля, ничком распласталась на помятой и неубранной постели, словно она находилась не в больнице, а в доме отдыха. Виктор, зашедший проведать жену, не на шутку разъярился, накричал на первую, попавшуюся под руку медсестру, однако и это не помогло отыскать дежурного врача. После долгого блуждания по больничным коридорам Виктору всё-таки удалось найти ординатора, им оказалась заспанная молодая девушка, как потом выяснилось, в прошлом году закончившая мединститут. До предела возмущённый Виктор во всю мощь своего негромкого голоса заорал на неё:

– Где вы прохлаждаетесь, доктор? У вас тут лечебное учреждение или зона отдыха? Впрочем, даже в санаториях врачи имеют привычку осматривать отдыхающих, а в вашей богадельне в течение суток к моей жене никто, кто называет себя врачом, не подошёл. Завтра же я буду у начальника об-лздравотдела и расскажу, что у вас тут не лечат, а калечат больных.

Дежурная по отделению, которую на улице вряд ли кто-то отождествил бы с врачом-гинекологом, несмотря на свою молодость, очевидно, уже сумела накопить бесценный опыт общения с родственниками больных. Она, нацепив на своё, не лишённое симпатичности, личико маску холодной беспристрастности, раздражённо отрезала Виктору в ответ на его тираду:

– Послушайте, юноша, вы можете жаловаться хоть министру здравоохранения, но что я могу сделать, я здесь один врач на три этажа, я просто физически не могу всех даже обойти, а не то, чтобы лечить. В понедельник будет весь наш врачебный персонал, вот они и займутся лечением вашей супруги.

– Послушайте, с позволения сказать, доктор, – в тон ей ответил Виктор, – до понедельника ещё целые сутки, а сейчас, что больным прикажете умирать.