Текст книги "Изумруд из Сан-Донато"

Во-первых, почти половину из этих десяти представлял собою пролетариат. Мужчины, в качестве имущества имевшие только собственные яйца, именно так переводится с латыни это слово и название сословия (proles – яичники, мужские причиндалы вообще). В России таких разорившихся никчемных мужиков, которые к тому же и семьи то не имели, презрительно называли «бобылями».

Положительный образ пролетария – это советский фокус «важнейшего из всех искусств» – кино. Все как на одесском привозе: рассказываем про одно, показываем другое, а продаем третье. Так называемые сознательные рабочие, которых любил пестовать советский кинематограф – это тонюсенькая прослойка среди пролетариев. Именно высококвалифицированный рабочий был грамотен, имел хорошую зарплату, мог снимать просторную квартиру, спокойно обеспечить семью, в которой жена была домохозяйкой. Он мог отправить детей учиться в школу и даже гимназию, которые, напомним, были не дешевым удовольствием. В общем, жил гораздо лучше, чем любой рабочий современной России.

Чего же ему тогда в революции понадобилось попасть, коли все у него было? А и не надобилось ему ничего. Он, по большому счету, в революции случайно оказался. Не были ни Февральская, ни Октябрьская революции пролетарскими по составу восставших. Ну да это уже – вопрос другой. Читать стал наш квалифицированный пролетарий. А от многих знаний, как известно, многие печали. Тем более у самоучек.

Большинство же пролетариев представляло собой замшелое чумазое, и, необразованное, простите, стадо. Толстый слой тупиц, пьяниц и неудачников, ставших пролетариями отнюдь не по своей воле. По своей воле становились зажиточными крестьянами. Занимались прибыльным отхожим промыслом. А пролетарии – это результат разорения в деревне. Трудились такие пролетарии на грязной, не требующей особых навыков работе, получая за нее гроши. А треть так и вовсе были попросту дети, зачастую совершенно беспризорные, а стало быть и бесправные абсолютно.

Около трех миллионов человек в России приходилось на разночинный люд: купцов, купчишек, служащих, разновсякую прислугу, писателей, преподавателей, младших офицеров, выбившихся из солдат, и так далее.

Почти полтора миллиона составляли класс высший, правящий – дворянский. Состоявший из дворян столбовых, титулованных, потомственных и личных. Последние дворянское званием получали за безупречную службу без права его передачи по наследству.

Более эксклюзивным и редким был низший класс – бандиты, попрошайки, люмпены, в общем бывшие, нынешние и будущие обитатели каторги и тюрьмы. Страну населяло около полумиллиона подобной шантрапы. Немало, надо сказать, для того времени. И сущие копейки по нынешним временам.

Россия росла бурно, но не как здоровый организм, матерея каждой клеточкой, а как болезненно сложившееся тело, вздымаясь то здесь, то там огромными выпуклостями мускулов, а то и гнилыми прыщами. И парадоксов была полна, какую сферу жизни не возьми.

К примеру картофель. Причем здесь крахмальные клубни, спросите? А при том, что именно к началу века двадцатого Россия наконец распробовала этот продукт. Открытие способности картофеля легко превращаться с помощью примитивных перегонных устройств в крахмал и спирт сделало его едва ли не самым популярным корнеплодом. По двести кило на каждого жителя, включая младенцев выращивалось на отечественных полях.

Да ведь и то сказать, нет продукта более для России характером подходящего. Практически в любом климате брось пару глазков в лунку, ничего полгода не делай и собирай потом твердые клубни по десять-двадцать штук под каждым кустом. Да не сам собирай, хлопотно, – бабу с вилами да мешками наладь. А там – ешь не хочу!

Но в том то и дело, что при таком картофельном изобилии как все равно неотвратимый маятник смерти приходил на Россию голодомор. Власти именовали его застенчиво – недород. Но сути дела это не меняло. Десять миллионов человек умерло за десять лет в Империи от голода. Картофель перегоняли в спирт, треть собранного зерна с завидным упорством вывозили на экспорт. А народ умирал, потому как нечего было кушать. И ведь умирал каждый год! Только в года «недорода» унавоживал кладбища своими трупами более изобильно, а в обычные года – менее.

Бакинские нефтепромыслы – нарыв, Ленские золотые прииски – болезненная опухоль, ткацкие мануфактуры в средней полосе России – прыщи. И все это проявится в революции 1905 года. Даже самые передовые в мире Путиловские заводы или Нобелевский «Русский дизель» и те брызнут повстанческим гноем по улицам Санкт-Петербурга.

В России как ни в одном другом государстве был силен полицейский репрессивный аппарат. Министерство внутренних дел, Жандармский корпус, Корпус внутренней стражи, Охранное отделение с его десятками тысяч секретных агентов, которые, казалось бы, позволяли знать все и обо всех. Все это работало денно и нощно, не покладая голов и рук.

А террористические акты и политические убийства, потрясающие всю страну происходили в среднем через каждые три дня. Как по расписанию! Взлетали на воздух кареты с министрами, прокурорами, губернаторами. Гибли от пуль наемных убийц полицейские чины, члены царской фамилии, генералы… И репрессивный аппарат никак не мог остановить эту кровавую вакханалию, потому что сам в ней …немножечко-таки участвовал.

На этом парадоксе пока и остановимся.

Менялся облик державы. Расцветала ее индустрия. Приносили богатые урожаи огромные латифундии. Рушились сословные устои. Все это в судьбах наших героев непременно-таки отразится. Но читая данный текст, помните: все описанное имеет отношение менее чем к двум процентам российского населения. Только в жизни этих процентов происходит хоть что-то, достойное описания. Остальные девяносто восемь вполне укладываются в архетип тургеневского Герасима из «Муму». Пол и возраст при этом значения не имеют.

***

Итак, у одной из лучших учениц балетного разряда Анастасии Красавиной, стали сбываться сокровенные мечты: начались маленькие выступления на большой сцене.

Она играла крошечные партии сказочных эльфов или просто детей во взрослых спектаклях. Ей так же охотно давали заглавные партии в спектаклях детских, «Золотой Рыбке», например. Именно на детские спектакли и появлялась иногда императорская семья с «чадами и домочадцами».

И одно из таких появлений привело Анастасию к исполнению ее самого заветного желания! Юных актрис прямо в костюмах пригласили в императорскую ложу, чтобы вручить им конфеты. Они заходили туда по одной, делали глубокий реверанс и целовали руки Императрице Александре Федоровне и вдовствующей императрице-матери Марии Федоровне. Рядом стоял, сияя волшебной полуулыбкой, излучая неземной золотистый свет сам Государь. Его Императорское Величество.

Когда вошла Анастасия и совершила обряд приседания и поцелуев рук, Николай Второй вдруг оживленно спросил:

– А это Вы танцевали Золотую рыбку?

Анастасия не сразу нашлась и вместо ответа сделала еще один глубокий реверанс, уже в его сторону.

– Как это было устроено, что кольцо Царь-девицы нашли именно у Вас? – настаивал с расспросами Николай.

Анастасия пришла в себя и несколько сбивчиво, но объяснила маленькие хитрости театрального реквизита. Царь в ответ широко улыбнулся:

– Спасибо, я сам ни за что бы не догадался!

Улыбка Государя обладала неотразимым обаянием. Анастасия решила, что очутилась в раю и даже явно прозевала момент, когда приличия ради, пора уже было удалиться из ложи.

– Всего тебе доброго, дитя мое.

Вдовствующая императрица – мать царя даже чуть подтолкнула ее к выходу, вручая коробку конфет. Не знала Настя, что у Марии Федоровны из-за любовной связи Государя с Кшесинской к балеринам была особая глубокая неприязнь. В каждом намеке на пуанты она видела тень настырной вездесущей Матильды.

– О, боже! Мамочка! Все совершилось! Я на седьмом небе!

Это было какое-то слияние детской мечты с пробуждающейся чувственностью юной актрисы. Государь был не только тем человеком, чьим восхищением она по-детски дорожила. Николай представлялся ей тем мужчиной, которому она была готова отдаться немедленно и жить с ним всю оставшуюся часть своих лет. Не очень правда, понимая, что же такое «отдаться».

– Господи! Ну почему я не его? Он такой душка! Как бы я была счастлива, оставаясь с ним наедине! Он был бы моим хозяином, он бы берег меня, как свой любимый цветок. И для него я сделала бы все, что он только пожелает. Я стану такой, какой ему угодно будет видеть, чувствовать и предполагать меня! Я буду для него танцевать, танцевать, танцевать… Танцевать так, как никто не умеет, даже эта его Кшесинская!

Многие современники отмечали, что Николай Второй обладал магнетическим благостным обаянием, производил неотразимое впечатление как на женщин, так и на мужчин.

На выходе из императорской ложи Анастасия впервые увидела лица своих подруг совершенно новыми. В их глазах отчетливо читалась лютая зависть. Она ведь пробыла с Государем гораздо долее всех. Казалось бы, мечта всего детства сбылась. Но детство на этом, похоже, и завершилось.

– Девочки, милые, что с вами?

– Красавина всегда о себе много воображает!

– Да уж, не говори!

– А смотреть-то и не на что.

Они разговаривали между собой, нарочно не замечая ее и оставляя без ответа все ее реплики.

– Девочки, девочки! Ну разве так можно? Чем я провинилась?!

Она еще не понимала, что такое – удел примы. Олимп предполагает прежде всего гордое одиночество. Не понимала, что нельзя обращать и малейшего внимания на шипение гусынь-неудачниц, еще недавно бывших ей равновеликими подругами. Все! Жемчужину достали из ракушки. Это больно, непривычно. И Анастасия еще не осознала, что жемчужина – это она. А потревоженные створки раковины скоро навсегда закроются от бессильной зависти. И у нее, и у ракушек будет совершенно разная, иногда лишь пересекающаяся на сцене, буквально на минуты, жизнь. Они даже репетировать будут в разное время. Чтобы ей не мешать.

После всего пережитого, особенно после поездки из Царского села обратно в пансион Училища среди едва ли не шипящих на нее от досады бывших подруг, ей надо было где-то выплакаться, кому-то рассказать о том, что ее переполняло.

– Помилуй, детка, театр – это рассадник интриг. Здесь нет подруг и подружек, особенно среди равных. Будь ты трижды великой балериной, если не сможешь в этом содоме выживать и за себя бороться, дни твои на сцене сочтены, – выговаривала Анастасии немолодая уже (тридцать лет для балерины – возраст почти пенсионный!) Надежда Бурляева, пригласив восходящую звезду на чай в буфет-кондитерскую.

– Но как же так?!

– И ни в коем случае не реви. Слезы ничего кроме морщин не приносят.

– Но ведь так обидно! Больно…

– Страдания, вынутые наружу, уродуют лицо актрисы. Все плохое надо либо держать в себе, либо выбрасывать, легко через себя пропуская.

– Как это – легко?

– Как в танце. Легкость танца и легкость души идут рука об руку. Никаких слез! Что от бога дано – то наше. Что нет – то нет.

Может быть сама того не подозревая, Бурляева была совершенно «правильной» балериной, для которой выход на сцену – это всего лишь повод, чтобы образовать вокруг себя положительно настроенное общество. Вполне довольствуясь ролями в первом ряду кордебалета, она закатывала обеды и ужины, где встречались между собой и заводили полезные связи многие известные люди. К ней приходили балетоманы и меценаты, воротилы придворных интриг и гении современных финансов, господа офицеры разных возрастов и чинов, писатели, музыканты, художники и, разумеется, балерины.

Роль содержанки для актрисы балета была совершенно естественной в те времена. Хотя, пожалуй, времена прошли, а роль осталась. И богатые любовники балерин – это, скорее не предмет осуждения, а лишь повод для недоброй зависти:

– А у этой то смотрите – целый мужской гарем. Фабрикант Путилов для денег, композитор Скрябин – для театральной протекции, художник Коровин – для души, а вот гвардии поручик Модзалевский – не понятно зачем. Неужели на сцене напрыгаться никак не может? Ей еще и в постель кролика в эполетах подавай? Лучше бы уж поэта какого завела, он бы ей вирши сочинил и прославил, как Пушкин Истомину

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит как пух от уст Эола…

Да уж, великий поэт-поклонник – это целое состояние! Кто знает, помнили ли бы мы хоть немного, кто такая Истомина, если б не Пушкин? Бессмертие, право, стоит, того, чтобы согреть теплом человека, вручающего вам этот дар! И актрисы хорошо это знают.

И трудно и представить сколько юных девушек млея от этих стихов устремились на сцену, мечтая быть столь же «блистательными и полувоздушными», как вдохновившая поэта легендарная балерина. А сколько юношей влюблялись в танцовщиц под эти стихи, в глубине души считая себя поэтами?!

Господи! Какое неисчислимое множество доброй романтики, светлых искренних чувств, божественной поэзии, тонкого расчета и… пошлости собралось на сцене. Но ведь не только на ней, не так ли?

Мир вступил в эпоху капитализма и как набат прозвучала базовая аксиома, определяющая мораль приходящего века:

– Всякая буржуазная добродетель, батенька, есть ничто иное, как проституция в квадрате.

Не догадываетесь, кто это? Нет, Ленин лишь неоднократно эту аксиому повторил. А автор фразы – Фридрих Энгельс. «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Теоретическая основа описываемых событий там изложена исчерпывающе полно.

– Все покупается и продается!

– Чего нельзя купить за деньги, то можно купить за большие деньги!

И подлость эпохи в том, что все мерзости, которые совершались рабовладельцами и феодалами со слезами на глазах (у жертв разумеется), теперь происходят будто бы по взаимному согласию, с елейной улыбочкой.

Поэт скажет об этом так:

Невыносимо, когда насильно,

А добровольно – невыносимей!

Хорошо скажет.

Расцвело купеческо-промышленное сословие и на продажу отправилось буквально-таки все: дворянские титулы, ордена, юные женские тела, юные мужские части тела как в сборе, так и по отдельности, честь, совесть, мораль, земельные наделы, ценные бумаги…

Да что тут говорить? Все это давно и добротно перемолото мировой литературой, театром, кинематографом. Стоит ли ворошить?

Предполагаю, что, все-таки стоит! Ибо во главе всего находится не эпоха, не сословие, не окружающая среда, а Личность. Личность сама определяет свою судьбу, зачастую наперекор всему вышепроизнесенному. И данный текст именно об этом.

– Я так не хочу, Я так не могу!

У личности вырастает в решительное:

– И я так не буду!!

Анастасия вступала в настоящую взрослую жизнь. В жизнь, о которой она мечтала, и которая оказалась довольно далека от ее мечты.

– А в чужой монастырь, красавица, со своим уставом-то не ходят!

– Всяк сверчок – знай свой шесток!

Актеры, актрисы, болеро и балерины императорских театров, надо сказать, не были никакой богемой. Уже было сказано, что все они были служащими Министерства, нет никакой такой не культуры. Они служили в Министерстве Двора и наделов Его Императорского Величества, руководил которым вот уже много лет барон фон Фредерикс, личность, заслужившая у отдельного повествования.

– Легче дивизиями командовать, Ваше Величество, чем в театральных дрязгах разбираться, – жаловался он иногда Государю.

Но царь уже познал «науку страсти нежной» и понимал, что без театральных кордебалетов его армия придворной челяди будет выглядеть тускло и вяло.

– Наши театры, Владимир Борисович, и славу и мощь имеют не менее иных дивизий! Балет – это драгоценность, стоящая всех алмазов двора! – отвечал он на ворчания «старого джентльмена», как называли Фредерикса про меж собой царь и его супруга Александра Федоровна.

Балетная труппа Мариинского театра включала приблизительно 180 танцовщиков, в основном, женщин: кордебалет, корифейки, первые и вторые соло. Девушка из кордебалета получала 600 рублей в год, все перемещения по службе, выговоры, штрафы и премии оглашались в качестве официальных приказов в «Правительственном вестнике» наряду с перемещениями господ генералов, министров и чиновничьей челяди помельче. Надо сказать, что, хотя артистка кордебалета и получала ровно как подпоручик кавалерии, ее 50 рублей в месяц были унизительно малы для женщины, вращающейся в высшем свете и вынужденной подобающе одеваться. 600 рублей – цена одного хорошего бального платья. Нет, огурцов, картошки, гречки, мяса свежайшего и даже апельсин накупить на эту зарплату можно было столько, что трескайся от объедания хоть каждый день. Но вот для жизни в обществе – это жалкие крохи. А в обществе актрисе предписывается не просто жить. Актриса должна блистать!

– Господи, как же все это будет? И когда это будет?

Погруженная в мечты о творчестве и новых сложных партиях Анастасия безусловно несказанно была бы рада и такой сумме.

– Конечно, если только шестьдесят, то откладывать можно будет только рублей сорок. Но за год – это неплохие туфли! А следующий год – платье! Но надо лучше танцевать. И тогда…

Ей не привыкать было часами бродить, разглядывая сказочно дорогие витрины магазинов на Невском, представляя себя одетой то в один витринный наряд, то в другой. Когда-нибудь она себе все это позволит. Обязательно позволит. Но лишь тогда, когда сама решит, что она все это уже заслужила.

А пока? А пока девочки уже на другой день после спектакля перед императорской фамилией забыв все зависти и обиды носились как оглашенные по репетиционному залу, по очереди выказывая подругам, кто и на что способен.

– Лизка! Ну ни кривляйся! Исполни прыжок! – нетерпеливо требовали одноклассницы.

И лучшая подруга Красавиной Елизавета Облонская, разбегаясь в прыжке взлетала на огромный черный рояль и застывала там в изящной позе, словно на мужской поддержке, затем крутила фуэте и в полувоздушном па словно снежинка слетала с рояля на пол.

– Нюська, Нюська! Давай выходи на середину, покажи, свою акробатику.

Анастасия, нисколько не стесняясь такого нелепого прозвища, выкатывалась на середину залы гимнастическим колесом и танцевала па-де-де на руках. А потом крутила до изнеможения фуэте. Выходило двадцать. И она падала на пол, не сразу приходя в себя от головокружения.

После танца к ней подошла Облонская и прошептала на ухо:

– Нюшенька, у тебя есть конфидент! В тебя влюблен Козлов из старшего класса мальчиков. Я с ним танцую в паре в бальном классе. Держи, это тебе записка. От него!

Надежда взяла сложенный в четверо листок бумаги и вышла в умывальную.

– Ну вот, стоило Государю ласково взглянуть на меня и появился конфидент. Это непременно ведь как-то связано? Там, на небесах!

Она читала наивные четким каллиграфическим почерком нанесенные на листок слова признания и тихо счастливо улыбалась.

– Он такой хороший! Ну и что из того, что балетный? У меня и мама, и папа – артисты, и ничего.

И в этот день уже все мысли кружились непременно вокруг этой записки:

– А это любовь? Если пока и нет, то обязательно будет любовь. Мы будем вместе танцевать на сцене, ведь мы же в одном потоке, значит нас одновременно возьмут на службу в театр. В какой? В Михайловский или Мариинский? Нет, Мариинский непременно лучше. Там Кшесинская, туда взяли Павлову… Ой, а если в разные театры?

И ей безо всякой причины становилось совершенно грустно от того, что они могут попасть в разные театры.

Надежда ушла в учебный класс писать на таком же тетрадном листочке ответ. Ей неполных четырнадцать лет! Нет, ей почти полные четырнадцать лет уже. А она такая влюбчивая, наивная и ранимая. А еще говорят, что балерины взрослеют рано!

Ничего не рано. Они вообще никогда не взрослеют, на самом деле. Иначе перестают быть балеринами. Становятся заурядными танцорками.

***

– Девочки! Скоро Императорский спектакль. Все, кто занят в спектакле репетируют с завтрашнего дня отдельно.

У императорского спектакля был в этот раз особый повод:

– Приезжает Президент Французской республики. Франция – колыбель балета. Девочки, есть возможность из Санкт-Петербурга удивить Париж!

– Девочки, будет весь двор. Этот спектакль – большая политика!

Выступать предстояло в Китайском театре в Царском Селе. Этот разрушенный ныне сказочный театр, стоял среди китайской деревни, построенной по капризу Екатерины Второй. Этакий оазис восточной экзотики межу высоких стройных сосен, казавшихся из-за своих слегка завитых кверху крон, крышами высоких китайских пагод. Постройки восточных мандаринов Поднебесной в сердце вотчины Российской Императрицы.

Давали, разумеется, верх благопристойности – балет «Лебединое озеро». Анастасия танцевала в па-де-труа с ведущими танцорами Мариинки – Фокиным и Седовой. Восторг от встречи с настоящими гениями сцены перекрывал все остальные ощущения. Это неслыханное везение для молоденькой девочки быть среди настоящих звезд! Каждая репетиция как новогодний праздник. И где? В Китайском театре! Это безумно и неповторимо волшебно.

Но на самом спектакле от волшебной атмосферы не осталось и следа. Публика заняла свои места, поправляя безумно дорогие украшения, перья и манто у женщин, золотое шитье и ордена на мундирах состарившихся в основном мужчин. Зал успокоился. И после долгой паузы появился Николай Второй с супругой и французский Президент.

– Слава Государю!

– Слава Франции!

Зал вскочил, зашелся в бурных аплодисментах и рукоплескал добрые пять минут. Аплодисменты стихли лишь потому, что начался спектакль. Нет, не «Лебединое озеро». Спектакль начался в царской ложе и все внимание публики было приковано исключительно к ней. Музыка и танцоры ни для кого не имели никакого значения. Казалось, можно было выпустить на сцену лягушек и зал с той же сосредоточенностью смотрел бы вперед, на самом деле стараясь понять, а что же происходит там – сзади, в ложе у Государя. Словно у всех на затылке вырос третий волшебный глаз. Публика иногда оглядывалась, иногда перешептывалась, но можно было поклясться, что никто не думал о балете.

– Что Государь?

– Как Он?

– А Француз?

Николай Второй был занят разговором с французским Президентом. Тот был не в духе и мало обращал внимания на сцену. Что-то меж ними не складывалось и требовало его капризно-негативной реакции. Царь из солидарности тоже не обращал внимания на спектакль, стараясь развеять хандру француза неким разговором. А все остальные, даже если они и очень хотели бы, не могли ободрить артистов живым выражением своего внимания. Этикет!

Остальные-то ведь тоже играли. Они играли, будучи актерами в театре Одного Зрителя. Сидели надутые от важности, с капризно-надменными выражениями лиц, словно от их надутости и впрямь зависел результат переговоров в царской ложе. И Государя, наверное, немало забавлял этот спектакль, что шел не на сцене, а в зале. Но опять же этикет и дурное настроение француза не позволяли ему хоть как-то на него отреагировать.

Спектакль шел почти три часа.

И все это время зал жил своей жизнью, а сцена – своей. И между ними как бы висел прозрачный занавес, абсолютно не проницаемый для эмоций.

В итоге, сверкающая бриллиантами публика ни разу не снизошла до аплодисментов, оставаясь холодной, немой и пассивной. И артисты выступали перед залом мертвых или замороженных, застывших в свете многочисленных свечей. Действительно, представлен был весь Двор и в присутствие Государя никто не смел первым захлопать в ладоши. Да что там захлопать?! Никто не смел сменить выражение лица на иное, нежели у Государя. А тот вежливо подстраивался под деланно озабоченного недовольного француза.

И было совершенно не смешно. Просто прискорбно, трагично и глупо.

У Насти впервые возникло леденящее кровь ощущение этой бездонной пропасти между картинами жизни, которые они изображали на сцене, и элитной надутой от важности правящей кастой, застывшей в зале в блеске золота и бриллиантов. И даже подарки в виде коробочек конфет от Императора, переданные каждому актеру после спектакля, не сгладили это новое и ужасное для нее ощущение.

Анастасия заплакала.

– Не надо детка. Не плачь. С «ними» так бывает. Сегодня холодно. Завтра будет иначе. Они – господа! – пытался успокоить ее проходивший мимо Фокин.

А директор труппы прошипел зло:

– Красавина, немедленно вытрите слезы! Вас могут пригласить в царскую ложу. Там же Президент Франции! Что это за распущенность?

На Анастасию впервые повеяло леденящим до озноба холодом надменности высшей власти, и она не на шутку испугалась. Она пока не понимала, чего именно, испугалась. Но острый приступ страха пронзил ее насквозь, от темечка до самых пяток.

Она в один миг поняла, кем ей суждено стать – фарфоровой статуэткой. Ровно так к ней будет относиться это общество – как красивой и дорогой игрушке. Но не более. У тех, кто правит миром нет и сотой доли тех чувств, которые она себе воображала обязательными для живого человека! Тем более – для человека голубой крови.

***

Итак, что случилось, то случилось.

И что бы Анастасия теперь ни хотела и о чем бы не думала, её жизнь как жизнь комнатного цветка неразрывна с горшком, связана отныне будет с царским Двором, состоящим из порочных, по большей части, восковых безжизненных фигур. Фигур, посвятивших свою, мало кому полезную жизнь соблюдению или нарушению традиций света и этикета. Она к этому миру стремилась. И ужаснулась тому, что увидела, когда попала в его окружение. Но другого мира и другой цели на всей планете для нее не было.

– Милочка, а балет – это придворное искусство, – наставляла ее Надежда Бурляев, – Так в любой столице Европы. Так в диких пока Соединенных Штатах, которые только учатся стоять на пуантах. В Африке танцовщицы – это лишь часть гарема у вождя племени.

– Но почему так?!

– Для непросвещенных купчишек балет неинтересен. Они лучше водки выпьют. А интеллигентной публике – недоступен. Балет – это очень дорого.

– Как жаль! Для Двора так страшно танцевать.

– Неправда. Достаточно понравиться Великим Князьям или одному из них, и публика будет просто рукоплескать из желания им понравиться.

– Это же стыдно!

– Что ж, милая. «Любишь ледок – люби и холодок!» Но помни одно – хороших людей всегда больше, чем плохих. В любом деле. Их надо только замечать.

***

В этот же мир, но совершенно с другого хода стремился и Николай. Его открытия Двора не были пока такими обескураживающими. Может быть потому, что он не видел его еще в такой проявляющей его подлинную натуру концентрации?

День шел за днем и было удивительно, что герои наши до сих пор не встретились друг с другом. Очень уж узок мир молодой петербургской знати, в который оба они отчаянно стремились и благодаря воле судеб и своему упорству уже сумели попасть.

Фортуна ждала удобного случая. И случай этот, разумеется, представился.

Все произошло в день именин Николая Второго. В честь этого праздника все три столичных императорских театра по традиции устраивали специальные утренние представления для учащихся Санкт-Петербурга. Огромные самовары кипели в вестибюлях и даже у входа на сцену. Всем, кто пожелает предлагался бесплатный чай со сладостями. Особо востребованным угощением было прохладное ароматное миндальное молоко.

– Угощайтесь любезные, любимое лакомством Государей! И Николай Александрович, и отец его покойный – Александр Третий – очень миндальное молоко уважали. Царский напиток!

Театры выглядели крайне необычно: масса детей, молодежи, ложи заполнены девочками в голубых, красных, розовых форменных платьях с белыми пелеринами. На галерке располагались в разнобой одетые учащиеся общедоступных школ. В партере чинно рассаживались мальчики: лицеисты, учащиеся гимназий, кадеты Павловского и Константиновского военных училищ. И, конечно же, привлекали к себе всеобщее внимание гардемарины Императорского Морского шляхетского кадетского корпуса, блиставшие золотым и серебряным шитьем на угольно-черных парадно-выходных мундирах.

Ох уж эти парадные мундиры!

– Господа! Запомните, кадет и гардемарин не носит парадную форменную обувь, выдаваемую ему баталером корпуса. Обувь – это отражение личности офицера.

– А сапоги?

– И сапоги. Мы не какие-нибудь пехотинцы-павловцы. Наши ноги ходят по палубам и трапам. А палуба и трап должны быть девственно чисты! Мы не месим грязь и не таскаем пушки по горам и слякоти, как артиллеристы-константиновцы. И все же, главное внимание – ботинкам! Цвет – антрацит. И здесь никаких отклонений. Это большое искусство, господа: обуться именно так как хочешь и при этом не нарушить Устав и красоту строя.

– А что еще?

– Рекомендую купить замшевые белые перчатки и шелковые тонкие носки. Когда вы садитесь и кладете ногу на ногу, закуривая папиросу, что видит дама, сидящая напротив вас?

– Мою прическу… Глаза…

– Глупости! Она видит ваш ботинок, от блеска и формы которого трудно оторвать взгляд. И… тонкую ткань носка, который выглядывает из-под отточенной стрелки брюк. Чтобы случилась любовь с первого взгляда, надо правильно себя подать, господа. И пусть дама далее фантазирует, какого же цвета и нежности у вас кальсоны, если ваши носки так и тянет потрогать на ощупь!

– А духи?

– Мужской запах, господа, это, прежде всего ароматный табак. Запомните, кадет Морского корпуса не курит папирос, которые можно купить в любой лавке! Гардемарин курит качественный и вкусный английский трубочный табак, который не пахнет, а благоухает. Поверьте, для девушки нет слаще приворота, чем мужественный Dunhill. Да и себя надо уважать! Не оскорблять легкие всякой гадостью. И, кстати, ничто так не украшает моряка, как хорошая трубка той же фирмы. Ну… либо папиросы, сделанные на заказ.

– А царские папиросы? Асмоловские, с колечком?

– Подражать Государю – моветон, господин кадет! Флот имеет свое лицо. Тон на морях задает Британия. Флотская мода идет оттуда же. Не обессудьте, господа. В папиросах должен быть набит тот же Dunhill. That’s it!

Гардемарины старших курсов охотно наставляли курсантов младших рот. И Николай к своему удовольствию понял, что подготовка будущего офицера к выходу в свет – это целое искусство.

– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» Так, кажется у Пушкина?

Его привлекало любое дело, которое требовало творческого, изобретательного подхода и потому он этой подготовкой увлекся. В результате пятая рота отличилась на весь Морской корпус.

Перед походом в театр курсанты роты красовались перед зеркалами в великолепных шитых на заказ английский ботинках с серебряными пряжками, точь-в-точь по форме похожими на серебряные знаки-катушки в гардемаринских петлицах. И ботинки у всех были одинаковыми!

– Господа, но это же – эпатаж! Этот как отдельная униформа пятой роты!

– А пряжки, кстати, никем не запрещены. – резонно возразил Колчак, – Зато соблюдается дух Флотского Устава – единообразие!