Текст книги "Химеры"

Комната в доме Капулетов. Поздний вечер все еще понедельника. Сэр и леди Капулет (синьор и синьора), судя по одежде, выражению лиц, да и по их собственным словам, собирались на боковую, когда пожаловал нежданный гость. Чего он хочет? О чем они говорят?

 
Синьор, могу вполне ручаться вам
За чувства дочери моей: уверен,
Что будет мне она повиноваться.
Жена, зайди к ней, прежде чем ложиться:
Ей о любви Париса ты скажи…
 

Парис! Что он здесь делает на ночь глядя? Заявился прямо с кладбища, где хоронил Меркуцио (а они – Тибальта). Так это ему они сдают, продают, выдают головой свою дочь! Что же такое необыкновенное случилось? Что изменилось? Почему такая спешка? Чем оправдана такая бесцеремонность претендента? А – льстивая угодливость Капулета? Не далее как вчера, в воскресенье днем, английским (итальянским) языком Парису этому было сказано: годика через два, и только если Джульетта почувствует к вам любовь. А что мы слышим теперь?

 
Изволь предупредить ее, что в среду…
Нет, стой: какой сегодня день?
 

Парис

 
Синьор,
Сегодня понедельник.
 

Капулетти

 
Понедельник?
Вот как! Нет, в среду будет слишком рано,
В четверг. Скажи ей, что ее в четверг
Мы с благородным графом обвенчаем.
Готовы ль вы? По сердцу ль вам поспешность?
 

О, низкое, презренное смиренье! – как говорил Меркуцио. Этот, нынешний Капулет – совсем другой человек, чем был вчера.

Что же это такое? Хоть намекните на мотивировку: шантаж? подкуп? Почему от этого внезапного предложения – просто чтобы соблюсти достоинство – нельзя отказаться? Или хотя бы приличия ради (в семье как-никак траур – по Тибальту).

Единственное, что приходит в голову, – политический расчет. Смерть Меркуцио может аукнуться фракции Капулетов, слишком отдалив ее от городничего (ну, от подесты; от главы администрации, короче). Не говоря уже, что после смерти Тибальта некому руководить службой собственной безопасности. В такой момент дать герцогу еще один повод для недовольства, обидев отказом человека из его семьи, – слишком большая роскошь. И Парису незачем быть вежливым.

(Сразу насторожил меня этот Парис. Как только Капулет ему сказал: дочке рано замуж, ей нет и четырнадцати, – а этот хлыщ парировал: я матерей счастливых знал моложе. Все равно что вместо: она мне мила – хохотнуть: вот увидите, я вашу несовершеннолетнюю мигом обрюхачу. Изящный воздыхатель. Его ночной визит, между прочим, знаете что напоминает? Явление Свидригайлова в квартиру родителей невесты, на Третьей линии В. О.)

Но это всего лишь мой домысел. Шекспир на этот раз (только на этот раз, если не ошибаюсь) не затрудняет себя объяснением побуждений.

Молча вырывает из календаря страницы. Оставляет только три. Завтра еще и часы переведет. Вы понадеялись на помощь времени, молодые люди? Времени у вас больше нет. Вы в цейтноте.

Включить ускорение, фактически подменив персонажа. Блестящий трюк, мистер Шекспир. Хрестоматийный образчик чистого коварства.

Однако, что характерно, ничья участь не отягчена. Не Шекспир приготовил для Дж. и Р. ужасный финал. Он только сделал его неотвратимым.

У итальянских полусоавторов история растянулась на несколько месяцев; родители уговаривали Джульетту, упрашивали

 
(«Меня с слезами заклинаний
Молила мать…»),
 

– для ее же пользы: чтобы половая жизнь вывела ее из депрессии (они думали: она оплакивает Тибальта), – и ей долго удавалось отнекиваться и уклоняться, прежде чем любящий отец предъявил ультиматум (я тебя искалечу, сделаю тебя самой несчастной девушкой на свете, – как-то так).

В течение этих месяцев похитить ее – как я и предлагал – можно было раз сто. Но Ромео – утверждают итальянцы и за ними француз – попыток не предпринимал и даже как будто не замышлял. Болтался в Мантуе (небось, при дворе Гонзага); в письмах просил еще немного потерпеть, советовал держаться стойко и особенно настаивал, даже приказывал (используя, так сказать, супружескую власть): родителям о нашем браке ни в коем случае ни звука. И только узнав, что Джульетта умерла, Ромео почувствовал вину и возненавидел себя – и пошел за ядом.

Выходит, Шекспир его приподнял. Теперь его роль не сомнительна. Он вообще ни при чем. Утро вторника встречает его прохладой на дороге в Мантую. Он едет себе на лихом коне, перебирает в уме разные милые подробности миновавшей ночи, – пока на Джульетту любящий благородный отец орет:

 
Не выйдешь замуж? Как тебе угодно!
Пасись где хочешь, только вон из дома!
Смотри обдумай, я ведь не шучу.
Коль ты моя – отдам тебя ему,
А не моя – так убирайся к черту!
Хоть нищенствуй, подохни под забором —
Клянусь, ты будешь для меня чужой.
Мое добро тебе не будет в помощь.
Так поразмысли: клятву я сдержу!
 

Плевать на приданое (искалечу, изуродую, – как обещал не этот, театральный, а тот, прозаический, Капулет, – звучит не в пример жутче), – но представить этот скандал: вытолкают на улицу, – и что делать? куда идти? А следом увяжется толпа зевак, станут гоготать, выкрикивать похабщину, – немыслимо ведь; смерть лучше.

И намного, намного легче умереть, чем сказать: папа, сегодня ночью я…

(Он так любил ее, этот Капулет! Говорил с нею таким голосом, что несколько строк Щепкиной-Куперник не уступают, по-моему, ничьим на русском языке:

 
Что, девочка-фонтан, ты вся в слезах?
Все ливень? В маленьком и юном теле
Все сразу – море, ветер и ладья!
 

И еще:

 
Твое взметаемой бурей тело…)
 

Признаться нельзя. Бежать – поздно. Отправиться об руку с Парисом как ни в чем не бывало в церковь, – подло.

Дело не в том, что она – влюбленная девочка. Дело в том, что она – честный человек. Впрочем, для нее любовь и верность – одно и то же.

А все вокруг понуждают ее предать – то есть предают ее.

И у Джулиэт Монтэг больше нет друзей, кроме кинжала и фра Лоренцо, типа скользкого.

Вообще-то, он гарант законности ее брака. И он ее так называемый духовный отец. Да и независимо от этого, его религия (не говоря – сан) просто не позволяют ему допустить ни двоемужества Джульетты, ни ее самоубийства. И то, и другое, по его же понятиям, погубило бы ее душу, – но уж его-то душа полетела бы в самую низину адской бездны – к предателям; где в беспредельной муке корчится Винченцо Гонзага; и еще глубже.

И в романе, предположим, Диккенса он так и сказал бы: будь что будет, а не допущу. Попросил бы аудиенции у герцога и все рассказал; не принял бы его герцог – бросился бы к родителям Ромео, к родителям Джульетты. Сослали бы его, заточили, расстригли – Джульетта все равно была бы спасена, и он был бы доволен собой, а мы бы им восхищались – в романе Диккенса.

Но он трус. Он боится за себя. Он недвусмысленно дает понять, что готов обвенчать Джульетту вторично. (Говорил я: нет документа! Ничего не стоит лукавому священнослужителю отпереться: как это она замужем? за каким еще Ромео? о чем вы вообще?) И его вполне устроило бы, если бы Джульетта вдруг тихо умерла. Но нет уверенности, что все не раскроется. И он предлагает ей аферу со смертью искусственной, мнимой.

Аферы ведь иногда удаются. Сегодня вторник, свадьба назначена на четверг. В среду Джульетта примет перед сном наркотик и отключится на 42 часа. Очнется, значит, в пятницу, во второй половине дня. К этому времени монах перенесет ее из склепа в свою келью, и там же будет прятаться Ромео, вызванный письмом, а письмо ему доставит брат Джованни, который сегодня же отправится в путь и, стало быть, окажется в Мантуе не позже завтрашнего вечера. Ромео прибудет самое позднее в ночь на пятницу, а то и в ночь на четверг, – и уик-энд они с Джульеттой проведут уже за границей, как автор этих строк и предлагал. Времени хватит. Сок мандрагоры и арифметика – на нашей стороне.

Дальше – чистый садизм. Джульетта, воодушевленная, возвращается из монастыря – а Капулет уже нанял двадцать поваров и, главное, переназначил венчание на завтра, на среду. Так даже не бывает, так не делают. Есть же какие-то обычаи, какие-то формальности. Сам Гаврила Афанасьич Ржевский не поступил бы так:

 
Послать за графом! Известить его!
Я завтра ж утром обвенчаю вас.
 

Но выхода нет. Завтра утром так завтра утром.

 
Ромео,
Иду к тебе! Пью – за тебя!
 

Поздний вечер вторника. Десять вечера – или ближе к полуночи. Теперь, если доза подобрана правильно, она проснется во второй половине дня в четверг. Часов, надо думать, в 16. Не позже 18. Время пошло. Время еще покуда есть.

47

А теперь пускай сердчишко зрителя попрыгает, как на качелях. Как на американских горках.

Брата Джованни поместят в карантин, он не доберется до Мантуи, не доставит письмо, – Ромео не успеет попасть в Верону к ночи на четверг.

Верный Бальтазар, проводив катафалк до кладбища, сразу же (во вторник вечером) вскочит на коня и помчится в Мантую, – значит, Ромео успеет.

Но увы: Бальтазар не догадался перед отъездом из Вероны переговорить с фра Лоренцо; если бы догадался, монах послал бы с ним хоть записочку – и Ромео знал бы, что Джульетта жива, и не кинулся бы к аптекарю за ядом.

И тут мы все падаем в непонятное. Если Бальтазар действительно сразу, не дожидаясь окончания похорон, вскочил на коня и действительно помчался, то в Мантуе он около полуночи. Выслушав его, Ромео (наверное, после долгой-предолгой паузы) произносит:

 
Так вот что! Звезды, вызов вам бросаю! —
Беги в мой дом. Дай мне чернил, бумаги
И лошадей найми: я еду в ночь.
 

И почти нет сомнения, что он имеет в виду эту, уже наступившую ночь – ночь на среду. И оставшись один (Бальтазар уходит на почтовую станцию или в контору дилижансов), Ромео повторяет:

 
С тобой, Джульетта, лягу в эту ночь.
 

Другие переводчики тоже так поняли.

Григорьев:

 
Хорошо, Джульетта!.. Лягу нынче ночью
Я с тобою вместе….
 

Радлова:

 
С тобой, Джульетта, лягу нынче ночью.
 

Пастернак:

 
Джульетта, мы сегодня будем вместе.
 

Если он выедет прямо сейчас (приобрести яд – дело минут, написать родителям прощальное письмо – полчаса), то будет в Вероне под утро среды. Вдруг в дороге он додумается заглянуть побеседовать напоследок с лучшим другом, с отцом духовным. Но даже если не додумается, а проследует прямо на кладбище и в склеп и покончит с собой, – Джульетта проснется еще только через сутки с лишним после этого. И фра Лоренцо, конечно, ее разбудит, спрячет и спасет.

Однако декорация следующей сцены – как раз келья этого самого фра. И он сам себе напоминает:

 
Джульетта через три часа проснется.
 

Стало быть, она находится в склепе уже 39 часов. То есть если бы в келье висели часы, они показывали бы около трех пополудни четверга. Ромео нет как нет (где же он находился целую ночь и половину дня? нет ответа), появиться днем он не может. Ничего не поделаешь: вскрывать склеп придется самому. (Итальянцы недоумевают: какая причина помешала монаху сделать это прошедшей ночью? ответа нет.) Брат Лоренцо посылает брата Джованни за железным ломом.

Брат Джованни отвечает:

 
Брат, принесу немедля, —
 

уходит, и больше мы не увидим его никогда.

А лом увидим: в руках у Лоренцо; а также заступ; а также фонарь – поскольку давно наступила ночь (на пятницу), и Ромео уже убил Париса и умер сам. Со словами, обращенными поочередно к яду, к Джульетте, к аптекарю:

 
Сюда, мой горький спутник, проводник
Зловещий мой, отчаянный мой кормчий!
Разбей о скалы мой усталый челн! —
Любовь моя, пью за тебя!
 

(Пьет.)

 
О честный
Аптекарь!
Быстро действует твой яд.
Вот так я умираю с поцелуем.
 

(Умирает.)

Брат Лоренцо брел из монастыря на кладбище примерно 12 (двенадцать) часов! Его зелье держало Джульетту в оцепенении не 42 часа, а все 50! Все это отдает, простите, халтурой. Даже халатностью. Л. Н. Толстой отчасти прав: бывало, бывало и такое с величайшим бардом всех времен.

Из-за этого горе-ботаника Лоренцо я даже пропустил точку невозврата. Известно, что лет сто или двести после смерти Шекспира пьесу «Ромео и Джульетта» театры (правда, больше на континенте) играли со счастливым концом. Скажем: Ромео проникает в склеп, – а Джульетта как раз пришла в себя, – и, предводительствуемые ликующим фра Лоренцо, они убегают к нему в монастырь (выбросив пузырек с ядом и аккуратно закрыв за собой двери склепа).

Но это было возможно только до поединка Ромео с Парисом. До того, как паж Париса поднял тревогу, до того, как появилась ночная стража и за ней толпа с факелами.

Пока Парис не прошепчет:

 
О, я убит! Когда ты милосерден —
Вскрой склеп и положи меня с Джульеттой, —
 

выдать эту трагедию за мелодраму – за серьезную лирическую комедию – легко.

А Шекспиру смерть Париса понадобилась как ложный ход: чтобы зритель в последний раз поверил на минуту-другую, что все еще может кончиться ничего себе: например, Парис будет ранен, а Джульетта, разбуженная лязгом оружия (да и вообще давно пора), выползет из склепа, и паж не побежит (Парис ему запретит) за полицией, а все объяснятся, помирятся и обнимутся.

Но Парис падает, факелы приближаются, Джульетта пришла в себя, монах убегает. Ничего страшней ее пробуждения представить себе я не могу.

И это единственная в мире трагедия, заставляющая зрительный зал чуть ли не молиться о том, чтобы прекрасная героиня успела умереть до того, как занавес шевельнется.

Ромео ведь мог и бросить кинжал на кладбище, и потерять в схватке с Парисом.

Джульетта

 
Сюда идут? Я поспешу. Как кстати —
Кинжал Ромео!
 

(Хватает кинжал Ромео.)

 
Вот твои ножны!
 

(Закалывает себя.)

 
Останься в них и дай мне умереть.
 

(Падает на труп Ромео и умирает.)

Что вы хотите? Без дурного вкуса театральный эффект не создашь. «Вот твои ножны!» Фу. (И переводчик бессилен.) То ли дело проза.

Да Порта:

«…решила больше не жить, глубоко вздохнула и на время затаила в себе дыхание, а затем исторгла его с громким криком и упала замертво на бездыханное тело Ромео».

Пушкин, думаю, предпочел бы, как и я, фразу Банделло:

«Дыхание ее стеснилось, она легла в могилу рядом с Ромео и, не произнеся ни слова, скончалась».

48

Ничего страшней, да? Пока я плел этот текст, вот что случилось в стране Пакистан (180 млн населения, несколько атомных бомб), в городе Лахор (столица провинции Пенджаб, 10 млн, промышленный, культурный и транспортный центр; имеется даже Лолливуд, киностудия).

До 27 мая сего года включительно проживала в этом мегаполисе Фарзана Парвин (Farzana Parveen, 25 лет, третий месяц беременности).

Три месяца назад она вышла замуж за Мухаммада Икбала (Mohammad Iqbal, 45 лет, вдовец, пятеро детей). Сочеталась законным браком. По любви, но против воли отца, старших братьев и дядьев. А также к негодованию разных двоюродных. Одному из двоюродных ее предназначали. Она была с ним помолвлена. Или за него просватана, поди разбери.

В Пакистане, говорит «Википедия», если девушка вступает в брак, не одобренный старшими родственниками (скажем, их не устраивает – или вовсе не выплачен – калым), – это бесчестье для них, в первую голову – для главы семьи. (Его авторитет резко упадет. С его мнением, в том числе и по хозвопросам, перестанут считаться.) Но если ее убить, честь будет спасена.

По Шекспиру, этот обычай практиковался в Древней Греции, даже был возведен в закон. В комедии «Сон в летнюю ночь» (написанной тотчас за «Р. и Дж.» или даже одновременно) некто Эгей приводит к Тезею, герцогу Афин, свою дочь Гермию и просит санкционировать вынесенный им, Эгеем, отцовский приговор: если Гермия не выйдет за назначенного им, Эгеем, жениха по имени Деметрий, а будет упорствовать в своей любви к другому, к Лизандру,

 
…так если
Она при вас, мой государь, не даст
Согласия Деметрию, взываю
К старинному афинскому закону:
Раз дочь моя, могу всецело ею
Располагать; а я решил: Деметрий
Или – как предусмотрено законом —
В подобных случаях – немедля смерть!
 

Герцог несколько размягчен предвкушением собственной свадьбы, ему жаль девушку, он ее увещевает, пытаясь образумить:

 
Отца должна считать ты как бы богом:
Он создал красоту твою,
И ты – им отлитая восковая форма;
Ее оставить иль разбить – он вправе.
 

Вот именно. Лучше не сказал бы и Мухаммед Азим, наш современник, папаня покойной Фарзаны. (Матерей, понятно, не спрашивают. Ни в Пакистане, ни в пьесах Шекспира. Где, похоже, у всех дочерей, кроме Джульетты, отцы – вдовцы.)

«Сон в летнюю ночь» – веселый сон, вы помните. Есть в природе, оказывается, такое растеньице – «Любовь в праздности». (Во всяком случае, так переводит его название Татьяна Львовна.) Если выжать из цветочка сок и обработать им веки спящего человека, то, проснувшись, этот человек всей душой полюбит того, на кого упадет его первый взгляд. А кого любил прежде – возненавидит и станет осыпать словами отвращения.

(Шекспир любил фармакопею; гипотеза о биохимическом происхождении чувств была ему ближе, чем минеральная сказка Ариоста: дескать, где-то в горах протекают два ручья: ручей Любви и ручей Безлюбья, и вода в них – соответствующего действия, только добудь.)

Кратчайший способ соединить Гермию с возлюбленным Лизандром – отвадить от нее Деметрия, второго, навязанного жениха. Пусть эльф по имени Пэк смажет ему, спящему, веки волшебным раствором и подгонит к нему поближе Елену, его прежнюю пассию. Чтобы первой попалась ему на глаза.

Конечно, тут возможны варианты: можно, наоборот, влюбить Гермию в Деметрия или Лизандра – в Елену (Пэк по ошибке либо из озорства пробует такой поворот). Но тогда счастливы не все.

А так у нас три новобрачные пары, гневный отец вообще исчезает со сцены, и мы все вместе – действующие лица и зрители – смотрим спектакль самодеятельного коллектива афинских ремесленников – «Пирам и Фисба».

Отчаянную пародию на «Ромео и Джульетту». А чего такого: чужого сюжета не жалко.

– Лучшие пьесы такого рода – и то только тени; а худшие не будут слишком плохи, если воображение поможет им, – говорит Тезей.

49

Пакистан – государство современное. Член ООН, имеет опять же Лолливуд, и все такое. Поэтому некоторые семьи для спасения чести нанимают киллеров. Это, должно быть, недорого, поскольку безопасно. Процедура отлажена: убийца исполняет заказ, полиция вяжет его и тащит в суд, а суд, признав его виновным, запрашивает родственников убитой: не хотят ли они, случайно, его простить? Они говорят: ну так уж и быть, дорогую усопшую все равно не вернуть, прощаем, – и он свободен.

Однако родные Фарзаны на семейном совете (за пловом, я думаю) решили обойтись собственными силами. Сохранить деньги и, главное, верность традиции. Духовную ценность суверенной культуры. К тому же посторонний человек сделал бы все кое-как, шаляй-валяй, наскоро, а для семьи важнее процесс, чем результат. По той же причине не стали поручать ликвидацию никому из братьев и кузенов. И потом, убийце заинтересованному, в отличие от постороннего, пришлось бы, хоть и ненадолго, сесть (такая странность местного закона), если бы попался. А при дружной массовой атаке поди разбери, кто палач, а кто просто свидетель (рассеянный, конечно, и близорукий); обвинить некого, и кончится ничем.

Имелась одна трудность: как зазвать, заманить, приволочь блудную дочь на семейный митинг. Сама не придет, а выслеживать ее на городских улицах (дежурить у магазинов и т. д.) целым табором неудобно. И долго. А хотя бы у некоторых членов семьи (например, у двоюродных) наверняка были и другие дела.

Мухаммед Азим обратился в полицию: дочь похищена, прошу принять меры.

Полицейские, будучи рожденными не вчера и не в Америке, разгадали его коварный замысел. Конечно, они, как положено, вызвали Фарзану и ее мужа для дачи объяснений, – но поставили у входа в райотдел дополнительный наряд. И отбили Фарзану, когда поджидавшая родня набросилась.

Но чтобы закрыть дело, женщина должна явиться еще и в суд и лично подтвердить, что вышла замуж добровольно. Заседание было назначено на 27 мая, вторник.

50

Пирам и Фисба, повествует Овидий, жили в древнем Вавилоне и любили друг друга. Но не любили друг друга их отцы – и не позволяли встречаться. Поэтому молодые люди общались через щель в стене. Что это была за стена – капитальная ли, римский поэт не сообщает; вероятно, считал само собой разумеющимся, что она разделяла садовые участки. Он же не знал про эту сравнительно недавнюю сенсацию: годами английские археологи копошились на раскопках знаменитого месопотамского города Ур, раскопали все строения, вычертили план каждого, расшифровали таблички со списками жильцов – и впали в ступор. Не бьются цифры: семей больше, чем зданий, жильцов гораздо больше, чем комнат. Как если бы эти урцы (или уряне) обитали в них, скажем, в три смены. Пока советская экспедиция не внесла ясность (хотя, по-моему, и так было очевидно): а просто-напросто квартиры урян (или урцев) были коммунальные, каждая – на несколько семей. Вот я, например, почти две трети жизни провел в такой.

Как бы то ни было, однажды Пираму и Фисбе надоело шептаться через щель, и они условились встретиться ночью за городской чертой, в лесу. А там водились львы. Фисба пришла первая, и на нее из кустов вдруг выпрыгнула львица. Фисба бросилась бежать – и убежала, и спряталась в какой-то пещере. По счастью, львица была сыта – вся морда в крови, – и не стала преследовать новую жертву – только разорвала в клочки – испачкав их кровью, – накидку Фисбы, зацепившуюся за куст.

Черт, у Шекспира все это получается короче. И даже у Т. Л.

Фисба

 
Не ты ль, Стена, внимала вопль печали,
Что от меня отторжен мой Пирам?
Вишневые уста мои лобзали
Твою известку с глиной пополам.
 

Пирам

 
Я вижу голос; дай взгляну я в щелку.
Увижу ль Фисбы я прекрасный лик?
О Фисба!
 

Фисба

 
Ты ли к щелке там приник?
И т. д.
 

В общем, Пирам появляется в лесу, видит изорванную, всю в кровавых пятнах, накидку Фисбы и после очень смешного монолога закалывается от горя (надо думать, кинжалом) с воплем:

 
Несчастный, умирай!
Ай-ай-ай-ай-ай-ай!
 

Фисба выходит из пещеры, находит труп Пирама и тоже после монолога, тоже смешного, от горя закалывается (почему-то мечом: «Приди сюда, мой верный меч!» – откуда у нее меч?):

 
Рази скорей – вот грудь моя.
 

(Закалывается.)

 
Прощайте, все друзья:
Кончает Фисба жизнь свою, —
Адью, адью, адью!
 

(Умирает.)

Гениальная (что бы ни значило это слово) находка режиссера (плотника Питера Пигвы) – Стена. Ее играет медник Рыло. Он выходит на сцену в комбинезоне, запачканном известкой и глиной, разводит руки на ширину плеч и растопыривает пальцы на обеих. Это две щели – на выбор. Через них влюбленные целуются. За такой вот формализм (хотя, наверное, не только) Мейерхольда долго пытали, прежде чем расстрелять.

51

Высший суд Лахора располагается на одной из центральных улиц.

Братья и кузены взяли с собой револьверы, чтобы отпугнуть прохожих. Расставили по углам квартала дозорных тетушек и кузин. Еще прежде всей семьей посетили ближайшую стройплощадку и набрали кирпичей. Кавалеры, очевидно, сунули их в карманы пиджаков, насчет дам – понятия не имею.

Когда показались Икбал и Фарзана, их окружили. Икбала оттеснили и отогнали. Раздались выстрелы и ругательства. Началось, понятно, с пощечин и таскания за волосы. Потом одна из двоюродных сестер достала (предполагаю – из-за пазухи) свой кирпич и ударила им Фарзану в грудь.

За ней – отец, Мухаммед Азим, – по закрывающей лицо руке.

Восстановив этим ударом свой авторитет. Свой престиж.

Икбал бросился к полицейским, стоявшим на другой стороне улицы. Это ваши семейные разборки, сказали ему.

Прохожие – это мы все представляем себе хорошо – ускоряли шаг и отворачивались.

Фарзана упала на тротуар, и нескольким следующим родственникам пришлось свои кирпичи в нее бросать. Сверху вниз. С размаху. Но это было неправильно, неудобно: так можно нечаянно попасть в голову, – и Фарзана умерла бы сразу. Не помучившись. Не покричав.

(Вот в стране Иран все это, говорят, более упорядочено, на все – регламент. Под сению закона. Участвуют исключительно сапиенсы пола так называемого сильного. Первым делом женщину закапывают по шею в землю, предварительно для верности связав. Кирпичей не положено – только камни. Специально калиброванные: вес, диаметр, все оговорено и проверено. Чтобы никто не вздумал – из озорства или, того хуже, из жалости – покончить с развратницей сразу. А если бы кто вздумал – такая же казнь, только закопают по пояс. А вот как это делают в стране Судан или в стране Сомали – не скажу, не стал уточнять.)

Сообразили приседать рядом с жертвой на корточки, бить кирпичами прицельно. По очереди, по очереди. Никто никуда не торопился: по сообщениям прессы – цитирующей полицию, – казнь продолжалась минут пятнадцать, в ней приняли участие около двадцати сапиенсов обоего пола.

Стало тихо – поспешили разойтись. (Пути отхода продумав заранее.) Благородный отец замешкался. (Бояться особенно нечего, а минута славы не помешает.) Перейдя улицу, приблизились полицейские – черные береты, черные усы, черные рубахи, кремовые брюки, длинные стволы. Появилась пресса («Canberra times», вообразите, откуда ни возьмись) – брать у мужа покойницы интервью. Папаша пожелал тоже сделать заявление.

Мухаммад Икбал сказал: мы любили друг друга. Мухаммад Азим: я убил свою дочь, поскольку она оскорбила всю нашу семью, выйдя замуж без согласия родных. Это было каро-кари – убийство ради спасения чести семьи. Это было каро-кари!

Наконец прибыла машина скорой помощи, перекатила окровавленный ком на носилки, увезла. Искра жизни – невыносимая боль – вроде бы еще была, угасла по дороге в госпиталь.

(Переставить ударение. Как в стихотворении Огарева:

…А сквозь строй как проведут —

Только ком окровавленный

На тележке увезут.)

В 2013 году каро-кари в Пакистане зарегистрировано 869. Пока я вожусь с этим текстом (сегодня уже 1 декабря), – восемьсот Джульетт, не меньше, погибли там. Только в одной этой стране. Только по официальным сведениям. Надеюсь, Немезида ведет свой собственный учет.

Непостижимо: они влюбляются. Девушки. Сотни, тысячи девушек. Зная, какая будет расплата.

52

Справедливость есть чистый продукт литературы (подобно Милосердию, Великодушию, не говоря уже про Любовь) и бывает почти исключительно в ней. И в так называемую жизнь попадает из нее же.

(Спросите у ГБ, спросите у мусульманского агитпропа, у православного; хунганы и мамбо – иерархи вуду – и те, я думаю, не откажутся подтвердить: общечеловеческие ценности – чистый вымысел; конечно, литературный, какой же еще?)

Возможно, оттого, что, как сказал Салтыков, одна только литература не признает смерти.

Сказанные несуществующие объекты образуют что-то вроде другого неба, тоже полупрозрачного; выше – Красота, Истина, Тьма; если формат мира в каком-то из ракурсов может напомнить картину в раме, или столешницу, или экран (допустим, компьютерный), смерть – в правом нижнем углу.

53

Пока я выводил эти буквы и составлял эти предложения, 8 июня сего года в городе Балашове Саратовской области один человек, Павел К., слушал, слушал, как кричит от боли его умирающая жена.

Диагноз – рак; здравоохранение государства РФ, как известно, старается не давать безнадежным больным обезболивающих лекарств; за этим следит и держит в страхе (сумы и тюрьмы) врачей и аптекарей одна из спецслужб.

Слушал, слушал (который уже день), потом достал из чулана обрез охотничьего ружья, из холодильника – бутылку водки. Выпил, послушал еще, нашел коробку с патронами, вынул два и вставил в магазин. Прошел в комнату, подошел к постели жены. Она кричала. Павел К. выстрелил ей в грудь. Прошел к телефону, позвонил в полицию, назвал адрес: тут два трупа, приезжайте. Отпер входную дверь, вернулся на кухню, сел писать предсмертную записку. Но краткость слога требует навыка. И что тут напишешь, кроме: будьте вы все прокляты. Пока Павел К. искал нужные слова, группа захвата прокралась по коридору.

Так изложены факты в сообщении NEWSru.com от 23 сентября. Привожу два абзаца – главным образом ради первого. Застрелиться стоило бы тому, кто его написал. Курсив мой.

В Саратовской области вынесен приговор мужчине, который убил смертельно больную супругу из сострадания. Злоумышленник застрелил женщину из обреза, когда она мучилась из-за онкологического заболевания.

По решению суда житель города Балашов Павел К. проведет за решеткой шесть лет и 1 месяц. Отбывать наказание он будет в исправительной колонии строгого режима, сообщает официальный сайт областного управления СК РФ.

Стало быть, пока я набирал одну из страниц, Павла К. избил конвой (после приговора – таков ритуал), потом его закрыли в камере для отправляемых на этап, потом отвезли на железную дорогу, в тюремный вагон.

А сейчас он уже отбывает срок своей жизни в уголовном бараке. За то, что не успел. Ну и за обрез: незаконное хранение.

Не надеюсь и – раз не надеюсь – не собираюсь никого разжалобить. Просто проверяю мою самопальную теорию. Содержится ли трагизм в печальной судьбе Павла К.? (М. Е. однажды обмолвился такой формулировкой: как хотите, а есть в моей судьбе что-то трагическое.) Я чувствую, что – да. (Не знаю, как вы.) Но если да, то, согласно моей самопальной, в ней непременно должен присутствовать и деятельно участвовать какой-нибудь коварник. А тут?

На мой взгляд – двое. Cancer и так называемое государство (коллективный псевдоним, сказал бы Оруэлл, Внутренней партии). Cancer молча уполз и грызет сейчас кого-нибудь другого. (Многих, увы.) Про государство – я, разумеется, ни слова.

…………………

…………………

…………………

…………………

В этом же выпуске новостей, под заголовком: Россия потратит 321 млрд рублей на космическую программу и начнет осваивать Луну в ближайшие десятилетия – один из заправил (жирняй) радостно орет: хорош заниматься пресловутым международным сотрудничеством! У нас у самих найдутся средства! Построим на Луне казармы для боевых роботов и, к чертовой матери, аннексируем исконную нашу спутницу! А ты, так называемая цивилизация, жди своей очереди и трепещи!

То есть, разумеется, не орет, а торжествующе артикулирует, и термины бреда употребляет другие, чтобы лунные жители не с ходу расшифровали. Так что это мой личный перевод официозного пересказа. («…Обратил внимание, что в настоящей геополитической ситуации, учитывая развитие экономик ведущих стран мира, Россия обязана быть максимально прагматичной».) Но мы, местные, реагируем правильно. Не говоря, что Оруэлл уже прочитан.

И умирающие в РФ кричат от боли.

Трагедия ли? Разряд неудач (см. выше) тоже, в общем, подходит: в неправильное время и в неправильной стране пришлось умирать несчастной жене несчастного Павла К. Это бывает. Это с каждым может случиться. Кроме заправил, да и то, наверное, не всех, а дальновидных.

Как полагаете, высокочтимая Немезида?

А вы, великая Мнемозина, – забудете, конечно, Павла К.?

54

К вопросу о качестве предложений. Пейзаж работы Салтыкова:

«Сиротливо раскинулась по обеим сторонам дороги родная равнина, обнаженная, расхищенная, точно после погрома. При взгляде на эти далекие, оголенные перспективы не рождалось никакой мысли, кроме одной: где же тут приют? Кто тут живет? зачем живет? в каких выражениях проклинает час своего рождения?»