Текст книги "Изумруд из Сан-Донато"

***

В это утро на диво Николай проснулся, не дожидаясь петушиного пения. Заботливая радость пробудила его ни свет, ни заря. Он сбросил одеяло серого шинельного сукна и соскочил со своей узкой деревянной солдатской койки.

– Школа! – возбужденно вспомнил подросток. Сегодня он открывает свою школу. Сегодня у него, как у настоящего взрослого будет свой класс и свой первый урок. Он будет учить детей многочисленной прислуги виллы Пратолино арифметике и правописанию. Первое настоящее взрослое дело.

– А, господин барчук, сам сегодня встрепенулся?! – вошел в его комнату «дядька» Слышко. Пятидесятилетний мужчина среднего роста мог сто очков вперед дать любому своей бодрой военной выправкой.

– Вперед, мой друг! Вас ждут великие дела!

И нервно-бодрый с недосыпу будущий Наполеон быстро и решительно натягивает гусарские рейтузы. Первые лучи солнца, непоколебимо-грозный взгляд наставника и желание непременно «быть как Суворов» требуют выхода на «атмосферные воздуха».

Обуви нет. Так заведено, что обувается малыш только перед самым завтраком. Утренний «променад» совершается непременно на босу ногу. При этом первую сотню шагов из спальной комнаты мальчик делает на руках.

– Это чтобы голова свежее стала и разум в чувство пришел, – авторитетно наставляет «дядька», изредка поддерживая ногу мальчика в воздухе за краешек пятки.

– И раз, и два, и три, – малыш и Слышко выполняют утреннюю зарядку, – Каждая мышца – сожмись-разожмись, каждая связочка – вдоль растянись!

Ей-же ей несладко вам сейчас милые придется. Не согреетесь, весь день будете болеть, ныть и мотать усталостью душу.

Голыми по пояс мужчины начинают долгий кросс. И великая радость наполняет сердце мальчика. Ибо тяжело дается только первый шаг. А дальше ласковые почти красные лучи раннего утреннего солнца подхватывают его за плечи, хрустальный свежий воздух, напоенный летними ароматами, врывается в легкие и раздувает их в полный объем, напитывая кровь живительным кислородом. Хочется расправить руки-крылья и полететь над изумрудно-зеленой травой, так легко и благостно становится на душе. Через несколько минут его пробивает первый пот, и сердце попадает в четкий беговой ритм, отдаваясь молоточками в висках.

– Взяли темп и в нем бежим! Ни быстрее, ни медленнее. Ритмично, монотонно. Раз-два-три, раз-два-три, – задает режим бега Слышко.

Голова становится светлой, все лишние мысли и страхи уходят прочь и начинается пиршество творения собственной судьбы. Фантазия бьет ключом, анализ отрезает лишнее, синтез прокладывает путь к исполнению мечты, а воля меж тем крепнет и сатанеет, чтобы все это взять да исполнить.

– Сегодня арифметика. Начинаем с простого. Пробуем, что ребята могут. Делим класс на группы, – в голове четко выстраивается день и линия поведения.

Что бы значимого Николай ни сделал в своей жизни, он придумал именно так – во время очистительного утреннего бега под ритмичное шлепанье голых ступней. По траве, по снегу, по булыжной мостовой, по песку или гальке на пляже, по деревянным настилам тротуаров, по тиковой палубе крейсера, где он наматывал круг за кругом. Он бегал каждый день при любых обстоятельствах, поднимаясь с третьими петухами, что летом обычно означало четыре часа утра.

Здесь, на вилле Пратолино он воспитал в себе привычки, по которым жил потом всю свою долгую жизнь.

Меж двумя огромными дубами, отстоящими друг от друга на добрые двести метров, наставник Николая натянул толстый морской канат, по которому малыш стойким оловянным солдатиком лезет от одного дуба к другому.

– Дотянуть, через боль, через «немогу» дотянуть!

И ни на секунду не забыть, с чем же ты, с какой такой задумкой или решением поднялся на этот чертов канат. Именно здесь, на канате все задуманное обретает железную волю.

И уже только после всего этого – конкур с джигитовкой. На скачках думать уже некогда. Здесь только головой успевай вертеть и держись, держись, лихой джигит, в седле.

Но вот лошадь спотыкается, и мальчик летит вперед совершенно самостоятельно. Оно конечно от гордости распирает, что вперед лошади. Но, однако, просто до слез-таки больно. Он что есть силы на полной скорости как юный метеорит сталкивается с землей.

– Молодец не тот, кто не упал. А кто упал – да сызнова встал! – подбадривает его «дядька», ощупывая руки-ноги – целы ли. Мальчик встает.

– Умница! А теперь снова: кто хозяин – ты или конь? Хватай его за гриву!

Наконец, изнеможенный Николай спрыгивает с коня, едва не падая на траву от усталости:

– Спасибо, мой господин, – говорит он «дядьке» по-французски.

– Еще не все, храбрый мушкетер, держите шпагу, – получает в ответ мальчишка и разгорается нешуточная дуэль, прервать которую нельзя – острый конец шпаги Слабынько тут же возвращает уставшего мальчика в стойку.

– Больно же, черт возьми!

– Не чертыхайся, а защищайся! Противник не будет ждать, когда ты в себя придешь. Проткнет за здорово живешь, и дело с концом.

Однако, каждый раз наставник, конечно же, дает возможность мальчику победить. Победа рождает уверенность и желание драться на шпагах снова. Желание – это парус победы и погасить его Слабынько никому не даст!

Тренировка окончена. Сил больше нет. Лучше бы, черт возьми, и не просыпался!

– Сегодня, сударь, вас в ответ подстрелили, почитай, дважды, – говорит наставник, оглядывая мишени, – Эти тыковки в ответ на промах легко продырявят вашу. Работы над стрельбой у нас еще непочатый край. Так-то вот.

Затем обливание колодезной водой из ведра, переодевание, обувание, наконец, в мягкие офицерские сапоги и завтрак вместе с любимой мамой:

– Моя дорогая, – переходит мальчик на французский язык, – почему все во дворце – князья или прислуга, а мы – непонятно кто? Барчуки и дети княжеской дворни спокойно спят, а я бегаю, прыгаю, скачу на лошади и стреляю? Мне не обидно. Но кто же я такой, в конце-то концов?

– Кто-то рожден аристократом, а кто-то как ты – для свершений и подвигов. Но великая милость князя в том, что Демидовы разрешают тебе быть вместе с их детьми как воспитаннику семьи.

– Я живу, и это милость Демидова?!

– Так устроен этот мир, сынок.

– Это дурацкий мир! – переходит Николай на русский, – Во Франции Наполеон был никем, а стал императором. И ни в чьей милости он не нуждался!

Тимофей Лазаревич на завтраке вполне заслуженно обычно сиживал третьим. И не удержался от замечания:

– Наполеон был дворянином, между прочим. Очень бедным, но дворянином. Ты сын офицера и тоже должен стать дворянином. Но тебе это право надо заслужить и дворянство свое каждый день отстаивать.

– Перед кем отстаивать?

– А вот хотя бы перед самим собой. Каждый день должен быть полон благородных поступков. Только это сделает достойным и твердым твой характер. Поэтому пусть они спят, а ты готовь себя к великим свершениям. Когда они проснутся, и поймут, что тоже должны как-то работать, ты будешь уже далеко впереди!

– Ешь омлет, мой милый Наполеон! Скоро мне идти Демидовых-младших поднимать, – вступилась мать, – Он себя еще покажет. Правда, Никки?

– Да разве если не дворянин, то и офицером не стать?

– Нет, сударь, такого запрета. И я, к примеру, мог выбиться хотя бы и в генералы. Но для производства в штаб-офицеры необходимо военное заведение* закончить или университет. А туда можно попасть, только закончив гимназию. И вот тут читайте Указ о «кухаркиных детях». Разночинный люд в гимназии не принимают, хоть бы и деньги были. Близок локоток, да не куснешь. В итоге, штабс-капитан – это предел.

– Дурацкая это власть, если только изнеженным барским сынкам служить себе дозволяет.

– Да вот уж какая есть. Власть, она, сударь, от бога.

– Не может она быть – «от бога»! Я всех дворовых грамоте выучу! Они еще покажут этим барчукам. Лопнут твои дворяне от злости!

Ну вот, теперь хоть понятно, зачем Николаю понадобилось дворовых детишек учить. Сословный гнев – дело святое.

Несмотря на итальянский закон о всеобщем начальном образовании, на детей дворни Демидовых, в большинстве своем состоявшей из русских, он, понятное дело не распространялся. Отпрыски дворцовых служащих были предоставлены собственным хлопотам. И потому довольно многочисленная детвора была занята чем угодно, только не учебой.

Неделю назад Николай впервые собрал детишек прислуги на огромной дворцовой кухне. За ребятней, как бы чего не вышло, присматривать вызвался все тот же Слышко. Николенька важно прошелся перед ничего не понимающей публикой и задал вопрос:

– Кто из вас хочет грамоте и счету разуметь?

Ребятни собралось человек двадцать, и возраста самого разного – от пяти лет до пятнадцати, но только трое робко вышли к нему вперед.

– Не густо тех, кто учения жаждет.

– А ты им сладкого посули, дело веселее пойдет, – подсказал «дядька».

– Ну хорошо. Я уроки буду давать, а кто на следующий день урок справно повторит, то получит пряника или конфету. Годится?

Желающих серьезно добавилось. Но та, на которую Николай заглядывался, и ради которой, во многом и затевал эту школу, равнодушно осталась на месте.

– А ты Маня, грамоте учиться не хочешь?

– Не-а, не хочу.

– А пряника?

– Я красивая, мне младший барин и так пряников и конфет дает.

– Шшупает он ее, вот ей и без грамоты сладко! – кто-то подсказал в толпе под общий хохот.

– Дураки вы все! Мне Элим в любви объяснялся. Вам того не понять. Завидно?

– Ладно, – примирительно заключил Николай, – До Павла Павловича слух дойдет, выпорют вас обоих. И ухажера твоего и, пуще всего – тебя.

– А меня за что?

– За то, что сладкое больше грамоты любишь.

– Ну и ладно. У меня маменька и без грамоты, а вся в белом да чистеньком и в комнатах целый день. А у Егорши отец грамотей, а дальше конюшни да свинарника его не пускают.

– Да брось ты ее Николай! Бабы – дуры. Слабые они и на передок, и на умишко! – возмутился задетый за больное Егорша.

И вот сегодня вечером – у Николая первый урок. Пряники и конфеты привез Слышко. Учебники покупали родители новоявленных учеников в складчину. Черную доску взяли во дворце у детей Демидовых под предлогом того, что господам ее пора бы уже заменить. Ну а на карандаши и бумагу пришлось решительно спереть у Авроры, средней девочки в семействе Сан-Донато, ее чудо-копилку в виде хрустальной шкатулки. Которую опять-таки с пониманием дела пришлось решительно хрястнуть о булыжник в парке, чтобы достать содержимое – уж больно мудреным был ее замок.

– Ого, да тут целый дворец можно построить на такую-то «мелочь», не то что бумаги прикупить! – обрадовался Егорша, выступивший добровольным соучастником «золотодобычи».

– Давай так: на бумагу денег тебе даю. Купишь и мелу, и карандашей в придачу, да чернильницы с перьями. А остальное здесь в гроте сложим, в тайник. Смотри, знаем только ты да я!

Идея со школой подняла во дворце сильный переполох, еще даже и не начавшись. Сам Павел Павлович, вместо обычного послеобеденного сна на кухню заглянуть соизволил:

– И что же? Здесь вот в духоте да темноте и учиться собираетесь?

– В тесноте да не в обиде, – гордо выступил вперед директор, он же и единственный пока учитель – Николай.

Павел Павлович задумался и, видимо сообразив, что строчка в биографии «…всемилостивейший благодетель и просветитель детей народу, трудящегося подле него» послужит добрым ей украшением, распорядился:

– Школу перевести на первый этаж, в левое крыло, комнату дворецкий выделит. Парты всем заказать одинаковые. Кроме арифметики и чистописания ввести еще и историю. Слышко, историю преподавать – тебе. Будешь так же распорядителем. С тебя весь спрос. Ну а директором назначаю Вас, Николай, – Демидов задумался, – Да, Слышко, надо еще и форму всем пошить одинаковую. Тем, кто прилежно будет учиться, разумеется. Вот тебе золотой червонец в кассу школы на обзаведение. Да веди учет! Понапрасну-то не расходуй.

После такого вмешательства дела учебные побежали живее. Николай даже пожалел, что пришлось стащить копилку Авроры. Можно было просто Павла Павловича попросить. Однако, что сделано, то сделано.

***

Но прежде, чем начать «сеять доброе, вечное», предстояло еще целый день прожить по тому расписанию, которое для своих детей на месяц вперед составляла супруга Павла Петровича – княжна Елена Петровна Трубецкая. И первым пунктом в нем в этот день стоял урок русской словесности.

В просторном классе разместились четыре ажурные парты из красного дерева, и матушка Николеньки, восседая за письменным столом напротив учащихся, ободрив их лучезарной улыбкой, начала занятие:

– Продолжаем учить синонимы. Синонимы делают речь человека образной и выразительной, показывая его образованность и культуру. Элим, начнем по старшинству, ты – первый!

Элим был парнем в общем-то симпатичным и вовсе не злым. Его мать – Мария Мещерская, первая жена Павла Павловича – умерла во время его родов, и это придало мальчика характеру некоторые несимпатичные особенности. Элим, был на целые два-три года старше любого среди детей в классе. Но при этом чувствовал некую обездоленность и ущербность. И потому ради самоутверждения норовил поиздеваться над «непонятным» происхождением Николая. При этом присутствие его матери, в качестве учительницы, лишь придавало в его глазах особую пикантность подобным унижениям. Поэтому он, предвкушая, что все по достоинству оценят его сарказм, начал:

– Синонимы к слову «бастард». Бастард – это незаконнорожденный ребенок. Синонимы: выродок, ублюдок, отродье, отпрыск, метис, помесь, гибрид, гаденыш, мерзавец, пасынок, амфидиплоид…

– Что же, правильно. Но может быть уместным и такой синоним: неполный сирота. Это более человечно, – поправила разошедшегося не на шутку Элима, матушка Николая, – Кто-то может добавить?

– Я готов добавить, – откликнулся Николенька, – Среди аристократии бастардом принято называть внебрачного сына влиятельной особы.

– Так ведь то среди аристократии! Ты-то здесь при чем? – не унимался Элим.

– Есть такое понятие, Элим, как аристократия духа. И настоящий дворянин начинается именно с него, – уже жестче и строже заступилась за сына учительница-гувернантка, – Тебе стоит обратить на это внимание. Кто следующий?

– Можно мне? – поднял руку Николай. И, не дожидаясь ответа, как следующий по старшинству заговорил:

– Неженка. Синонимы: размазня, беспомощный, ни на что не годный, мажор, несамостоятельный, ленивый, баловень, маменькин сынок, принц на горошине, тюря, безрукий, сопливый, хуже малого дитяти.

– Молодцы, ничего не скажешь! Такого наговорили, что в пору прощения друг у друга просить.

– Или на дуэль вызвать! – откликнулся Николай.

– Дуэль – это состязание равного с равным. Вы даже этого не знаете, сударь! И я бы на вашем месте не стал так болезненно реагировать на слово «бастард», – не упустил своего Демидов-младший.

И все бы ничего, но ведь было понятно, что капризный и высокомерный Элим каждой репликой своей ранил сердце матушки Николая. И от этого стало гадко и неловко буквально всем.

– Аврора? Готова?

– Конечно, – бойко отозвалась средняя по возрасту и единственная девочка в семействе Демидовых:

– Дураки. Синонимы: придурки, тупицы, глупцы, недотепы, простофили, шуты, скоморохи, клоуны. Всё! Да и будет с них.

– А почему во множественном числе?

– Да потому что дураков у нас двое. И оба друг друга стоят, – Аврора была тайно влюблена в Николеньку. И ей стало обидно, что ее кумир ввязался в перепалку и, тем самым, сравнял себя, такого честного, сильного, благородного и красивого с каким-то переростком Элимом. Ее брат хоть и повадился уже щупать дворовых девок как похотливый козел, ничего особенного из себя не представлял. Он даже не мог сказать кем же собирается стать в будущем. Хотя отец неоднократно с ним на эту тему по долгу беседовал.

– Ну хорошо. Поделом им, Аврора. Анатолий, готов?

– Готов, но я тоже про дурака приготовил, – схитрил младший Демидов.

– Вот как? Ладно, раз по мнению Авроры их здесь сразу двое, разделим ваши синонимы поровну…

И все вроде бы довольны. Урок может следовать дальше. Теперь надо применить синонимы в предложениях. И показать, как меняется их смысловой оттенок при употреблении различных слов.

Но кровь Николеньки уже закипела. Как смеет этот Элим глумиться над ним, который лучше его в любом из мужских достоинств? Он не умеет как Николай на коне скакать, не умеет стрелять с ходу, он, в конце концов, не прочитал и десятой доли тех книг, которые к своим двенадцати годам запоем проглотил будущий Наполеон!

– Что он может, этот долговязый Элим?! Изнеженный как девочка. А еще туда же!

Но кому и что может Николай доказать, если жизнь спеленала его по рукам и ногам? Все дети в этом классе – князья Сан-Донато, а он – всего лишь бастард. Ребенок, вынужденный постоянно защищать честь своей матери, которая, всего-навсего, извините, прислуга.

– Эх, отец, отец! Знать бы мне, где ты есть, и кто ты такой на самом деле!

Но матушка Николая каждый раз, когда он об отце пытается завести разговор, плавно переводит его на другую тему. Словно тот – какой-то невидимый Бог, которого надлежит почитать, без малейшей надежды встретить в человеческом облике.

– Стоп, а что если он и правда – бог! Конечно же бог! Я не мог быть рожден от простого человека. Я несу в себе божественную искру. И моя искра обязательно станет факелом! – Николай встрепенулся и воспрянул духом, найдя, наконец, пусть и фантазийное, но такое вдохновляющее объяснение.

«Фантазия важнее знания» – прочитал он как-то в одной из книг, и сейчас он нашел объяснение этой фразе. Фантазия – это и есть искра божия! И кому-то она дана. А кто-то, как этот Элим, ее лишен и будет ползти по жизни, не понимая, зачем же над ним находится это бесконечное синее небо.

– Николай, пожалуйста, твои примеры, – вывел его из мечтательного состояния строгий голос матери.

– Пожалеем неженку, ведь ленивый баловень ничтожен в своей мелкой сути. Размазня, словно щенок болонки, жизнь свою проведет под присмотром строгих хозяев в четырех стенах его убогой судьбы.

– Я тебе не болонка!

– Размазня – для всех болонка, Элим. Это же очевидно, – окончательно добил соперника Николай, – И я здесь абсолютно ни при чем.

– Браво! – не удержалась Аврора.

– А давайте мы на этом закончим синонимы, а? – подсуетился, поймав удачный момент Анатолий.

***

– Воспитание – процесс обоюдный, – наставлял Николая Слышко.

– И чему меня могут научить дети прислуги?

– Тому же, чему любые другие ученики: терпению. Это божественный высший навык!

Первый учебный день в новой школе очевидно показал правоту отставного штабс-капитана насчет терпения. Жажда знаний по первому кругу привела лишь к вымазанным чернилами листочкам и партам, и удачному сложению пряников до трех включительно. Палочки у большинства юных «ломоносовых» складываться никак не хотели.

Начало и окончание урока Слышко отмечал боем рынды*, которую он снял из комнаты Николая и прибил на стену класса. Так вот с самым большим нетерпением дожидался спасительного боя колокола именно учитель.

– Ну наконец-то. Все! Завтра пишем «буки» и «веди»,** и буду спрашивать сложение до трех, – закончил он.

И «жаждущие знаний» с воодушевляющим любопытством разбежались по коридорам виллы, в которой большинство из них оказалось впервые.

– Дьявол! Придется научить ребятню двигаться строем! – сокрушался Слышко, которому по одному, словно репейники с одежды пришлось собирать излишне любознательную публику и выводить ее из дворца.

За ужином разговорам не было предела:

– И что же, мой герой, теперь по вечерам вместо книжек – упражнения в педагогике?

– Мама, их не замечает господь. И я докажу ему, что он неправ. Бог – он тоже человек и иногда крепко ошибается.

– Против Бога, увы, не попрешь, – как всегда аккуратно вставил «дядька».

– Да ну Вас! Я недавно на рынке видел блошиный цирк. А потом итальянец показывал, как тех блох дрессируют: помещают попрыгунью между двумя стеклышками на две недели – и все, конец ее прыжкам. Дальше она только ползать может и волочить тележку. А прыгать – ни-ни. Каждое «нельзя» – это и есть то самое стеклышко. Над Наполеоном, я точно знаю, никаких стекол не было!

– Кроме Господа, который и привел его на остров Святой Елены, – язвительно заметил Слышко.

***

На третий день Маня все же пришла. Завидно ей стало. Любила она быть в центре внимания и через красоту свою верховодить.

А в центре внимания теперь был новый учитель, на уроки которого даже господские дети поглазеть приходили. И потому Николенька скоро узнал, за какие такие прелести ей Элим, пряники да конфеты презентует. Поцелуи у Маньки были сладкие, долгие, теплые, язык шаловливым, грудь маленькой да упругой. А уж когда рука Николеньки, задирая подол, добиралась до пружинистых ягодиц и горячей чуть поросшей пушком промежности, голова уходила кругом под самые небеса. А жеманная красавица лишь деланно охала и стонала.

И Николенька почувствовал, что он неотвратимо влюбился.

Что конечно не преминуло сказаться на утренней джигитовке.

И когда он за три круга искупался в канаве с водой второй раз, Слышко это безобразие прекратил:

– Эдак, барчук, ты у меня и вовсе без головы останешься. Что, зов плоти покоя не дает?

– Какой еще зов плоти?

– Тот, которого Манькой кличут. Знамо дело, тебе уж пора. Сам-то я гораздо позднее на девках наездничать начал, но так ведь мне и жрать не всегда было что. Тут уж не до зова плоти. А ты вон – сытый, красивый, глаз горит. Пора!

– Сам ты Тимофей Лазаревич, зов плоти. Нравится мне она просто.

– Ну, коли так, так оно хорошо. Хуже если за душу зацепила. Девка она пригожая, конечно… Только ни сейчас, ни потом она тебе никак не к месту.

– Это почему это?

– Да потому что Наполеон Бонапарт твой со своею Жозефиной только мыкался. А пришла пора – женился на Марии-Антуанетте и маленьким Наполеончиком обзавелся. Офицер в России просто так жениться не может. Ему девушка из доброго сословия потребна. Иную офицерское собрание не утвердит. А офицерская честь, она, пожалуй, повыше Господа Бога будет.

– Вот вы с дуру себе жизнь придумали! Туда не ходи, того не делай, на той не женись, эту не обнимай.

– Почему не обнимай? Обнимай! Элимка в момент до самого сладкого у нее доберется, спортит девку, а тогда и обнимай сколько хочешь, она ведь почти сразу после этого по рукам пойдет. Так уж лучше в твои добрые руки, чем кучеру какому-нибудь. Да только не замуж, а так, помиловаться да плоть потешить. Ведь после Элима девица-то и не в претензии будет.

– Она моя и никакому Элиму я ее не отдам!

– Ты не отдашь. Но ты здесь совсем ни при чем, она сама поупрямится для приличия да отдастся. Голова-то кружится, барыней стать мечтает, а того в разум не возьмет, что не ее поля эта ягода. Потешится Элим, батюшка узнает, и разом он ее бросит. Даже если влюбится невначай. Ну да Элим не такой, он башковитый и все понимает.

– Вы жалкий пошляк, Слышко! И хрен Элиму! Маня ему не достанется.

– Только вот ссориться с Демидовыми из-за Маньки не смей! Мы с твоей матушкой судьбу тебе тщательно строим. Думаем, что когда-то ты в большие люди выйдешь, континенты руками начнешь раздвигать. А ты и себе жизнь, не начав, испортишь, и нас с маменькой на улицу отправишь новое пристанище себе искать. А это ой как здесь нелегко. Да в мои-то годы!

– Стало быть, Элим мою даму сердца, как ты говоришь, портить будет, а я смотри на них и ни слова при этом не скажи? Так что ли получается?!

– Ну дама она пока еще не твоя. То, что поцелуями обменялись, ничего еще и не значит. Девки они на это дело проще смотрят: поцелуй – не рубль, чего ж не подарить. Но что правда, то правда, и ты и Маня для Демидовых, в сущности – обычная прислуга. Только тебе в благодарность к твоей маменьке воли больше дали и вровень с собой поставили. И за то надо Павлу Павловичу быть благодарным, а не с сыном его задираться.

– Как Вы можете так жить!? Вас послушать, так можно и не рождаться. Сразу в гроб ложиться и помирать.

– Храбрость, сказал Тамерлан, это терпение в опасности. Научитесь быть терпеливым, мой друг.

– А кто такой Тамерлан?

– Это две бессонных ночи в выходные. У меня есть великолепное издание Гонсалеса де Клавихо – «История великого Тамерлана». Тамерлан – средневековый Наполеон. Или вот еще. «Если терпеливо ждать на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывет труп твоего врага». Это Сунь Цзы.

– А это кто такой?

– Сунь Цзы? Китайский Наполеон.

– Откуда в мире столько наполеонов?

– Еще две бессонные ночи. У меня есть книга, которую написал Сунь Цзы. Называется «Искусство войны». Читай! В мире нет ничего совершенно нового. Все уже когда-то случалось. Так или иначе.

– Если терпеливо ждать на берегу реки? … У нас нет реки. И Элим не умеет плавать. Он сам мне об этом сказал.

– Так ведь мы и не собираемся доводить его до состояния трупа.

– Собираемся!

– Это ты, барчук, загнул! Политика – искусство возможного. А отобрать чужую жизнь, если человек не враг твоей матушке или Отечеству – ход совершенно недопустимый. Ты же дворянин и рыцарь. А отец Элима – наш благодетель. А ты ему речку с трупом вместо благодарности. Это не наш путь. Нужна военная хитрость. Чтобы и овцы целы и волки сыты.

– Так не бывает!

– В лесу – не бывает. А если выйти из леса? Измени кругозор, и ты увидишь – мир огромен и всего в нем хватит на всех. Вот что я себе усвоил на старости лет.

На том разговор и закончился. Оно, казалось бы, и делу конец. Но не таков был юный джигит и поклонник Наполеона.

За неделю книжки с историей Тамерлана и «Искусство войны» были прочитаны. Место тайных ночных свиданий Элима и Мани найдено – глубокий грот в самом центре парка. И устрашающий военный маневр подготовлен.

Ровно в полночь, когда красавица поджидала Элима у входа в грот, а Элим спешил к ней на свидание на крыльях любви, навстречу ему показались два привидения в белых саванах. С громким уханьем, словно разбуженные фантастические птицы устремились призраки влюбленному наперерез. И уже без всяких крыльев, но стремглав, точно заяц рванул перепуганный до смерти ухажер назад под спасительные дворцовые своды. Незадачливый Ромео даже и не подумал, что в опасности, как и он, могла оказаться его трогательная пассия.

Долго хохотали потом над удавшимся трюком Николенька и Егорша, вынимая длинные палки из саванов-простыней, которыми они махали точно крылами. И все бы ничего, да только забыли затейники про Маню, как и Элим, хоть и по другой причине. А девицу любопытство разобрало пуще страха, и вскоре увидела она, кто же именно принимал этой ночью такой устрашающий облик. И слух о привидениях и сотворивших эти призраки озорниках разошелся наутро по всему дворцу. А здесь и Аврора со своей пропавшей хрустальной копилкой подоспела. Поднялся настоящий переполох!

И начала дворня в уме палочки с пряниками складывать и догадки строить. А кончилось все тем, что ночные забавы самим Павлом Павловичем было поручено расследовать и искоренить никому иному как отставному штабс-капитану. Да заодно велено было и копилку сыскать:

– Неслыханное дело! Воровства у нас сроду не водилось! Да еще и по ночам по парку кто-то вздумал озоровать! Сам охальников да воришек сыщешь – до полиции дело доводить не буду. А нет – так пусть пеняют на себя. Полиция быстро во всем разберется. И будет ждать кое-кого тюрьма. Это ведь кто-то из прислуги, из наших, итальянцы на такое не способны, фантазии не хватит.

За ужином Слышко молчал. Но потом попросил Николеньку выйти в парк и задал простой риторический вопрос:

– Ну? Так и что же мы теперь будем делать?

Для него не составляло труда понять, кто же стоял и за ночным хулиганством, и за исчезнувшей копилкой.

– С привидениями придумано ловко. Испуганный Элим не пойдет к батюшке жаловаться, ибо сразу получит встречный вопрос: к кому это он по ночам в парке шастает. Но Маню свою ты прозевал. Или пожалел? А она вас хорошо разглядела. И на каждый роток не накинешь платок. Вот тебе первая интрига и урок: начатое дело доводить надо до конца. Продумывать со всех сторон и тщательно. И всегда иметь запасные ходы да выходы. Это понятно?

– Понятно.

– А вот с копилкою – хуже дело. В комнатах Авроры бывать могли только две горничных, одна из них манина мать, да еще я и Ваша матушка. И ты нас всех – под монастырь подвел. Лихо? Бывает в полку офицер проворуется, так вот чтобы честь полка сохранить, ему сутки дают на возврат суммы. А нет, так – суд чести и изгнание из армии, либо пулю в лоб. А здесь кому стреляться прикажешь? Мне? Возвратом денег такое дело не решить. Для Павла Павловича не деньги важны. Для него – это дело принципа. А тебе сознаться – позор. Вот и думай, голова два уха. И кто ж тебя чужие деньги взять надоумил?

– Так ведь на благое дело!

– Нельзя на грязи чистое дело строить! Думай теперь, как с Авророй объясняться будешь. А нет, так нам с матушкой здесь не жить. Демидов-то может быть и простит. А мы позору не переживем. И времени у нас с тобой не более двух суток осталось.

– Павел Павлович уже все знает?

– Пока нет. Но он уверен, что это дело рук кого-то из своих. А все дворовые талдычат, что привидения – это вы с Егоршей. Егоршу для порядка отец даже выпорол. Но тот не признается ни в какую.

– Молодец! – у Николая дерзко заблестели глаза.

– Молодец он будет, когда дело наружу выйдет, да отца его долой со двора турнут вместе со всем семейством.

– Не турнут, – во взгляде джигита появилась несгибаемая уверенность, – Тимофей Лазаревич, – вкрадчиво заговорил он, – А ты мне четыре рубля да двенадцать копеек дашь в долг? Я верну!

– Это зачем еще?

– Да деньги-то из той копилки почти все целы. Потратили на школу всего эти вот четыре рубля с копейками.

– Хорошо, денег я ссужу. А саму копилку где возьмешь? Она поди одна всех денег в ней стоит. Мне такие драгоценности не по карману.

– Копилку я запомнил хорошо и точь-в-точь такую же найду, дайте срок!

– А купишь на что?

– Не знаю. Как Вы учили, выйду из леса: овцы будут целы – волки будут сыты.

– Ты хоть советуйся сначала. А то новых дров наломаешь почище прежнего! Великий полководец всегда умом советников силен.

– Что-то ни у Наполеона, ни у Тамерлана, ни у Суворова я этого не заметил. Да и китаец Сунь Цзы, похоже, своим-таки умом был богат.

– А все же ни один из них умного совета не отвергал!

– Да, но у них никто не висел над душою: того нельзя, да этого нельзя. С Богом не воюй, власти не перечь, Демидовых не забижай… Мне, господин штабс-капитан, с такими советами только ползать остается.

Меж тем дворец жил своим размеренным распорядком. Шли уроки у детей, занимался цветами да бумагами Павел Павлович, уезжала с визитами во Флоренцию хозяйка – княжна Елена Петровна Тубецкая, хлопотала по хозяйству дворня, каждый час находя новые поводы для пересудов: