Текст книги "Семь дней в искусстве"

Сегало говорит очень быстро и страстно на френглише – впечатляющей смеси французского и английского. Он давний советник селф-мейд[7]7
  Селф-мейд (от англ. self-made – ручная работа, сам сделал) – обязанный всем, чего добился, только самому себе (примеч. ред.).


[Закрыть]-миллиардера Франсуа Пино – владельца «Кристис» и ведущего коллекционера. Пино – важная птица на рынке искусства[8]8
  В 2007 году Пино занял тридцать четвертое место в списке миллиардеров мира по версии Forbes. Он владеет многими люксовыми брендами, в том числе Gucci, Yves St. Laurent, Sergio Rossi, Balenciaga и Chateau Latour.


[Закрыть]. Когда он выставляет работу на «Кристис», то либо хорошо зарабатывает на ее продаже, либо, если она не покупается, пополняет свою коллекцию еще одним экземпляром.

– Франсуа Пино – мой любимый коллекционер, – признается Сегало. – У него настоящая страсть к современному искусству и уникальное чутье на шедевры. У него нюх на качество и острый глаз.

Создание завесы тайны над коллекцией, с которой работает, – неотъемлемая часть труда консультанта. У любого произведения искусства, приобретенного Пино, только за счет этого увеличивается стоимость. Художник, конечно, самый важный персонаж как создатель произведения, но огромное значение для определения ценности творения имеют руки, через которые оно проходит. Само собой разумеется, каждый участник арт-рынка нахваливает свои деловые контакты. Пино – один из двадцати коллекционеров, с которыми Сегало и его партнеры работают на постоянной основе.

– Лучше всего в мире искусства – коллекционировать, – поясняет Сегало. – Вторая по предпочтительности позиция – наша. Люди приобретают у нас произведения, которые мы и сами купили бы, если бы могли себе это позволить. Мы живем рядом с работами пару дней или недель, но в конце концов они уходят, и мы ощущаем глубокое удовлетворение. Иногда даже завидуем, но это и есть наша работа – связать правильное произведение с правильным коллекционером.

Как Сегало узнаёт, что нашел нужное произведение?

– Это чувствуешь! – эмоционально делится он. – Я ничего не читал об искусстве, меня не интересует литература об искусстве. Я получаю все художественные журналы, но не читаю их. Не хочу, чтобы на меня влияли отзывы в них, а просто смотрю, наполняюсь образами. Не стоит так много говорить об искусстве. Я убежден, что великое произведение скажет само за себя.

Доверие интуиции свойственно большинству коллекционеров, консультантов и дилеров, и они любят поговорить об этом. Однако редко встретишь профессионала от искусства, готового признать, что он не читает ничего об искусстве. Для подобного признания нужна некая бравада. Подавляющее большинство подписчиков художественных журналов просто просматривают иллюстрации, и многие коллекционеры жалуются, что художественные обзоры, особенно в главном отраслевом журнале «Артфорум», нечитабельны. Однако большинство консультантов гордятся своими глубокими изысканиями.

Люди, которые играют на аукционе, говорят, что с этим ничто не сравнится: «Сердце бьется быстрее. Адреналин захлестывает с головой. Даже самые хладнокровные покупатели покрываются потом». Если делаете ставку в зале, то становитесь частью шоу, а если покупаете, то это публичная победа. Используя язык аукционного дома, вы фактически «выигрываете» художественные произведения. Сегало говорит, что никогда не нервничает, но признает, что это похоже на сексуальную победу.

– Покупать очень легко. Гораздо сложнее устоять перед искушением купить. Надо быть избирательным и требовательным, потому что покупка вызывает невероятное удовлетворение, это поступок настоящего мачо.

Произведение искусства стоит ровно столько, сколько кто-то готов за него заплатить. Это клише, но оно работает.

Психология покупки сложная, если не сказать – извращенная. Сегало говорит своим клиентам: «Самые дорогие покупки – те, которые причиняют самые сильные страдания, – окажутся наилучшими». То ли из-за острой конкуренции, то ли из-за значительных финансовых вложений, но в искусстве есть нечто необоримое, с чем трудно совладать. Как и любовь, оно разжигает желание. Сегало предупреждает своих клиентов: «Сообщите мне вашу цену, но будьте готовы к тому, что я ее превышу».

– Бывало, я боялся говорить с коллекционером после покупки, потому что потратил вдвое больше, чем мы договаривались, на крупные приобретения, – признается он.

Я пытаюсь сформулировать вопрос о связи между заработком консультанта и переплатой за произведение искусства. Когда консультанты сидят на комиссионных, они ничего не зарабатывают, если произведение не покупают. Если же они получают гонорар, то конфликта интересов не возникает. Пока пытаюсь подобрать нужные слова, чтобы затронуть эту деликатную тему, Сегало смотрит на часы. На его лице мелькает тревога. Он извиняется, встает, оплачивает счет и говорит:

– Было очень приятно.

Сижу, допиваю воду и собираюсь с мыслями. Сегало заразительно увлечен. Мы сидели почти час, и всё это время он говорил с абсолютной убежденностью. Такая увлеченность – талант, необходимый для его работы. С одной стороны арт-рынка – спрос и предложение на произведения искусства, а с другой – экономика доверия. «Произведение искусства стоит ровно столько, сколько кто-то готов за него заплатить» – это клише, но оно работает. Правда, может показаться, что это похоже на взаимоотношения между мошенником и его жертвой, ведь покупатель верит каждому слову, которое произносит продавец, по крайней мере в момент их общения. Работа аукциона опирается на доверие на всех уровнях: на уверенности в том, что художник сейчас является значимой персоной и будет продолжать ею оставаться, на убеждении в том, что его работа достаточно хороша, и уверенности, что люди не откажутся финансово поддерживать эту деятельность.

18:35. Двери в двухэтажной стеклянной стене вестибюля «Кристис» безостановочно вращаются, пропуская непрерывный поток обладателей билетов. Многие дилеры и консультанты уже здесь, так как вечерние торги – это возможность встретиться и раскланяться с «денежными мешками». В очереди в гардероб и опять в очереди, чтобы забрать аукционные таблички, люди рассуждают о том, какие лоты хорошо сработают и кто что будет покупать. Все что-то знают. Люди понижают голос, когда произносят название или номер лота, поэтому, как правило, слышно только вывод: «это пролетит на ура» или «это вряд ли». Когда все расходятся по местам, коллекционеры желают друг другу удачи и говорят: «Увидимся в Майами». Улыбки так и сияют.

Толпа интернациональна. Слышно много французского, порой с бельгийским, швейцарским и парижским акцентами. В Бельгии и Швейцарии, похоже, самый высокий процент коллекционеров современного искусства на душу населения. До Второй мировой войны центром купли-продажи произведений искусства была Франция. С послевоенных времен и до начала 1980-х годов аукционной столицей был Лондон, но теперь этот британский город стал вторым по значимости, здесь покупатели обычно делают ставки по телефону. Глядя на эту оживленную толпу, трудно поверить, что до конца 1970-х Нью-Йорк был провинциальным форпостом арт-бизнеса. «Кристис» начал проводить здесь аукционы только в 1977 году, но уже в наши дни, по словам одного из экспертов «Кристис», «рынок ожил. Все основные игроки здесь, в зале».

Я вижу Дэвида Тейгера, нью-йоркского коллекционера. Ему под семьдесят. Он разговаривает с хорошо сохранившейся дамой примерно его возраста.

– Какой период вы собираете? – спрашивает она.

– Сегодняшнего утра, – отвечает он.

– Вам нравятся работы молодых художников? – серьезно спрашивает она.

– Не всегда, но я их покупаю, – шутит он.

– И… Вы сегодня будете делать ставки?

– Нет. Я пришел сюда не за покупками. Я прихожу, чтобы почувствовать аромат – запах того, что находится в духовке, – чтобы понять, на что настроена толпа. Это не имеет никакого отношения к тому, что я буду делать. Я пойду туда, где есть что-то незамеченное или недооцененное.

Тейгер гордится своей независимостью. По его мнению, на аукционах слишком силен стадный рефлекс. В 1963 году на выставке в галерее Стейбл он купил работу Энди Уорхола.

– Знаете, сколько я за него заплатил? – спрашивает он. – Семьсот двадцать долларов! А знаете, когда МоМА[9]9
  The Museum of Modern Art – Музей современного искусства в Нью-Йорке (примеч. пер.).


[Закрыть] купил своего первого Уорхола? В восемьдесят втором!

Так зачем теперь Дэвиду Тейгеру тратить десять миллионов долларов на не столь значительного Уорхола? Это не соответствовало бы его авантюризму. Тейгер – коллекционер другого уровня.

Кто же покупает на аукционе? Многие «серьезные» коллекционеры современного искусства покупают у первичных дилеров. Это намного дешевле, хотя и намного рискованнее – бежать впереди паровоза. На вторичном рынке, или рынке перепродаж, риск ниже, потому что произведение уже прошло проверку рынком. Всякое искусство «бесценно», но уверенность в этом стоит дорого. Небольшой процент коллекционеров покупает работы только на аукционах. «Им нравится дедлайн[10]10
  Deadline (англ., букв.: мертвая линия) – крайний срок, к которому должна быть выполнена задача, дальше затягивать дела нельзя (примеч. ред.).


[Закрыть], – объяснял директор “Сотбис”, – ведь они обычно очень заняты, а распродажа заставляет их навести порядок в делах. Им нравится открытый характер аукциона, особенно если имеется андербиддер[11]11
  Андербиддер (аукц.) – участник торгов, который предлагает цену ниже другой предложенной цены, сбивает ставки или, наоборот, намеренно взвинчивает цену в пользу продавца (примеч. ред.).


[Закрыть], готовый заплатить аналогичную цену. Им нравится уверенность в том, что они заплатили правильную рыночную цену в данный день в данном месте».

Одна из причин покупок на аукционе – попытка избежать отнимающих много времени переговоров с первичными дилерами. В интересах построения карьеры «своих» художников они стараются продавать работы только коллекционерам с отличной репутацией.

 Очереди за картинами, особенно художников с ограниченным числом работ, могут быть очень длинными – настолько, что многие желающие так и не войдут в число достаточно элитарных или образованных для «предложения им покупки».

Некоторые аукционеры жалуются на «полное отсутствие товара на рынке» и «недемократический» способ ведения бизнеса первичными дилерами. «Откровенно говоря, – заявил эксперт “Сотбис”, – думаю, что эти листы ожидания – просто непотребство. Аукцион же избавляет от этих иерархических списков, потому что вы можете перейти прямо к началу очереди, просто подняв руку последним».

В 18:50 я поднимаюсь по лестнице в аукционный зал и присоединяюсь к представителям прессы, которых загнали в тесный уголок, отгороженный красным шнуром. Такое пространственное разграничение показывает, что пресса должна знать свое место. На распродаже работ старых мастеров в «Сотбис» нам выдали унизительно огромные белые наклейки с надписью «ПРЕССА». В табели о рангах этого мира денег и власти репортеры явно находятся на самых нижних строчках. Как сказал один коллекционер о каком-то журналисте: «Ему явно не очень много платят. На самом деле у него нет доступа к важным людям, поэтому он полагается на обрывки информации и потом из них собирает свои статьи. Не очень-то весело торчать за обеденным столом, когда тебя там не ждали».

Однако один журналист, пишущий для «Нью-Йорк Таймс», – исключение из общего правила. Кэрол Вогель отведено место перед красным кордоном, что позволяет ей вставать и расхаживать перед загоном для прессы в сапогах на высоких каблуках и с волосами, уложенными в скучное каре. Она – надменное воплощение могущества своей газеты. Я вижу, как госпожа Вогель разговаривает с некоторыми ведущими дилерами и коллекционерами. Она имеет к ним доступ потому, что они хотят повлиять на ее репортажи, даже если их советы и озарения стоят немногим больше, чем щедрые порции скрытой рекламы.

В центре этой толкающейся толпы писак находится Джош Баер. Он не журналист, но уже более десяти лет выпускает электронный информационный бюллетень The Baer Faxt, в котором среди прочего сообщается о том, кто покупает и демпингует ставки на аукционах. Баер немного похож на Ричарда Гира – крутой ньюйоркец с густыми серебристыми волосами и очками в черной оправе. Его мать – известный художник-минималист, а сам Джош десять лет руководит галереей, так что хорошо знает эту среду.

– Мой бюллетень поддерживает иллюзию прозрачности, – признает он. – У людей слишком много информации, но мало знаний. У них есть видимость знания. Они смотрят на картину, видят ее цену и думают, что единственная ее ценность – аукционная стоимость.

Мир искусства в целом и арт-рынок в частности непрозрачны, однако если вы являетесь частью этого конфиденциального внутреннего круга, секретов становится меньше. Баер объясняет это так:

– Люди любят говорить о себе и показывать, что они что-то знают. Я борюсь с этим желанием прямо сейчас. Я должен подавлять эту импульсивную попытку произвести впечатление, что я – очень важная персона.

Большинство присутствующих здесь репортеров интересует конкретная информация. Они делают пометки о ценах и пытаются выяснить, кто какие делает ставки и что покупает. Они не занимаются критикой, не пишут об искусстве, а торгуют валютой в виде знания о том, кто чем занимается. Один журналист записывает аукционные номера людей на входе, чтобы позже, когда они будут торговаться, он мог знать, кто купил ту или иную работу, когда аукционист громко объявит номер победителя, другие стараются засечь, кто где сидит. Репортеры ворчат по поводу тесноты и неудобного обзора. Они смеются над напыщенным коллекционером, которому досталось «плохое место», и подтрунивают над тем, как лучше всего описать человека, который с трудом пробирается к своему креслу.

– Самобытный, – говорит сдержанный британский корреспондент.

– Деревенщина, – говорит Баер.

– Клоун, – раздается выразительный голос из глубины репортерской стаи.

Часть удовольствия от аукционов – это возможность быть замеченным.

Торговый зал вмещает тысячу человек, но выглядит довольно маленьким. Место, на котором сидит участник торгов, – знак статуса и предмет гордости. Прямо посреди зала вижу Джека и Джульетту Голд (это не настоящие их имена), пару заядлых коллекционеров, женатых и бездетных, лет сорока с небольшим. Они летают в Нью-Йорк каждые май и ноябрь, останавливаются в любимом номере в «Фо сизонс» и ужинают с друзьями в «Сетте Меццо» и «Бальтазаре».

– Действительно, – признает позже Джульетта, – есть стоячие места, ужасные сидячие места, хорошие сидячие места, очень хорошие сидячие места и сидячие места у прохода – самые лучшие. Крупные коллекционеры, которые покупают, сидят впереди, чуть правее. Серьезные коллекционеры, которые не покупают, собираются сзади. И, конечно, продавцы, которые прячутся в частных вип-ложах. Это целая церемония. За редким исключением, все сидят точно на том же месте, что и в прошлом сезоне.

Другой коллекционер сказал мне, что вечерние торги похожи на «поход в синагогу по большим праздникам: все друг друга знают, но видятся только трижды в год, поэтому болтают, наверстывая упущенное». Ходит множество смешных историй о коллекционерах, имена которых не называют, которые настолько погрузились в сплетни, что забыли сделать ставку.

Часть удовольствия от аукционов – это возможность быть замеченным. Джульетта одета в платье от Миссони, из украшений только огромное старинное кольцо с бриллиантом от Картье. («Носить Prada опасно, – предупреждает она. – Вы можете оказаться в том же наряде, что и трое сотрудников “Кристис”».) Джек щеголяет в скромном костюме от Зенья в тонкую полоску и кобальтово-синем галстуке от «Гермеса». Иногда Джек и Джульетта покупают, иногда продают, но в основном приходят потому, что им нравятся распродажи. Джульетта – романтик, ее родители-европейцы коллекционировали произведения искусства, а Джек – прагматик, акции и недвижимость определяют его точку зрения. Джульетта сказала мне:

– Аукцион – словно опера на неизвестном вам языке, который нужно расшифровать.

Джек, кажется, согласен, но в конечном счете говорит совсем о другом:

– Да, даже если у вас нет непосредственного интереса к продаже, вы эмоционально вовлечены, потому что обладаете похожими работами десяти художников. Аукцион – это мгновенное оценивание.

Текущий аукцион – больше, чем серия из шестидесяти четырех прямых деловых сделок. Скорее это калейдоскоп противоречивых оценок и финансовых программ. Я спросила эту пару, почему, по их мнению, коллекционирование в последние годы стало таким популярным, и Джульетта ответила, что всё больше людей начинают понимать, что искусство может стать источником обогащения. Джек, напротив, считает, что искусство стало общепринятым способом «диверсификации вашего инвестиционного портфеля».

– Пусть это и оскорбляет чувства старых «чистых коллекционеров», – говорит он, – но новые коллекционеры, которые делают деньги в хедж-фондах[12]12
  Хедж-фонд (англ. hedge – гарантия) – инвестиционный фонд, пул активов инвесторов, который управляется профессионалами в интересах этих самых инвесторов (примеч. ред.).


[Закрыть], очень хорошо осведомлены об альтернативах вложения своих денег. Наличные теперь приносят так мало прибыли, что инвестировать в искусство не кажется такой уж глупой идеей. Вот почему рынок искусства стал так силен – осталось очень мало хороших вариантов. Если бы на фондовом рынке два или три квартала подряд наблюдался большой рост, то, как ни странно, на рынке искусства возникли бы серьезные проблемы.

Крупные катастрофы могут не иметь особых последствий, но обычные сплетни способны нарушить ход работы.

Мир искусства настолько мал и столь изолирован, что на него не сильно влияют политические проблемы.

– На торгах после одиннадцатого сентября, – объясняет Джульетта, – совершенно не ощущалось реальности внешнего мира. Вообще ничего. Помню, как в ноябре я сидела на распродаже и сказала Джеку: «Мы выйдем из этого зала, а башни-близнецы будут всё так же стоять, и всё будет хорошо в этом мире».

Крупные катастрофы могут не иметь особых последствий, но обычные сплетни способны нарушить ход работы. Джек рассказал мне историю о друзьях, которые продали коллекцию своей бабушки.

– У них была прекрасная картина Агнес Мартин, но почему-то распространился слух, что если смотреть на нее сверху вниз, при определенном освещении и прищурившись, то можно заметить, что она повреждена. Весь мир искусства вдруг принял это за святую истину, что, вероятно, и сбило цену на полмиллиона долларов – просто потому, что какой-то идиот запустил сплетню. И наоборот, если начинают поговаривать, что художник собирается перейти к Ларри, каждый хочет купить его работы до того, как цены сойдут с ума.

Он имеет в виду Ларри Гагосяна, одного из влиятельнейших арт-дилеров в мире, владельца галерей в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне и Риме, который, начиная раскручивать художника, неизменно наполовину повышает цены на его работы.

Большинство признаются, что наслаждаются интригой. Однако конкурентная изнанка переговоров для некоторых невыносима. Лондонский дилер, который хотел бы избежать аукционов, объяснил: «Между нами говоря, все полны дерьма. Все гоняются друг за другом. Разговоры полны двусмысленных и грязных историй о мире искусства. Это живая картина претенциозной жадности. Ты входишь, и все демонстрируют, как счастливы видеть тебя, интересуются, как дела, но при этом хотят только поиметь».

В 19:01, пока несколько опоздавших сражаются за свои места, Кристофер Бёрг стучит молотком.

– Добрый вечер, дамы и господа. Добро пожаловать в «Кристис», на сегодняшнюю вечернюю распродажу послевоенного и современного искусства.

Он зачитывает правила и условия продажи, сообщает о комиссионных сборах и налогах, выкрикивает «Лот один!» и начинает торги.

– Сорок четыре тысячи, сорок восемь тысяч, пятьдесят тысяч, пятьдесят пять тысяч.

Кристофер выглядит более расслабленным, чем когда зал был пуст. Слева от него – большое черно-белое табло, конвертер валют, на котором указываются суммы в долларах США, евро, фунтах стерлингов, японских иенах, швейцарских франках и гонконгских долларах. Справа на экране представлен цветной слайд, чтобы зрители могли точно понимать, за какую работу идут торги. По обе стороны от Бёрга, в двух деревянных загородках, словно ложи присяжных, рядами стоят сотрудники «Кристис». Многие разговаривают по телефону с теми, кто делает ставки или собирается вскоре их сделать: некоторых покупателей просто нет в городе, а другие хотят остаться анонимными. Такие, как Чарльз Саатчи, рекламный магнат, ставший арт-дилером вторичного рынка, никогда не приходят на торги. Будучи очень чувствительным к публичности, он делает ставки либо по телефону, либо посылает кого-то, кто сделает за него ставку в зале. Если Саатчи выигрывает аукцион, особенно за отличную цену, он может впоследствии раструбить об этом, а если проигрывает, то не выставит себя глупее остальных и не потеряет лицо.

Лот один продан за 240 тысяч долларов. Страховая премия покупателя (19,5 процента комиссионных при цене до 100 тысяч долларов и 12 – свыше 100 тысяч долларов) означает, что окончательная цена работы на самом деле составляет 276 тысяч 300 долларов. От первого до заключительного предложения не прошло и двух минут. Сделки совершаются быстро, когда работы продаются по цене около их нижней приблизительной оценки, эстимейта, но когда конечная цена в три раза превышает верхний эстимейт, как в случае с этим лотом, времени уходит немного больше. В любом случае, аукцион – ошеломляюще быстрый способ продажи произведений искусства.

– Следующий лот – номер два, – произносит Бёрг. – Ричард Принс, справа от меня. Стартовая цена – девяносто тысяч. Девяносто тысяч за него. Девяносто пять тысяч, сто тысяч, благодарю вас. Сто десять, сто двадцать, сэр? Да, сто двадцать, сто тридцать…

Неслучайно, что ни один из вечерних аукционистов предметов искусства в Нью-Йорке не является американцем. Тобиас Мейер, главный аукционист «Сотбис», – немец, а Симон де Пюри, аукционист и совладелец небольшого аукционного дома «Филлипс де Пюри», специализирующегося на современном искусстве, – франко-швейцарец. Бёрг, понятно, англичанин. Они привносят в грубые сделки европейскую вежливость. Еще одно влияние аристократической элегантности Старого Света – персонал аукционных домов официально называют специалистами, а неофициально – экспертами. Они применяют свои знания истории искусства к рыночным тенденциям, чтобы оценить работы, вывести их на продажу, а затем пробудить интерес к лотам. Однако, по словам одного эксперта, «на самом деле мы аналитики и брокеры».

Персонал аукционных домов официально называют специалистами, а неофициально – экспертами. Однако, по словам одного эксперта, «на самом деле мы аналитики и брокеры».

Эми Каппеллаццо, специалист и соруководитель отдела послевоенного и современного искусства «Кристис», – живая брюнетка с блеском в глазах и деловой манерой речи. Она – одна из немногих американцев в высших эшелонах компании и в настоящее время единственная женщина, возглавляющая отдел «крупных кассовых сборов». Перед торгами я брала у нее интервью, и она была очень энергичной, но сейчас выглядит почти безмятежно.

– Я никогда не нервничаю во время самих торгов, – говорит она. – К этому моменту мы уже сделали всю тяжелую работу. Мы тратим около восьмидесяти процентов времени на поиск отличных работ для продажи и только двадцать процентов – на работу с покупателями. Самое главное – добыть для продажи достойные произведения. Нам всё чаще приходится напоминать клиентам, что если бы они превратили картину на стене в их доме в ликвидный актив, она могла бы стоить больше, чем сам их дом.

Торги за работу Принса «Без названия» («Ковбой»), деньги от продажи первого оттиска которой «пошли Тибетскому дому», остановились, и Бёрг пытается выжать из аудитории еще одну ставку. Необходим визуальный контакт. Он смотрит на каждого претендента так, словно этот человек – единственный в зале.

– Двести шестьдесят тысяч. Двести семьдесят, мадам? Еще один, там, сзади? Нет. Двести шестьдесят – по телефону, против вас всех, присутствующих здесь. Последняя ставка[13]13
  Фраза «последняя ставка» (англ. fair warning) означает, что у участников торгов осталось всего несколько секунд на принятие решения, последний шанс купить лот (примеч. ред.).


[Закрыть]. Продано за двести шестьдесят тысяч долларов.

Бёрг стучит молотком, и половина присутствующих склоняется над каталогами, чтобы записать цену. «Есть еще одна вещь, о которой узнаёте на собственном опыте, – говорил Бёрг. – Бывает, на самом деле у покупателя больше запала, чем он показывает. Иногда он отрицательно качает головой, и неопытный аукционист принимает это поведение за правду и больше не обращает на него внимания, но опытный-то чувствует, что этот коллекционер на самом деле может продолжить торг. А некоторые дилеры или частные коллекционеры покачают головой, и становится ясно, что они больше не будут торговаться. Они скупы на эмоции и всё держат под контролем. Всё, ни пенни больше. А другие – это можно почувствовать – всё еще колеблются. Они советуются с супругом или другом. Он рвется в бой, и она следует его желанию. Или он сказал нет, а она хочет продолжать. Всё это отлично видно».

Продается третий лот, но Джош Баер и корреспондент «Нью-Йорк Таймс» всё еще обсуждают, кто торговался за Принса.

– Ненавижу этот аукционный зал, – говорит Вогель. – Не видно участников торгов.

У репортеров нет возможности, как у Бёрга на его возвышении, видеть лица, у них нет доступа к его секретной книге. Они сомневаются, выбирая из четырех имен, но уверенности нет.

Иногда аукцион – как настоящий детектив, в котором острые ощущения обеспечиваются большими суммами и тайной, созданной анонимными или теневыми участниками торгов, избегающими внимания прессы.

Умение проницательно, психологически читать посетителей для работы Кристофера Бёрга просто необходимо. Ему нет равных в искусстве понимания мелких поведенческих привычек участников торгов. «Примерно за пару лотов до того, как сделать ставку, – откровенничал Бёрг, – некоторые начинают посылать почти незаметные сигналы, и я пойму: они заинтересованы в лоте. Они выпрямляются, сидя на своем месте, поправляют пиджаки, немного нервничают. Даже если эти закаленные профессионалы участвовали в торгах всю жизнь, они всё равно выдают себя: через лот или два собираются сделать ставку. Я улавливаю это, потому что их язык тела отличается от деланого безразличия». Я настаивала: «Но некоторые самые влиятельные коллекционеры и дилеры, например Нахмады, ведут себя так непринужденно. Они апатично поднимают палец, будто им только что пришло в голову сделать ставку».

Семья Нахмад, по слухам, когда-то владела двадцатью процентами всего наследия Пикассо, находящегося в частных коллекциях по всему миру, но теперь они скупают современное искусство в огромных количествах. Говорят, они никогда не тратят наличные, потому что когда покупают что-то на торгах современного искусства, то продают что-то из импрессионистов, постоянно меняя старое на новое.

«Они здесь уже давно, – объяснил Бёрг, – но обычно, когда объявляется нужный лот, они проводят что-то типа семейного совещания, так что я знаю: что-то назревает. Более того, мы догадываемся, на что они поставят. Дэвид Нахмад любит выкупать вещи, которыми владел раньше, а иногда я точно знаю, что именно он планирует купить, поскольку детально обговариваю с ним это перед продажей».

Торгуется четвертый лот, картина Марлен Дюма. Джош Баер наклоняется:

– Заметили? Торги начались с суммы выше максимальной оценки.

Один из участников аукциона сразу поднял свою аукционную табличку. Он «наезжает» – агрессивная тактика, призванная отпугнуть других претендентов. Ставки сыплются с невероятной скоростью. Бёрг едва успевает перевести дух: 550 тысяч долларов, 600, 650, 700 – «некоторые из вас», – 750 тысяч, 800, 850 тысяч долларов.

– Как вы сказали? Восемьсот восемьдесят тысяч.

Кто-то предложил разделить шаг ставки, чтобы замедлить торги меньшими приращениями.

– Девятьсот тысяч долларов в зале. Против вас всех на этой стороне.

Аукционисты не любят урезанные ставки, потому что торги могут потерять запал, однако на данный момент сумма в три раза превышает высокий эстимейт и значительно превышает рекордную цену за работы Дюма, поэтому Бёрг решает проявить любезность и соглашается.

Когда ставка достигает 980 тысяч долларов, повисает долгая пауза: большие суммы порождают тихое уважение, а неожиданные – ошеломляющую тишину. Всем интересно, преодолеет ли картина психологический барьер в миллион. Такая цена сделала бы Марлен Дюма одной из трех современных художниц, продавших свою работу более чем за миллион долларов. Две другие – Луиза Буржуа и Агнес Мартин[14]14
  Агнес Мартин умерла вскоре после этих торгов. С тех пор ряды современных художниц, чьи работы пробили миллионную отметку на аукционе, пополнили Сесили Браун, Яёи Кусама, Бриджет Райли, Дженни Савиль, Синди Шерман и Лиза Юскавидж. Можно было бы подумать, что мир искусства находится в авангарде гендерного равенства, но разница цен довольно велика. Хотя можно найти много успешных женщин – дилеров и кураторов, основная часть коллекционеров с большими расходами всё же мужчины. Этот факт, несомненно, способствует сложной динамике недооценки произведений искусства, созданных женщинами.


[Закрыть]. Дюма собирается присоединиться к ним? Один из наблюдателей «Кристис» сигнализирует Бёргу, что в самом конце зала появился новый претендент.

– Один миллион долларов, – произносит Бёрг с едва заметным торжеством.

– Откуда он взялся? – громко шепчет Баер.

Пресса тоже хочет это знать, и даже коллекционеры оборачиваются, чтобы мельком увидеть таинственного претендента, который вступил в бой на одиннадцатом часу торгов. Некоторые любят приходить на торги попозже, ведь это показывает, что нет предела тому, как высоко они могут поднять ставки. Аукционы полны эгоизма и позерства. Важно стильно делать ставки.

Коричневые картины продаются не так хорошо, как синие или красные. Мрачная картина будет продаваться хуже, чем та, которая дает ощущение счастья.

– Один миллион долларов, – повторяет Бёрг немного удивленно. – Один миллион пятьдесят… один миллион сто. – Это предназначается припозднившемуся, скрытому за спинами. – Миллион сто тысяч долларов. Последняя ставка. Не вам. Последний шанс. Один миллион сто. Продано вам, сзади.

Бах. Гул в зале нарастает сразу после удара молотка.

– Номер четыреста четыре. Спасибо, – говорит Бёрг.

Слышно смех. Несколько человек недоуменно качают головой. Голос из глубины пресс-загона восклицает:

– Миллион сто! Кто-нибудь будет знать через двадцать лет, кто она такая?

Другие утвердительно кивают, как бы говоря: «Да, мы поставили на правильную лошадь». Репортеры устраивают мини-конференцию по вопросу, кто мог купить Дюма. То, как высоко игроки готовы поднимать ставки, зависит от того, являются они «сумасшедшими целеустремленными коллекционерами» или дилерами, покупающими для долгосрочных инвестиций. Все считают, что только сумасшедший коллекционер заплатил бы такую цену. Но кто же он?

Эми Каппеллаццо, находясь в рядах сотрудников «Кристис», понимающе подмигивает кому-то из публики. Картина Дюма – среднего размера и преимущественно красного цвета. На ней изображена женщина, выжидающе глядящая из-под челки на зрителя. Ее фаллически поднятый палец кокетливо касается нижней приоткрытой губки мягкого рта.

Каталог – главный маркетинговый инструмент аукционного дома.

Каппеллаццо освежающе скромна. Когда я спросила у нее, какого рода искусство лучше продается на аукционе, ответ был необычайно уместен для этой работы. Во-первых, «у людей есть что-то вроде лакмусовой бумажки, реагирующей на цвет. Коричневые картины продаются не так хорошо, как синие или красные. Мрачная картина будет продаваться хуже, чем та, которая дает ощущение счастья». Во-вторых, некоторые сюжеты коммерчески более выгодны: «обнаженный мужчина обычно не продается так же хорошо, как пышногрудая женщина». В-третьих, живопись обычно продается лучше, чем другие виды искусства. «Коллекционеры тушуются, если произведение искусства надо подключать к сети. Они стараются не покупать предметы искусства, сложные в установке». И, наконец, размер имеет значение. «Всё, что не влезет в стандартный лифт на Парк-авеню[15]15
  Одна из главных улиц Манхеттена и самая широкая (43 метра) улица Нью-Йорка (примеч. ред.).


[Закрыть], обычно отходит в определенный сектор рынка». Каппеллаццо поясняет, что «это всего лишь основные коммерческие критерии, которые не имеют ничего общего с художественными достоинствами».