Текст книги "В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль"

Вот почему, читая рассуждения Сартра о свободе, де Бовуар – о скрытых механизмах угнетения, Кьеркегора – о тревоге, Камю – о бунте, Хайдеггера – о технологии или Мерло-Понти – о когнитивных науках, иногда кажется, что читаешь сегодняшние новости. Их философия по-прежнему интересна не потому, что она правильная или неправильная, а потому, что она напрямую касается жизни, и потому, что берется за два самых больших человеческих вопроса: что мы есть и что мы должны делать.

Задавая эти два вопроса, большая часть экзистенциалистов – хотя и не все – опирались на собственный жизненный опыт. Но сам этот опыт был структурирован вокруг философии. Морис Мерло-Понти описал эту связь так: «Жизнь становится идеями, идеи возвращаются в жизнь». Эта связь становилась особенно очевидной, когда они обсуждали свои идеи друг с другом, а делали они это часто. Как писал Мерло-Понти:

«Дискуссия – это не обмен или противостояние идей, как если бы каждый сформировал свои собственные, показал их другим, посмотрел на них и вернулся, чтобы исправить их своими собственными… Говорит ли человек громко или едва слышно, каждый говорит сразу всем, что он есть, своими «идеями», но также своими страстями, своими тайнами».

Философские беседы между мыслителями, отдававшими своей работе так много сил, нередко становились эмоциональными, а подчас и откровенно конфликтными. Их интеллектуальные баталии образуют длинную цепь антагонизма, пронизывающую историю экзистенциализма от начала до конца. В Германии Мартин Хайдеггер выступил против своего бывшего наставника Эдмунда Гуссерля, позже друзья и коллеги отвернулись от самого Хайдеггера. Во Франции Габриэль Марсель напал на Жан-Поля Сартра, Сартр рассорился с Альбером Камю, Камю рассорился с Мерло-Понти, Мерло-Понти рассорился с Сартром, а венгерский интеллектуал Артур Кестлер рассорился сразу со всеми, да еще и ударил как-то раз Камю прямо на улице. Когда философские гиганты Европы Сартр и Хайдеггер наконец встретились в 1953 году, встреча прошла скверно, и впоследствии они отзывались друг о друге с издевкой.

Однако в иных случаях отношения, напротив, были необычайно близкими. Самый яркий пример – это отношения между Сартром и де Бовуар, которые читали работы друг друга и обсуждали свои идеи почти каждый день. Де Бовуар и Мерло-Понти также дружили с подросткового возраста, а Сартр и де Бовуар при первой встрече с Камю были им очарованы.

Если дружба рушилась, то, как правило, из-за идей – чаще всего политических. Экзистенциалисты жили во времена крайних идеологий и крайних страданий, и они становились участниками событий в мире, хотели того или нет – хотя обычно хотели. Поэтому история экзистенциализма так крепко вплетена в историю и политику Европы: в каком-то смысле это история европейского ХХ века. Феноменология неспроста появилась на заре Первой мировой войны. Философия Хайдеггера возникла из неспокойной ситуации в межвоенной Германии. Когда Сартр в 1933 году поехал в Берлин, он всюду видел нацистские марши и знамена, и вызванная этим окружением тревога нашла отражение в его творчестве. Его экзистенциализм, как и экзистенциализм де Бовуар, созрел во время Второй мировой войны, когда Франция прошла через поражение и оккупацию, а затем его паруса наполнились смелыми послевоенными настроениями. Экзистенциалистские идеи влились в ширящийся поток нонконформизма 1950-х годов, а оттуда – в полноценный идеализм конца 1960-х годов. Все это время экзистенциалисты меняли свое видение мира по мере того, как менялся мир; смена взглядов делала их хоть и не самыми последовательными, но весьма интересными философами – даже с учетом того, что она не всегда вела их в правильном направлении.

Если кратко, экзистенциалисты «населяли» свои исторические и личные миры так же, как они населяли свои идеи. Это понятие «населенной философии» я позаимствовала у английской писательницы и философа Айрис Мердок, которая написала первую полноценную книгу о Сартре и была одной из первых последовательниц экзистенциализма (хотя позже от него отошла). Она отметила, что мы не должны ожидать от философов-моралистов жизни в рамках собственных идей, словно в своде правил. Но мы можем ожидать, что они покажут личным примером, как их идеи воплощаются в жизнь. Мы должны иметь возможность заглянуть, так сказать, в окна философии и посмотреть, как живут придерживающиеся ее люди, как они там двигаются и как себя ведут.

Девизы Мерло-Понти о «прожитых идеях» и «населенной философии» Айрис Мердок, а также причудливое повторение собственного прошлого опыта вдохновили меня рассмотреть историю экзистенциализма и феноменологии через сочетание философского и биографического. Мой интерес к этому подпитывается и тем, что такое сочетание вообще характерно для многих из экзистенциалистов (хотя Хайдеггер его отверг). Мне кажется, философия становится интереснее, когда она предстает в форме жизни. Аналогично я думаю, что личный опыт становится интереснее, когда о нем размышляют философски.

Это будет рассказ о XX веке, поэтому я коснусь протоэкзистенциалистов Ницше и Кьеркегора совсем немного. Я также бегло расскажу о теологических экзистенциалистах и экзистенциальных психотерапевтах: их идеи увлекательны, но им стоит посвятить отдельные книги. С другой стороны, такие люди, как Айрис Мердок, английский «новый экзистенциалист» Колин Уилсон, вовлеченный Норман Мейлер со своей «Экзистенциалистской партией», а также повлиявший на экзистенциализм писатель Ричард Райт, пройдя разными путями, встречаются на страницах этой книги. Кто-то здесь лишь потому, что сыграл заметную роль в жизни других: философ-этик Эммануэль Левинас, отважный спаситель рукописей Герман Лео Ван Бреда, бросивший вызов режиму своей страны и погибший за это чешский феноменолог Ян Паточка.

Двумя крупнейшими героями этой истории неизбежно являются Хайдеггер и Сартр – но читавшие «Бытие и время» или «Бытие и ничто» могут удивиться, обнаружив, что эти шедевры нарезаны тут на кусочки и перемешаны, как шоколадные крошки в печенье, а не рассмотрены целиком. Французу и немцу, безусловно, есть что сказать, но их идеи – не единственное, чем примечателен экзистенциализм.

Эти философы, вместе с Симоной де Бовуар, Эдмундом Гуссерлем, Карлом Ясперсом, Альбером Камю, Морисом Мерло-Понти и другими, представляются мне участниками многоязычной, многосторонней беседы, которая непрерывно велась с начала прошлого века и до его конца. Многие из них никогда не виделись. Тем не менее мне нравится представлять их в большом, оживленном умозрительном кафе, вероятно, парижском, полном жизни и движения, шумном от разговоров и рассуждений и определенно никогда не пустующем.

Заглядывая через панорамное окно нашего кафе, первые, кого вы видите, – увлеченные горячим спором фигуры с трубками в руках. Вы слышите звон бокалов и чашек; между столиками снуют официанты. Вот большая компания: худощавый парень и изящная женщина в тюрбане пьют со своими молодыми друзьями. Сзади за более тихими столиками сидят еще несколько человек. Несколько человек на танцполе; возможно, кто-нибудь пишет в отдельной комнате наверху. Где-то раздаются гневные голоса, но в тени слышен и шепот влюбленных.

Мы можем войти и занять место: возможно, в передней, возможно, в неприметном уголке. Вокруг столько всего происходит, что непонятно, куда и смотреть.

А теперь, пока не пришел официант…

Что же такое экзистенциализм?

Не все книги об экзистенциализме пытаются найти ответ на этот вопрос, поскольку его трудно однозначно определить. Ключевые мыслители так сильно расходились во мнениях, что, как ни старайтесь, обязательно кого-то исказите или вычеркнете. Более того, кто был экзистенциалистом, а кто нет – тоже не совсем ясно. Одними из немногих, кто принял этот ярлык, были Сартр и де Бовуар, и даже они поначалу относились к нему с недоверием. Другие его, порой справедливо, отвергали. Кто-то из основных мыслителей этой книги был феноменологом, но не экзистенциалистом (Гуссерль, Мерло-Понти), или экзистенциалистом, но не феноменологом (Кьеркегор); кое-кто не был ни тем, ни другим (Камю), а кто-то был или тем, или другим, но потом передумал (Левинас).

В любом случае, вот моя попытка дать определение того, чем же занимаются экзистенциалисты. Я помещаю его здесь для ознакомления, но вы, пожалуй, пропустите его и вернитесь к нему, если возникнет необходимость или желание.

– Экзистенциалисты занимаются вопросами личного, настоящего человеческого существования.

– Они считают, что человеческое существование отличается от того бытия, которым обладает все остальное. Другие сущности являются тем, что они есть, но, как человек, я являюсь тем, что творю из себя в каждый момент времени. Я свободен —

– и поэтому я отвечаю за все свои действия, – ошеломляющий факт, вызывающий

– неотделимую от самого человеческого бытия тревогу.

– С другой стороны, свободен я не более чем в рамках конкретной ситуации, которые могут включать факторы моей физиологии и психологии, а также физические, исторические и социальные условия того мира, в который я был брошен.

– Я всегда хочу большего, несмотря на ограничения, и потому я постоянно увлеченно чем-то занимаюсь.

– Таким образом, человеческое существование двойственно: оно одновременно сковано границами и в то же время трансцендентно и захватывающе.

– Экзистенциалист-феноменолог не даст простых правил для работы с этим состоянием, концентрируясь вместо этого на описании прожитого опыта, такого как он есть.

– Тщательно описывая жизненный опыт, философ надеется лучше понять это существование, чтобы открыть нам способы прожить жизнь по-настоящему.

Итак, давайте вернемся в 1933 год – в тот момент, когда Сартр отправился в Германию познакомиться с новыми философами, которые призывали его обратить внимание на коктейль на столе и на все остальное в жизни – то есть назад, к самим вещам.

2. Назад, к самим вещам!

Глава, в которой мы встречаем феноменологов

Феноменологические поиски Сартра привели его в Берлин, но он мог бы найти очаг феноменологии ближе к дому, в небольшом городе Фрайбург-им-Брайсгау, на юго-западе Германии, сразу за французской границей.

С запада от Франции Фрайбург отделял Рейн, а с востока укрывал мрачный Шварцвальд – это был университетский город с населением около 100 000 человек, частенько пополнявшийся пешими туристами и лыжниками, проезжавшими на каникулы в горы, – модное в 1920-х и 1930-х годах увлечение. Их можно было отличить по кованым ботинкам, загорелым ногам и ярким вышитым ремням подтяжек, а также пешеходным посохам с металлическими дисками, которые свидетельствовали об уже покоренных ими маршрутах. Впрочем, помимо лыжников и приехавших учиться студентов, во Фрайбурге были и более «традиционные» обитатели, чья жизнь протекала на фоне величественных университетских зданий и высокого собора, песчаниковая башня которого была отделана словно кружева и светилась розовым цветом в лучах вечернего солнца. Дальше, за холмами, возвышались пригороды – в частности, северный анклав Церинген, где на крутых улицах стояли дома многих университетских профессоров.

Это был благочестивый католический город, интеллектуальный, живший академической жизнью, – центрами ее были как местная семинария, так и университет. На философском факультете последнего сформировалась влиятельная группа – феноменологи. Вначале это были последователи Эдмунда Гуссерля, возглавившего кафедру философии во Фрайбурге в 1916 году. Гуссерль привел с собой старых учеников и студентов и набрал на кафедру новых, так что Фрайбург оставался центром феноменологии даже после того, как ее основатель в 1928 году вышел на пенсию. Один из его учеников, блестящий молодой литовский еврей Эммануэль Левинас, чью книгу Сартр позже купит в Париже, назвал Фрайбург «городом феноменологии». Путь Левинаса был типичен для многих новообращенных феноменологов. В 1928 году он изучал философию в Страсбурге за французской границей и однажды увидел, как кто-то читает книгу Гуссерля на улице. Заинтересовавшись, он достал это издание и сразу же договорился о переводе, чтобы иметь возможность лично учиться у Гуссерля. Это полностью изменило его образ мышления. Как он писал: «Для встреченных мной во Фрайбурге юных немцев эта новая философия – больше, чем новая теория; это новый жизненный идеал, новая страница истории, почти новая религия».

Сартр тоже мог бы стать членом этой банды. Если бы он поехал во Фрайбург, то появилась бы возможность ходить в походы и кататься на лыжах и стать худым горцем, а не «настоящим маленьким Буддой», которым, по его словам, он стал за год, проведенный в Берлине с пивом и маульташеном[7]7
  Маульташен – традиционное блюдо швабской кухни; большие пельмени или вареники из лапшевого теста с мясной начинкой из колбасного фарша, лука и размоченного белого хлеба или с вегетарианской начинкой из сыра со шпинатом. – Прим. ред.


[Закрыть]. Вместо этого он остался в столичном Французском институте, читая книги феноменологов, прежде всего Гуссерля, и погружаясь в сложные концепты своих немецких коллег. Около года Сартр формулировал свои идеи «за счет Гуссерля», как он сам позже выразился, но так и не встретился с мастером лично. Гуссерль, вероятно, никогда о нем и не слышал. Возможно, это и к лучшему: не факт, что его впечатлило бы то странное варево, которое молодой французский экзистенциалист приготовил из его идей.

Если бы мы, как Левинас, могли записаться на занятия Гуссерля во Фрайбурге в конце 1910-х и в 1920-е годы, то поначалу были бы разочарованы. Он не выглядел и не звучал как гуру или даже основатель большого философского движения. Гуссерль был тихим человеком с деликатным взглядом и круглыми проволочными очками. В молодости у него были мягкие, вьющиеся светлые волосы, которые вскоре поредели, оставив на голове лысину над усами и аккуратной бородкой. Когда он говорил, то сопровождал речь навязчивой жестикуляцией: один из слушателей говорил, что Гуссерль напоминал ему «спятившего часовщика». Другой свидетель, философ Ханс-Георг Гадамер, заметил, что «пальцы правой руки медленным круговым вращением обводили ладонь левой руки», когда Гуссерль излагал каждую мысль – он словно поворачивал идею на своей ладони, чтобы рассмотреть ее под разными углами. Сохранилась короткая запись 1936 года, где он уже пожилой: на ней Гуссерль гуляет с дочерью в саду и можно увидеть, как он покачивает рукой вверх-вниз во время разговора. Гуссерль и сам осознавал свою склонность к компульсиям: он часто рассказывал, как ему в детстве подарили перочинный ножик, он был в восторге, но точил его так упорно, что полностью стер лезвие и остался с рукояткой. «Интересно, не похожа ли моя философия на этот нож», – размышлял философ.

В детстве Гуссерль отнюдь не был уверен, что его талант раскроется в философии. Эдмунд Гуссерль родился 8 апреля 1859 года в моравском городе Простейове (или Прошнице, для таких немецкоговорящих, как он сам; сейчас этот город находится в Чешской Республике), в еврейской семье, но в юности перешел в лютеранство. Его учеба в школе была отнюдь не блестящей. Бывший одноклассник рассказал биографу, что у юного Гуссерля была «привычка засыпать во время урока, все время приходилось его расталкивать, чтобы разбудить. Когда учитель звал его, он сонно вставал, зевал и озирался. Однажды он зевнул так сильно, что у него свело челюсть». Но такое случалось, только когда Гуссерль на уроке скучал. Гораздо активнее он был на своем любимом предмете, математике, которую продолжил изучать уже в Лейпцигском университете. Но его товарищ по Моравскому университету Томаш Масарик (впоследствии президент Чехословакии) убедил Гуссерля поехать с ним в Венский университет, чтобы позаниматься у харизматичного преподавателя философии Франца Клеменса Брентано. В 1884-м Эдмунд приехал в Вену с намерением поучиться пару лет, однако Брентано настолько покорил его, что он решил посвятить свою жизнь философии. Спать на занятиях ему больше не приходилось.

Брентано был из тех учителей, что могли творить чудеса. Бывший священник, изучавший аристотелевскую философию, он оставил служение после того, как подверг сомнению новую доктрину папской непогрешимости, считая ее необоснованной. Учительской ставки, которую Брентано занимал ранее, он тоже лишился. Будучи безработным, он путешествовал по Европе в течение года, изучая различные идеи, в том числе из новой области экспериментальной психологии, и пришел к выводу, что подобные источники обогатят традиционную философию. Затем Брентано вернулся к преподаванию – уже в Венском университете, отличавшемся более свободными нравами. Он поощрял своих студентов к отказу от традиций, критике великих философов прошлого и самостоятельному мышлению, не забывая при этом о методичности. Это сочетание и зажгло Гуссерля. Вооруженный новшествами Брентано, он приступил к собственной философской работе.

Последовал долгий и трудный период, в течение которого Гуссерль медленно строил свою карьеру в качестве приват-доцента – неоплачиваемого университетского преподавателя, выживая за счет внештатных гонораров, – обычный путь в немецкую научную жизнь. Вскоре у него появилась семья, которую нужно было содержать: он женился на Мальвине Штейншнайдер, еще одной перешедшей в протестантизм еврейке из его родного города. У них появилось трое детей. Параллельно Гуссерль находил время для публикации все более передовых философских работ, в частности, «Логических исследований» в 1900/1901 годах и «Идей» в 1913 году. Они принесли ему известность: он получил оплачиваемую работу в Геттингене, а затем, наконец, занял кафедру философии во Фрайбурге, который станет ему родным домом.

Гуссерль приехал во Фрайбург в разгар Первой мировой войны, в 1916 году, и этот год был страшным для его семьи. Все трое выросших детей Гуссерля участвовали в войне: дочь, Элли, работала в полевом госпитале, а двое сыновей были на фронте. Старший, Герхарт, был тяжело ранен, но выжил. Младшего сына, Вольфганга, убили под Верденом 8 марта 1916 года, ему было двадцать лет. Склонный к меланхолии Гуссерль погрузился в один из худших своих депрессивных эпизодов.

Обычно он выводил себя из депрессии трудоголизмом, иногда создавая крупные трактаты за несколько недель. В этот раз было труднее. Тем не менее во Фрайбурге ему было чем отвлечься. Помимо сочинений и преподавания, у философа появилась группа учеников, которые образовали своего рода гуссерлевскую лабораторию. Тут можно представить себе сонм феноменологов в белых халатах, химичивших на столах, но в основном их труд выглядел так: они писали, преподавали и занимались индивидуальными научными проектами. Они редактировали ежегодник с публикациями текстов по феноменологии и вели базовые университетские занятия – «феноменологический детский сад», как назвала его одна из главных ассистенток, Эдит Штайн. Штайн была поражена тем, какой исключительной преданности Гуссерль ожидал от нее и других коллег. Она лишь слегка преувеличивала, когда шутила: «Я останусь с ним, пока не выйду замуж; замуж я выйду только за его ассистента, и с детьми будет то же самое».

Гуссерль отчасти был вынужден собственнически относиться к своим лучшим ученикам: лишь немногие из них – в их числе и Штайн – могли вообще читать его рукописи. Он использовал собственную адаптацию популярной формы стенографии – системы Габельсбергера, в исступлении заполняя тысячи страниц этим уникальным письмом. Несмотря на щепетильность, он не упорядочивал свои записи. Старые проекты он бросал, тут же приступая к новым, которые, в свою очередь, тоже не заканчивал. Помощники работали над расшифровкой его черновиков и вычленением аргументации, но каждый раз, когда они возвращали ему текст для доработки, он просто переписывал его заново. Философ всегда стремился увести свои мысли в какой-нибудь более загадочный и сложный уголок – туда, где еще никто не бывал. Его ученик (и впоследствии переводчик) Дорион Кэрнс вспоминал: целью Гуссерля, по его собственным словам, всегда была работа в той сфере, которая казалась ему на тот момент «наиболее трудной и неопределенной» – той, которая вызывала у него наибольшие опасения и сомнения в себе.

Философия для Гуссерля стала изнурительной, но захватывающей дисциплиной, которая требовала постоянной концентрации и усилий. Чтобы заниматься ею, писал он, «нужен новый способ смотреть на вещи» – способ, который снова и снова возвращает нас к нашему предназначению – «увидеть то, что стоит перед глазами, распознать и описать». Это был привычный для Гуссерля стиль работы. Кроме того, это было идеальное определение феноменологии.

Что же такое феноменология? Это по сути скорее метод, нежели комплекс теорий, и – рискуя слишком упростить – его основной подход можно передать двумя словами: ОПИСЫВАТЬ ФЕНОМЕНЫ.

Первое слово очень простое: работа феноменолога заключается в том, чтобы описывать. Именно об этом Гуссерль постоянно напоминал своим ученикам. Это значило отбросить посторонние мысли, привычки, шаблоны мышления, предположения и общепринятые идеи, чтобы обратить внимание на то, что он называл «самими вещами». Мы должны направить на них взгляд и запечатлеть их именно такими, какими они выглядят, а не такими, какими мы хотим их видеть.

Вещи, тщательно описанные нами, называются феноменами – второе слово в определении. Слово «феномен» имеет для феноменологов особое значение: оно обозначает любую обыкновенную вещь, предмет или событие в том виде, в каком они воспринимаются опытом, а не в том, чем они могут быть или не быть в действительности.

Для примера возьмем чашку кофе. (Гуссерль любил кофе: задолго до разговора Арона о феноменологии абрикосовых коктейлей Гуссерль говорил студентам на своих семинарах: «Дайте мне мой кофе, и я сделаю из него феноменологию».)

Что же такое чашка кофе? Можно дать ей определение с точки зрения химии и ботаники кофейного растения, добавить краткое описание того, как выращиваются и экспортируются зерна, как они измельчаются, как горячая вода продавливается через молотые зерна, а затем наливается в фигурную емкость, которая преподносится представителю homo sapiens, который ее и употребляет. Можно проанализировать влияние кофеина на организм или обсудить международную торговлю кофе. Фактов хватит на целую энциклопедию, но они никак не приближают к определению того, что представляет собой эта конкретная стоящая передо мной чашка кофе. С другой стороны, пойди я другим путем и создай набор чисто личных, сентиментальных ассоциаций – как это делает Марсель Пруст, макая в чай мадленки и сочиняя об этом семь томов, – это позволило бы мне понять чашку кофе в качестве непосредственно данного феномена.

Однако чашка кофе – это насыщенный аромат, сочетание горчинки и кислинки; это вальяжно поднимающийся над поверхностью пар. Когда я подношу ее к губам – это свободно перемещающаяся жидкость и тяжесть чашки в моей руке. Это приближающееся тепло, затем интенсивный вкус на языке, начинающийся резкой вспышкой, а затем переходящий в обволакивающее тепло, которое расходится по телу, обещая длительную бодрость и свежесть. Предвкушение, ожидание ощущений, запах, цвет и вкус – все это часть кофе как феномена. Все они возникают в процессе познания.

Если все это рассматривать как чисто «субъективные» элементы, которые нужно отбросить, чтобы быть «объективным» в отношении моего кофе, я обнаружила бы, что от моей чашки кофе ничего не осталось как от феномена – то есть от того, каким он предстает в восприятии меня, пьющей кофе. Именно об этой чашке кофе я могу говорить с уверенностью, а все остальное, связанное с выращиванием зерен и химическим составом, – по сути своей шелуха. Она может быть занятной, но для феноменолога не имеет никакого значения.

Поэтому Гуссерль говорит, что для феноменологического описания чашки кофе я должна отбросить отвлеченные предпосылки и любые назойливые эмоциональные ассоциации. Тогда я смогу сконцентрироваться на темном, ароматном, насыщенном феномене, стоящем сейчас передо мной. Такое «отбрасывание» или «выведение за скобки» умозрительных дополнений Гуссерль назвал эпохé [8]8
  Др. – греч. ἐποχή – задержка, остановка, удерживание, самообладание. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]– термин, заимствованный у древних скептиков, которые использовали его для обозначения общей приостановки суждений о мире. Порой Гуссерль также называл это феноменологической редукцией: процессом отбрасывания лишних теоретических рассуждений о том, что такое кофе «на самом деле», чтобы остался только непосредственный насыщенный вкус – феномен.

В результате я получаю освобождение. Феноменология позволяет мне говорить о моем опыте кофепития как о серьезной теме для исследования. Кроме того, она позволяет мне говорить о многих сферах, которые становятся понятными только при феноменологическом обсуждении. Очевидный близкий к случаю с кофе пример – экспертная дегустация вин – очень близкая к феноменологии практика, в которой способность распознавать и описывать переживаемые качества одинаково важна.

Подобных тем очень много. Если я хочу рассказать вам о проникновенном музыкальном произведении, феноменология позволит мне описать его как нечто волнительное, а не как набор вибраций струн и математических соотношений нот, на которые я накладываю личную эмоцию. Меланхоличная музыка – это меланхолия; приятный звук – это приятный звук; эти описания лежат в основе того, что такое музыка. Фактически мы все время говорим о музыке феноменологически. Даже если я описываю последовательность нот как идущую «вверх» или «вниз», это имеет отношение не столько к колебаниям звуковых волн (которые становятся чаще или реже, длиннее или короче), сколько к тому, как лично я воспринимаю музыку. Я слышу, как ноты поднимаются по невидимой лестнице. Я почти физически поднимаюсь над креслом при звуках The Lark Ascending[9]9
  «Восхождение жаворонка» – короткое одночастное произведение, которое было вдохновлено одноименной поэмой Джорджа Мередита. – Прим. ред.


[Закрыть] Ральфа Вогана Уильямса; моя душа будто взлетает. И это не только я: это то, что есть музыка.

Феноменология пригодится в разговоре о религиозных или мистических переживаниях: мы можем описать их так, как они ощущаются, без необходимости доказывать, что они точно отражают мир. По схожим причинам феноменология полезна врачам. Она позволяет рассматривать медицинские симптомы так, как они переживаются пациентом, а не как физические процессы. Пациент может описать колющую или рассеянную боль, ощущение тяжести или вялости, или неясное недомогание при расстройстве желудка. Ампутанты часто страдают от «фантомных» ощущений в области потерянной конечности; эти ощущения поддаются феноменологическому анализу. Невролог Оливер Сакс описал подобные ощущения в своей книге 1984 года «Нога как точка опоры»[10]10
  АСТ, М.: 2015. – Прим. ред.


[Закрыть], которую посвятил своему восстановлению после тяжелой травмы ноги. Ему удалось восстановиться физически, но нога воспринималась как нечто отдельное, подобное восковой фигуре: Сакс мог двигать ею, но не ощущал ее как свою. После продолжительной физиотерапии все пришло в норму, но если бы он не смог убедить своих врачей, что это ощущение феноменологически важно и что оно связано с болезнью, а не является его причудой, то едва ли восстановил бы полный контроль над своей конечностью.

Во всех этих случаях гуссерлевское «вынесение за скобки», или эпохé, позволяет феноменологу временно игнорировать вопрос «А это вообще настоящее?» ради вопроса о восприятии человеком мира. Феноменология предоставляет возможность доступа к человеческому опыту. Она позволяет философам говорить о жизни более или менее не-философски, при этом сохраняя возможность сказать себе, что они методичны и строги.

Замечание о строгости имеет решающее значение: оно возвращает нас к первой составляющей требования «описывать феномены». Феноменологу не удастся просто послушать музыкальное произведение и сказать: «Как прекрасно!» Необходимо спрашивать: это пронзительно, это достойно, это грандиозно и возвышенно? Суть в том, чтобы постоянно возвращаться к «самим вещам» – явлениям, очищенным от их концептуальной нагрузки, – чтобы отсеять непрочный или посторонний материал и добраться до самой сути переживания. Можно никогда не закончить адекватное описание чашки кофе. Однако такая задача освобождает: она возвращает нам мир, в котором мы живем. Наиболее эффективно такая задача проявляется в тех вещах, которые мы обычно не связываем с философией: тот же напиток, грустная песня, поездка, закат, плохое настроение, ящик с фотографиями, минутная скука. Это позволяет восстановить наш личный мир во всем его богатстве, выстроенный вокруг нашего собственного восприятия, но привычно незаметный, как воздух.

Есть и другой побочный эффект: теоретически он освобождает нас от идеологий, политических и иных. Феноменология, заставляя нас быть верными опыту и сторониться авторитетов, пытающихся повлиять на нашу интерпретацию этого опыта, способна нейтрализовать все окружающие ее «измы», от сциентизма до религиозного фундаментализма, от марксизма до фашизма. Все они должны быть отброшены при помощи эпохé – они не имеют права вторгаться в сами вещи. При правильном применении этот эффект придает феноменологии удивительно революционный характер.

Немудрено, что феноменология способна увлечь. Она также может вызывать и непонимание, а зачастую и то и другое. Смесь восторга и недоумения была очевидна в реакции молодого немца, открывшего для себя феноменологию на заре ее развития: Карла Ясперса. В 1913 году Ясперс работал научным сотрудником в Гейдельбергской клинике психиатрии, выбрав психологию вместо философии за ее практический, прикладной подход. Философия, на его взгляд, сбилась с пути, а психология благодаря своим экспериментальным методам демонстрировала конкретные результаты. Однако вскоре он понял, что психология оставалась слишком приземленной: ей не хватало великих амбиций философии. Ясперсу же не нравилось чрезмерное погружение ни в теорию, ни в практику. И тогда он открыл для себя феноменологию, предлагавшую лучшее из того и другого: прикладной метод в сочетании с высокой философской целью полного осмысления жизни и опыта. Ясперс написал Гуссерлю письмо, в котором признался, что еще не совсем разобрался в том, что такое феноменология. Гуссерль написал ему в ответ: «Вы превосходно используете метод. Продолжайте в том же духе. Вам не нужно понимать, что это такое; вопрос действительно сложный». В письме родителям Ясперс предположил, что Гуссерль и сам не знал, что такое феноменология.

Впрочем, вся эта неопределенность неспособна была остудить азарт Ясперса. Феноменология, как и всякая философия, предъявляла большие требования к тем, кто ее практикует. Она требовала «иного мышления, – писал Ясперс – мышления, которое, познавая, напоминает мне, пробуждает меня, приводит меня к самому себе, преобразует меня. Мышления, способного, кроме всего этого, приносить непосредственный результат».