Текст книги "В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль"

Связь между описанием и освобождением восхищала Сартра. Писатель – это человек, который описывает, и, следовательно, человек свободный – ведь человек, который может точно описать то, что он переживает, обладает некоторым контролем над этими событиями. Сартр снова и снова исследовал эту связь между писательством и свободой в своих работах. Когда я впервые прочитала «Тошноту», именно в этом была часть ее привлекательности для меня. Я тоже хотела иметь возможность видеть вещи целиком, переживать их, писать о них – и обрести свободу. Именно так я пришла к тому, чтобы стоять в парке, пытаясь увидеть Бытие дерева, и так я пришла к изучению философии.

В «Тошноте» искусство приносит освобождение, потому что оно фиксирует вещи такими, какие они есть, и придает им внутреннюю необходимость. Они больше не тошнотворны: в них есть смысл. Джазовая песня Рокантена – образец для этого процесса. Собственно, в своих воспоминаниях де Бовуар пишет, что Сартру пришла в голову эта идея во время просмотра фильма, а не прослушивания музыки. Они были заядлыми киноманами и особенно любили комедии Чарли Чаплина и Бастера Китона, которые снимали фильмы, наполненные балетной грацией, утонченные, как сама музыка. Мне нравится думать, что философское прозрение Сартра о необходимости и освобождении в творчестве могло прийти к нему благодаря Маленькому Бродяге.

Сартр опирался на собственный опыт и в отношении другой стороны одержимости Рокантена: его ужас перед всем мясистым, липким или склизким. В какой-то момент Рокантен чувствует омерзение даже от слюны внутри собственного рта, от своих губ и тела в целом – «мокрых от существования». В книге «Бытие и ничто», опубликованной в 1943 году, Сартр посвятил немало страниц физическому качеству viscosité, или le visqueux – «вязкость» или «клейкая слизь». Он писал о том, как мед растекается, когда его льют из ложки, и вспоминал (с содроганием) «влажное женственное посасывание», происходящее, когда липкая субстанция прилипает к пальцам. Сартру, я подозреваю, не понравились бы ни фейсхаггер из фильма Ридли Скотта «Чужой», ни студенистая «обнимательная губка» из романа Филипа К. Дика «Лейте мои слезы, сказал полицейский», которая убивает именно так, как предполагает ее название, ни чудище Бейген из «Пера Гюнта» Ибсена, «склизкое, мутное» существо без определенной формы. Еще меньше ему понравилась бы встреча с формой жизни, мелькающей в конце «Машины времени» Г. Уэллса, – барахтающимся на пляже сгустком с извивающимися щупальцами. Ужас Сартра перед такими вещами буквально осязаем. Он так много использовал этот образ, что, если в философском тексте появляется вязкая лужа или брызги чего-либо – можно не сомневаться, что этот текст принадлежит Сартру. (Хотя Габриэль Марсель претендовал на то, что именно он впервые подал Сартру идею написать об этом в философском ключе.) Вязкость – это способ Сартра выразить ужас случайности. Она вызывает в памяти то, что он называл «фактичностью», то есть все, что затягивает нас в ситуацию и мешает свободному полету.

Талант Сартра сочетать личные интуитивные реакции с философскими рассуждениями он воспитывал в себе сознательно. Иногда это требовало работы. В интервью 1972 года он признался, что сам никогда стихийно не испытывал тошноты перед лицом случайности. Другой собеседник усомнился в этом, сообщив, что однажды видел, как Сартр с отвращением смотрел на водоросли в воде. Разве это не «тошнота»? Возможно, истина заключалась в том, что Сартр смотрел на водоросли специально для того, чтобы вызвать в себе это чувство и понаблюдать, на что оно похоже.

Сартр черпал свои идеи из жизни, но и прочитанное в книгах тоже находило свое отражение в его мысли. В «Тошноте» нетрудно заметить влияние Хайдеггера, хотя, возможно, навеянное не «Бытием и временем», которое Сартр тогда детально не читал. Темы «Тошноты» гораздо ближе к темам лекции Хайдеггера 1929 года «Что такое метафизика?» – ничто, бытие и «настроение», раскрывающее суть вещей. Это была та самая лекция, которую, по словам де Бовуар, они прочли, но так и не поняли.

Меня также поразило сходство «Тошноты» с другой работой – с эссе Эммануэля Левинаса «De l’évasion» («О побеге»), опубликованном в «Recherches philosophiques» в 1935 году, когда Сартр работал над своими черновиками. Там Левинас описывает ощущения, возникающие при бессоннице или физической тошноте, в частности, гнетущее чувство, что что-то тянет вас вниз и держит в плену – тяжелое, твердое, и неопределенное «бытие». Левинас называет это чувство тяжелого, плотного бытия «il y a», или «есть». Позже он сравнит его с грохочущим, рокочущим шумом, который вы слышите, прикладывая к уху ракушку, или когда в детстве лежите в пустой комнате и не можете заснуть. Это ощущение «будто пустота чем-то заполнена, как будто тишина – это шум». Это кошмарное ощущение полного наполнения, не оставляющее места для мыслей – никакой внутренней пещеры. В книге «От существования к существующему» 1947 года Левинас описал это как состояние, когда существа предстают перед нами, «как будто они больше не образуют мир», то есть лишены своей хайдеггеровской сети целей и вовлеченности. Наша естественная реакция – желание сбежать от всего этого, и мы видим спасение во всем, что восстанавливает чувство структуры и формы. Это может быть искусство, музыка или общение с другим человеком.

Я не слышала ни одного обвинения в том, что Сартр украл это у Левинаса или даже что он читал это эссе, хотя это любопытное сходство заметили многие. Вероятнее всего, оба мыслителя развивали свои идеи в ответ на построения Гуссерля и Хайдеггера. Сартр забросил «Бытие и время», убедившись в Берлине, что одновременное чтение Гуссерля и Хайдеггера – слишком большая нагрузка для мозга. Но в более поздние годы он нашел свой путь к Хайдеггеру, тогда как Левинас пошел другим путем, отказавшись от восхищения своим бывшим наставником вследствие его политического выбора. Левинас, в отличие от Хайдеггера, пришел к мнению, что люди никогда не должны принимать грубое бытие таким, какое оно есть. Мы становимся цивилизованными, спасаясь от груза, наваливающегося на нас в кошмарах, а не впитывая его.

Иногда при чтении Сартра возникает ощущение, что он и правда заимствовал чужие идеи и даже банально их крал, но они так органично вписывались в его собственное мышление и видение, что в итоге произведение получалось совершенно оригинальным. Он писал в состоянии предельной концентрации, идеальной для возникновения озарений. Его метод был лучше всего изложен в одном из ранних писем, которое он написал в 1926 году своей тогдашней подруге Симоне Жолливе, посоветовав ей, как писать. «Сосредоточьтесь на образе, – говорил он, – пока не почувствуете вздутие, похожее на пузырь, а также своего рода направление, указанное вам. Это и есть ваша идея; после этого уже можно уточнить ее и записать».

По сути, это был феноменологический подход – по крайней мере, его крайне пестрая версия, поскольку Гуссерль, вероятно, не одобрил бы слабость Сартра к притчам и метафорам. Если Хайдеггер превратил гуссерлевскую феноменологию в своего рода поэзию, то Сартр и де Бовуар превратили еще в художественную литературу, а значит, сделали понятной дилетантам. В своей лекции 1945 года «Роман и метафизика» Бовуар заметила, что романы феноменологов не так скучны, как романы некоторых других философов, потому что они описывают, а не разъясняют или расставляют все по полочкам. Феноменологи ведут нас к «самим вещам». Можно сказать, что они следуют творческой мантре «не рассказывай, а показывай».

Проза Сартра не всегда блистательна – как и проза де Бовуар, хотя в лучшие годы она была более искусным писателем, чем Жан-Поль. Она больше заботилась о сюжете и языке, легче подчиняла сырые идеи игре характеров и событий. Де Бовуар также умела заметить, где ошибался Сартр. В середине 1930-х годов, когда он мучился с редактированием рукописи «Меланхолии», она читала его черновики и убеждала добавить немного саспенса, который так нравился им в фильмах и детективных историях. Сартр послушался. Этот принцип он также перенял как собственный, заметив в одном из интервью, что пытался сделать книгу расследованием, в котором подсказки ведут читателя к виновнику – который оказался (и это небольшой спойлер) «случайностью».

Он упорно правил рукопись и продолжал работать, пока ее отвергали различные издательства. В конце концов он нашел своего издателя в Gallimard, который оставался верен ему до конца. Гастон Галлимар, однако, сам написал Сартру письмо, в котором предложил ему придумать название получше. «Меланхолия» было недостаточно коммерческим. Сартр предложил альтернативные варианты. Может быть, «Фактум о случайности»? (Так назывались его первые заметки к книге в 1932 г.) Или «Эссе об одиночестве ума»? Когда Галлимар отклонил эти варианты, Сартр предложил новый: «Необычайные приключения Антуана Рокантена», которые должны были быть объединены с подзаголовком, кропотливо объясняющим шутку об отсутствии этих самых приключений.

В конце концов Галлимар сам предложил простое и яркое название: «Тошнота». Книга вышла в апреле 1938 года и была хорошо принята критиками, одним из которых был Альбер Камю. Она дала Сартру имя.

Тем временем Симона де Бовуар тоже начала создавать наброски своего первого романа, который опубликовали только в 1943 году: L’invitée, или «Гостья». В его основу она положила недавний роман на троих между собой, Сартром и одной из своих бывших студенток, Ольгой Косакевич. В реальности это был непростой любовный треугольник, в который попадали все новые и новые люди, пока он не превратился в любовный пятиугольник и в конце концов не распался. К тому времени, когда все закончилось, Ольга была замужем за бывшим студентом Сартра Жаком-Лораном Бо, Сартр спал с сестрой Ольги Вандой, а де Бовуар взяла перерыв и зализывала раны – чтобы затем начать долгий, тайный роман с самим Бо. В романе де Бовуар убрала несколько деталей, но добавила философский аспект, а также мелодраматический финал с убийством. Сартр также позже изобразил те же события в виде одной из нескольких повествовательных нитей в первом томе своей серии «Дороги свободы»[36]36
  АСТ, М.: 2022. – Прим. ред.


[Закрыть].

Отличия между их романами показывают разницу в их философских и личных интересах. Произведение Сартра было масштабным исследованием свободы, в котором любовная интрига занимает место среди других нитей. Бовуар интересовали связывающие людей властные линии желания, наблюдения, ревности и контроля. Она больше концентрировалась на центральных персонажах и превосходно исследовала, как эмоции и переживания находят отражение в теле, например, в болезни или странных ощущениях, как в случае, когда голова главной героини тяжелеет, когда она пытается заставить себя чувствовать то, чего не чувствует. Бовуар получила за эти части похвалу от Мориса Мерло-Понти, который специализировался на феноменологии воплощения и восприятия. Он открыл свое эссе 1945 года «Метафизика и роман» диалогом, процитированным из «Гостьи»[37]37
  Эксмо, М.: 2021. – Прим. ред.


[Закрыть], в котором (похожий на Сартра) герой Пьер говорит (похожей на Бовуар) главной героине Франсуазе, что он поражен тем, как метафизическая ситуация может затронуть ее «реальным» образом:

«Но ситуация вполне реальна, – отвечает Франсуаза, – на карту поставлен весь смысл моей жизни».

«Я не говорю, что это не так, – говорит Пьер. Просто эта ваша способность вкладывать душу и тело в воплощение идеи – исключительна».

Это замечание можно отнести и к самой де Бовуар. Сартр излагал идеи в «Тошноте», но никогда не мог достичь в прозе правдоподобия, присущего де Бовуар, – возможно, потому, что она глубже чувствовала эти идеи. У нее был своего рода дар: удивляться миру и самой себе; всю свою жизнь она виртуозно поражалась происходящему. Как она написала в своих мемуарах, удивление вдохновляло писать прозу: она работала в те моменты, когда «реальность больше не могла восприниматься как должное».

Сартр завидовал этому ее качеству. Он пытался довести себя до такого же состояния, уставившись на стол и повторяя: «Это стол, это стол», пока, по его словам, «не появлялось робкое возбуждение, которое я бы назвал радостью». Но ему приходилось себя заставлять. Оно не овладевало им так, как де Бовуар. Сартр считал ее талант удивляться одновременно самым «подлинным» видом философии и формой «философской нищеты», что, возможно, означает, что она вела в никуда и не могла быть достаточно развита и осмыслена. Он добавил в фразе, которая отражает его тогдашнее видение Хайдеггера: «Это момент, когда вопрос преобразует вопрошающего».

Но больше остальных Симону поражала вот какая вещь: безмерность ее собственного невежества. После ранних дебатов с Сартром она любила повторять: «Я больше не уверена, что я думаю, и можно ли сказать, что я вообще думаю». Она, очевидно, искала мужчин, способных привести ее в подобную растерянность, – и таких было немного.

До Сартра ее помощником в этом деле был Морис Мерло-Понти. Они познакомились в 1927 году, когда обоим было по девятнадцать: она училась в Сорбонне, а Мерло-Понти – в Высшей нормальной школе, где учился и Сартр. В том году Бовуар обошла Мерло-Понти на общих экзаменах по общей философии: он занял третье место, а она – второе. Их обоих обошла другая женщина: Симона Вейль. После этого Мерло-Понти подружился с де Бовуар, потому что, по ее словам, он очень хотел встретиться с женщиной, которая его обошла. (Очевидно, он был менее увлечен довольно грозной Симоной Вейль – да и сама Вейль окажется не в восторге от де Бовуар, пресекая ее попытки дружеского общения.)

Результаты Вейль и де Бовуар были тем более выдающимися, если учесть существовавшие для женщин ограничения: Высшая нормальная школа в 1925 году, когда Бовуар начинала получать образование, оставалась закрыта для женщин. Набор студенток открывали только на один год – это было в 1910-м, а затем закрыли до 1927-го. Вместо Высшей нормальной школы Бовуар посещала ряд женских учебных заведений, которые были неплохи, но ожиданий от них было меньше. Впрочем, это было не единственное ограничение, с которым сталкивались женщины: Бовуар подробно исследует эти моменты в своей книге «Второй пол» в 1949 году. А пока ей оставалось только усердно учиться, искать выхода в дружбе и гневаться на ограниченность моральных норм своего буржуазного воспитания. Ее мнение на этот счет разделяли и другие: Сартр, тоже дитя буржуазии, восставал против нее не менее радикально. Мерло-Понти был выходцем из аналогичной среды, но реагировал на нее иначе. Он мог вполне счастливо существовать в буржуазном окружении и в то же время вести автономную жизнь в других местах.

Независимости Симоне де Бовуар удалось достичь лишь с боем. Она родилась в Париже 9 января 1908 года и выросла в основном в городе, но социальная среда казалась ей провинциальной, поскольку там бытовали устаревшие представления о женственности и благочестии. Ее мать, Франсуаза де Бовуар, навязывала дочери эти принципы; отец был спокойнее. Бунтарство Симоны началось в детстве, усилилось в подростковом возрасте и не прекратилось во взрослой жизни. Ее пожизненная преданность работе, любовь к путешествиям, решение не заводить детей и нетрадиционный выбор партнера – все это говорило о полной верности свободе. Она представила свою жизнь в этих терминах в первом томе автобиографии «Воспоминания благовоспитанной девицы»[38]38
  Согласие, М.: 2004. – Прим. ред.


[Закрыть], а позже, в мемуарах о смертельной болезни матери «Очень легкая смерть»[39]39
  Республика, М.: 1992. – Прим. ред.


[Закрыть], она продолжила размышлять о своем буржуазном происхождении.

Впервые Симона познакомилась с Морисом Мерло-Понти через своего друга, когда только начинала самостоятельную студенческую жизнь. Она записала свои впечатления в дневнике, назвав его «Мерло-Понти». По ее словам, он был привлекателен как внешне, так и по характеру, хотя она опасалась, что он несколько самолюбив. В своей автобиографии (где она называет его псевдонимом «Прадель») Симона описала его «светлое, довольно красивое лицо, с густыми темными ресницами и веселым, откровенным смехом школьника». Он сразу же понравился ей, но это было неудивительно. Мерло-Понти всегда нравился всем, едва они с ним знакомились. Он понравился даже ее матери.

Мерло-Понти был примерно на два месяца старше де Бовуар, он родился 14 марта 1908 года и намного спокойнее относился к себе. Он преодолевал социальные ситуации с непринужденным самообладанием, которое (как он сам считал), скорее всего, было результатом очень счастливого детства. По его словам, в детстве он чувствовал себя любимым и поощряемым, ему никогда не приходилось напрягаться для одобрения, поэтому его нрав остался веселым на всю жизнь. Порой Мерло-Понти мог быть раздражительным, но, как он сам сказал в радиоинтервью 1959 года, он почти всегда оставался в гармонии с самим собой – и многие его коллеги могли ему в этом позавидовать. Сартр позже напишет, говоря о недостатке любви в детстве у Флобера, что, когда любовь «присутствует, тесто духа поднимается, когда отсутствует – опускается». Детство Мерло-Понти было веселым и активным. И все же оно было труднее, чем ему хотелось бы: в 1913 году он потерял отца из-за болезни печени, поэтому они вместе с братом и сестрой росли с одной матерью. Если у де Бовуар были напряженные отношения с матерью, то Мерло-Понти привязанность к матери сохранил.

Все, кто знал Мерло-Понти, чувствовали его ауру благополучия. Симону де Бовуар это поначалу согревало. Она ждала человека, которым можно было бы восхищаться, и этот, кажется, подходил. Она ненадолго задумалась о том, что он может стать ее парнем. Но его непринужденность настораживала де Бовуар с ее боевым характером. Она отметила его недостаток: «он не жестокий, а Царство Божье – для жестоких людей». Мерло-Понти стремился быть обходительным со всеми. «Я чувствую, что я совсем другая!» – кричала она. Симона была человеком строгих суждений, в то время как Морис в любой ситуации видел несколько сторон. Он ценил в людях разнообразие, в то время как она в юности была убеждена, что человечество состоит из «небольшой группы избранных в огромной массе недостойных внимания».

Что действительно раздражало де Бовуар, так это то, что Мерло-Понти казался «прекрасно приспособленным к своему классу и его образу жизни и спокойно принимал буржуазное общество». Иногда она выговаривала ему за глупость и двуличие буржуазной морали, но он спокойно возражал. Морис «прекрасно ладил с матерью и сестрой и не разделял моего ужаса перед семейной жизнью», – писала она. Он был не против званых вечеров и иногда ходил на танцы: «Почему бы и нет? – спрашивал он меня с обезоруживающей невинностью».

В первое лето после знакомства они очень привязались друг к другу, поскольку другие студенты уезжали из Парижа на каникулы. Они гуляли, сначала в садах Высшей нормальной школы – «благоговейном» для Бовуар месте, – а затем в Люксембургском саду, где сидели «у статуи какой-нибудь королевы» и говорили о философии. Несмотря на то что Симона обогнала его на экзаменах, ей казалось естественным взять на себя роль философской ученицы. На самом деле иногда она побеждала в их дебатах, почти случайно, но чаще уходила, счастливо восклицая: «Я ничего не знаю, ничего. У меня не только нет ответа, я даже не нашла удовлетворительного способа постановки вопросов».

Де Бовуар ценила его достоинства: «Я не знала никого другого, у кого я могла бы научиться искусству веселья. Он так легко нес тяжесть всего мира, что она перестала тяготить и меня; в Люксембургском саду голубое утреннее небо, зеленые лужайки и солнце сияли, как в самые счастливые дни моей жизни, где всегда была хорошая погода». Но однажды, прогуливаясь с ним вокруг озера в Булонском лесу, наблюдая за лебедями и лодками, она сказала себе: «О, как он был невозмутим! Это спокойствие меня оскорбляет». К этому времени стало ясно, что Мерло-Понти никогда не станет подходящим любовником. Ему больше подходила роль брата; у нее была только сестра, поэтому эта роль была вакантной, и идеально ему подходила.

На ее лучшую подругу, Элизабет Ле Койн или Лакоин (в мемуарах де Бовуар упоминается как «ЗаЗа»), он действовал по-другому. Элизабет тоже была встревожена «неуязвимостью» и беззаботностью Мерло-Понти, но она страстно влюбилась в него. Не будучи неуязвимой сама, она была склонна к эмоциональным крайностям и диким страстям, которые де Бовуар во время их девичьей дружбы находила пьянящими. Элизабет теперь надеялась выйти замуж за Мерло-Понти, и он, казалось, тоже хотел этого – пока внезапно не разорвал отношения. Только потом де Бовуар узнала причину. Мать Элизабет, считая, что Мерло-Понти не подходит ее дочери, угрожала ему раскрыть тайну его матери: та была неверна, и по крайней мере один из детей был от другого отца. Чтобы предотвратить скандал, угрожавший матери и собиравшейся тогда замуж сестре, Мерло-Понти прекратил встречаться с Элизабет.

Узнав правду, де Бовуар ощутила еще большее отвращение. Как это типично для грязной буржуазии! Мать Элизабет продемонстрировала типичное для среднего класса сочетание морализма, жестокости и трусости. Более того, Бовуар считала, что результат в буквальном смысле оказался смертельным. Элизабет сильно расстроилась и в разгар эмоционального кризиса подхватила тяжелую болезнь, вероятно, энцефалит. Она умерла от него, когда ей было двадцать один.

Между этими двумя катастрофами не было прямой связи, но де Бовуар всегда считала, что буржуазное лицемерие убило ее подругу. Она простила Мерло-Понти его роль в случившемся. Однако не переставала испытывать отторжение к конформности и традиционным ценностям, которые, по ее мнению, составляли его недостаток – недостаток, который она поклялась никогда не пускать в свою собственную жизнь.

Немного позже своенравная де Бовуар наконец повстречалась с Жан-Полем Сартром.

У Сартра тоже было буржуазное детство, он родился обожаемым единственным ребенком на два с половиной года раньше де Бовуар, 21 июня 1905 года. Как и Мерло-Понти, он рос без отца. Флотский офицер Жан-Батист Сартр умер от туберкулеза, когда младенцу Жан-Полю был всего год. В раннем детстве Сартра опекали его мать, Анна-Мария Сартр, и ее родители, с которыми они жили. Всем нравились его по-девичьи вьющиеся волосы и нежная красота. Но в три года у него начались проблемы с глазами после перенесенной инфекции. Когда мальчик подрос и его стали коротко стричь, стали бросаться в глаза его пострадавший от детской болезни глаз и рыбьи губы, и другие неприятные черты. Сартр с иронией описывает все это в своих мемуарах «Слова»[40]40
  Азбука-классик, М.: 2003. – Прим. ред.


[Закрыть], где рассказывается о его ранних годах. Он иронически дистанцировался от собственной внешности, но внутри себя искренне страдал от реакции людей на себя. Сартр так и остался одержим темой своего уродства, которое он всегда именно так и называл. Какое-то время это заставляло его сторониться людей, но потом он решил, что не даст внешним недостаткам испортить свою жизнь. Ведь это означало пожертвовать своей свободой.

Его мать снова вышла замуж – за человека, который Сартру не нравился, и они переехали в Ла-Рошель, где над ним издевались ребята постарше. Там он впервые пережил кризис: позже Сартр говорил, что одиночество в Ла-Рошели научило его всему, что он должен был знать «о случайности, о насилии и о том, как все устроено». Однако и тогда его не удалось сломить. Он справился с этим и снова расцвел, когда семья переехала в Париж и Сартр попал в хорошую гимназию, а впоследствии и в Высшую нормальную школу. Из изгоя он стал лидером самой модной, анархичной и грозной тусовки. Он всегда оставался общительным, лидером, никогда не стеснявшимся доминировать в обществе, несмотря на некоторую интроверсию.

Группа иконоборцев и провокаторов Сартра, вращавшаяся вокруг него и его лучшего друга Поля Низана, целыми днями сидела в кафе, «забивая» в спорах священных коров философии, литературы и буржуазного поведения прямо на глазах у всех, кто осмеливался войти в их круг. Они нападали на любую тему, которая казалась чувствительной; создавали шум, отказываясь сдавать экзамены по теологии, и шокировали всех разговорами о человеке как о пучке плотских влечений, а не благородной душе. Под их наглостью скрывалась непринужденная уверенность безупречно образованных людей.

Именно в это время, в 1929 году, Бовуар познакомилась с кликой Сартра через своего друга по имени Майо. Новые друзья одновременно пугали и будоражили. Они смеялись над ней из-за ее серьезного отношения к учебе – не без оснований, ведь учеба в Сорбонне олицетворяла все, чего она так упорно добивалась. Образование значило для нее свободу и самоопределение, в то время как юноши воспринимали это как должное. Но группа приняла ее, и они с Сартром стали друзьями. Он и другие дали ей кличку Бобер Кастор – видимо, из-за ее постоянной занятости, а также как каламбур на ее фамилию и похожее английское слово beaver. Сартр, в отличие от Мерло-Понти, не раздражал Бовуар спокойствием: это был громогласный и бескомпромиссный человек. Она не стала приписывать ему роль брата; он стал ее любовником, но вскоре их отношения вышли и за грань романтики. Сартр стал считать Бовуар своей союзницей, любимой собеседницей, первой и лучшей читательницей всего, что он писал. Отвел ей роль, которую в школьные годы играл Раймон Арон: роль симфилософа, с которым он обсуждал все свои идеи.

Они подумывали о женитьбе, но оба не хотели ни буржуазного брака, ни детей: де Бовуар не хотела повторять собственные непростые отношения с матерью. Однажды вечером, сидя на каменной скамье в Тюильри, они с Сартром заключили договор. Они будут парой в течение двух лет, после чего решат, продлить ли контракт, разойтись или как-то изменить свои отношения. Бовуар призналась в своих мемуарах, что это временное соглашение сперва ее испугало. Сильное переживание заставило ее запомнить этот момент в деталях:

В стороне от стены находилось что-то вроде балюстрады, служившей спинкой, а в похожем на клетку пространстве за ней мяукала кошка. Бедняжка была слишком велика, чтобы выбраться наружу; как же она вообще попала внутрь? Пришла женщина и накормила кошку мясом. А Сартр сказал: «Давай подпишем двухлетний договор».

Заключение, западня, бедствие, бросание благотворительных объедков: страшные для истории, якобы посвященной свободе, образы. Это похоже на зловещий сон. Так ли это было на самом деле или она дополнила воспоминания символическими деталями?

В любом случае, беспокойство улеглось, а договоренность оправдала себя. Они прожили эти два года и стали партнерами в долгосрочных, но не эксклюзивных отношениях, которые длились всю жизнь. Возможно, не в последнюю очередь потому, что с конца 1930-х годов из их отношений исчез секс. (Она писала своему любовнику Нельсону Олгрену: «Мы прекратили это примерно через восемь или десять лет, весьма неудачных в этом смысле».) Они также договорились о двух долгосрочных условиях. Одно из них заключалось в том, что они должны рассказать друг другу все о своих сексуальных связях: должна быть честность. Это условие они соблюдали лишь частично. Другим условием было то, что их собственные отношения должны оставаться главными: на их языке, они должны быть «необходимыми», в то время как другие отношения могут быть только «условными». Они придерживались этого, хотя это и оттолкнуло некоторых их партнеров, которые не удовлетворялись вторыми ролями. Но таков был уговор, и все, с кем они вступали в отношения, знали об этом с самого начала.

Принято беспокоиться за благополучие де Бовуар в этих отношениях, будто она (типичная женщина!) позволила втянуть себя в то, чего не хотела. Сцена в Тюильри действительно наводит на мысль, что она, вероятно, погорячилась и порой страдала от беспокойства и ревности. Другое дело, что обычный буржуазный брак едва ли обеспечил бы ей безоблачное существование.

Я подозреваю, что эти отношения дали ей именно то, в чем она нуждалась. Классический брак между ними вряд ли продлился бы долго. Вместо этого у нее была насыщенная сексуальная жизнь – в отличие от стыдливого Сартра. Мемуары Бовуар свидетельствуют о настроениях «томного возбуждения» и «чувствах абсолютно сокрушительной интенсивности» в юности, а ее более поздние отношения тоже вполне ее удовлетворяли. Сартр, если судить по ярким описаниям в его книгах, считал секс кошмарным процессом борьбы за то, чтобы не утонуть в слизи и грязи. (Прежде чем высмеивать его за это, давайте вспомним, что мы знаем об этом только из его собственных текстов. Все, теперь можно и поиздеваться.)

Телесная сторона жизни никогда не казалась де Бовуар угрозой: ей этого постоянно не хватало. В детстве она хотела поглотить все, что видела. Жадно вглядывалась в витрины магазинов сладостей – «светящийся блеск засахаренных фруктов, мутный глянец желе, калейдоскопическое соцветие подкисленных леденцов – зеленых, красных, оранжевых, фиолетовых, – я жаждала как сами цвета, так и сладость, заключенную под ними». Ей хотелось, чтобы вся вселенная была съедобной, чтобы ее можно было съесть, как Гензель и Гретель съели пряничный домик. Даже будучи взрослой, она писала: «Я хотела хрустеть цветущими миндальными деревьями и откусывать кусочки от радужной нуги заката». Путешествуя в Нью-Йорк в 1947 году, она почувствовала желание съесть неоновую рекламу, ярко выделяющуюся на фоне ночного неба.

Эта страсть переросла в коллекционирование вещиц, в том числе многочисленных подарков и сувениров из путешествий. Когда в 1955 году она наконец переехала из гостиничных номеров в собственную квартиру, то быстро заполнила ее «пиджаками и юбками из Гватемалы, блузками из Мексики… страусиными яйцами из Сахары, свинцовыми тамтамами, привезенными Сартром из Гаити барабанами, стеклянными шпагами и венецианскими зеркалами, которые он купил на улице Бонапарта, гипсовым слепком его руки, лампами Джакометти[41]41
  Альберто Джакометти – швейцарский художник и скульптор. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]». Ее дневники и мемуары также отражали стремление приобретать и наслаждаться всем, что попадалось ей под руку.

Она исследовала мир с той же страстью, увлеченно гуляя и путешествуя. Живя одна в Марселе и будучи молодой школьной учительницей, по выходным она брала с собой бананы и булочки, надевала платье и эспадрильи и на рассвете отправлялась исследовать горную местность. Однажды, взяв с собой хлеб, свечу и бутылку, наполненную красным вином, она поднялась на гору Мезенк и провела ночь в глинобитной хижине на вершине. Проснувшись, Симона обнаружила, что смотрит вниз на море облаков, и побежала вниз по тропинке по камням, которые, когда вышло солнце, нагрелись и обожгли ей ноги через подошвы ее неуместной обуви. Во время другой прогулки она застряла в ущелье и едва сумела выбраться. Позже, в Альпах в 1936 году, де Бовуар в одиночку упала с отвесной скалы, но отделалась царапинами.