Текст книги "Изумруд из Сан-Донато"

В репетиционном зале Хореографического училища стало уже достаточно светло. Настя прекратила свои фуэте и проследовала к подоконнику, прихватив по дороге со скамейки книжку. Она тоже любила по утрам читать. «Оноре де Бальзак. Блеск и нищета куртизанок». Парижское издание.

Могучий купол Исакиевского собора брызнул по городу первыми золотыми лучами отраженного солнца. Анастасия, чуть прищурясь (только совсем чуть-чуть, а иначе к глазам быстро набегут и навсегда останутся там морщинки), подняла к свету свое красивое цыганского типа с огромными глазами белоснежное лицо. Такое контрастное сочетание черных волос, темных бровей, изумрудных радужных глазных оболочек и чистой аристократически белой кожи лица могло свести с ума любого мужчину. Яркие сочные губы довершали этот гений чистой красоты.

Родители Насти видели, какой привлекательной растет их дочь. И, зная нравы Императорских театров, боялись за то, что пьянящая легкость жизни куртизанки станет для нее милее ежедневной каторжной работы балерины. Впрочем, пока, за строгими стенами училища девочка могла лишь читать книги о другой судьбе, отличной от жертвенного служения Терпсихоре*.

Но мечтала она только об одном – о счастливой судьбе на большой настоящей сцене, которой она добьется, чего бы это ей ни стоило.

***

Можете говорить что угодно, но такого прискорбного афронта Морской корпус в своей истории просто не знал.

Мало того, что на целые два часа задержалась смена караула, так еще и вахтенный офицер встретил на входе адмирала докладом без палаша и фуражки. А кадет, подавший команду «смирно!» стоял с винтовкой без штыка. Фуражку и штык скоро сыскали, а вот палаша так-таки и не нашли. Подполковнику за утрату боевого оружия грозило отчисление с воинской службы с понижением в звании. Каков позор?! Кому и как объяснишь, что у вахтенного матроса отымают винтовку, с боевого офицера снимают фуражку и отстегивают палаш. Даже если и спал, так ведь кто-то один, а не оба кряду? И потом, как же так можно спать, чтобы утрату палаша не заметить? Впрочем, вахтенные в один голос утверждали, что всю вахту не смыкали глаз.

Весь день подполковник, утратив гордость ходил по классам и упрашивал:

– Братцы, Христом богом прошу! Верните палаш! Ну подкиньте его где-нибудь аккуратно. Не губите. А с меня – годовой оклад. Ей-же-ей! Я коньяком проставлюсь или деньгами отдам. Прошу, братцы! Не губите.

Преподаватели беспрепятственно пускали его на свои уроки с этой жалостливой песней нищего шарманщика, потерявшего по пьяной лавочке инструмент.

Надо сказать, что кадеты из преподавателей уважали весьма немногих. Смущало то, что среди них практически не было кадровых моряков. А и те, кто когда-то побывал в дальних походах и даже понюхал пороху, когда переводились на службу в Морской корпус получали сухопутные звания взамен флотских.

– Ну чему нас могут научить «сухопутными крысы»?!

И кадеты иногда довольно жестко подшучивали над «штафирками»,** иных доводя до добровольного увольнения. Но здесь случай был особенный. Шутка явно позорила неплохого в общем-то офицера и совершенно лишала его куска хлеба. Поэтому народ ему явно сочувствовал. К тому же было очевидно, что эта шутка – знак фронды пришедшему наводить порядок адмиралу Арсеньеву. А значит, провинившийся подполковник становился для всех как бы «своим».

Один только начальник младшего курса полковник по Адмиралтейству Ничипорук взял на себя смелость выгнать офицера из класса с жесткой унизительной отповедью:

– Перестаньте разносить позор по корпусу! Клянчить перед кадетами? Ни-ни! Вы подтверждаете слова адмирала о распущенности! Покиньте класс!

– А что же мне делать?

– Да хоть застрелиться, как положено порядочному офицеру. Все лучше, чем попрошайничать!

– Скажете тоже… Эх, Вы!

Со словами о распущенности Ничипорук с ходу попал в партию сочувствующих адмиралу, а значит, противную большинству преподавателей и кадетов. И он вскорости получил возможность об этом жестоко пожалеть.

Всем стало жалко безобидного в сущности подполковника, которого ближе к пенсии ждал неслыханный позор. Но так как никто не брал на себя, даже при самых откровенных разговорах, ответственность за такую шутку, пошел слух:

– Господа, здесь не обошлось без нечистой силы!

– Да, я слыхал, у нас на чердаке живет призрак кадета, который самоубийство совершил! Он по ночам разгуливает по всему Корпусу.

Далее следовал рассказ о событиях десятилетней давности. Когда один из страдавших психическим расстройством кадетов пытался подпилить крепления люстры на чердаке, той, которая висела над актовым залом. Он собирался похоронить под ней наносившего в Корпус визит Государя Императора. Несостоявшийся цареубийца так ничего и не подпилил, но от переживаний написал прощальную записку, в которой изложил свой замысел и застрелился. Все верили, что дух его стал призраком Морского корпуса.

– Но как же вахтенные призрака не видели?

– В том-то и дело, что он невидимый этот призрак. Гипнотизирует кого угодно! И поделать ничего нельзя! Отдашь не только палаш, но и голову добровольно снимешь. Нечистая есть нечистая!

Моряки вообще-то народ весьма суеверный, их жизнь во много зависит от неподвластной стихии и потому и Бог, и Черт – для них понятия сакральные. В привидения верили поголовно все, ибо в каждом плавании случалось столько необъяснимого, что иначе как нечистой силе приписать это было невозможно. Слух жарко разлетелся среди курсантов.

– Гражданские говорили, как видели на крыше очень большую черную кошку с кисточками на ушах. Это и есть нечистая! А как же иначе, господа?!

– Кошка с кисточками?! Да быть не может!

– Если нечистая, то очень даже может! А как иначе объяснишь?

Колчак уже давно пожалел, что его пусть и злая, но все-таки шутка получила настолько жестокие последствия. Он был готов сделать все, чтобы как-то миром кончить это дело. В конце концов не стоил новый адмирал такой жертвы.

Однако подойти к часам на главном входе в Корпус и достать оттуда у всех на глазах палаш теперь было равносильно самоубийству. Дело приняло такой крутой оборот, что в этом случае немедленно отчислили бы из Корпуса уже его самого.

Впрочем, к вечеру, за час до конца срока, отведенного подполковнику на поиски оружия адмиралом, палаш, все же, нашелся. Оказалось, он все это время мирно висел в одной из кабинок дальнего туалета, куда вообще редко кто заглядывал. Подполковник, разумеется, сообразил, что палаш этот был вовсе не его. Но тут уж, как говорится, не до тонкостей экипировки.

Просто Колчак убедил свою пятую роту скинуться подполковнику по целковому:

– Господа, от рубля право же никто не разорится. А на Невском, в оружейном, таких тесаков полно. Купим, но только не новый, чтобы был похож. И дело с концом! Жалко подполковника.

Инцидент, казалось был полностью исчерпан. На следующее утро вышел приказ о выговоре подполковнику и о гауптвахте для кадета.

Но тут вдруг палаш исчез у заступавшего в следующий вечер на вахту полковника Ничипорука. Того самого, что выгнал накануне из класса своего пострадавшего коллегу. Пока тот крутился перед зеркалом в зале подготовки караула, проверяя четко ли повязан галстук и не истерлось ли где шитье, палаш, лежавший рядом на стуле испарился. Зато на месте его красноречиво появился револьвер системы Наган:

– Призывали при утрате палаша стреляться? Что ж, пожалуйста, Ваш черед, господин полковник. Послужите примером!

Потерянный вид полковника при этих обстоятельствах достоин был кисти великого художника.

– Не судите, да не судимы будете! – гуляло между курсантами от роты к роте с ехидной усмешкой.

Однако опять никто не взял на себя смелость признаться в этом поступке даже в самом узком кругу. И в Корпусе поселилась серьезная тревога. Нечистая сила явно разошлась не на шутку.

Адмирал, разумеется, выход из неловкого положения, ставившего под угрозу репутацию вверенного ему Корпуса, нашел очень быстро:

– С сегодняшнего дня и до момента, когда признается в содеянном отчаянный шутник, увольнительные в город отменяются абсолютно всем!

Уж он-то точно не верил ни в какую нечистую. Все-таки опыт службы был у него большой. Но чтобы не загонять ситуацию в тупик, он при этом добавил:

– Обещаю всем, что максимальным наказанием будут сутки гауптвахты. Молодые умы иногда заносит. Отношусь к этому с пониманием.

Но и тут Николаю не представлялось возможным сдаться с повинной. Теперь уже однокашники засудили бы его. Ведь он даже им, «своим в лоскуты», ничего по секрету не сказал ни о первом палаше, ни о втором.

На курсе Николай пользовался особенным уважением. Он все предметы знал непостижимо глубоко и никогда не отказывал однокашникам в объяснениях:

– Тебе объясню, может и сам пойму, – шутил он обычно.

И проводил за объяснениями иногда по нескольку часов. И не было популярнее его человека, когда в классе выполнялись самостоятельные задания по алгебре, навигации, геометрии:

– Колчак помогите, ну что вам стоит?

У него можно было занять денег. И даже не отдавать. Он никогда не напоминал, только при повторной попытке непременно отказывал:

– Помнится, кто-то уже обещал вскорости вернуть? Не случилось? Ну как случится – обязательно обращайся, не откажу.

И поэтому к Колчаку всегда прислушивались. Он был заводилой в проделках, доводя их до какого-то поэтического совершенства. И с ним все всегда выходили сухими из воды. Но была в нем какая-то особенная недетская серьезность к жизни, учебе и службе, внушавшая уважение.

В итоге, с подачи опять же Колчака, вину за палаш на себя взял уже отчисленный по здоровью и проводивший в Корпусе последние дни перед отправкой на родину гардемарин третьей роты:

– Тебя ведь даже на гауптвахту определить нельзя, потому как согласно приказа об увольнении ты есть лицо сугубо гражданское. А с гражданских взятки гладки.

Адмирал объяснения принял. Хотя, конечно же понял, что его обвели вокруг пальца. Выступая перед строем всего личного состава Корпуса, он едва сдерживал себя от гнева:

– Понимаю, что за всей этой историей стоит изворотливый ум либо будущего выдающегося флотоводца, либо отчаянного негодяя.

– Гм-гм… – ряд офицеров не сдержало своего неудовольствия такой резкостью адмирала и красноречиво хмыкнуло. И тот осекся:

– Надеюсь, с учетом вашей благородной крови и достойных родителей, что верно все-таки первое. Соглашаюсь на проигрыш лишь при том условии, что подобное более не повторится. И хочу, чтобы вы навсегда уяснили: на каждую хитрую задницу на Флоте непременно сыщется хрен с винтом. И вот вам вопрос для первой нарезки: откуда взялся этот револьвер? – адмирал потряс в воздухе подкинутым Ничипоруку наганом.

– Так ведь виновный-то вроде найден, слава богу… – заметил кто-то из офицеров.

– Уволенный от службы и отбывший сегодня на родину гардемарин сознался только в краже палаша. В связи с тем, что оружие не покинуло стен Корпуса, будем считать эту кражу неловкой шуткой. Но наган на Флоте на вооружение не принят. Откуда тогда наган, я спрашиваю?!

Строй покорно, но нерушимо молчал.

– Обещаю, полицейских ищеек в Корпусе не будет. Мы с вами люди особой флотской чести. Но если шутки повторятся, я вам этой самой честью клянусь, адмиральской честью, что каждый десятый будет уволен из Корпуса. Не может быть в нашем стаде паршивой овцы. Пусть даже не пытается такая овца заводиться. Мы – единый экипаж. И наш корабль – это Морской корпус. Прошу это запомнить.

Слова адмирала настолько проникновенно западали в сердца будущих офицеров, что они, казалось, готовы были разорвать сейчас того, кто подкинул Ничипоруку пистолет. Хотя еще минуту назад все были совершенно обратного мнения о случившемся.

И вновь пробежала по рядам легенда о нечистой силе и призраке:

– Надо, господа, Иоанна Кронштадтского пригласить. Пусть заново освятит Морской корпус!

Николаю теперь предстояло стать предельно осторожным. Приходилось по утрам, чтобы забраться на крышу, не идти по коридору. Пришлось вылезать через форточку, поднимаясь на крышу по внешней пожарной лестнице.

Впрочем, совесть Колчака была чиста. Вне очереди напросившись на дежурство, он вынул-таки из-за часов самый первый палаш и, прощаясь, вручил его в качестве памятного подарка тому гардемарину, что был списан по здоровью.

Шестое чувство подсказывало Николаю, что он своими шуточками взвел очень правильную пружину, став интригой для всего Корпуса. Ситуация обратилась едва ли не в показательную дуэль: он, невидимый пока никому и неизвестный, против самого адмирала. Теперь оставалось выбрать момент и вовремя спустить курок, обернув это дело к почету и славе. В конце концов, Бог любит троицу и выстрел теперь за ним.

Он правильно почувствовал устройство, хотя и не понимал еще всех механизмов машины под названием Морской кадетский корпус. А суть машины была проста. С учетом того, чьи дети обучались в заведении, все что происходило в Корпусе, становилось достоянием петербургских и дворцовых пересудов, сплетен и слухов. И тревожным эхом отдавалось в уши командования Флота и царского Двора. И эхо это звучало так:

– Кадеты Арсеньеву-то козью морду показали! Дали придворному шаркуну окорот. Поглядим, чем дальше все обернется.

А через некоторое время авторитета среди всех курсантов Николаю добавила проделка с «литографическими задами». Под таким деликатным названием она вошла в официальную историю Морского корпуса. Неофициально же она звучала гораздо ярче.

Дело в том, что два раза в году по отдельным предметам на всех курсах устраивались экзамены. И конечно, курсантам принципиально важно было заранее знать содержание проверочных билетов.

Однако, нанесенные на литографические камни, билеты секретно покоились в специальной закрытой комнате и распечатывались на бумаге только в день собственно экзамена.

– Попасть ночью в комнату через форточку теоретически можно. Да только вот какой из этого толк?

– Оттиск имеет обратное написание. В темноте сам черт не разберет, что в билетах написано.

– Да и переписывать сотню билетов – занятие весьма неблагодарное.

К тому же в любой момент мог заметить возню вахтенный офицер, который к этой комнате накануне экзаменов относился натурально с особым бдением.

И тут Колчаку пришла в голову гениальная озорная мысль.

– Кадеты и гардемарины по очереди через форточку лезут в залу с литографическими камнями. Снимают штаны и садятся голыми задницами на содержание билетов.

– И что?

– А то, что затем, в спокойной обстановке мы, их боевые товарищи, аккуратно разглядывая надписи на ягодицах, переписываем содержание билетов набело.

Операция была одобрена и немедленно началась. Впрочем, не все выходило совсем уж гладко:

– Послушайте, гардемарин Никольский, зачем вы лезли в форточку если у вас родинка в половину задницы, простите?! Я ничего не могу разобрать!

– А что я? Я же не специально!

– Оставьте это интеллектуальное занятие тем, у кого пониже спины нет архитектурных излишеств.

Приходилось назначать замену для дефектной, простите, задницы.

– Князь Геловани!

– Что?

– Вам никогда не говорили, что к волосатой поверхности полезная информация не пристает? Только гадость всякая.

– Что значит, не пристает?

– А то и значит! Бриться надо! Или оставить умственную работу другим кадетам.

– Как это бриться? Вы пробовали это место брить? Давайте начнем с вас!

– У меня там, слава богу, князь, ничего не растет. И уже десятое поколение как!

– Что вы хотите этим сказать? Что мои родители к обезьяне ближе, чем ваши предки?!

– Помилуй бог, князь! Это вы так сказали. Я и не думал ничего подобного!

– Нет, думали! Я же по глазам вижу!

– Князь, только не вздумайте затевать дуэль… из-за волос на ж… Вас же потом родственники засмеют!

Таким образом, к началу экзамена кадеты не только отлично знали содержание билетов, но и с закрытыми глазами могли описать особенности доброй полсотни, извините за выражение, задниц своих однокашников. Надо ли говорить, как это сплачивало курс?

А как это шло на пользу гигиене?! Ведь перед тем, как полезть в форточку носители ценной информации приводились в безупречно чистое и благоуханное состояние. И может быть первый раз в жизни с таким старанием.

День проходил за днем и за будничными делами история с палашами и револьвером постепенно отошла в прошлое, оставаясь лишь едким тревожным воспоминанием о живущей где-то на крыше или на чердаке настоящей морской нечистой силе.

***

Балерины взрослеют рано. И потому путь от первой платонической влюбленности до взрослых интимных отношений проходят очень быстро. Увы, чаще всего именно отношениями подменяя любовь.

Сначала это своего рода детская игра.

Девочки делят между собой великие роли на сцене, в своих фантазиях стараясь не занимать «чужие», уже ангажированные предпочтения. При этом их ничуть не смущает, что большинству и до обычного кордебалета добраться вряд ли суждено:

– Ах нет, Флору я взять не могу. Ее уже танцует Кшесинская!

И все. Она уже взрослая, она уже вровень с корифейкой.

Активно обсуждается, кто и как будет танцевать, перед глазами царской фамилии. И каждая в глубине души лелеет надежду удостоиться похвалы самого Государя, который по какому-либо поводу придет посмотреть постановку:

– И театральное училище, и театр у нас Императорские. Мы созданы для него.

– А Государь – совершенная душка!

Затем, когда надоедает делить роли, сцену и внимание Императора, девочки начинают делить окружающих мальчиков. И здесь готовность уступить подруге «своего» уже значительно ниже. Разрешение спора как бы отдается на суд самого кавалера. При этом каждый вздох и взгляд особы мужеского полу ловится с экзальтированным вниманием.

– Ах, Красавина! Этот мальчик целый день только на тебя и смотрел!

– Девочки, да мы и пяти минут вместе не были!

– Подумаешь, привереда. Смотри, не упусти своего счастья, Красавина.

Ох эти девочки, девочки! Знаете, какие вирши повторяли балетные воробушки, перебирая складки передников, словно четки готовя себе воскресную перемену платья?

То ли быть мне знатной леди?

То ли с тощим кошельком?

То ли быть за генералом?

То ль за бедным моряком?

Длинное перечисление всех возможных кандидатов в мужья заканчивалось фразой:

Или жить всю жизнь девицей

В одиночестве пустом?

Прелестные головы этих совершенно невинных созданий были уже основательно загружены отнюдь не досужими размышлениями о нем – о суженом. И о ней – о девичьей доле и женской судьбе. Они играли во взрослых. Пока играли

Но так как мальчики, которых тоже было немало в училище жили совершено отдельно, на другом этаже, то мало имело смысла их между собой делить. На совместных репетициях всякие разговоры и даже переглядывания категорически запрещались под угрозой изгнания из заведения. Поэтому в качестве мужского материала, симпатии которого имело смысл завоевать, выступали чаще всего преподаватели.

И Анастасии тут неслыханно повезло. Новый молодой историк назначенный вместо прежнего, ушедшего в отставку, быстро признан был девичьим коллективом «совершенной душкой». Молодой, с задорной завитой челкой, высокий, стройный, в модном пенсне и каждый божий день с новым галстуком. Весь класс воспылал любовью к истории и принялся старательно учить уроки. Вовсю обсуждалось, кто же станет его любимицей. А иначе и быть не могло! Мужская особь обязательно должна в женском стаде выделить какую-то одну. И здесь уже инстинкты, да и самые простые соображения девочек не подводили.

Объясняя расовые черты различных национальностей, учитель остановился на сербах. Отметив, что они очень красивы, у них темные волосы и выразительные глаза, окинув взглядом класс он остановил его на Анастасии и добавил:

– Как у мадмуазель Красавиной.

Между девочками вопрос о любимице был решен. Как настоящие подруги, они помогали Насте особенно эффектно выглядеть перед походом на урок истории, отдавали ей свои банты, делились опытом увеличения объема волос. Но при этом были готовы всячески мучить подругу, требуя доказательств подлинной любви к «предмету». От нее требовали:

– Если любишь историка, выпей до дна этот графин воды!

И она хлебала теплую воду стакан за стаканом, пока ее не начинало тошнить.

– У меня будет водянка, девочки! – пыталась протестовать Анастасия. Но подруги отставали от нее лишь тогда, когда вся вода из графина была выпита.

– Любовь, госпожа фаворитка, требует жертв.

Но простые мужчины простыми мужчинами и остаются. А юные балерины, конечно бесконечно мечтали о том, как их полюбит и женится кто-нибудь из царской семьи. Таких примеров было немало! Они знали наизусть всех Великих князей, обожали образ Николая Второго. Бесконечно обсуждали почему да как он все же не стал мужем «их» балерины Матильды Кшесинской:

– И ведь какая сказочная была история!

– Могло быть такое волшебное завершение!

– И не судьба…

Счастливые девочки, они еще не знают, как именно сложилась у Матильды Кшесинской судьба. Но, к сожалению, момент познания не за горами

А Матильда после случившегося афронта с Николаем Александровичем, кинулась во все тяжкие. И на весь мир прославилась вечерами, которые устраивала в своем особняке, подаренном ей в качестве отступного.

Она собирала там цвет дворянской молодежи: гардемаринов, юнкеров, кадетов и просто студентов, чьи родительские доходы могли позволить их отпрыскам потратить сотню целковых за одну ночь. Именно за такую весьма немалую плату она погружала юношей в обстановку греческой вакханалии, апофеозом которой был выход в плотно задрапированный бальный зал в костюмах Адама. Встречали молодых «адамчиков» столь же смело одетые Евы – начинающие драматические актрисы, балерины, ученицы Императорского художественного училища:

– Вы божественны, принцесса!

– Я всю жизнь мечтала о таком рыцаре, как вы, мой господин!

– Не будем терять минуты счастья понапрасну!

– Ни в коем случае не будем!

Таким образом, к утру каждый получал то, что хотел: будущие офицеры и чиновники – завидных любовниц из самой молодой артистической поросли, а поросль – заботливых садовников, готовых эти нежные розы поливать, подстригать и всячески баловать. Причем, случалось это как бы по Божьему промыслу. Ни кавалеры не видели с кем именно они от робких поцелуев переходят к активным ласкам истового юношеского соития. Ни дамы представления не имели, чьи же жадные руки терзают их грудь и, простите, иные столь же интимно-нежные места. В одном можно было быть уверенным, ни единый юноша и ни одна девушка точно не разочаруются по утру. Ибо «товар» предприимчивая Матильда умела и с той и с другой стороны подбирать на славу.

– В России все – страшный секрет и ничто – не тайна!

Об этих вакхических «разгуляях» слава ходила не только по всей Империи от Питера до самого Владивостока. Об этих вечерах знали и светские круги за рубежом. От желающих попасть на них с обоих, как говорится, сторон отбою попросту не было. Иногда и за мальчиков, и за девиц приходили хлопотать их папаши или мамаши. Всех родителей страшила пора, когда в результате молодежного гормонального сдвига дети вдруг взрослеют и начинают страстно влюбляться.

– Каких же глупостей могут наделать совсем еще безголовые создания в этот буйный опасный период! – вздыхали папы и мамы мальчиков.

– Каких обещаний любви до гробовой доски совсем непонятно кому они могут дать?! – соглашались родители девочек.

А тут все чинно-благородно и всем понятно, что если даже и надолго, то уж абсолютно и точно не всерьез.

И юноши, и девушки нередко упоительным процессом романтических знакомств увлекались не на шутку и спешили «на первое настоящее свидание» и во второй раз, и в третий, и в десятый… Но это же совсем другое, вовсе не опасное дело. «Освежать» состав любовных партнеров, это не то, что безумного и глупо любить кого-то одного!

Конечно, нелегко было начинающим светским львицам вести график посещений нескольких любовников одновременно. У будущих офицеров были свои сложности – не путаться в именах при последующих встречах. Но так ведь это же отличная тренировка памяти и ума!

Но для девушек среднего и низшего сословия, из которых и состоял собственно весь артистический бомонд, это была единственная возможность выбраться в свет или полусвет в зависимости от ума и везения. А для юношей – окружить себя почти искренней, во всяком случае вполне романтической женской симпатией, вместо грязных и сулящих нехорошие болезни посещений публичных домов.

– Матильда Кшесинская придумала все это, чтобы насолить царской фамилии!

Среди участников вакханалий непременно появлялись Великие князья. И про их художества народ слагал легенды и анкетдоты.

– Да бросьте вы! Она не мстительна, а весьма расчетлива. И конечно же хочет остаться «своей» при Дворе.

С одной стороны, Кшесинская как бы навсегда оказывалась самой сладкой хотя и греховной частью этого Двора, назло царице-матери, ставшей беспощадной преградой на пути к ее браку с Николаем Вторым. Но те, кто знал Матильду поближе утверждали, что ничего особенно сакрального в этой затее не было. Элементарный подсчет показывал, что съедалось и выпивалось страстными любовниками не более чем на червонец, включая затраты на декорации и прислугу. А ночью даже не было надобности жечь свечей! Доход выходил невероятной авантажности!

Кроме того, было заведено, что удачно пристроившиеся молодые особы должны были пополнять кассу Матильды от щедрот своих благодетелей. Ну и конечно беспрепятственный доступ как к самим участникам вакханалий, так и к их родителям так же открывал заманчивые коммерческие перспективы.

Нет, боже упаси! Мир театра вовсе не был миром разврата. Его там легко находил лишь тот или та, что к нему стремились. Но большинство все же преданно служило Мельпомене. Именно служило. Ибо актеры и актрисы Императорских театров были, ни много ни мало, государственными служащими.

Исканья старых богачей

И молодых нахалов

Куплеты бледных рифмачей

И вздохи театралов –

Ты все отвергла… Заперлась

Ты феей недоступной

И вся искусству предалась

Душою неподкупной

Эти стихи Николая Некрасова произвели на Анастасию неизгладимое впечатление своим настроением, и она, совсем еще начинающая пансионерка сделала их своим девизом.

– Какие там ночные вакханалии!

Она не позволяла себе даже оставаться на ужины, которые устраивались доброхотами после некоторых значимых спектаклей. На этих ужинах можно было без всякой пошлости познакомиться с вполне приличными молодыми и не очень молодыми людьми. Но от Анастасии веяло чем-то высоким, жертвенным и холодным, что кроме внешности и действительно великолепных танцевальных навыков ставило ее выше других. Это неуловимо придавало Золушке вид наследной Принцессы.

Христиан Петрович Иогансон, девяностолетний подслеповатый уже на один глаз корифей сцены, сказал, посмотрев ее выступление:

– Предоставьте эту девочку саму себе, не учите ее. Ради бога не пытайтесь отполировать ее природную грацию. Даже недостатки – продолжение ее достоинств.

Он, несмотря на возраст, продолжал преподавать и пользовался в театральном мире почитанием до благоговения. И своей похвалой невероятно вдохновил Анастасию. После таких слов хотелось служить, служить и служить.

Радостей для воспитанниц, закованных в строгий распорядок было на самом деле совсем немного. Занятия и учеба поглощали практически весь досуг. И любое событие, даже самое прозаическое, служило неподдельным поводом для радости:

– Сегодня пятница, девочки!

– Ура! Вечером банька!

– Венички, венички не забываем!

– И квасок!

Пансионерки не покидали при этом территории училища. Но им приходилось пройти через несколько дворов, так что поход баню превращался в своего рода маленькое приключение. Из второго двора можно было рассмотреть силуэты в большом репетиционном зале и девушки представляли, как смотрятся они со стороны. Пройдя под арку в небольшой внутренний дворик, где были сложены поленницы дров, они попадали к совершенно деревенской уютной бане, напоминавшей лесную избушку с крохотными окошками, которая ну никак не сочеталась с парадной роскошью основного ансамбля зданий*архитектора Росси.

Внутри было тепло и уютно. Из раздевалки девушки проходили в полную жаркого пара мыльню. Там служанки в длинных полотняных рубахах добросовестно мыли и растирали юных прелестниц на деревянных скамьях, стоявших вдоль стен. Взобравшись на полок можно было самозабвенно попариться.

Голые девочки конечно же ревниво оценивали сложение друг друга. И объективным мерилом красоты было то, кого выберет себе в заботу старшая из служанок, которая всегда первая оценивающим взглядом пробегала по стайке входящих в мыльню «воробушков» и вызывала ту, которая ей приглянулась. Считалось, что глаз у нее наметанный и добрый:

– А нут-ка пойдем, красавица. Лицо у тебя счастливое и жизнь будет счастливой и долгой, – приговаривала старшая, каждый раз выбирая из класса именно Анастасию и растирая ее тело с благоговейным усердием.

Однако, настоящим развлечением были жаркие споры. Все девушки балетного разряда, независимо от возраста, четко поделились на две почти равные половины: одна кумиром своим считала Матильду Кшесинскую, другая – Ольгу Преображенскую. И страсти при обсуждении разгорались совершенно не шуточные.

– Матильда крутит 32 фуэте, как Леньяни! А Переображенская?

– Ольга – это русская школа: выразительность рук и ног. Преображенская – это грация! А 32 фуэте – это цирковой номер!

– Это Кшесинская-то циркачка!? Она – само совершенство! Она выпускной экзамен сдавала царской фамилии! И Николай не смог устоять перед ее обаянием. Вот так! А ваша Ольга?

Споры продолжались до бесконечности. Впрочем, примиряло всех то, что обе звезды вышли из стен родного для всех заведения. Обе были лучшими пансионерками и беззаветно выкладывались на репетициях и тренировках, много и упорно работая над собой. О них с приязнью отзывались практически все преподаватели.

– Красавина, молодец! С завтрашнего дня готовишь номер на придворный праздник! – раздалось как-то во время балетного класса.

Старания и скромность Анастасии в конце концов были вознаграждены. Она стала в числе очень немногих юных балерин попадать на праздники и постановки, которые устраивались при Дворе.

Эта награда и стала в конечном итоге причиной и поводом для ее преждевременного взросления.

***

А меж тем вокруг жила Россия.

На рубеже веков Империя бурно росла, опережая по темпам роста европейских соседей-соперников и уступая в мире только разве что США и презираемой ею Японии. Японии, рост могущества которой, скрытый морями и проливами она попросту проморгала.

Сто тридцать миллионов российского населения нельзя сказать, чтобы уж очень процветали. Ибо из них целых сто двадцать миллионов трудились на маленьких в основном крестьянских наделах, сохраняя патриархальный уклад своей абсолютно никчемной и почти безнадежной жизни. Но оставшиеся десять миллионов, представляли собой адскую гремучую смесь, готовую рвануть при любом неловком неаккуратном сотрясении.