Текст книги "Изумруд из Сан-Донато"

В Морском корпусе курение дозволялось только во дворе. И во всех его просторных помещениях тщательно сохранялся чистый воздух. Эта традиция восходила к парусному деревянному флоту, когда небрежное курение элементарно приводило к пожарам. К хорошему привыкаешь быстро. И потому, когда Колчак оказался в кабинете начальника Охранки Санкт-Петербурга полковника Петра Васильевича Секеринского, у него кругом пошла голова.

В просторном кабинете, обставленном громоздкой дубовой мебелью дым стоял столбом и стелился лондонским туманом как вечная неустранимая декорация. Жандармское отделение охотно встроилось в современный тренд.

Полковник, как он сам говорил, «слегка покуривал» и будучи убежденным сторонником пользы табаку не только любил нюхать его, звонко чихая, но и не позволял проветривать кабинет до тех пор, пока дым не начинал до слез разъедать глаза присутствующим.

– Ну да, ну да… Однако, юноша, Вы прямо-таки красавец! Да и храбрец, как я погляжу.

Николай, с рукой на перевязи, выглядел весьма браво.

– Кадет Морского Императорского…

– Ну полно-полно! Не выказывайте бодрость голоса. Мы и так все про вас знаем. А что это с глазами-то у Вас, господин кадет?

– Это от дыма, Ваше Высокоблагородие.

– А… Вот оно как! Ну да, ну да. Закуривайте, – Петр Васильевич по-свойски протянул Николаю коробку дорогих папирос «Сенатские» в желтой бумаге, которая говорила о набивке настоящим вирджинским табаком, – Что? Нет? Ну как знаете.

Что-то в тоне полковника было иронично-пренебрежительное. Вообще, жандармский полковник, по общероссийским понятиям – птица довольно редкая. Но в Морском корпусе преподавателей ниже чином днем с огнем не сыскать. И потому кадеты к полковникам привыкали как к мебели. К тому же сухопутный шкет и ногтя ломаного морского офицера не стоил. А здесь какой-то прокуренный анахорет изволит глядеть на него сверху вниз?!

– Что ж, поглядим, поглядим…

Николай решил непременно уесть носителя экзотического голубого мундира. Уж больно ему не понравился его подъелдыкивающий говорок.

Он достал из кармана замшевый мешочек с английской трубкой и табаком. Развязал золотую тесьму. Неспешно набил курительный прибор, зажег специальную огромную трубочную спичку, раскурил трубку, ни слова не говоря, затянулся и выпустил первый набор колец аппетитнейшего густого дыму.

Секеринский просто застыл в кресле от изумления. Столько суровой мужской грации и в то же время удовольствия было в каждом жесте и движении гардемарина. Было выше сил прервать этот завораживающий процесс. Раскуривать трубку? Это дело. Это настоящее мужское дело! И в то же время – это немой, но достойный ответ на приглашение попробовать каких-то там «Сенатских».

– Dunhill? Ну да, ну да… По запаху точно – Dunhill. Морской корпус – куда деваться! Со всем нашим уважением. Ну да, ну да.

Полковник был немного по-еврейски суетлив. И как будто отчасти в себе не уверен. Да и то сказать, а как может вести себя человек, которого в тотально юдофобской жандармской среде за глаза называли не иначе как Пинхусом?

Ходила легенда, что еще в начале прошлого века варшавский наместник во время объезда губернии обратил внимание на барахтавшихся в пыли, как он выражался, «жиденят» и, указав на них пальцем, приказал:

– Окрестить и сдать в школу кантонистов!

В числе счастливцев оказался и Секеринский. Закончив школу и топографическое училище, шустрый выкрест перекрестился еще раз – стал из топографа жандармом – и сделал блестящую для еврея в царской России карьеру.

– Мы как Охранное отделение со всем уважением к Вашей, господин кадет персоне. Понимаем, что Вы так сказать не в нашей юрисдикции, – «Пинхус» достал следующую папиросу и с удовольствием ее раскурил, пуская дым едва ли не в лицо Николаю. Пинхус должен был отомстить за роскошную английскую трубку, – Что Вас привело на набережную? И что это за мадмуазель находилась при Вас?

Секеринский был уже в преклонных летах, но держался бодро и даже пытался молодиться, подкрашивая вьющуюся шевелюру и особенно усы.

– Позвольте, господин полковник, не отвечать на эти вопросы.

– Ну да, ну да… Конечно, дама сердца и все такое… А кем Вам, позвольте полюбопытствовать, приходились нападавшие.

– Тем же, кем и лошади в карете.

– Не понял, господин кадет… Кем?

– Как и лошади, запряженные в карету, они никем мне не приходились. Я их всех видел впервые. Во всяком случае, лошадей.

– Ну да, ну да… Ха! А про лошадей это Вы остроумно. Ирония так сказать над жандармским сословием. Удачно, вполне.

Секеринский конечно растер бы этого мальчика в порошок, элементарно доказав его причастность к взрывам на набережной. И не важно, на чьей стороне воевал этот гардемарин. По кадетам Морского корпуса было достаточно материала, чтобы обвинить их в терроре. Но он хорошо помнил угрозы Великого Князя в своей адрес. И потому напряженно размышлял, ожидая, в какую сторону повернет свою мысль Петербургский градоначальник барон фон Клейгельс, которому он лично доложил по телефону о происшествии.

– Никакой иронии. Это правда и все тут, – трубка придала уверенности Николая монументальное гранитное основание, – А к чему, собственно, все эти вопросы? Я же сбил с ног одного разбойника, надеюсь он жив. Убил другого. И в смерти его я не сомневаюсь. Тяжело ранил третьего. Надеюсь, он выживет и все расскажет.

– Ну да, ну да… Вы ведь, юноша, настоящий герой. Получили ранение, но остались в строю… Значит бомбу, говорите кидал тот, которого Вы сбили с ног?

– Одну – он. А вторую тот, которого застрелил налетчик. Тот налетчик, что ранен мною в ногу.

– В ягодицу. Ну да это неважно. Почти в ягодицу. Ну да, ну да… Просто невероятно геройский поступок. А откуда у вас револьвер и где вы так метко научились стрелять? Там ведь почти предельные для нагана дистанции. А Вы раз-раз и от всех избавились…

– Почему от всех? Обижаете! Двое нападавших в вашем распоряжении. От них многое можно узнать.

– Ну да, ну да…. Конечно мы все узнаем! Мы их так допросим, что расскажут и то, чего не было. Но вот Вы не ответили на вопрос про револьвер и ваши навыки Робин Гуда.

– Пожалуйста. Револьвер был выбит мною из рук того нападавшего, который остался жив. Он это подтвердит, я надеюсь. Он выронил его, когда упал от моей подножки. А умение стрелять… Так это каждый офицер должен иметь такое умение! На то и Флот, чтобы бить точно.

– Ну да, ну да… Только вот стрелять вас начнут учить в Морском корпусе еще через добрые полгода. Когда постарше станете. А Вы – уже… И как ловко! Герой! Нет, на самом деле герой! Ну да… Ну да… А вот Вы знали, что они эсеры? – полковник достал из коробки и раскурил следующую папиросу.

– Кто они? И что такое – эсеры?

– Ну да, ну да… И откуда Вам знать? Право же слово! Вы ведь про социалистов-революционеров и слыхом не слыхали. И про то, что они такое? И про их боевую организацию? … А ведь у Вас в Морском-то корпусе был кружок эсеровский. Недавно совсем. Даже мы здесь, жандармы, помним. Шелгунов? Никогда не слышали? Нет? Да… Он тем кружком руководил. Книжки почитывали, к рабочим ходили, заговор строили… Так-то вот! А Вы и не знали. Плохо верится, однако. Но… Сомнениям подвергать не смею. Потому как не наша юрисдикция. И все тут! Ну да, ну да…

Секеринский с завистью посмотрел на шелковые голубые носки кадета, выглядывающие из-под брюк:

– В наше-то время и простые носки не всегда купить удавалось. Да и какие носки?! Сапоги да портянки! А тут: ботиночки – индпошив на заказ; пряжки – произведение искусства; перчаточки замшевые – высший сорт… Прямо куртизанка какая-то, а не курсант первого года службы. Все что ни есть, все дорого-богато. Стрелять хорошо научился. А это тоже немалых денег стоит, между прочим.

Но это он все про себя. А вслух:

– Гляжу, блюдете себя. Обихаживаете с нежностью…

– Флот – оружие грозное. Он ювелирной настройки требует. Ну а в грубом сукне да сапожищах, какие уж тут ювелиры! Так что, простите, служба.

– Ну да, ну да…

***

Не знал жандармский полковник, какие страсти разгорелись по поводу совершенного нападения на карету и участия в ней будущего гардемарина. Начальник Морского корпуса, как только до него дошел слух, бросился к Морскому министру, вместе они – к градоначальнику фон Клейгельсу. А оттуда вместе с градоначальником и Министром внутренних дел – к Государю в Царское село.

И доклад их, естественно, вышел не про то, как эсеры укокошили обер-прокурора Правительствующего Сената и сидевшего с ним в карете генерал-лейтенанта кавалерии. Что об этом говорить, коли уже свершилось?! Прозевали и прозевали.

Доклад был про то, как доблестно полицейский департамент совместно с моряками изловил двух злодеев, показания которых проливают свет на местонахождение гидры революции. И о той значительной роли кадета Морского Императорского корпуса по имени Николай Колчак, которую он сыграл в поимке злодеев. Будучи совершенно безоружным, уничтожив нескольких бомбистов сам и захватив в плен тех, кто дает сейчас показания. Разумеется, не без помощи мгновенно прибывших на место взрыва жандармов. Так-то вот.

Государь конечно раскусил хитрый ход докладчиков. И предложения о награждении должностных лиц жандармского корпуса хотел по началу вовсе оставить без внимания. Два злодея поймано, так ведь и два генерала взлетели на воздух. Если за каждый удачный теракт полицейских еще и награждать, то над Россией весь мир потешаться будет. Но вот фигура героя-кадета представлялась сейчас более чем уместной и зовущей на подвиг удушения крамолы и терроризма. Царь безусловно понимал, что без помощи таких вот колчаков, полицейский сыск просто бессилен. А тут такой воспламеняющий сердца образец!

Николай Второй подробно расспросил начальника Морского корпуса о проявившем себя юноше, особенно поразился его младым летам, а Колчаку едва исполнилось шестнадцать, и раздумчиво произнес:

– Он ведь солдат, по существу, этот мальчик. И воевал на поле брани против вооруженных недругов. Взрывы, перестрелка. И воевал хорошо. Был ранен. Пожалуй, солдатский Георгий будет достойной наградой. Редко кто из офицеров такую награду может одеть на мундир. И пусть все понимают, что борьбу за порядок я почитаю фронтом и никак не менее! Вручить знак полагал бы уместным лично.

– Когда угодно будет Вашему Величеству?

– Не будем откладывать. И сообщение для газет пусть начнут с того, что Мною отмечен за храбрость кадет Морского корпуса, задержавший бандитов. А далее уж про все остальное. Надо искать хорошее и доброе в том, что сейчас происходит, и с этого начинать. Всегда!

Жандармов, впрочем, тоже было решено наградить. Не важно за что. За компанию.

***

Выйдя от Государя, градоначальник генерал фон Клейгельс немедленно телефонировал в Охранное отделение.

– Слушаюсь, Ваше сиятельство! – Пинхус буквально взвился над своим огромным столом, – Перекуриваем и пьем чай, Ваше сиятельство! Да, да немедленно отправлю в расположение Корпуса. В своей пролетке и в сопровождении конного наряда!

Полковник еще долго держал трубку прижатой к уху, пока окончательно не убедился, что разговор с ним закончен.

– Ну да, ну да… – Секеринский облегченно плюхнулся назад в кресло, снова нервно открыл картонную коробку и, раскурив очередную «сенатскую», выпустил дым уже не в Колчака, а куда-то в сторону.

Он требовательно позвонил в колокольчик и скомандовал вошедшему унтер-офицеру:

– А ну-ка, братец, открой-ка все окна настежь, чтобы дым нам тут не висел! И принеси чаю сладкого и коньяку. Там у меня полбутылки французского оставалось, я помню, – и обращаясь к кадету, поинтересовался:

– Бутербродов с семгой не желаете? Хорошая семга, свежая. Настоятельно рекомендую. Уважьте полковника.

Николай понял, что где-то там в верхних сферах произошло нечто важное для него. Нечто круто меняющее его судьбу. И оставаясь здесь он сможет узнать, что же именно. Да и голод уже поджимал. На именины-то они с Анастасией не попали. С момента взрыва времени прошло немало. И подкрепиться было бы вполне уместно. И потом, он такой затейливый, этот полковник. Николая всегда тянуло к необычным людям. А перед ним все же целый начальник Охранного отделения собственной персоной. Как минимум, любопытно.

– Благодарствуйте, Ваше высокоблагородие! С удовольствием. Признаюсь, голоден. Да и коньяк будет кстати.

– Все, давай! Неси, милый, неси, – вдохновился Секеринский. Он за версту чувствовал людей, которым суждено сыграть важную роль в его биографии. А в этом юноше он верховым чутьем уловил именно это судьбоносное «нечто».

Положим, бомба, террористы и кадет пересеклись в этом городе случайно. Но вот чтобы через несколько часов после происшествия участнику орден давали, да еще и сам Государь… Такого он что-то не мог припомнить. А значит, все это не случайно и неспроста. Этот мальчик – знак. И за него надо держаться. Надо уметь в жизни привечать тех, кому невероятно везет.

– Значит так, порежешь персик под коньяк и соорудишь бутерброды. Семгу вчера из Архангельска купец презентовал. Вот из нее. Да режь там, где пожирнее. И запомни: в слове бутерброд масло, то есть бутер-, стоит на первом месте, а хлеб, то есть –брод, – на втором. Так что ты уж, братец семужку так клади, чтобы на первом месте она и маслице, а не хлеб. Мы тут, чай, не на гауптической вахте. Победу празднуем! Ну да, ну да…

Через десяток минут будущий моряк и полковник, пропустив по первой, мило ворковали почти на равных:

– Ну да, ну да… Господин кадет, меня это… лучше Петром Васильевичем величать. Идет?

– Слушаюсь, Петр Васильевич. А Вы меня – Николай.

– Ну да, ну да… Мы же ведь наполовину тезки: ты – Васильевич, и я – Васильевич, – тяжело вздохнул полковник, вспоминая, что на самом деле отец у него никакой не Василий, и что нееврейское отчество ему придумали наново, когда принимали в школу, – Теперь давай обмоем твой Георгиевский крест!

– Какой крест?

– Как, я разве не сказал?! Государь пожаловал тебя солдатским Георгием за отвагу и храбрость. И на днях лично тебе вручит. Так что пьем мой друг до дна и стоя!

Колчака немного повело от вновь скопившегося в кабинете дыма, коньяка и приятного волнения:

– Как? Я увижу Государя Императора?!

– Главное, мой друг, что он тебя увидит. Государь глаз имеет памятливый, и отныне ты будешь служить под его личной дланью. Или ты и так под его? У тебя кто-то при Дворе?

– У нас в корпусе два Великих князя службу проходят – Константин Владимирович и Александр Михайлович.

– А-а-а!.. Знаю, знаю. Как же, как же. Ну да, ну да… Пьем!

Еще полчаса спустя изрядно захмелевший полковник откровенно жаловался на жизнь:

– Ты представляешь, Николай! Дикое, странное состояние переживает государство Российское на переломе веков. На страже порядка полиция, Жандармский корпус, Охранное отделение, Прокуратура, Правительствующий сенат, суды! Одних только секретных агентов, одному тебе скажу… Вот сколько тебе не жалко?

– Пятьсот!

– Э-э-э… Молодой человек, пятьсот – это детский утренник. Более семидесяти тысяч человек. Если вам не жалко. Это же целая армия! Вы понимаете?

А толку на самом деле – ноль. Мы просто рай и полное раздолье для бомбистов. Три раза в месяц, я-то ведь рапорты по всей Империи читаю, три раза в месяц, почти сорок раз в году, как по расписанию – налет за налетом, налет за налетом. И все по политическим мотивам.

– Сорок бомб за год? Невероятно! Это же не меньше двухсот бомбистов. Надо выследить жертву, снарядить бомбу, метнуть, подготовить укрытие…

– А из тебя вышел бы неплохой террорист! Давай, разливай остаток. Надо выпить за Корпус жандармов, в котором я служу!

– Зачем? Они ведь ничего не могут сделать против двухсот бомбистов.

– Ну да, ну да… Хотя, молодой человек, вы божий дар-то с яичницей не путайте. Знаете, сколько бы было этих бомбистов, если бы не мы? А сколько преступлений удалось предотвратить!

– Тогда непременно пьем!

– То-то! И до дна, Николай, непременно до дна.

Снова чокнулись, снова выпили, закусили ломтиком персика, а потом – нежнейшую семгу на тонких ломтиках черного хлеба с кусочками масла. Послевкусие необычайное!

Полковник пошарил в пустой папиросной коробке и, не найдя искомого, зло выбросил ее в мусорную корзину и зазвонил в колокольчик:

– Братец, ты какие куришь? – спросил он вошедшего поручика-адъютанта, – «Герцеговину Флор»? Ну да, ну да… Хорошие папиросы. Представляешь, Николай, везут табак из самой Герцеговины. Здесь его режут и набивают в папиросы. Лучше папирос просто не встречал. В Америку их продаем, в Германию. Но их сам градоначальник фон Клейгельс курит. Мне, стало быть, увы – нельзя. Не по чину. Ревность может образоваться. А вот ему можно! – указал он на адъютанта, – Его градоначальник и видеть не видит, и знать не знает. Вот что, братец, неси, угости нас из своей коробки «Герцеговины». Да, вот еще что… И водочки захвати. Там «Смирнов» стоит кажется. Теплый правда. Ну да бог с ним.

– Коньяк «Шустовский» еще две бутылки сохранились!

– Ну какой ты к черту адъютант?! Взял и выболтал все секреты! Думаешь я не помню? Но нельзя же весь коньячный погреб за один раз опрастывать! Мы – люди военные. Должны иметь резерв.

– Все-таки он какой-то … Пинхус! – с иронией подумал про себя Колчак, даже не представляя пока, насколько в точку он попал со своим определением.

Коньяк еще туда-сюда, а вот водку Николай пить не любил. И потому далее лишь чуть прихлебывал, взяв на себя роль виночерпия.

– Жадность, господин полковник, непременно должна быть наказуема, – решил он бескомпромиссно и принялся аккуратно исподволь накачивать Секеринского водкой.

А тот, усадив за стол еще и адъютанта, уже изрядно заплетающимся языком продолжал:

– Судьи, прокуроры, обер-полицмейстеры, губернаторы, министры и, да что там говорить… даже Великие князья и сам Государь Александр Второй ушли на тот свет от проклятых рук террористов. Сотнями гибнут люди, случайно оказавшиеся рядом. Дети, жены, прислуга и… просто прохожие. Вот как сегодня – восемь человек одним махом на тот свет. А им это все – трын-трава. Революция, мол, требует жертв.

– И ведь их тьма-тьмущая этих революционеров, – поддержал разговор молодой лощеный адъютант.

– Ну да, ну да… Эсеры, анархисты, социал-демократы и еще десяток всяких других течений исповедуют исключительно террор. Каждая партия имеет свою боевую дружину и… кровь и смерть, кровь и смерть, кровь и смерть. Грабят банки, ювелирные магазины и мастерские, почтовые отделения… Просто богатых людей.

– У них это называется «экспроприация экспроприаторов». Тьфу, слова то какие богомерзкие! Словно не русские они ни разу. Да они и есть не русские, по большей части. Среди них евреев – просто пруд пруди!

– Да ведь не только евреев, – попытался возражать Секеринский.

– Не только, – согласился адъютант, – Но только вот я что по этому поводу думаю. А почему бы всех евреев ни взять, да и ни выселить куда-нибудь на Сахалин или в сибирскую тайгу? Всех! Только сразу. И тогда конец этой революции. Все дело в евреях! И в нерешимости Государя.

– Ну да, ну да… – полковнику явно не пришелся по нраву пассаж про его сородичей, и он попытался переменить тему, – А мы их водочкой! Водочкой сполоснем. И легче станет. Николай, за тобою, братец, тост. Ты сегодня именинник. Солдатский Георгий – это, ого-го! Это, брат, сила. И все же, должен сказать, что тебе не повезло.

– Это в чем именно? – постарался сосредоточиться Николай, уже начинающий терять ход рассуждений своего полутезки, – В чем не повезло?

– А вот представим. Возьмем, и на минуту представим, что в карете ехал бы кто-то из царской фамилии. Разницы-то бомбистам никакой. Тебе – тоже. А вот если б ты особу царского Дома уберег, то тогда… Ну да, ну да. Да что там уберег, просто храбрость показал бы, как сейчас. А?! То-то… Ну да, ну да…

– И что? – очевидно запутался совсем Николай, – И что из того, что царского Дома?

– Тогда тебе, братец, орден-то дали б повеселее. Не солдатского какого, а офицерского, настоящего Георгия. Понимаешь? А то и Владимира второй, к примеру, сразу степени. Э-э-э-х! Вот так-то брат. Тебе все равно кого спасать, а орден совсем другой. Давай тост говори, однако. Ну да. Ну да… Подумаешь, обер-прокурор… Хочешь весело гореть, так надо бы к костру-то поближе.

Знал бы жандармский полковник насколько глубоко запали в душу Николая эти простые слова. Это ведь один из главных механизмов восхождения: надо непременно выбирать ту пружину, которая бросает вверх предельно высоко.

– К костру поближе… Что ж, будем поближе.

Колчак над тостом думал не долго:

– Хочу выпить за всех, кто погиб. И за того, кого застрелил я, и за тех, кого я никогда не видел и не увижу: за обер-прокурора и генерала. И за жандармов, которые погибли, и за бомбистов. Все они сейчас равны перед Богом. И он выносит им свой приговор. Подлинный. По делам, а не помыслам. Прошу не чокаясь выпить за высший суд для тех, кто сегодня от нас ушел.

– За бомбистов я пить не буду! – заупрямился адъютант.

– Ну да, ну да… Так не за бомбистов, а за высший суд над ними. Хороший тост.

– Неправильно это. Бомбисты должны быть прокляты. А вместо этого… Да они – герои для молодежи! Не те, кто стоит на страже порядка. Не мы с Вами, Петр Васильевич, а бомбисты! Мои сверстники поступают в университеты или в технические училища не для того, чтобы учиться. А чтобы найти революционный кружок и стать бомбистом. Тогда и лучшие девушки с него глаз сводить не будут и… Вы понимаете, что быть бомбистом – это теперь модно! Это так романтично, так смело, так благородно… И пока это будет так – нам их не победить.

– Ну да, ну да… Но давайте все-таки выпьем! Господин кадет произнес тост, и мы должны соответствовать.

Бутерброды быстро улетучились. Персик ушел еще под коньяк. Пришлось вытирать губы рукавом и занюхивать.

– Ваше высокоблагородие, а что же мы будем кушать? Осталась только водка.

– Ну да… А вот ее родимую и будем кушать! Настоящий и правильный спиртосодержащий напиток есть лучшая закуска для самого себя. Запомнили? Зарубите, молодежь, это себе на носу! Вам еще пить и пить… Так– то вот!

– Ну точно… Пинхус! – еще раз подумал про себя Николай, – Мы что тут без закуски хлебным вином ухлестаться собираемся? «Числом поболее, ценою подешевле…» А еще полковник!

После того как «под рукав» благополучно ушла «Смирновская» в кабинет ввели эсера с разбитым вдрызг лицом и выбитыми передними зубами. Последнее весьма позабавило Секеринского:

– Ну да, ну да… А зубов то меньше стало – откусал своё, варнак! На каторге зубы тебе ни к чему: баланду, ее просто пить можно. Жидкая на каторге баланда. Ха-ха-ха! – посмеялся он сам своей шутке, поддержанный услужливым смешком адъютанта.

Бомбист затравленно молчал, лишь зыркая по сторонам глазами и щурясь от густого едкого дыма.

– Вот она – доблесть революции! Денег здесь награбят, да рубеж их и переправят. А когда мы их арестуем, они по дороге на каторгу сбегут, да и к денежкам поближе: в Швейцарию, Англию или Францию. Ну да, ну да… И живут там припеваючи. А зеленая поросль здесь по их указке новые теракты творит и новые денежки грабежом добывает. Таких тараканов не выведешь никаким персидским порошком. Вольготно им и тут на Руси, и за кордоном. Так-то вот, Николай. Ну да, ну да…

– Не в этом дело, господин хороший, – пришел вдруг в себя эсер, – Сегодня самодержавие терпеть не может каждый думающий человек. А стрелять в царя готов каждый второй.

– А вы его видели, царя? – прервал бомбиста Николай.

– Не имел чести, слава богу!

– А тогда в кого стрелять? И за что? За то, что он – царь?

– Этого достаточно.

– Самодержавие незыблемо. А ваших слов должно быть достаточно, чтобы немедленно отправить вас на тот свет. Вы, бомбисты, никогда не думали о том, что прокурор, генерал, Государь – это не просто символы ненавидимой вами власти. Это люди. И уже потому жизнь их священна, – вступил в полемику адъютант.

– Это софистика. Мы заставим этих людей отказаться быть властью.

– В пользу кого?

– В пользу народа!

– Власть одного нельзя отдать многим. Она просто растворится и исчезнет в этом случае, – возразил Николай.

– И пусть! И слава богу.

– А если вам снова захочется пострелять? – вмешался Секеринский, – Кто вас остановит, если не будет власти? Народ?

– Конечно, народ!

– А кто защитит народ от вас? – не выдержал Николай.

Изрядно захмелевший адъютант вновь присоединился к беседе:

– Дом Романовых вечен и неистребим!

Потом распили новую бутылку в жаркой дискуссии с эсером. После чего решено было отправить кого-то за водкою еще. И с пьяных глаз едва не отправили эсера, который тоже стопочку-другую за компанию «под рукав» пропустил.

– Раз с нами пьет, то пусть за водкою и сходит, – упрямо настаивал уже основательно пьяный адъютант, – хоть какая-то польза будет от его революции.

Эсер вроде бы охотно вызвался, но полковник, находясь еще в остатках трезвой памяти пресек явно обозначившийся побег опасного преступника «за водкой». В итоге честь «побега» досталась унтер-офицеру, который зашел доложить о том, что заступает в наряд.

А пока его ждали, жадно выпили, опять же «под рукав» тщательно охранявшийся пинхусов запас «Шустовского».

– Не каждый день кадетов Государь «солдатским Егорием» награждает!

– Я от души вас уважаю, юноша! – клялся Николаю в добром расположении сердца бомбист, – Вы имеете право на убеждения. Вы их с оружием в руках отстаивали! Вы – наш человек!

– Ну да, ну да… А все же, Николай, а кто у вас при Дворе? Кто ваш ангел-хранитель?

Потом…

А вот потом Николай уже не очень хорошо помнил. Пил то он, пожалуй, менее других. Но густой табачный дым его немного подвел. Он так и не смог ответить «Пинхусу» на столь мучивший его сакральный вопрос.

***

К полуночи Николай попал в корпус в горизонтальном положении. Жандармские унтер-офицеры его просто внесли.

– Да, господа, его сегодня расспрашивать бесполезно, – выдохнул дежурный офицер, – Но правило Петра гласит о том, что, если матрос, возвращаясь из увольнения, упал на землю головой к кораблю, наказанию он не подлежит. А этот умудрился лежа до койки добраться. Браво! Так и запишем: вернулся из увольнения без замечаний.

Николай был еще в том счастливом возрасте, когда алкоголь, отступая в процессе отдыха не приводит к спазмам сосудов. И поэтому всю ночь снились ему чудесные сны. Вещие.

Ему снилась погибшая несколько лет назад мама.

Париж. Третий этаж Эйфелевой башни.

Летним солнечным днем даже сильный ветер дует приятно. Особенно, если ты на небывалой высоте третьего, самого высокого этажа недавно построенной Эйфелевой башни и можешь смотреть на всех сверху вниз.

– Мама, а что такое полет мысли? – Николай в возрасте десяти лет, одетый в детскую морскую форму, обращается к матери по-французски. Малыш в полном восторге от распростертого под его ногами Парижа.

– Это когда ты там, внизу, а можешь смотреть на всё словно бы с этой башни.

– Когда люди, как муравьи? Как Наполеон?

– Как Наполеон, – отвечает ему так же по-французски молодая миловидная женщина, одетая с лаконичным изяществом в элегантное светло-серое платье и шляпку с фиолетовым пером, – Кстати, посмотри вон на тот купол. Это собор Дома инвалидов. Под ним его усыпальница.

– Мама, а это наше настоящее Отечество?

– Отечество – это слишком формально, – женщина переходит на русский, – Русские говорят – Родина. Нет, мой милый, это моя Родина. Я родилась в Париже. А твоя Родина там, в России, – мать указывает ему на Восток.

– Мама, а кто в России Наполеон?

– В России нет Наполеона. В России есть только царь. Но он очень сильный.

– У моей Родины должен быть свой Наполеон.

– Вот ты им и будешь. Царь тебя заметит и сделает своим Наполеоном.

– Наполеоном никто не может сделать, – замечает малыш, как бы про себя, – Наполеоном можешь стать только сам.

И вдруг он слышит за спиною голоса:

– Держу пари, мой друг. Дамочка одинокая, да еще и с прицепом. К сладкой жизни приучена и потому в номера последует непременно.

– Дороже двадцати франков вряд ли стоить будет. В парижах дамочки то не кобенятся.

– А что, может прямо подойти и спросить? Но на ней шляпка франков за 200. Непременно за «лямур» попросит все пятьдесят.

– А ты с двадцати начни. Пусть место знает. А уж ежели от ворот поворот, то тогда и потрафить можно.

Николая словно кипятком ошпарило, когда он понял, что речь идет именно о его маме и о нем самом. Он посмотрел на говоривших:

– Бог мой! Да это же эсеры. Это «одинаковые»!

И действительно говорившие по-русски одеты в одинаковые картузы, тужурки, штаны и сапоги.

– Откуда они здесь взялись? У одного лицо явно Скальковского, а у другого – жандармского подполковника из Тагила.

Тот, что похож на Скальковского и настаивал на пятидесяти, вальяжной походкой направился к матушке Николая. Он, как бы невзначай, прижал мальчика к перилам, отодвигая корпусом его куда подальше:

– Мадам, чудный вид на Париж, не правда ли?

Матушка брезгливо поморщилась и, не давая ответа, отвернулась.

Однако «террорист» в кепке и рабочей тужурке продолжал наседать:

– А если быть проще, мадам? Это так освежает.

– Извините, господин! Господин! – попытался вежливо вмешаться Николай по-французски. Но ухажер снова корпусом бесцеремонно отодвинул его в сторону. И мальчик перешел на русский командный язык:

– Я ну морду поверни, козел таежный! – мальчик метким четким ударом под сгиб ноги сзади поставил нахала сначала на одно колено, затем на оба, а правой рукой натренировано выхватил кортик из висящих на боку ножен и воткнул ее в ноздрю нахала.

До смерти испуганный ухажер, не смея снять нос с лезвия кортика, уже по-русски заголосил:

– Господи! Помогите! Господа, у него нож!

– Овсоприемник застегни, окатыш козий! Зубы выпадут.

– Никки, дорогой, немедленно прекрати! – по-французски возмутилась мать Николая, – Сила, мой мальчик, – это не разбой. Сила – это великодушие.

Подросток глубоко вздохнул, картинно закатив глаза, собрал волю в кулак и через «не могу» по-французски выдавил:

– Извините, сир. Я был груб.

И уже провожая «эсера» к лестнице, обернувшись и убедившись, что его не услышит мать, добавил по-русски:

– Я через пять минут спускаюсь с башни, и глазам своим не верю: ты с этой планеты исчез! Понял, ты, Нечаянная Радость?

«Террорист» побежал вниз. Николай обернулся к матушке и … не увидел ее. Нигде.

Он подошел к перилам и ужаснулся: внизу у подножия Эйфелевой башни лежало распластанное тело в красивом сером платье, вокруг которого столпилась многочисленная публика. Чуть поодаль лежала шляпка с ярко-фиолетовым пером.

Николай бросился вниз по лестнице. Но когда он выбежал на траву, где лежало тело его матушки, то никакой парижской публики он не увидел. Он оказался у подножия другой башни – Невьянской. Николай был в форме гардемарина и на вид гораздо старше – ему лет шестнадцать: