Текст книги "Химеры"

А Меркуцио, по-моему, лишь изображает бешенство. Заигрался. Выделывается. Провоцирует. Позер.

С большой неохотой пишу я эти слова. И сейчас же попытаюсь их опровергнуть.

Во-первых, весь этот домик из библиотечных карточек с чернильными попреками моментально обрушивается от дуновения одного-единственного слова.

Молодость.

Ромео старше Париса (называет его мальчиком), Тибальт старше Ромео (обзывает его мальчишкой), Меркуцио, похоже, старше всех – и навряд ли ему больше двадцати лет. Не то для него уже нашлось бы (или сам бы уже нашел) занятие получше, чем слоняться по душным веронским улицам в компании лоботрясов. Окончил (по-моему, да) университет (падуанский? болонский? хотелось бы думать – виттенбергский: на одной скамье с Гамлетом, Розенкранцем, Гильденстерном; староста группы – Горацио, комсорг – Бенволио) – путешествуй. Нет средств (а я подозреваю, что при герцогском дворе он – то же самое, что Тибальт в доме Капулета) – ищи богатую невесту или выгодную службу. Хотя бы дипкурьером. Знатное имя, образован, язык подвешен правильно – нехилая стартовая позиция, доложу я вам. Для четырнадцатого-то века. И потерять ее – и партию – из-за одного нелепого хода уже на старте… Когда б он знал, что так бывает. А он не знал.

Молода, в Саксонии не была. И уже не побывает. Очень глупо. И очень жаль. И остальных тоже: и Р., и Дж., и Париса, и Тибальта. Все они – люди опасного, отчаянно неблагоразумного возраста.

(Борис Пастернак в молодости не знал, как бывает, когда строку диктует чувство. Не то, проговорился однажды, ни за какие коврижки не избрал бы своим поприщем лирическую поэзию, чума на нее.)

Но это еще только во-первых. А есть еще смягчающее во-вторых. И альтернативное в-третьих.

Во-вторых, я не исключаю, что все эти веронские уличные бои ведутся отчасти понарошку. Не до смерти. Не вендетта. И не за власть. Ритуал застарелой политической вражды, но что и когда не поделили – никто не помнит. Ни грана личной, адресной ненависти. Люди сходятся стенка на стенку, квартал на квартал – просто от скуки жизни. Что в Москве или Новгороде, что в Вероне. Там – с мороза, тут – от жары. Простолюдины бьются палками, а обладатели клинков стыкаются – как в моей 167-й школе – до первой кровянки. В противном случае город давно уже обезлюдел бы, а уж Меркуцио-то с Тибальтом сто процентов заняли бы ниши в своих фамильных склепах, не дотерпев до начала спектакля.

Они оба, судя по некоторым обмолвкам, посещают один и тот же фехтовальный класс, тренируются в одном амбаре или ангаре, присмотрелись друг к другу; изучили, как говорится, сильные стороны и слабости; у Тибальта техника новомодная французская, Меркуцио привержен старой доброй отечественной манере. Тот и другой, по-видимому, мастера; ни у того, ни у другого нет оснований опасаться серьезной травмы. Так отчего бы и не схватиться, когда нефиг делать? Приправив показательный поединок перебранкой, как это делают боксеры. (У боксеров есть такой обычай, – чем они хуже поэтов?) Если так все и было – беру назад свои несправедливые неодобрительные слова. В первом раунде Меркуцио практически безупречен. С поправкой на его возраст, на его темперамент и на нравы спортивной среды.

А во втором, роковом раунде – расклад совсем другой. И это будет – как в шараде – мое третье.

27

В этом месте я сворачиваю на скользкую дорожку. Она приведет меня – в лучшем случае – в лужу. (И сидяща в ней меня оплевывать и пинать сбегутся дураки всех мастей.) Но не хочу ее не замечать.

Осознав, что с минуты на минуту перестанет жить, Меркуцио, как всем известно, проклинает оба враждующих клана – по-видимому, за то, что встрял в их бессмысленный конфликт. За свое в чужом пиру похмелье. Как если бы он был зернышко или А. И. Солженицын и угодил между двух жерновов – и вот, в отличие от А. И., смолот. Короче говоря – в моей смерти прошу винить. Пал на гражданской микровойнушке.

 
Чума, чума на оба ваши дома!
Я из-за них пойду червям на пищу,
Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!
 

Персонаж вправе и даже обязан говорить все, что автор предписал. Тем более – под конец роли. Шекспир при каждом мало-мальски удобном случае напоминает публике, про что его пьеса. Хотя и так все в курсе. Кто читал и кто не читал.

Конечно же, про то, как мальчик и девочка взаимно влюбились, но его папа и мама ненавидели ее папу и маму, и тоже взаимно, – и по причине такого непримиримого разногласия страстей мальчик и девочка, и мама мальчика, и двоюродный брат девочки, и еще двое юношей вынуждены были умереть.

В конечном итоге это правда. По большому счету. По очень большому. Вот если бы в начале нашей эры у дикарей в лесах Германии не случился демографический взрыв. Если бы Римская империя распалась не тогда и не так, как распалась. Если бы в 962 году Оттон I, немецкий король из рода Людольфингов, не учредил Римскую священную империю германской нации. Если бы через 200 лет баварские Вельфы и швабские Штауфены не стали домогаться ее короны. Если бы элиты итальянских княжеств и городов за еще 200 лет не раскололись на партию Императора и партию Папы – и т. д., – то, пожалуй…

Да, Шекспиру пришлось бы подправить главную вводную. Воздвигнуть между влюбленными другую стену (в виде закона кровной мести, самое простое) либо пропасть (скажем, социальную: Д. – дворянка, а Р. – мелкий буржуа; или еще так: они – брат и сестра, но не догадываются об этом, тогда как их родители… И прочее).

Но я не вижу, как это изменило бы участь Меркуцио. (Разве что в одном из вариантов он лишился бы своей последней, самой достопамятной реплики.) Переберем реальные (театральные) факты: оттого ли он проливает свекольный сок, валяясь на этих подмостках, что отцы двух веронских семейств придерживаются – или когда-то отцы их отцов придерживались – противоположных воззрений на геополитику?

Да никто в этой пьесе, ни один персонаж не погибает из-за этой мнимой вражды. Мнимой: говорит же так называемый старик Капулет во второй же сцене:

 
Мы оба одинаково с Монтекки
Наказаны; и, думаю, нетрудно
Нам, старым людям, было б в мире жить.
 

Если еще внимательней взглянуть, все они умирают из-за Ромео. За Ромео. От руки Ромео. Вместо Ромео.

Меркуцио, заколотый из-под его руки, убит вместо него и за него.

Открутим часовую стрелку на несколько цифр влево. Меркуцио и Бенволио плетутся к дому Монтекки – приглашены на обед. Толкуют: куда девался Ромео после вчерашнего приключения? Дома он, по словам его слуги (Бальтазар зовут слугу; по-моему, Бальтазар), не ночевал. А между тем:

Бенволио

 
Ему Тибальт, племянник Капулетти,
Прислал какую-то записку в дом.
 

Меркуцио

 
Клянусь душою, вызов!
 

Бенволио

 
Наш друг ответить на него сумеет.
 

Меркуцио. Любой грамотный человек сумеет ответить на письмо.

Бенволио. Нет, он ответит писавшему письмо, показав, как он поступает, когда на него наступают.

Все-таки он очень странный, этот Бенволио. Буквально накануне только что не рыдал (по заданию родителей Ромео, прямо как Полоний): поделись со мною, ну поделись, о друг и брат, чем ты так удручен, в чем причина твоей тоски.

А сейчас, когда другу и брату явно угрожает опасность (независимо от исхода поединка), его занимает только игра собственных слов.

Положим, в этой компании нельзя иначе. Ее хороший тон чем опасней, тем небрежней.

Но именно это позволяет нам услышать в голосе Меркуцио всамделишную тревогу:

Меркуцио. О бедный Ромео, он и так уж убит: насмерть поражен черными глазами белолицей девчонки. Любовная песенка попала ему прямо в ухо. Стрела слепого мальчишки угодила в самую середку сердца. Как же ему теперь справиться с Тибальтом?

Бенволио. Да что особенного представляет собой этот Тибальт?

И Меркуцио объясняет: очень сильный фехтовальщик. Сущий дьявол. «Дуэлянт, дуэлянт». По умолчанию: а Ромео которую ночь – включая сегодняшнюю – не спит, и вообще он в плохой форме. И первые слова Меркуцио при появлении Ромео – а стало быть, и первая мысль – об этом же:

Бенволио. А вот и Ромео, вот и Ромео.

Меркуцио. Совсем вяленая селедка без молок. Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой!

Теперь крутанем стрелку вправо, вернемся на площадь после обеда. Вот стоит Меркуцио, вот Бенволио. Чуть поодаль кучкуются пажи и слуги. Пойдем отсюда, умоляет Бенволио. День жаркий, всюду бродят Капулеты и т. д., вы помните.

А Меркуцио не трогается с места. Как я теперь понимаю – дожидаясь Тибальта: в этой Вероне, я думаю, ниоткуда никуда не попасть, минуя площадь. Меркуцио помнит про письмо и уверен, что в нем – картель; Ромео этого письма еще не получил, Бенволио про него как бы забыл; и я как бы забыл, когда разбирал эту сцену.

Но теперь все смотрится и читается иначе. Меркуцио цепляется к первой же фразе Тибальта – чтобы переключить его ярость на себя. Тибальт не поддается, но огрызается – и Меркуцио симулирует вспышку гнева, делая вид, будто страшно оскорблен. А может быть – и не симулирует; может быть, невнятное (по крайней мере, для переводчиков) замечание Тибальта означает: игра разгадана, а вот каким типом отношений объяснить столь трогательную заботу старшего товарища о младшем, – мы, веронское хулиганье, золотая молодежь, еще разберемся на досуге.

Короче, сказано достаточно, сейчас они бросятся друг на друга – но появляется Ромео, и Тибальт поворачивается к нему.

И сразу отвешивает ему грубое ругательство.

Теперь вмешательство Меркуцио – да кого бы то ни было – просто невозможно.

Ответить Тибальту должен Ромео – и только ударом, либо он опозорен навсегда.

А он не понимает. Не врубается в ситуацию. Вчерашнего инцидента не заметил. Письма с вызовом не получал. И вообще – счастлив. Полночи объяснялся в любви, полчаса назад женился, и скоро опять ночь, и есть один такой балкон, на котором лежит, свернутая в кольцо, веревочная лестница, – короче, оставьте его в покое, он вас всех обожает, – да, и тебя, новый родственник, милый двоюродный шурин, не лай, пожалуйста, не лай, скоро все поймешь, и все поймут, а сейчас некогда, некогда, всем пока-пока и общий привет.

И порывается уйти. Чуть ли не убежать. Под свист и злобный смех ватаги Тибальта. Приветливо улыбаясь. Как жалкий трус.

Какую-нибудь минуту назад вы любили человека. Готовы были отдать за него свою жизнь. А теперь вам тяжело на него взглянуть. Совестно и противно. Потому что это не он, а зачем-то разыгравший вас незнакомец с актерским дарованием. И, значит, никого вы не любили, потому что тот, про кого вы думали, что любите его, – не существовал. Тот, кого презираешь, – не существует. Спокойно уйти и спокойно напиться с безмолвным Бенволио.

А он кричит, Меркуцио кричит:

 
О низкое, презренное смиренье!
Его загладит лишь alla stoccata.
 

(Обнажает шпагу.)

 
Тибальт, ты, крысолов, – что ж, выходи!
 

Через минуту (или сколько отведет режиссер) все кончено.

Известно из разных текстов (откуда же еще), что бывает тоска, называемая смертной. И смертельная скорбь. Как-то сопряженная с незнакомым никому из живущих чувством одиночества абсолютного.

– Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть!

Жизнь уходит, теряя цвет и ценность. На экране – пустой кусок черно-белой пленки, пляска царапин, фильм 1958 года, из динамиков невозможный голос (Михаила Рыбы) оглушительно ноет невозможные слова (Марка Соболя) на невозможный (Моисея Вайнберга) мотив, – воет из последней глубины советского коллективизма:

 
Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня.
Успел он крикнуть и в этот раз:
Какое мне дело до всех до вас?
А вам – до меня?
 

История Меркуцио печальна весьма.

Но вот – для сравнения – другая; на вид – почти точно такая же.

28

Джеймс Крайтон (James Crichton; фамилия пишется также Кричтон, Крихтон, Крейтон; шотландская фонетика загадочна) родился четырьмя годами раньше Шекспира, на несколько градусов севернее, в гораздо более высоком социальном слое; с самого детства удивлял окружающих необыкновенным блеском умственных способностей (не исключаю, что на самом деле лишь одной – памятью), а повзрослев, отличался, говорят, могучим телосложением и красотой лица. Короче, с Шекспиром ни малейшего сходства (и Шекспир тут приплетен мною ни к селу ни к городу), только и общего, что оба – островитяне. К семнадцати годам, то есть в 1577-м, этот любимчик судьбы окончил престижный университет (Св. Эндрю), а вскоре поднялся на борт корабля и отплыл во Францию.

То ли на ловлю счастья и чинов, как Квентин Дорвард. То ли сеять разумное, доброе, вечное, как тоже не придуманный еще Дон Кихот. Не все ли равно, раз ничего не удалось.

Он был католик, а в Шотландии разрезвились фанаты кальвинизма, и дело шло к тому, чтобы поставить католиков вне закона.

И он был как-то связан с кланом Стюартов. Чуть ли не родством. По крайней мере, бывший регент Шотландии Джеймс Стюарт, граф Морей, определенно приходился ему какой-то водой на киселе, поскольку был потомком лорда Крайтона из Крайтона, канцлера и пэра.

– Но если дядя считается дворянином в своей Шотландии, – вмешался в свою очередь де Кревкер, – это еще не означает, что и племянник тоже дворянин.

– Он родом из семьи Дорвардов, – сказал Кроуфорд, – потомок того Аллена Дорварда, который был Великим сенешалем Шотландии.

«Википедия» утверждает, что и отец нашего Джеймса был крупная шишка: при королеве Марии Стюарт и малолетнем Якове VI – лорд-хранитель Шотландии, ни больше ни меньше.

Но королева уже седьмой, что ли, год томилась (выражение такое, романтическое) в Англии, в замке Шеффилд; граф Морей был убит (и, может быть, по ее заказу) еще раньше; юного короля, как куклу, рвали друг у друга из рук могущественные бароны. И очень похоже, что Крайтоны заплохели; что Джеймсу уже не досталось титулов и крепостей и вообще нечего было терять на родине, кроме наследственных врагов.

Как говорит в том же «Квентине Дорварде» (в XV, значит, веке) король (Людовик XI, если не ошибаюсь; и вообще цитата не точная): узнаю шотландца! Пятнадцать поколений предков, отцовская шпага – и ни гроша в кармане.

Король забыл главное – рекомендательные письма к нужным влиятельным людям. То есть не берусь судить – насколько нужным. Но влиятельным настолько, что в Париже наш полумилорд очень скоро был представлен ко двору. И приглашен участвовать в рыцарском турнире, из тех, что время от времени устраивал в Лувре Генрих III. (Кстати, забава не из дешевых: полный рыцарский прикид, по моде нарядный и по последнему слову науки надежный, плюс конь, а лучше два коня, плюс щит и запасной щит, опять же копье, меч, кинжал. Все это у юного Джеймса нашлось – взялись, стало быть, откуда-то денежки.)

А накануне того дня, когда должен был состояться турнир, Парижский университет специально для Крайтона по распоряжению ректора организовал публичный диспут не диспут, экзамен не экзамен… Одним словом: в актовом зале Наваррского коллежа на любые вопросы из всех наук, заданные досточтимыми профессорами на любом из двенадцати языков (иврит, греческий, латынь, персидский, арабский и т. д., список прилагается), даст на том же языке исчерпывающие ответы прибывший из Écosse шевалье Крайтон. Вход свободный. Спешите услышать! Только один день!

Так было написано в расклеенных по Парижу рекламных афишках. Последние две фразы я, конечно, присочинил. Для смеха. Потому что ничего не вижу в этой затее, кроме тщеславия – простительного, разумеется.

Но немножко странного. Ученость в то время в Европе (а кое-где – и через триста лет) отнюдь не украшала человека благородного, тем более – знатного. («Он – физик? Он – ботаник? Князь Федор, мой племянник!»)

Вы, конечно, возразите: а Пико делла Мирандола? Очень кстати: несомненно, ему-то Крайтон и подражал. Лет сто назад Пико воззвал к научной общественности всех стран: приезжай, дорогая общественность, в Рим (проезд в оба конца оплачу), я представлю тебе 900 тезисов о смысле бытия, ты попробуй их оспорить, а я буду отстаивать. (Тезисы оказались идеологически не выдержанные, папа Иннокентий который-то конференцию запретил.)

Но ведь Пико, извините, не нуждался ни в заработке, ни в карьере. Он был так знатен и настолько обеспечен, что мог себе позволить даже гениальность (если бы она у него была и если бы кто-то умел правильно ее диагностировать).

– Ну и причудник этот граф Моденский. Только подумать: выучил двадцать два языка!

– Чтобы разговаривать с самим собой, хи-хи!

А безвестному чужестранцу зачем? Да еще и неизвестно, точно ли двадцать два, или двенадцать, или сколько. Кто удостоверит? Сказку «Новый наряд короля» читали ль вы?

Если же не шарлатан – то не колдун ли.

Короче говоря, триумф (а был триумф) на университетском диспуте никак не мог поднять курс акций Крайтона при королевском дворе.

Но на следующий день на турнире он все исправил. Показал себя искусным наездником, могучим копьеметателем, чемпионом по фехтованию. Кого-то выбил из седла, кому-то разрубил шлем – а притом и одет был изысканно, и раскланивался с противниками, и приветствовал зрителей-зрительниц с достоинством и обворожительно учтиво. Главный приз (дорогое какое-то кольцо) присужден был ему единогласно и вручен под восторженные клики.

Но это был его единственный серьезный успех во Франции. Если не считать (и если это правда) того, что сколько-то месяцев или недель фигурой шотландского шевалье якобы интересовалась Маргарита Валуа, будущая так называемая королева Марго. (Оставим этот слух на совести Уэйнворта: исторический беллетрист; толстый такой буфер между Скоттом и Дюма; вроде Лажечникова.)

Крайтон был зачислен в армию и отправлен отбивать Ла-Рошель у гугенотов. На чужбине гражданская война, должно быть, дается легче, чем на родине: не так утомительна для совести. Ну и мы знаем от Декарта (см. «Рассуждение о методе»), а также читали в «Трех мушкетерах», что на фронте у офицера масса свободного времени, можно подолгу валяться в палатке и размышлять – если неохота пьянствовать. Крайтон совершенствовался в игре на различных музыкальных инструментах, выучил еще несколько языков, сочинил сатирическую комедию в стихах.

Через два года он вернулся в Париж (отпуск? отставка?) и, видимо, опять немного повращался при дворе, а потом отправился в путешествие по Италии. Точнее – на гастроли. Представлялся местным научным светилам и главам административных единиц, заводил знакомства с вельможами. Удивлял. Восхищал. В Павии вызвался разбить (и разбил) сборную итальянских философов на специальном семинаре. (Что-то такое: кто из вас, о светлейшие умы, скажет наизусть больше цитат из Аристотеля, чем я? кто истолкует их глубже?) В Мантуе поставил на придворной сцене свою комедию, причем сыграл в ней все роли (числом 15), мгновенно изменяя внешность и голос, как Аркадий Райкин. А также, само собой, участвовал (и побеждал) в любых и всевозможных спортивных состязаниях.

Мантуанский герцог Гульельмо Гонзага предложил ему остаться при его дворе. В качестве советника, условно говоря. Как бы доверенного лица. Ну и попутно довершить образование Гонзага-младшего, Винченцо. Особенно налегая на фехтование и рыцарские манеры.

Для бедного изгнанника покровительство владетельного князя, да еще такого выдающегося, – подарок фортуны. Для одного из как-никак Стюартов должность фактически гувернера при одном из Гонзага – не такая уж ослепительная честь.

На фига вообще двадцатилетнему малому наставник, да еще двадцатидвухлетний? Должно быть, герцог Гульельмо полагал, что его сын (нелюбимый, как поговаривали) нуждается в положительном примере. Ну и в присмотре.

(Винченцо был юноша, как бы это сказать, испытавший разочарование в жизни. Вряд ли нашему шотландцу не рассказали (или он не прочитал на сайте «Ворчалки об истории») про его прошлогоднюю свадьбу. После которой наутро прямо из спальни он прошлепал в родительскую и пожаловался маме с папой, что не смог дефлорировать новобрачную – четырнадцатилетнюю Маргариту Фарнезе – по причине непреодолимого дефекта в ее организме. Консилиум врачей – мантуанских, естественно, – подтвердил: да, дефект; в XVI столетии, к сожалению, неустранимый, поскольку уровень медицины оставляет желать.

Маргариту отослали домой, в Парму. Куда теперь с глаз долой как можно скорей убрать бедняжку – решала специальная, римским папой назначенная комиссия. Председатель – кардинал Борромео; а как же, гинеколога взять негде, кардиналов – тьма. Да и чего там решать: в монастырь до конца дней (так и поступили). А Винченцо пусть попытает счастья с новой суженой – теперь за него сватали пятнадцатилетнюю Элеонору де Медичи. Но maman (вообще-то – мачеха) Элеоноры сказала: ага! сейчас! А потом у нашей тоже обнаружится непреодолимый дефект? Нельзя ли сперва проверить надежным, тщательно запротоколированным экспериментом – у вашего-то нет ли дисфункции?)

Возможно, Крайтон воображал, что завоюет доверие принца, симпатию, а там, глядишь, и дружбу. И они, как Чичиков с Маниловым, – как Меркуцио с Бенволио, – станут, ежедневно прогуливаясь, весело беседовать обо всем на свете.

Как Ф. Ц. Лагарп – с Александром I Павловичем. Как В. А. Жуковский – с Александром II Николаевичем. В таких разговорах ум принца как бы сам собой усвоит идеалы гуманизма. И, взойдя когда-нибудь на престол, Винченцо I Гонзага станет великим государственным деятелем. Скажем, установит в Европе вечный мир. Или повысит скорость прогресса.

Обстоятельства шотландца были все-таки не слишком хороши, перспективы – неясны, добытая столькими усилиями слава – неудовлетворительна. Ах, несравненный Крайтон! изумительный! великолепный! admirable! Как если бы он был аттракцион шоу-бизнеса. Не всесторонне развитая личность – мечта человечества (и Чехова), – а бродячий цирк с поющим слоном.

В общем, он согласился. Принял предложение. Остался.

В Мантуе так в Мантуе. Ненадолго. Навсегда.

Был зачислен в свиту принца. Все шло вроде бы недурно. И дамы, как повсюду и всегда, влюблялись пачками. Сам он не думаю, чтобы решился на поступок непедагогичный. То ли не успел разобраться, которая чья. То ли сплетня пробежала как кошка. То ли вообще это даже не слух, а позднейшая гипотеза.

3 июля (1582) ночью в переулке налетели с обнаженными шпагами трое (четверо? пятеро?) в масках. Двоих (троих? четверых?) уложил за полминуты. А еще через полминуты сам рухнул на угловатый мантуанский булыжник. И слушал, как насвистывает, удаляясь, его убийца.

Написано про Джеймса Крайтона в одной из энциклопедий: «находясь на вершине славы и успеха, погиб в банальной стычке на улице города».

Ну в точности как Меркуцио. Такая же неудача.

29

Да не такая.

Крайтон поднялся на ноги и добрел до лавки аптекаря.

Ну вы помните: крохотное помещеньице в полуподвале, мигающая свеча, с потолка свисают панцирь огромной черепахи, чучело крокодила…

 
И кожи всяких страшных рыб; на полках
Склад нищенский пустых коробок, склянок,
Зеленых глиняных горшков, бичевок,
Семян, засохших розовых пастилок…
 

Переведено, что называется, спрохвала. Как, впрочем, и написано: точно ли коробки пустые, горшки зеленые, а пастилки розовые, – и кому это интересно? уж не Ромео ли, только что получившему известие о смерти Джульетты? Но это все пустяки, а важно, что мантуанский аптекарь, чья жизнь, по мнению Ромео, не стоила сорока золотых:

 
Я вижу голод на щеках увядших.
В глазах – немую скорбь и угнетенность,
А за спиной – презрение и бедность.
Не друг тебе – весь мир, не друг – закон…
 

Отчаянный этот фармацевт (учился же он где-то чему-то; и вот – осмеливается жить – безоружный, дверь нараспашку – в городе убийц, в эпоху убийств) пересказал следователям заявление, сделанное окровавленным Крайтоном в ту ночь.

Когда, прикончив нескольких бандитов, Крайтон выбил из руки оставшегося шпагу и приставил к его горлу свою, тот произнес умоляющим голосом: «Сдаюсь, синьор Крайтон, не убивайте меня. Я – Винченцо!» Сорвал с лица маску – и действительно оказался наследным принцем Мантуи, лепечущим: это недоразумение, синьор Крайтон, только не говорите отцу.

И человек, владевший не то двенадцатью, не то двадцатью языками, знавший наизусть всего Аристотеля и не только, – поступил как подросток, начитавшийся рыцарских романов. Встал на одно колено. Взялся за клинок левой рукой и перевернул шпагу эфесом вперед. Произнес одну из этих невыносимо вежливых, прекрасно идиотских фраз. Типа: ваша светлость не дали совершиться ошибке, которую мне пришлось бы горько оплакивать всю оставшуюся жизнь, каковая, без сомнения, продлилась бы недолго. Победа за вами, а я – ваш неоплатный должник, пленник вашего великодушия.

И с этими – или еще более глупыми – словами распрямил левую руку, державшую шпагу за клинок, – и пальцы правой руки Винченцо обхватили эфес.

Возвратно-поступательным движением сверху вниз невежда-недоросль вскрыл последнему рыцарю Европы грудную клетку.

30

Эту сцену можно передать изречениями русской литературы. Крайтон: мне порукой ваша честь, и смело ей себя вверяю. Винченцо Гонзага: а получай, победитель-учитель, от побежденного ученика!

Я думаю – я уверен, – что, пока стальное острие разрывало рубаху, кожу, мышцы – в эту долю секунды убийца и убиваемый смотрели друг другу прямо в глаза. И убийца убиваемому ободряюще так, по-свойски так подмигнул.

Джеймс Крайтон увидел самое ужасное из всего, что бывает.

Презрительную усмешку зла. Радость коварства. Красноватый такой огонек в зрачках.

Показаниям аптекаря дан был ход. Гонзага-старший лично допросил сына. Винченцо не отпирался: ну да, заколол, пришлось. Он толкнул моего спутника, тот его обругал, завязалась драка. Двое на двое, между прочим: с Крайтоном был слуга. Куда девались трупы? без понятия. Аптекарь – вероятно, бредит, будучи наркоманом. Вообще – сколько шума из-за какого-то бродяги-варвара.

И шум прекратился. Все случилось в 1582-м.

(Таком удачном для юного Уильяма Шекспира: от него забеременела и за него вышла замуж Энн Хэтэуэй, старше его лет на семь или восемь, но зато помещичья дочка и не без средств. Вполне возможно, что это был брак по взаимной страсти. Откуда нам знать, и нас не касается, – но в этом случае поздравляем особенно горячо.)

В «Образах Италии» (книге вообще-то чудесной) П. П. Муратов рокочет (или грассирует) про этот сюжет: «одна из самых странных историй барокко». Что странного-то? Что был человек – и сгинул? Или что заколотый не умер на месте (как и Меркуцио, между прочим), а докуда-то доплелся, проговорил несколько слов и кем-то был услышан? Странен – я отчасти согласен – героический аптекарь. Был ли он злостный диссидент, пытавшийся дестабилизировать мантуанский режим? Или ему заплатила какая-нибудь вражеская (допустим, веронская) разведка? После той карнавальной ночи он в Мантуе, безусловно, был не жилец. Но успел ли вернуться на базу?

П. П. про аптекаря – ни слова. Брокгауз и Ефрон – тоже. Признают: есть такой слух, что к гибели Крайтона приложил (в буквальном смысле) руку Винченцо Гонзага, – «но рассказ об этом, как и вся биография К., представляет много темного; по некоторым данным, в 1585 г. он был еще жив».

«Википедия» обвиняет Винченцо без колебаний (извещает, между прочим, что напали на Крайтона не втроем, а вшестером – и прикончил он, соответственно, пятерых, – и «хотел было уже прикончить и шестого, как обнаружил, что его противником был молодой ученик, Винченцо. От удивления он опустил свою шпагу, и Винченцо нанес ему удар прямо в сердце»), – но позвольте: откуда она знает, если никто не рассказал?

Приснился мне, что ли, этот аптекарь?

А сам-то Крайтон был ли?

Имя это встречается в английских текстах – по крайней мере, до Диккенса включительно – как нарицательное, обозначая человека исключительных дарований. Но:

«…сохранившиеся сочинения его не оправдывают его славы», – злорадно (или это мне тоже мерещится?) заключает биосправку Брокгауз. Или Ефрон. Или наемный невидимка.

Слышу тебя, слышу, почти что вижу, собрат из XIX века. Сам-то ты, интересно, много ли гениальных сочинений создал к своим двадцати двум годам? А после? Или так и спился, карточки в каталоге перебирая?

Энциклопедия clubook.ru уточняет: не осталось от Крайтона ничего. Ни клочка исписанной бумаги:

«К сожалению, К. не оставил после себя никаких материальных свидетельств своей гениальности (не сохранилось ни одного принадлежащего ему научного либо художественного произведения), и последующим поколениям приходится лишь верить на слово его восторженным биографам».

В том числе, значит, и мне. Хотите – верьте на слово, хотите – нет.

Несносно думать любителю справедливости, что в этом, хотя и мелком, случае она потерпела, пусть временное, поражение. Ничего подобного – просто слегка замедлила с неумолимым сокрушительным ответом. У нее не как у Сталина: сын за отца отвечает, и внук – за дедку, а дедка – за репку до седьмого колена.

«Винченцо I, – повествует нараспев г-н Муратов, – не был должно наказан судьбою за это злодеяние, но Немезида подняла свою карающую десницу над всем его родом. В год смерти его не только умер его сын, Франческо IV, но и его внук, маленький Лодовико. Мантуанский престол перешел» и т. д.

Ай да Немезида. Неукоснительный какой судебный исполнитель. Генофонд Гонзага рассеялся по биосфере, их престол достался дальним французским родственникам; не прошло и полвека – Мантуя потеряла независимость и была дочиста разграблена войсками австрийского императора. Единственную, говорят, в своем роде библиотеку Гонзага, коллекцию живописных картин, драгоценную мебель и даже столовое серебро увезли куда-то на девяноста военных фурах, – будет он помнить про царскую дочь. То есть я хочу сказать (то есть не я, а г-н Муратов): сожалеет, небось, вмороженный, наподобие креветки, в придонный слой ада Винченцо I о своем неэтичном поступке.

(Якобы раз в год их оттаивают. Предателей. Ну и прочим мерзавцам дают отгул. В ночь накануне Международного дня солидарности трудящихся. Ад запустевает, дисциплина падает. Надзиратели летят, натурально, на Брокен, к ведьмам. Авторитеты же, напялив фраки, – на сходку: поцеловать коленку какой-нибудь неверной супруге красного командира, и далее с аппетитом по известному тексту.)

Тогда как мы с вами бесперечь наслаждаемся созерцанием бывших картин семьи Гонзага, бывшей ихней мебели: вы – в европейских музеях, я – в альбомах репродукций. (Картинами, кстати, не очень-то: самые лучшие Винченцо II и последний успел до разгрома толкнуть английскому королю, и, когда в Англии сложилась революционная ситуация, ликующие потомки зрителей Шекспира, нравственности для, пожгли еретическую – в смысле католическую – живопись на уличных кострах.)

Но Крайтону-то какое дело до нас до всех (а нам – до него) и до мантуанского суверенитета, не говоря о столовом серебре? И при чем тут справедливость? Немезида, главное, при чем?