Текст книги "Карамело"

30
A poco – да ты шутишь

Элеутерио приканчивал вареное яйцо и горбушку поджаренного bolillo, читая письмо своего сына. Потрясение от него оказалось настолько сильным, что его охватила fuerte coraje, национальный синдром, называемый великой яростью, и 12 октября 1921 года было объявлено, что он умер от кровоизлияния в мозг. Поскольку в этой стране не было принято бальзамировать покойников, его труп просто выставили в гостиной; на нем был его лучший костюм, в руке – черные четки, по углам комнаты зажгли четыре свечи, а на животе лежал букет гладиолусов – общий подарок от покупательниц с блошиного рынка его жены.

Следующая часть истории, я понимаю это, прозвучит как мои выдумки, но факты настолько невероятны, что не могут быть ничем кроме правды. Комната была полна уважительным бормотанием новены, когда племянница Элеутерио вдруг пронзительно вскрикнула. Все решили, что она кричит от горя. «Какая хорошая девочка, она так любила его». Но подлинной причиной стало то, что она заметила, когда запечатлевала на лбу покойника прощальный поцелуй. «Он все еще теплый! Смотрите, у него дрожат веки!» И это было правдой. Даже после смерти за его веками, казалось, что-то шевелится так же нервно, как и при жизни. «Virgin Purísita, да он жив!»

Немедленно позвали доктора, тело перенесли в кровать, и всем присутствующим, в том числе и родственникам, было сначала вежливо, а потом грубо велено уйти, потому что вокруг столпилось множество любопытствующих – соседей, случайных прохожих, metiches, проныр, mirones, зевак и mitoteros, врунов/сплетников/выдумщиков/смутьянов – всех скопом. А затем с помощью жесткой щетки и втираемого в тело спирта доктор вернул Элеутерио к жизни.

Мало-помалу к телу стал возвращаться его естественный цвет, и мало-помалу Элеутерио Рейес задышал нормально; доктор в соответствии с происходящим диагностировал вместо кровоизлияния каталептический приступ. Все преисполнились радости, и была открыта бутылка rompope[248]248
  Напиток из яиц и молока с добавлением рома


[Закрыть], и стали разносить бокалы с этим сильным и сладким эггногом.

Это был очень жизнерадостный момент, возможно единственное явление Бога в ту декаду потерь и лишений, и так казалось до тех пор, пока не выяснилось, что у Бога весьма своеобразное чувство юмора.

Элеутерио был жив только наполовину. Только правая половина его тела восстала из мертвых. Левая же осталась столь же сонной, как в день его поминок. С тех пор Элеутерио стал с трудом передвигаться по квартире с помощью трости и изъясняться на странном языке из мычания, жестов и плевков, который понимала одна лишь Соледад.

В тот вечер семья праздновала полувоскресение Элеутерио. Тогда все кровные родственники письменно выказали свое волеизъявление: Я, такой-то такой-то, тем самым прошу, чтобы по смерти мне вскрыли вены, или же пронзили мне сердце шляпной булавкой, или же сделали и то и другое перед моими похоронами, дабы меня не погребли живым в том случае, если я впаду в столь же редкое и несчастливое состояние, что и Элеутерио Рейес, и так далее, и так далее. Что-то приблизительно в этом роде, точнее не скажешь, потому что эта бумага затерялась среди других незначительных вещей, о которых никто толком не помнит и о которых никто не способен окончательно забыть.

31
Ноги Нарсисо Рейеса

Всю свою жизнь Нарсисо не понимал, что такое стряслось с ним в очередной раз. Словно его жизнь была парой игральных кубиков, а мир – тем стаканом, в котором их трясли и из которого они по случайности выпадали. И только после такой встряски и качки он видел, сколько очков ему выпало. Именно так расцветала не осознаваемая им любовь. Одна лишь острая боль в груди напоминала ему о том, что он жив. Так любовь своим острым наслаждением и своей острой болью постоянно свидетельствует о том, что мы, как это ни прискорбно, пока еще живы.

Когда Нарсисо приехал домой, Регине хватило одного брошенного на него взгляда, чтобы понять, что ее ребенка уже нет. На его место заступил fanfarrón[249]249
  Фанфарон


[Закрыть], молодой павлин, мужчина, в котором лишь иногда проблескивал то там, то тут, в зависимости от освещения, ее мальчик. У мужчины была мощная шея, походка стала энергичной, а тело упругим и сильным. Что-то пульсирующее появилось в его глазах, а возможно, наоборот, исчезло из них. В нем было нечто, говорящее о том, что он успел испытать в жизни разочарование.

Ну почему людям так нравится сообщать плохие новости? Не успел поезд Нарсисо прибыть в Мехико, как он получил телеграмму от своих чикагских кузенов, которые спешно и радостно докладывали ему о его отставке. И над его прежней раной появилась новая рана – дырка в сердце, в котором Нарсисо некогда лелеял образ la negrita[250]250
  Негритяночка


[Закрыть] Томпи. Ах, подумала Регина, у него вид человека, лишившегося материнской любви; я исправлю это.

И у Соледад вдобавок к ее прежним обязанностям появилась новая – помогать содержать Нарсисо в чистоте. И не важно было, что, живя в Чикаго в течение всех этих лет, он и сам неплохо заботился о себе. Теперь, когда он оказался дома, Регина настояла на том, чтобы Соледад стала его нянькой, и та вооружилась тазом и чайником с водой, которую грела на плите.

– Когда меня приставили к стене, я подумал, что меня застрелили, хотя не слышал выстрела, потому что почувствовал, как тепло выходит из моего тела и устремляется к ногам. И только потом я начал вонять страхом, потому что страх воняет, ты знала об этом? Я не сразу осознал, что это была не кровь, а моча.

– Неправда, – сказала Соледад.

– Клянусь Богом, так оно и было. Похоже на историю Адама, у которого Бог позаимствовал ребро, чтобы сотворить из него Еву. Им пришлось выпилить три моих ребра – положи сюда свою руку. Они сделали это, чтобы получить доступ к моему легкому, – объяснил Нарсисо.

– Какое варварство! А это правда, что вы никогда больше не сможете плавать?

– Никогда, – подтвердил Нарсисо, свесив голову и притворившись, что ему жаль себя.

Печаль Нарсисо лишь расположила к нему его няньку. Он был таким беспомощным существом с глазами нежными и темными как café de olla[251]251
  Кофе с пряностями, приготовленный в глиняном горшочке


[Закрыть], словно в любой момент мог расплакаться. Он выглядел печальнее, чем она помнила. Более одиноким. И это сделало его еще привлекательнее в ее глазах. Он был таким приятным, не могла не заметить Соледад, а его ноги – такими маленькими для мужчины.

Такие изящные ноги! Мягкие, как голуби, бледные, как задница монахини, блестящие, как крылья мотылька при свете перламутровой луны, изысканно испещренные венами, подобно мрамору, прозрачные, как чайная чашка. Некогда они были гладкими, как речные камешки, а теперь стали грубыми, как и ее собственные.

– Мозоли, – объяснил Нарсисо. – Там, на Севере, мне приходилось работать como un negro[252]252
  Как негр


[Закрыть].

Он тем самым хотел сказать, что работал очень много и тяжело. Но, по правде говоря, эти мозоли он натер, ночи напролет танцуя чарльстон, а не предаваясь непосильному труду.

И сердце Соледад наполнилось жалостью к нему. Ей захотелось благословить эти ноги поцелуями, поглаживаниями, убаюкать их, выкупать в молоке. Но, как и всегда, она испугалась своих чувств и просто сказала: «У вас ноги как у девушки». Она хотела сделать ему комплимент, но он обиделся.

Нарсисо Рейес издал смешок, будто привык к тому, что над ним смеются. Девушка Соледад вызывала в нем странное чувство. Он вспомнил, как впервые почувствовал себя так, это было много лет тому назад, когда он впервые разговаривал с ней, стоя на лестничной площадке в доме ее Тетушки Фины. Он попытался успокоить ее поцелуем, но промахнулся, и неловкий детский поцелуй пришелся на ее глаз, слегка ослепив ее. Они были детьми. И вот она теперь перед ним с симпатичной небольшой задницей и сладким покачиванием в блузке при каждом движении. Он продемонстрирует ей кое-что из того, чему научился в Чикаго.

И Нарсисо Рейес притянул к себе Соледад и поцеловал женщину, которой было суждено стать матерью его детей. В этом поцелуе была его судьба. И ее тоже.

32
Мир не понимает Элеутерио Рейеса

Жизнь удивляет даже людей с большим жизненным опытом. И Элеутерио Рейеса поразила не только его собственная смерть, но и новая жизнь и то, что его единственный ребенок оказался в это время рядом с ним. С ним был его Нарсисо, маленькая ящерка, щеголяющая в облегающем костюме и лакированных кожаных туфлях, с красной гвоздикой в петлице. Он был всего лишь денди с лицом ребенка, маменькиным сынком, напуганным избалованным мальчишкой, сопляком, замаскировавшимся под мужчину, плачущим настоящими слезами и обещающим, стоя на коленях: «Я сделаю все, что ты захочешь, папа, только опять не умирай».

И что еще мог делать Элеутерио кроме как смеяться, раз уж у него изо рта вместо слов вылетали одни булькающие звуки. Он смеялся, после чего заходился в кашле, к вящему перепугу родственников – они думали, что у него случился еще один приступ. Поскольку Элеутерио не мог больше говорить и не мог объяснить, что с ним происходит, им казалось, будто смех нападает на него в самые неподходящие моменты. Семья считала, что после своего воскресения он впал в небольшой маразм, хотя внутри этого полупарализованного тела, подобного морю в штиль, он словно дрейфовал на льдине, безнадежно отчетливо воспринимая происходящее вокруг.

К счастью, Элеутерио Рейес по-прежнему мог играть на пианино, пусть даже одной правой рукой, и это, по всей вероятности, уберегло его от прыжка с церковной башни. Он сочинял легкие незамысловатые пьески, что примиряло его с миром, который не понимал его. Эта музыка была быстрой, элегантной, грациозной и, как и всегда, чрезмерно романтичной. Вооруженный джентльменскими манерами другой эпохи, карандашом и воображением Элеутерио Рейес написал несколько вальсов, обнаруживающих – при условии, если кому хватило бы времени послушать их, – что он так и остался столь же наивным и юным в душе, как и прежде. Душа не стареет, душа – сгусток света в оковах бренного тела.

Элеутерио Рейес изо всех своих сил старался восстать из праха оказавшейся так близко от него смерти, и мексиканский народ старался сделать то же самое. Случилось так, что, когда Нарсисо вернулся, Мехико занимался балами, благотворительностью и сбором денег, словно реконструкция начинается с заполнения бальной карточки. Но кто осмелился бы бросить камень в его жителей? Мужчины устали перепрыгивать через трупы. Женщины устали от горя. Город и его войска были истощены, печальны, грязны и полны отвращения к тем вещам, что случились за десять лет, которые они предпочли бы никогда не видеть, и готовы были забыться в fiesta[253]253
  Праздник


[Закрыть].

За десять лет войны Мехико успел поприветствовать множество сменивших друг друга лидеров. В то утро, когда Мадеро триумфально вошел в город, жители кричали ему viva[254]254
  Да здравствует


[Закрыть]. Когда после Трагической декады к власти пришел Хуэрта, церковь звонила во все колокола и в честь него служили мессы. Спустя короткое время Хуэрта спасся бегством, и тогда звонили опять, в знак избавления от него. Женщины, стоя на балконах, посылали воздушные поцелуи и бросали цветы победительным Вилье и Сапате[255]255
  По ходу революции произошло много революций, так что иногда некоторые фракции оказывались патриотами, а иногда – повстанцами, гонимыми теми самыми партиями, что они некогда поддерживали. Убедительным примером тому служит Эмилиано Сапата, который привел своих сражавшихся за право на свои исконные земли сторонников из Морелоса, субтропического региона к югу от Мехико. Панчо Вилья был объявленным вне закона главой повстанцев, контролировавших пустынные приграничные штаты. Историческая встреча двух могущественных лидеров, Аттилы Юга и Кентавра Севера, и их последователей состоялась в Мехико в середине войны. В наши дни в каждом хорошем мексиканском ресторане вы увидите фотографию этого события: жизнерадостный Вилья сидит в президентском кресле, а мрачный Сапата сердито смотрит в камеру.
  Голливудская версия Мексиканской революции отражена в фильме Элии Казана «Вива, Сапата». Сценарий был написан Джоном Стейнбеком. На главную роль он выбрал не кого иного, как мексиканскую кинозвезду Педро Армендариса, которого изобразил в «Жемчужине». Армендарис имел необходимую для этой роли сексуальную и самобытную внешность и, что более важно, был хорошим актером, но его не знали в Соединенных Штатах. Так что Казан заполучил на эту роль Марлона Брандо, который, по моему мнению, выглядит смешным из-за неестественно косых глаз, специально вытянутых для того, чтобы он походил на мексиканского индейца.


[Закрыть], прошедшим по городу, словно Юлий Цезарь, а потом город ликовал в очередной раз, когда на их месте оказался Карраса, и столь же искренне, когда его сменил его противник, однорукий Обрегон. Они не были непостоянными. Они желали только одного – мира. Войны с них было достаточно.

Регине война предоставила возможность найти свое истинное призвание. Во все войны процветают не лучшие люди, но самые умные и жестокосердные. Маленький бизнес Регины не только поддерживал семью в трудные времена, но и поспособствовал улучшению их экономического положения. Теперь в их квартире было столько мебели, что она стала похожа на универсальный магазин «Ла Сиудад де Лондрес». Нарсисо приходилось перелезать через латунные плевательницы, музыкальные клетки для птиц, непристойные зеркала, превосходившие размерами кровати, венецианские чаши для ополаскивания пальцев, хрустальные люстры, канделябры, резные блюда, серебряные чайные сервизы, книги в кожаных переплетах, картины, изображающие обнаженных пышечек, и портреты дающих обеты молодых монахинь.

Все кровати служили прилавками, на которых демонстрировалось постельное белье, даже та, где спала Регина; она просто-напросто выделила себе небольшое место в ее подножии, отодвинув бархатные накидки, восточные подушки, отделанные бахромой портьеры из атласа, ситца и парчи, горы вышитых простыней, полотенец и наволочек с монограммами первых владельцев. Каждая из комнат была набита мебелью, выполненной в излюбленных цветах того времени – красном и пурпурном: гарнитур в стиле Людовика XVI, кресла с подголовниками, диванчики на двоих, набитые конским волосом, мягкие козетки, резные серванты времен королевы Изабеллы, латунные кровати с шелковыми занавесками и балдахинами, плетеные канапе в стиле ар-нуво и викторианские стулья.

Каждый час раздавался бой самых разнообразных часов – некоторые из них были с танцующими фигурками, другие с кукушками, третьи наигрывали мелодию популярного вальса, и все вместе это походило на шумный птичник. Манильские шали с бахромой, резные деревянные сундуки, фонари для свечей, музыкальные инструменты, высокие бокалы для шампанского, портсигары с гравировкой, вязанные крючком покрывала для кроватей, разрисованные вручную веера, шляпы с перьями, кружевные зонтики, пыльные гобелены, шахматные доски из слоновой кости, позолоченные подсвечники, бронзовые и мраморные статуэтки, позолоченные витрины, ночные горшки из севрского фарфора, глазурные чаши, столовое серебро, и хрусталь, и керамика, лакированные китайские ширмы, коробочки для драгоценностей, обюссонские ковры, цинковые ванны, стеклянные купола, святые в муках, плачущие мадонны и пухленькие младенцы Иисусы. Чем больше, тем лучше. Именно такой интерьерный стиль стал визитной карточкой этого и последующих поколений семьи Рейес.

– Посмотри только, как мы сейчас живем, сын. Словно короли.

– Ты хочешь сказать, как венгры, – сказал Нарсисо.

– Что ты такое говоришь, жизнь моя?

– Я сказал precioso[256]256
  Великолепно


[Закрыть], мама.

Когда Регина велела Нарсисо снять при входе в квартиру туфли, он подумал, это для того, чтобы не побеспокоить отца, но потом понял – она не хотела, чтобы он повредил ковры и мебель.

– Ты поосторожнее, это все на продажу, – сказала Регина.

Целыми днями люди стучали в их дверь, приносили все новые вещи или забирали их. Индейцы приходили с ayates, слингами, закрепленными на лбу и висящими за спиной, в них они были способны унести предметы, в десять раз превышающие их вес, как это некогда делал отец Регины. Незаметные как муравьи, они, сгибаясь под тяжким грузом, семенящей походкой доставляли по адресу гардероб, или кушетку, или кровать. Дело Регины процветало пуще, чем у «Эль Монте де Пьедад», национального ломбарда. Отчаявшиеся люди приходили заложить доставшееся им наследство. Некоторые уходили, разражаясь ругательствами или в слезах, и среди них были мужчины!

Столь многое изменилось со времени отъезда Нарсисо. Его мать Регина ежевечерне подсчитывала выручку и прятала ее в обувную коробку, стоявшую в ореховом шкафу рядом с красным узелком, в котором хранились три его ребра, и коробочкой с пуговицей Сантоса Пьедрасанты. Его отец Элеутерио превратился в полубезумного инвалида, чьи слюнявые речи игнорировали все, кроме Соледад. А что Соледад? Скромная служанка стала грациозной молодой женщиной с торчащими грудками и задницей, и смотреть на нее было одно удовольствие. Ох уж эти смешные, как у Чарли Чаплина, брови и темные глазки под ними. Она была милой, почти хорошенькой, честной и сладенькой, признавал он. И почему только он забыл о ней?

Соледад очень преуспела в переводе истерик и слез Элеутерио на понятный семье язык. «Он говорит, что хочет миску сладкой картошки с молоком. Он говорит, чтобы вы даже не думали продавать пианино, а не то он разгромит все вокруг. Он говорит, что у вас ухватки Панчо Вильи».

– И он все это сказал?

– Ну приблизительно.

Бедная Соледад. Она понимала Элеутерио, потому что сама была столь же бессловесной, как и он, а еще потому, вероятно, что у нее не было пианино. Она говорила лишь то, что было абсолютно необходимо, – столько, сколько нужно, но не более того, и не попадалась на глаза señora, когда та страдала мигренью. Все, что у нее было, так это caramelo rebozo, бахрому которой она сплетала и расплетала, и это было своего рода языком.

Бедный Элеутерио. Каждую ночь его сердце преисполнялось огромного горя, когда он видел, как его сын Нарсисо с наступлением темноты пробирается в комнатку рядом с кухней. Элеутерио скрипел зубами и колотил в стену своей комнаты, примыкающей к комнате его жены, тростью. Регина приходила и приносила ему чай из manzanilla.

– В чем дело, старик?

Она называла его так в шутку, когда они только что поженились, из-за разницы в возрасте, но теперь это было правдой и произносилось без прежней симпатии.

– Хочешь пить, veijo? Я принесла тебе чай.

И Элеутерио жалобно скулил и выл.

– Ладно-ладно, давай баиньки. Ты расстроился из-за того, что я сегодня продала твой старый матрас семье почтмейстера? Не думай об этом, мой толстячок. Завтра я принесу тебе новый матрас, и ты будешь спать на нем словно младенец. Pobrecito. Ну, пей свой чай.

И она пеленала его в свою rebozo, словно разбуянившегося малыша, и поила чаем из manzanilla.

– Ну вот, хороший мальчик. Не надо ни о чем беспокоиться, все будет просто прекрасно.

И что мог Элеутерио делать, кроме как пить чай?

33
Сuídate

Люди говорили: «Теперь ты стала señorita, cuídate. Так что позаботься о себе». Но откуда Соледад было знать, что они имеют в виду? Cuídate. Позаботься о себе. Разве она не заботилась о своих волосах и ногтях, не следила за тем, чтобы ее белье было чистым, не штопала чулки, не начищала туфли, не мыла уши, не чистила зубы, не крестилась, проходя мимо церкви, не наглаживала нижнюю юбку, не мыла подмышки, не стряхивала пыль с подошв, прежде чем лечь в кровать, не прополаскивала тайком окровавленное тряпье, когда у нее бывали месячные? Но они хотели сказать, позаботься о себе внизу. Ну разве они вели себя не странно? Они требовали от нее того, чтобы она не становилась… но не говорили, как избежать этого. Священник, папа римский, Тетушка Фина, сеньора Регина, мудрая соседка, живущая на другой стороне улицы, las tortilleras, торговец тыквенными семечками, las tamaleras[257]257
  Торговцы тортильями… торговцы тамале


[Закрыть], рыночная торговка, добавившая к сдаче pilón[258]258
  Довесок


[Закрыть]. Береги себя. Но никто не объяснял, как… ну как именно это дела– ется.

Потому что разве не является поцелуй частью акта любви? Если уж по-честному? Разве он не бечева, не танец, не связующая нить между губами и тем, что мужчина оказывается внутри тебя? И раз уж все началось, она не имела возможности понять, где и как следует остановиться, поскольку эта история не имела ни начала, ни конца. И почему именно она должна была сказать довольно, ведь в самой глубине своего сердца ей вовсе не хотелось, чтобы это кончалось, и ей стало очень грустно, когда дело подошло к концу, и он отстранился от нее, и она опять стала только собой, и от счастья ничего не осталось, кроме чего-то вроде сока агавы, мокроты на ее бедрах, и каждый из них вернулся к отдельному друг от друга существованию?

На какое-то мгновение, незаметное как una espina de nopalito[259]259
  Колючка катуса


[Закрыть], она почувствовала, что никогда больше не будет одинока, что она больше не она, не Соледад, а он не Нарсисо, что они не скала и не пурпурный цветок, но все скалы и пурпурные цветы, и небо и облако, и ракушка и камешек. Эта тайна была слишком прекрасна для того, чтобы кому-то рассказать о ней. И почему только от нее скрывали такое чудо? Она никогда прежде не чувствовала себя столь любимой, разве что находясь в животе у матери или сидя на коленях у отца, когда солнце золотило ее макушку, и папины слова были словно солнечный свет: Mi reina[260]260
  Моя королева


[Закрыть]. Когда этот мужчина, этот мальчик, это тело, этот Нарсисо вошел в нее, она перестала быть отдельным от него телом. Целуясь, они заглотили друг друга, заглотили комнату, небо, темноту, страх, и было так прекрасно чувствовать себя частью всего и одновременно чем-то большим, чем все. Соледад больше не была Соледад Рейес, земной Соледад с ее двумя платьями, одной парой туфель, незаконченным caramelo rezoto, больше не была девушкой с печальными глазами, не была собой, просто собой, только собой. Но была сразу всеми вещами, большими и маленькими, великими и незначительными, важными и ничем не примечательными. Лужей после дождя, и упавшим в нее и разбившим отраженное небо птичьим пером, зажженными свечами, мерцающими сквозь кобальтовую синеву стекла в церкви, раскрытыми нотами вальса без названия, глиняной миской с рисом в бобовом соку, паром, поднимающимся от лошадиного навоза. Всем, о боже ты мой, всем. Великим Потопом и неохватной радостью, и это было хорошо, и весело, и благословенно.